К 70-летию снятия Ленинградской блокады публикуется фрагмент из интервью с Юрием Яблоковым, хранящимся в Архиве Центра устной истории Международного Мемориала. Интервью с Юрием Евгеньевичем Яблоковым, 1926 г.р., было проведено 31 августа 2004 года Ириной Островской, сотрудницей Центра устной истории.

Сокращения в тексте: О. – Ирина Островская, Я. – Юрий Яблоков.

О. А в каком году Вы закончили школу?

Я. Ну, тут получилось так, что я закончил 7-й класс в 41-м году, у сестры был как раз выпускной вечер с 21-е на 22-е июня. А я 20-го числа выехал в Москву, потому что брат мамы Николай Иванович Керкинский пригласил меня на дачу к себе под Ленинград. То есть, они снимали там в местечке Шапки, это от Тосно на Запад, ветка была на Шапки. Пригласил меня на лето, это была своего рода помощь матери взять меня на лето туда. Таким образом, я 22-го июня выехал в Ленинград, несмотря на всячески отговоры со стороны другого брата – Вениамина Ивановича Керкинского, который жил в Москве и у которого я останавливался. Я очень хорошо помню, как он мне сначала грозил, что он меня не пустит, но я тогда был, окончил 7-й класс, сам себе голова и он понял, что таким образом, силовым методом он уже со мной не справится. Я заявил, что я поеду в любом случае. Я считал, что война будет несколько дней, и мы разобьём врага на его территории, как и все тогда думали так. Дядя Веня, хотя он не был военным и никогда в Армии не был, он был инженером по контактной сети в троллейбусах в Москве. Я помню, как он рисовал на дверях Московского вокзала, мне говорит: Вот Москва, вот Ленинград. И он мне говорил, что немцы отрежут, прежде всего, Ленинград от Москвы. И рисовал вот линию на Мгу, которую немцы, действительно, прошли.

О. Хорошо. 22-го июня он рисовал?

Я. 22-го июня. Ну, разумный человек, он предполагал, что немцы отрежут Ленинград от Москвы, что они и сделали, в общем-то. А дальше, я пренебрег, поехал, приехал в Ленинград, очень романтично все, ночью тревоги, прожектора, летают немецкие самолеты-разведчики, ничего не бомбят, сообщают каждый день, что сбивают самолеты, но ни одного обломка нигде не показывают. Я через два, что ли, дня уехал вот эту Шапки, а ехать надо по направлению к Москве, сначала до Тосно, а потом в сторону по ветке, финская деревня среди леса, до нее добираться надо на подводе 8 километров. Подвода меня встречала. В деревне живут финны почему-то, только. Обстановка очень интересная: двери не запираются домов. Для меня это было так сказать не совсем обычно. Ну, ходили в лес за грибами, за ягодами. У моей двоюродной сестры годовалая дочка на руках. Отца его сразу же забрали в армию, сразу же в первый день, как и она, геолог был. Я там наслаждался природой, смотрел с озера, как самолеты из облака пикируют вниз, приходил, рассказывал в Правлении, мне говорили: Это летчики учатся летать. Потом в один прекрасный день, дату которого я пытаюсь установить, это было где-то… или в конце июля или в начале августа, утром в 5 часов удары по раме. Финн, председатель колхоза говорит: Вера Николаевна, вот я подогнал подводу, чтобы вы через полчаса выехали в Шапки, немцы завтра будут здесь. Перед этим через нашу деревню, два дня до этого, прошло стадо коров примерно голов с тысячу. Коровы страшно кричали, у них были полные вымя, потому что их никто не доил. Но и это нас, у нас не было никакой информации: ни телефона, ни радио, ни газет, никто к нам не приезжал, потому что мужчин забрали в Армию, остальные все были на работе. То есть, мы жили, ничего не зная о войне, абсолютно. И мы приехали на этой подводе вот на станцию Шапки, там стоял паровоз, и один классный вагон к нему прицеплен. Мы вот погрузили эту девочку маленькую, там, большинство вещей мы бросили, мы взяли только самые необходимые вещи. Мы залезли в вагон, через 2 часа вагон отправился, это был последний, так сказать, так называемый, поезд, который ушёл из Шапок. Через сколько дней немцы были здесь, я не знаю точно, я не мог установить, хотя потратил не один день на выяснение этого обстоятельства, но по нашим документам выяснить это не удалось, это надо ехать в Архив в Подольск и работать месяцами там. Потому что в наших сообщениях об историях войны установить по картам это невозможно.
Но когда сестра спросила председателя колхоза: А Вы куда? Что будете делать? Он говорит: Мы, как и в Гражданскую войну, уйдём в болота. Там были рядом довольно обширные болота и там есть острова, проходы к которым знали только местные, и они в Гражданскую войну там отсиживались эти финны. То есть, они там давно живут. Но мы узнали, что немцы расстреляли эту всю деревню и сожгли её, расстреляли всех жителей. Подозревая, что они партизаны, раз они ушли в болота. Это я узнал уже в 45-м году только.

О. Так, Вы доехали в Ленинград и что в Ленинграде?

Я. Приехали в Ленинград, в Ленинграде в это время шла кампания по вывозу детей из Ленинграда. Я колебался, значит, ехать или не ехать. Вот мой дядя Коля, Николай Иванович Керкинский он тоже колебался: отправлять меня, не отправлять. А там было в принудительном порядке: расклеены приказы о вывозе детей, куда собираться, надо к Смольному было прийти с вещами. И в этом время поступили сообщения, что первые эшелоны разбомбили и дети погибли. Дальше я, так сказать, из каких-то отдельных статей узнал, какой там творился беспорядок. То есть, первые эшелоны были направлены на юго-запад, прямо в места, уже занятые немцами, то есть, эшелоны приходили уже за линию фронта, прямой линии фронта не было, но попадали уже в зону немецких войск, первые эшелоны, детей отправили. Вот такой там был порядок.

О. А Вам 15 лет.

Я. Мне еще не исполнилось 15, мне было 14 лет. Мне в октябре 15 исполнилось. И что тут делать? Помню рассказы про бабий бунт на Смольной площади, которые пришли протестовать, матери против отправки детей. И после этой отправки детей уже ничего не было слышно. Дальше я, поступили известия, что дорога отрезана. Ну, дорога была отрезана ещё в начале августа на Москву прямая, что отрезана и дорога на Вологду, что уже уехать невозможно. Я поступил в Ленинградскую школу, хотя занятия там не начались в сентябре. Помню, как горели Бадаевские склады, как дымом заволокло весь Ленинград. В этот момент начали уже бомбить город.

О. А где Вы живете-то? У дяди?

Я. Мы жили на Литейном проспекте, в средней части Литейного проспекта, там, где был театр.

О. И этот маленький грудной ребеночек, которому был годик, тоже с вами?

Я. Нет, у сестры была своя квартира.

О. Неважно, она тоже в Ленинграде.

Я. Да, на Петроградской стороне, где она с мужем была. Дальше я поступил в школу и стал ходить в дружину по борьбе с бомбами зажигательными. Занятия 1 сентября так и не начались в школе, и я вот помню, смотрел с крыши на эти пожары, на бомбёжки, которые были почти каждую ночь. Сначала мы ходили в бомбоубежище, потом перестали ходить. Потому что, как показала практика, погибали в бомбоубежище больше, чем оставшиеся в домах. Если люди не оставались в разрушенной части дома, не погибали, то они погибали в подвалах, потому что заваливало входы в подвал, и откопать их не было никакой возможности. Тогда таких средств техники не было, да и людей не было. Ну, и потом разбомбило нашу школу, бомба попала прямо в здание школы на Маховой, где был театр Юного зрителя, в этом же дворе была наша школа.

О. Днём?

Я. Нет, ночью. Как раз было не моё дежурство. Потом последовала такая вещь: с английского крейсера, который пришёл в Ленинград, сняли зенитные орудия, подарок. И в первую же ночь, это было 5, по-моему, ноября 1941 года, сбили два немецких самолета из этого орудия. Это был ажиотаж в городе, хотя каждый день сообщали о десятке сбитых самолетов, никто не показал кусочка даже. А тут выставили вот эти два сбитых самолета, один на Марсовом Поле, второй ещё на какой-то площади. Я ходил смотреть, и другие ходили смотреть на эти остатки сбитых немецких самолетов. Вот я запомнил очень хорошо. Но вот в отместку за это, они прошли серию ударов 6 ноября, вот на эту линию, где стояла зенитка, они сбросили серию бомб, в том числе, одна бомба попала в наш дом на Литейном. Правда, был О-образной формы, и попала бомба в здание над театром, в ту часть здания, которая была над театром, это боковая линия буквы О. А мы жили в торцевой. Но..

О. Но стёкла-то повылетали?

Я. Да. Я спасся вообще интересно. Я перед взрывом бомбы вышел, мы сидели, пили чай, я сидел спиной к окну, которое выходило во двор, на торцевой части. И от меня как бы с правой стороны в здание попала бомба. И я вышел в туалет.

О. А если бы остались на месте?

Я. если бы остался на месте, я бы сейчас не разговаривал, потому что через это место прошел осколок, который пробил насквозь самовар, включая дымогарную трубу, и врезался, в стенке полка была, в книги. А я сидел прямо перед самоваром, то есть, он бы мне пришелся в центр позвоночника, этот осколок. А один осколок отрезал руку в следующей комнате соседу. Он совсем её перебил на две части руку.

О. Там была коммунальная квартира?

Я. Да, коммунальная квартира.

О. А с кем же Вы жили? Дядя Николай, а ещё кто?

Я. Там был мой дядя, его жена Елена Дмитриевна, была моя двоюродная сестра Нина Николаевна.

О. Она Вас моложе, старше?

Я. Она старше меня на 6 лет. Она жива и сейчас, она в Ленинграде живёт. Она прожила, кстати, всю блокаду в Ленинграде, не уезжала никуда. И мать её тоже, по-моему, не эвакуировались.

О. То есть, их трое и вы четвёртый.

Я. Нет, была еще вторая сестра Вера Николаевна, но она жила вот на Пушкарской, на Петроградской стороне.

О. Ну, вот здесь, в этой квартире живёт их трое и Вы четвёртый. Вы не чувствуете, что Вы как-то в тягость?

Я. Тогда этот вопрос не стоял, у нас такие были родственные отношения, что как-то это само собой разумеется. <…>

Кроме того, были, значит, сестра вот Елены Дмитриевны, её тетка, то есть, там еще было ещё трое родственников со стороны жены моего дяди.

О. Все пожилые?

Я. Они жили в отдельной комнате, но там квартира была, они занимали 3 комнаты, и коммунальная кухня была большая. Кроме того, там жили ещё двое соседей, один художник, которому руку как раз перебило, и ещё одна семья. И длинный был коридор, то есть, когда-то это был дом какого-то учебного заведения, и это были комнаты – классы.

О. Они огромные были?

Я. Большие были, высокие, высоченные потолки с лепниной, такие красивые были комнаты. Вот когда бомба попала, дом стал качаться. Почва болотистая в Ленинграде. Амплитуда была довольно приличная, то есть, с трудом можно было устоять на ногах. Ну, и начался потом пожар, там погибли люди, когда у стенки здания стояли две машины грузовые санитарной дружины, которые выезжали во время бомбежек и становились на точки во дворах. Так вот, верхние этажи дома, в которые упала бомба, обрушились на эту машину.

О. Завалило?

Я. Завалило, там погибли.

О. А после этого в доме этом невозможно было оставаться жить? Верхние этажи обрушились, дом качается.

Я. Нет, обрушились верхние этажи на одной стороне дома, да и то наполовину, то есть, сам театр не обрушился, который в центре был этого здания. Сам театр остался, там штукатурка обвалилась, но. Но в нашем доме выбило все двери и все окна, с рамами включая.

О. Боже мой, кто же во время вставит новые окна?

Я. Это было на 7 ноября. Забили досками с помощью работника ЖЭКа, забили окна досками напрочь, получились тёмные они, непроницаемые.

О. ну, заодно затемнение, очень удобно.

Я. Ну, холодно было, конечно, спали в кроватях, накрывшись всеми видами одежд.

О. Ну, и, при этом вы ходите в школу?

Я. Нет, в школу как разбомбили, она прекратила свое существование. Она просто перестала существовать, в неё попала бомба. Занятия так и не начинались. Но справки мне там дали, что я учащийся этой школы. У меня сохранилась эта справка.

О. дальше, начинается зима 41-го года, уже блокада.

Я. Вот тут начинается очень плохо с продуктами, потому что если ещё в сентябре как-то какие-то остатки сохранялись, ездили за капустными листьями и зелёными, вот в Парголово по трамваю ещё собирать мерзлые листья. Кстати, собранные эти листья, засоленные в глиняном таком большом кувшине, разбил осколок от бомбы, он стоял на кухне у окна, и осколок тоже расколотил эту керамическую такую, но она была по емкости с ведро, а может быть, дальше больше немножко. Он эту капусту разбил, к сожалению.
Съели тогда всё, что можно, то есть, съели кошек, у кого какие были, собак съели. И голод уже давал о себе знать. Вот я как сейчас помню, поскольку окна были забиты, а света не было электрического, то ложились рано, делать нечего все равно, ложились рано. И сразу же разговоры, причём, был уговор – не говорить о еде. Но как бы мы ни уговаривались, всё равно все рассказы сводились, в конце концов, к еде. Дядя начинал рассказывать, как они студентами жили, потом переходил, как они возвращались там, заходили, покупали ситный и кусок чайной колбасы. Потом вспоминали, что об этом говорить нельзя, переходили на другую тему, потом оказывалось, что дядя Коля рассказывает про гречишники. Это из гречневой муки сделанные пирамидки, которые на рынке разрезались (вот сейчас помню, как он рассказывал) ножом пополам, лили какое-то льняное масло, закрывали и давали есть. Значит, всё опять сводилось к еде, это было ужасно. Ну, а потом стало совсем плохо уже, когда в ноябре уменьшили норму, по-моему, до 200 грамм, потом в декабре – до 125 грамм хлеба, это было уже ужасно.

О. А все иждивенцы: никто не работает, дядя Коля не работает?

Я. А тогда не работали учебные заведения, ничего. Последняя работала тётя Лена, она работала бухгалтером, но и это закрылось учреждение. По существу, в декабре уже не работал никто. Работали только службы, которые выдавали карточки, которые обеспечивали хлебопечение, только работали организации. То есть, город уже был мертвый, это зрелище, конечно, было страшное, и я никогда не забуду, тем более, Литейный. Взрывом бомб затопило водой, и она замерзла. Слой льда доходил до подножек, до входа в трамвай. Трамваи замерзшие стояли, а лёд был по уровень пола вагона. Вот можете себе представить, сколько воды там замёрзло.

О. Но ведь при этом Вы ехали в Ленинград летом, отдыхать, у Вас зимнего ничего нет.

Я. Я не помню, какая-то одежда там наверное находилась.

О. Ботинки?

Я. Дядины, наверное, были, я не помню это дело.

О. Ну, и дальше что?

Я. Ну, а дальше уже начались перемещения, потому что жить при морозах в этом доме без окон было уже невозможно, мы переселились к Вере туда, на Петроградскую сторону.

О. На Пушкарскую?

Я. Да, на Пушкарскую.

О. Со всеми тётками, со всеми сёстрами?

Я. Да. Потом, тут интересно, вот муж Веры Николаевны он попал в часть, которая под Ленинградом воевала, и представляете? Он приезжал прямо с линии, из окопов прямо приезжал к нам на Пушкарскую, там было недалеко. На попутных машинах. Приносил какие-то куски хлеба, что-то такое, что было очень существенно.

О. А ребенок у неё годовалый?

Я. Вот ребенок, как- то выкармливала сестра.

О. ну, и дальше что было?

Я. Ну, дальше умер дядя, у него язва желудка была.

О. Дядя Коля?

Я Да, дядя Коля. Он умер. Помню, как мы его хоронили на Серафимовском кладбище. Я, кстати, там был не так давно.

О. Они дали Вам эту памятную книжечку? Они выдают теперь умерших в блокаду. Они Вам не дали? Мартиролог.

Я. Я не знаю, наверное, есть, но мы же знаем, это кладбище, могила там.

О. А у него отдельная могила?

Я. Я прекрасно помню, как мы шли. Шли: Вера Николаевна, Елена Дмитриевна и я. Мы везли его на санках, завёрнутого в какие-то простыни. Я помню, был снег, позёмка, и мы шли по полю, где не было видно ни одного дома вблизи, только вдалеке была группа деревьев. Это я помню. Ещё начался артобстрел, и снаряды летели через нашу голову и рвались там где-то в Ленинграде. Свистели. Слышно был свист, шелест такой, как они летели. Вот на самом кладбище я чего-то ничего не помню, момент вот этот, как отпало. Как хоронили дядю Колю.. Но я знаю, как было, потому что мы об этом с сестрой не раз говорили, там глубина могилы была 20 сантиметров. На это ушел весь паёк хлебный, чтобы выкопали какие-то 15-20 сантиметров. Остальных там хоронили, я помню, были ямы глубокие, вроде делали взрывом. Почва очень мёрзлая была, и туда, которых на машинах, на грузовиках, собирали на улицах, из квартир, привозили их, складывали в эти братские могилы. Сейчас следов этих братских могил на Серафимовском кладбище я не нашел, хотя там есть площади как бы пустующие. Я не знаю, может быть, они связаны с этим, что там братские могилы….

<Конец кассеты>

…договориться со своей подругой, у которой был муж в Союзе художников, да, тут, прорвали когда блокаду и появилась Ледовая дорога, пошли первые эшелоны…

О. То есть, Вы все полтора года блокадных все в Ленинграде?

Я. Нет, не полтора года, я был только до конца февраля, до 5 марта 1942 года.

О. Хорошая цифра, хорошее число.

Я. И вот меня пристроили в число эвакуировали с Домом художников, писали документы Жени вот этой, и я, значит, выехал оттуда где-то вот в первых числах марта.

О. А как годовалый ребенок, я все время за него беспокоюсь.

Я. А он остался там, они уехали позже, в 42-м году, ближе к лету.

О. Ну, она осталась жива?

Я. Она осталась жива и она, в общем, окончила вуз в Ленинграде потом и умерла совсем недавно, в этом году.

О. Ну, то есть, осталась жива.

Я. 31 июля она умерла.

О. 31 июля, ровно месяц сегодня?

Я. Да. Ну, короче говоря, я остался жив по двум причинам. Во-первых, меня удержали, по-моему, в Коневом Гриве, это нас привезли на поезде и пересаживали на машины, по Ладоге ехать. Там выдавали сразу буханку хлеба на человека, чёрного. И мне показали воронку от авиабомбы, большую воронку, глубина, наверное, метров 8, и на снегу лежали мальчики в чёрных шинелях, это какое-то ПТУ вывозили, мёртвые, по склонам. Меня вот привели, показали и сказали: «Они ели вот этот хлеб. Есть ничего нельзя, вот тебе дадут сейчас тарелку супа, ты её съешь, но хлеб ты не кусай ни грамма». Представляете, какое искушение было, держать в руках буханку хлеба и не откусывать ничего!? Вот, это было первое, что, всех, у кого такого предупреждения не было, те погибали там от заворота кишок. Потом помню Дорогу Жизни я прекрасно, как мы ехали, я был потрясен тем, что шофера голыми руками на морозе, я чувствовал себя сосулькой в какой-то оболочке, замерзал там в этом автобусе типа ПАЗика маленького. И я был потрясён, как шофёр голыми руками копается в моторе, когда там чего-то случалось. Помню гладкий лёд дороги, как зеркало на фоне торосов, да, на солнце мы ехали. Пролетали какие-то самолеты, но нас не бомбили, нашу колонну. И нас довезли на станцию, посадили в эшелон, и мы несколько дней ехали до Вологды, несколько дней. Представляете, сейчас несколько часов. У нас в вагоне умерло человек, наверное, 12, в нашей теплушке, до Вологды. Их просто складывали, выносили из теплушки, складывали вдоль линии и ехали дальше. А в Вологде был жил Алексей Павлович Керкинский по линии Павла Васильевича Керкинского, один-единственный оставшийся из братьев после арестов 38-го года. Он был тогда подполковник медицинской службы, работал в госпитале в Вологде. И я решил пойти его навестить, зная, что в Вологде стоять будем несколько часов. Я пошёл, нашёл дом его. И когда он увидел меня вшивого, замёрзшего, худого, он сказал: «Я тебя не отпущу. Ты не доедешь до Рязани, оставайся». Я сказал: «Ни в какую!» А! Он меня, значит, сжёг мою одежду, дал какую-то другую, помыли в ванне, а он жил в одноэтажном доме деревянном, коммунальная квартира на 8 семей это был дом. С одной кухней, с одной ванной. Вот. Он меня переодел, а я собрался и пошёл на эшелон. Он меня не пускал всячески. Потом пошёл меня провожать, всё время уговаривая остаться. И когда я прошел полпути, я понял, что я самостоятельно до эшелона не дойду, у меня уже сил нет идти. Я согласился вернуться. И я пролежал там 2 недели, у меня сил не было вставать. Он меня откормил, и потом я уехал, доехал до Рязани и потом лежал еще с месяц, наверное, не вставая, настолько я был дистрофиком.

1942

Блокадные воспоминания Юрия Яблокова