Воронежская область, Семилукский район, п. Стрелица, 10-й класс,
научные руководители Л. А. Кувакина и Л. В. Мамонтова

Я хочу рассказать о непростой судьбе Василия Петровича Огрызкова. Этого человека я знаю с самого раннего моего детства. Моя мама приехала в наш поселок Стрелица по распределению и поселилась у приветливых и гостеприимных людей — Василия Петровича и Татьяны Кузьминичны Огрызковых. Позже мама вышла замуж, родилась я. И мы стали жить в своем доме. А добрые и почти родственные отношения сохранились между нашими семьями.

Василий Петрович тоже часто навещал нас, приносил фрукты из своего сада, готовил для меня сок из яблок. Приносил Василий Петрович мне и книги из своей домашней библиотеки, особенно много оказалось у него энциклопедий. Мы обсуждали прочитанные книги, а чаще просто беседовали на самые разные темы. А вот о своей военной и послевоенной юности Василий Петрович рассказывать не любил. Признаюсь, и меня тогда это не особенно интересовало. Со слов мамы я знала, что в годы Великой Отечественной войны он был угнан в Германию, там работал на «хозяина».

Сейчас Василию Петровичу 85 лет. Более полувека рука об руку идет с ним по жизни жена — Татьяна Кузьминична. Они вырастили двоих сыновей. Единственное, что омрачает его жизнь в настоящее время, — это слепота (левым глазом он почти не видит с 1944 года, а несколько лет назад перестал видеть и правый глаз). Однако Василий Петрович не утратил интереса к жизни, сохранил твердую память.

Мне захотелось побольше узнать о судьбах людей, прошедших через фашистский плен в годы Великой Отечественной войны, а затем через не менее страшные испытания, которые уготовила им собственная страна. А потому я решила расспросить Василия Петровича о его жизни и годах, проведенных в плену в Германии.

Василий Петрович Огрызков родился в 1919 году в селе с красивым и многообещающим названием Благодатное. Оно и сейчас находится в Кореневском районе Курской области. Родители Василия Петровича — Петр Евдокимович и Татьяна Павловна — потомственные крестьяне. Когда мальчику исполнилось пять лет, умерла его мать. И вот тут-то в жизни ребенка начинаются перемены. Вскоре отец приводит в дом новую жену, а детям — мачеху. По-другому прожить было нельзя: нужны были женские руки, чтобы растить троих малышей (младшая была еще младенцем). Мой собеседник вспоминает, что у мачехи был трудный характер. Она могла, например, швырнуть в него все, что подворачивалось под руку, бывало, даже тяжелый чугунок. «Да и я не был подарком, — продолжает Василий Петрович, — часто не слушался, оговаривался. В четвертом классе даже бросил школу. Отец в это время редко бывал дома: он часто уезжал на заработки, чтобы прокормить семью».

Семья Огрызковых росла (родились сводные брат и сестра), у подростка сложились непростые отношения с мачехой и были проблемы с учебой. И, наверное, поэтому отец принимает решение отправить сына в Москву к своему брату. Его ждут большие изменения в жизни. Из небольшого села в глубинке России он попадает не просто в крупный город, а в столицу. Приютил мальчика дядя — Афанасий Евдокимович. Василия определили снова в четвертый класс теперь уже московской школы № 20, хотя к тому времени ему исполнилось уже 15 лет.

О московском периоде жизни у Василия Петровича сохранились лучшие воспоминания: «Дядя работал инженером на стройке, а я учился. Старался помогать по хозяйству: то картошку почищу, то в комнате уберу. Был старательным и послушным». Живя на иждивении Афанасия Евдокимовича, он успешно заканчивает четвертый и пятый классы школы. И опять в жизни теперь уже 17-летнего Василия происходят перемены. Женился дядя и вынужден был отправить племянника в родное село, так как небольшая комнатка коммунальной квартиры для троих оказалась тесной. Жалко юношу. Вроде и наладилась жизнь, и, вероятно, уже строились какие-то планы на будущее, связанные с Москвой, а надо было вновь возвращаться в деревню.

Два следующих года Василий Петрович живет в Благодатном и в 1938 году заканчивает семилетнюю школу.

В этом же 1938 году отец решает отправить Василия ко второму своему брату — Андрею Евдокимовичу, который жил в городе Енакиево Донецкой области. Сам Василий Петрович так комментирует это решение: «Во-первых, отец мечтал, чтобы я получил хорошее образование и овладел высокооплачиваемой профессией, во-вторых, дядя был хорошо обеспечен материально, так как уже в первые годы советской власти воевал в партизанском отряде, а затем работал начальником милиции в городе Енакиево. К тому же у него не было детей, и мне, как считал отец, будет уделено должное внимание».

Так Василий Огрызков оказался вновь далеко от родного дома. Не пришлось юноше и выбирать, куда пойти учиться: в Енакиево располагался единственный техникум — металлургический, куда и поступил он в 1938 году

Известие о начале Великой Отечественной войны Василий Петрович получил в Мариуполе. После окончания третьего курса Металлургического техникума проходил преддипломную практику на заводе «Азовсталь» и работал «подручным сталевара».

Я спросила, почему его не призвали на фронт, ведь к началу войны он уже был совершеннолетним. Мой собеседник ответил, что ему, как и всем учащимся техникума, была дана отсрочка от призыва в армию, потому что они получали важную для обороны специальность. «Однако, — не сразу говорит собеседник, — в какой-то момент, возможно бы, и сочли, что я нужнее на фронте, но у меня было небольшое увечье: по неосторожности еще в деревне я отрубил часть указательного пальца правой руки, и он не сгибался. Медицинская комиссия сделала вывод: годен к нестроевой службе. На фронт меня не брали».

Итак, в июле 1941 года Василий Петрович оказался на заводе «Азовсталь». «Завод начали готовить к эвакуации. Рабочие, в том числе и я, готовили оборудование к отправке. Потом военкомат отобрал молодежь, и мы недели две копали окопы под Павлоградом».

Далее в рассказе моего собеседника появляется какая-то недосказанность. Он говорит, что «немцы отрезали Донбасс и надо было уходить куда-то, чтобы не оказаться в руках фашистов. Я решил пробираться к дяде в Енакиево, и по дороге меня поймали фашисты». Он сказал, что это было осенью, и я подумала, что это была осень 1941 года. Но позже я обнаружила в его архиве автобиографию, в которой прочитала: «По возвращении в Енакиево после практики был отправлен с группой студентов на рытье окопов в районе Павлограда. Когда фронт приблизился, я вернулся в Донбасс, работал в колхозе. В Донбассе я попал в окружение. Во время оккупации я нигде не работал. Весной 1942 года был схвачен полицией и отправлен в Германию». Получалось, что Василий Петрович из Павлограда все же попал в Енакиево, жил некоторое время на оккупированной территории, а только потом был угнан в Германию. Наверное, поэтому мой собеседник неохотно рассказывает о деталях. Я могу его понять. Долгие годы ему приходилось скрывать сам факт нахождения в фашистском лагере на территории Германии, да и нежелательно было говорить, что находился на оккупированной территории. Другой документ из его личного архива — справка, которая была ему выдана в 1995 году Федеральной службой контрразведки РФ. В ней читаю: «… он действительно в ноябре 1942 года был угнан в Германию, где находился до мая 1945 года, работал на черновых работах». И опять противоречие. Значит, он был угнан в Германию в ноябре 1942 года? Видимо, разобраться в этом можно, лишь выяснив то, какая же обстановка сложилась в Донбассе с лета 1941 года по осень 1942 года. Василий Петрович об этом времени говорит: «Не все населенные пункты были оккупированы, и царила неразбериха». Вот здесь мне понадобились консультации учебника и справочников по истории.

Cначала я обратилась к карте Украины. Нашла город Енакиево, город Павлоград и не могу найти город Мариуполь. Оказалось, что в 1948 году он был переименован в Жданов. В учебнике, по которому я изучала Великую Отечественную войну[fn]Данилов А.А., Косулина Л.Г. История России, XX век. М., 1999[/fn], информации о времени захвата фашистами Донбасса нет. Есть только упоминание «захвачена часть Украины» и говорится о продвижении «немецких войск к Донбассу в конце сентября 1941 года». Но на карте учебника показана линия фронта, на которой были остановлены немецко-фашистские войска к декабрю 1941 года. Изучаю карту: из ближайших к Енакиеву крупных городов здесь указаны только Харьков и Ростов-на-Дону. Согласно карте, линия фронта делила в декабре 1941 года Донецкую область на две части: Енакиево было на нашей стороне, Павлоград — на оккупированной территории. Таким образом, глубокой осенью 1941 года Василий Петрович действительно оказался на оккупированной территории в районе Павлограда и пробирался в Енакиево, где фашистов еще не было.

О времени захвата немцами восточного Донбасса, на территории которого находился город Енакиево, учебник истории России XX века сообщает точную дату — конец июля 1942 года. Поэтому, я думаю, что, попав в оккупацию в 1942 году, он действительно, как писал в автобиографии, «нигде не работал», и уже в ноябре 1942 года (а не весной, как указано в автобиографии) он вместе со многими другими людьми, метавшимися в поисках выхода из создавшейся ситуации, был угнан в Германию. Именно эта дата — ноябрь 1942 года указывается в справке Федеральной службы контрразведки РФ.

ЛИШЕН И РОДИНЫ, И СВОБОДЫ

В ноябре 1942 года Василий Петрович оказался в руках фашистов.

Он рассказывает: «Нас поместили сначала в небольшом вагончике, потом перевезли в какое-то здание, которое напоминало цирк». Где находилось оно, Василий Петрович точно не знает: где-то между городом Енакиево и станцией Дебальцево. «Схваченных было человек 400–600». Вспоминая об этом драматичном событии, он говорит, что особенно было обидно то, что охраняли их «наши» полицейские, то есть те, кто добровольно пошел на службу к фашистам. Были пленники в этом здании недолго. Вскоре их погрузили в вагоны и отправили в Германию. Василий Петрович, как и многие другие, был лишен и Родины, и свободы. «Мы были нужны там в качестве „дешевой рабочей силы“». Василий Петрович вспоминает, как их везли: «Отношение к нам было, как к скоту. Набили нас в грузовые вагоны. Покормили только на вторые или третьи сутки, когда подъехали к Польше, а до этого держали голодными».

Позже он расскажет о том, что «поляки бросали в пленных бутылки, обливали водой, плевали». «Я не понимал тогда причин их неприязни, — говорит собеседник. — Может быть, они думали, что мы добровольно едем в Германию. Не совсем понимаю причин их ненависти и теперь». Мне это тоже непонятно, поэтому обращаюсь с вопросами к учителю истории. Любовь Александровна дает мне книгу «Катынь. Как это было»[fn]Катынь: Как это было: Свидетельства, воспоминания, публицистика. М., 2001[/fn], и становится ясно, что у поляков были причины относиться к советским людям в 1941–1942 годах без явной симпатии. Василий Петрович был скуп на слова, рассказывая о том, как их поймали и везли в Германию. Вероятно, ему было очень тяжело это вспоминать. Однако я попыталась прояснить некоторые детали: какие именно были вагоны, сколько человек находилось в каждом из них, чем кормили, во что были одеты. Собеседник коротко ответил, что «вагоны были грузовые, в полу была прорублена дыра. Набито было в вагон столько, сколько вмещалось. Однако пленные были дотошно подсчитаны немцами: в вагон кидали столько кусков хлеба, сколько было людей. Одеты все были в свою одежду».

— Была ли возможность убежать? — спросила я, и мой вопрос, вероятно, показался Василию Петровичу наивным.

— Если была бы, мы бы убежали. Но вагоны охранялись. Припоминаю, что советские войска бомбили поезд, и из тех вагонов, куда попадали бомбы, выжившие убегали. В наш вагон не попала ни одна бомба, — закончил мой собеседник и погрузился в глубокие раздумья.

Может быть, моя дотошность напомнила ему те допросы, которых выпало немало на его долю и в годы войны, и после нее. Я сочла нужным больше не расспрашивать Василия Петровича об этом эпизоде его жизни. Я представила себе, каково бы мне было в этом вагоне, набитом битком, в котором трудно было дышать, несколько суток не кормили и люди были подавлены? Я представила, как страшила дорога в неизвестность юношей и девушек. В пособии для старшеклассников по истории Пятецкого читаю: «…растущие потребности рейха в рабочей силе привели к массовой принудительной отправке трудоспособного населения в Германию (более 4,2 миллиона человек в 1942–1944 годах, согласно немецкой статистике)»[fn]Пятецкий Л.М. История России XX века. М., 1999. С. 225[/fn]. Одним из обреченных на рабский труд был и Василий Петрович.

«ДЕШЕВАЯ РАБОЧАЯ СИЛА»

В Германии Василий Петрович попал в город Плетенберг, расположенный в Вестфалии. В этом городе и рядом с ним находилось множество концлагерей для разных категорий пленных. В том лагере, куда первоначально определили его, на спине у каждого, в том числе у Василия Петровича, были две буквы: Кg. Что обозначают эти буквы, он не знал, позже выяснилось — «Kriegsgefangene» (военнопленный).

Вероятно, он попал в этот лагерь потому, что было ему уже 23 года и немцы предполагали, что он мог воевать против них. Вскоре выяснилось, что на фронте Василий Петрович не был, и его перевели в другое место, находившееся неподалеку от Плетенберга. Это был лагерь для тех, кто не участвовал в боевых действиях. В личном архиве Василия Петровича есть интересный документ: на ксерокопии справки о том, что он был в Германии, его собственной рукой написано: Вестфа лия, Pletenberg, Lager «Rаsche» № 17, узник № 73.

«Чтобы не навредить себе, я указывал только свой курский адрес, умалчивая, что учился в техникуме и был комсомольцем», — говорит собеседник.

Сначала Василий Петрович мало рассказал о своей лагерной жизни в Германии. Но я все расспрашивала и расспрашивала. Мой собеседник вспоминал все новые подробности, из памяти всплывали различные детали. И вот какими получились воспоминания о лагере: «Территория лагеря была окружена колючей проволокой и охранялась. На выходе — будка (Wachstube), а в ней вооруженный охранник с собаками». Интересно, что в своих воспоминаниях о плене в Германии Василий Петрович часто использует немецкие слова. Я изучаю немецкий язык, однако не всегда успевала записывать выражения и фразы, а магнитофон несколько раз меня подводил, потому привожу только малую их часть.

«На территории лагеря, — продолжает собеседник, — находились бараки: мужские, женские и детские». Услышав слово «детские», я удивилась. Василий Петрович поясняет, что «маленькие дети жили с мамами, а 7–14летние — в отдельных бараках, и их тоже водили на работу. «В нашем бараке проживало человек 70–80, а во всем лагере находилось около 800 пленных. Узники были одеты в полосатые куртки, на куртках — нагрудный знак „OST“ (восточный), так как в нашем бараке проживали выходцы из Советского Союза. По соседству находились и другие лагеря: французский, итальянский, польский. Французы и итальянцы работали с нами на фабрике. Я подружился с одним итальянцем и немного выучился его языку. А вот поляки находились не совсем в лагерях. Они могли свободно перемещаться. Общение наше с французами, итальянцами и особенно поляками запрещалось».

— Почему особенно с поляками?

— Видимо, немцы опасались, что русские и поляки в силу близости языков мог ли понять друг друга. А русский и француз вряд ли могут объяснить что-то друг другу на своих языках.

— А с женщинами из соседних бараков разрешали общаться? — поинтересовалась его жена Татьяна Кузьминична.

— Разрешали, но не позже указанного времени. А до того ли нам было? С голода пухли.

«В нашем бараке, — продолжает Василий Петрович, — были ребята, угнанные преимущественно с Украины: из Полтавы, Киева, Житомира, Донецка, Мариуполя. Один оказался уроженцем Мурома (он приехал на Украину к бабушке, и там его поймали немцы). Жил в нашем бараке один латыш и один литовец. И из Енакиево попал сюда один пленный по фамилии Авдеев. Я его побаивался, потому что он хорошо знал моего дядю и мог выдать, что я учился в техникуме и был комсомольцем. Мои опасения были не случайны: он был негласным помощником коменданта лагеря. И находился он на легкой работе: помогал поварихе на кухне. Ходил как генерал. Первое время Авдеев вел себя по отношению к нам откровенно нагло: мог оскорбить, ударить дубинкой. За такое поведение ребята избивали его несколько раз, а в последний — посадили в мешок и хотели сбросить в речку, но им помешали немцы. С тех пор Авдеев стал себя вести более осмотрительно и осторожно».

Далее Василий Петрович комментирует рассказанное: «Я в этом участия не принимал, считал, что его поведение пусть остается на его совести». Были ли наказаны узники за самосуд, Василий Петрович не помнит.

— Много было таких людей, как Авдеев?

— Мало, в нашем бараке всего один.

— А каковы же были бытовые условия жизни?

Василий Петрович рассказывает: «Бараки были щитовые, деревянные. Пол в них цементный. Рядами стояли двухъярусные кровати. На них матрацы, набитые какой-то трухой, которая постоянно сыпалась, ватные подушки и тонкие суконные одеяла серого цвета. Помещение отапливали печкой-буржуйкой. Она была такой круглой, с трубой. Дрова и уголь давали немцы, только в ограниченном количестве. Чтобы запасти дрова, нас посылали на лесоповал (леса в изобилии росли в этом местечке).

Несмотря на то, что кормили нас 2–3 раза в день, были мы постоянно голодными. Утром выдавали кипяток и 300–400 граммов хлеба очень плохого качества. Им можно было окна обмазывать. Хлеб давали на весь день, и каждый прятал его, как мог, преимущественно в карманы. Если оставишь хлеб в бараке, обязательно своруют. В обед кормили баландой из брюквы, добавляли какую-то крупу, иногда картошку, а чаще — кашей. Вечером могли дать еду, а могли оставить нас голодными. На печке-буржуйке мы сами вечером кипятили воду в железных кружках, и пили ее вместо чая. Иногда заваривали настоящий чай. Рядом находился барак для подростков. Им немцы давали чайную заварку, и, бывало, ребята угощали нас».

Василий Петрович вспоминает случай, как «один раз их накормили мясом. Когда пленных вели на обед в лагерь, они „учуяли“ запах готовящегося мяса. Одни ребята шутили: „Наверное, какая-то живность сдохла“. Другие говорили: „Не может быть, чтобы нас мясом накормили“. Оказалось, действительно, на обед была каша с мясом: где-то поблизости пала лошадь». Рассказав об этом эпизоде, мой собеседник припомнил еще, что «в начале их пребывания в лагере давали даже масло. Но оно было плохого качества, и узники посмеивались, что оно предназначено для смазки колес». Позже и такое масло исчезло из рациона пленных.

Закончив рассказ о быте лагеря, Василий Петрович подводит своеобразный итог: «Было голодно, мучила тоска по родине, но все же выжить можно было, ведь в лагерях для военнопленных условия были суровее. Однако подрывала здоровье, а иногда и служила причиной смерти (и умирало немало) тяжелая изнуряющая физическая работа, притом что мы постоянно недоедали».

Пытаюсь представить себе, что такое «баланда» и, слава Богу, не могу. И как можно было есть эту баланду, если она часто готовилась из испорченных продуктов. А хлеб, который походил на тесто? Каждый раз, когда я расспрашивала его о питании в различных лагерях и в послевоенной жизни, он, прежде всего, говорил о хлебе… И потому на фабрике, на которой работали в Германии, не задумываясь о каком-то человеческом достоинстве, часто заглядывали немцам буквально в рот, когда те ели.

Рассказ о том, как относились к голодным пленным немцы, впереди. А пока о работе и той самой фабрике, о которой я только что упомянула.

«На работу нас водили под конвоем. Выходить из строя строго запрещалось, кто ослушается — резиновая дубинка. Работали на небольшом частном заводике (вот откуда выражение „работал на хозяина“). В речи немцев постоянно звучало слово „Fabrik“, и поэтому мы его тоже называли фабрикой. На станках работали немцы, они изготавливали для известной фирмы „Фольксваген“ мелкие детали: гайки, болты, петли для вагонов, пробки для бочек с горючим и так далее. Самую черную и тяжелую работу выполняли мы. Готовую продукцию мы возили на тачках и грузили в вагоны. Тачки были тяжело нагружены железными деталями, а их надо было катить вверх по наклонной железной плоскости и содержимое вываливать налево или направо в рядом стоящий вагон. Были случаи, что я с усилием разгонялся, а затем тележка летела в одну сторону, а я — в другую. Немцы ругались и заставляли подбирать специальными вилами горячие металлические детали. Следом шел другой рабочий с тачкой и так далее. Немцы подгоняли нас криками: „Schnell! Schnell!“ Так продолжалось 12 часов. Самое трудное было — грузить фаркопы. Это детали, необходимые для сцепления железнодорожных вагонов. Они весили килограммов двадцать и были горячими. Рукавицы давали, но они истирались за один день».

«Такая тяжелая физическая работа, — сетует Татьяна Кузьминична, — позже отразилась на здоровье Василия Петровича. Было сделано шесть операций грыжи. В результате недоедания и непосильной работы уже после войны открылся туберкулез легких».

Был и выходной — Sonntag (воскресенье), потому что немцы и сами отдыхали, фабрика была закрыта.

— Как проводили свободное время?

— Сидели в бараке, а чаще работали.

Оказалось, что в воскресенье приходили владельцы мелких фабрик или просто местные жители и приглашали пленных поработать у них. Узники охотно откликались, так как это была возможность подкормиться. Лагерное начальство не препятствовало этому. Единственным условием было то, чтобы работников вовремя приводили.

Василий Петрович вспоминает, что, «откликнувшись на просьбу мелкого фабриканта поработать у него, он даже подружился с этим немцем». К слову сказать, его фабрика представляла собой небольшой сарай, в котором стояло несколько станков. На них работал сам хозяин, а в воскресенье для черновой работы привлекал пленных русских. У этого немца был интерес именно к советским, по предположению Василия Петровича, потому, что на фронте находились его братья, и, возможно, он хотел узнать о реальном положении дел. Василий Петрович к тому времени уже неплохо освоил немецкий язык и мог беседовать с ним. «Мы обсуждали существующий строй в Германии, — делится он воспоминаниями. — Я говорил о том, что немцы проиграют войну. Фабрикант соглашался. Позже признался мне, что он коммунист, и даже показал документ. У него были тома произведений Ленина на немецком языке». Когда я услышала это откровение, засомневалась. Хранить во время войны с СССР произведения В. И. Ленина? Но оснований не доверять рассказу собеседника у меня нет. «Мой немецкий друг, — продолжает Василий Петрович, — кормил меня в течение дня и с собой давал кусок хлеба граммов четыреста. Это был совершенно другой хлеб, чем в лагере: им можно было наесться. Хлеб проносился тайно: я его делил на части и рассовывал по карманам. Не желая выдавать хозяина, я говорил ему, что, если найдут, скажу, что украл. Он не соглашался: „Тебя бить будут. Лучше скажи, что я дал“. Был я у него всего несколько раз. Потом он приходил еще, но меня не отпускали». Вероятно, вызывало подозрение то, что фабрикант забирал одного и того же пленного. «В начале нашего с ним знакомства, — говорит Василий Петрович, — я его побаивался, думал, что какая-то провокация (немец-коммунист рассказывает о своих убеждениях, в той обстановке это казалось мне невероятным). Потом я взвесил все и понял, что его отношение ко мне было искренним». Василий Петрович вспомнил имя этого человека — Отто. Фамилию вспоминал долго. Потом сказал Лемке, хотя не совсем уверенно, и пояснил, что может ошибаться. Раздумывая, он рассказал о том, что жил этот человек метрах в двухстах от лагеря в небольшом домике. Был он тогда достаточно молод. Женат.

Слова Василия Петровича заставили меня задуматься о взаимоотношениях немцев и русских во время войны. Немцы воевали против нас, но и среди них были те, кто в военных условиях сохранил в себе человеческое. Захотелось поподробнее расспросить об отношениях немцев к пленным.

«Отношение было разное: большинство немцев относилось к нам натянуто. Некоторые злились, приходили в ярость, когда мы шли с ними на контакт. На фабрике я иногда проходил мимо немца, читающего газету, чтобы прочитать хотя бы заголовки, а возможно, и обратить на себя внимание и получить газету. Одни кричали: „Weg!“ (Прочь отсюда!). „Du must arbeiten!“ (Ты должен работать!). Другие втайне от начальства давали газету. Вспоминаю один случай, как я чуть не поплатился за свое пристрастие к чтению в первый год плена. Удалось мне раздобыть „Аllgemeinezeitung“ — то ли подобрал, то ли кто из немцев дал почитать. Сижу за сараем фабрики и читаю. Вдруг один из немцев схватил меня и как закричит: „Что это у тебя в руках?“ Он решил, что это листовка и я их распространяю. Но, услышав, что я умею читать по-немецки и, увидев в моих руках немецкую газету, посмеялся и отпустил меня.

Особенно мне запомнился старичок — рабочий на фабрике. Ему было лет 50–55, но тогда он казался мне старичком. Он был небольшого роста, в очках. Как зовут его, я уже не помню, тогда я называл его „Onkel“ (дядя). Он не только давал газету, но иногда и подкармливал меня. Пройдет мимо и скажет: „Liegen zwei Kartofeln“. Объяснит, в каком укромном месте лежит угощение. Я потихоньку шел и забирал съестное. Он подкармливал меня тайно, потому что на фабрике был приказ не общаться с пленными и не давать им еду, да и далеко не каждый день он мог меня чем-нибудь угостить.

За любую провинность полицейский наказывал дубинкой. Его вызывало фабричное начальство. За более серьезные проступки полагался штрафлагерь, где режим был гораздо строже».

— Что же это за провинности? — поинтересовалась я.

— Например, были случаи, что отказывались работать. Бывало, и срезали ремни на станках. Они были шириной в две ладони. Кожу ремней кто подшивал к обуви, а кто и продавал немцам за хлеб. Я этим не занимался, — закончил рассказчик.

Я думаю, Василий Петрович старался проявлять благоразумие и осторожность, те качества, без которых, вероятно, трудно было выжить.

— Значит, — спросила я Василия Петровича, — самое страшное для вас в плену были голод и непосильная физическая работа?

— Несомненно, — сказал он и задумался. — Мучили нас еще вши и блохи. У меня, как и у всех, тело было иссечено. Мы пытались их травить керосином, но ничего не получалось. Вскоре и немцы стали беспокоиться по этому поводу: мы же с ними работали на фабрике совсем рядом. Они стали загонять нас в какие-то камеры и дезинфицировать нашу одежду прямо на нас.

— А кто вам стирал одежду?

— Сами. Нам выдавали по куску мыла примерно раз в месяц, но оно очень быстро кончалось и по полотенцу, которое напоминало какую-то портянку.

Василий Петрович рассказывает, что в начале 1943 года пленные стали замечать, что отношение к ним немцев постепенно меняется. «Может, они чувствовали, что крах фашизма неминуем, и уже не были так жестоки, как раньше», — подумала я. «Мы догадывались, — продолжает собеседник, — что произошли изменения на фронте. К тому же я почитывал газету „Allgemeinezeitung“ и один раз наткнулся на заметку, в которой мне бросились в глаза слова „Волга“ и „Сталинград“. Я проштудировал ее от начала до конца. В газете было сказано примерно следующее: „Немецкая армия под Сталинградом оказалась в затруднительном положении. Но она справится с трудностями и опрокинет русских в Волгу“. Василий Петрович вспоминает, что он ликовал в душе, догадываясь, что советские войска одержали победу под Сталинградом. Слушая повествование, я понимала, что в немецкой газете не писалось о действительном положении дел на фронте. Вероятно, имелось в виду успешное контрнаступление советских войск под Сталинградом в феврале 1943 года. Наверное, временными трудностями немцы называли то, что город был освобожден от фашистов и армия Паулюса взята в плен.

«Несмотря на то, что отношение немцев к нам стало лучше, выходить за пределы лагеря как раньше, так и теперь не разрешалось. За побег полагался штрафлагерь, режим в котором был строже». Но побеги все равно совершались, пленные часто бежали не потому, что мечтали попасть на Родину, а просто чтобы попросить поесть у местных жителей. «Совершил побег и я, — делится со мной Василий Петрович. — Произошло это глубокой осенью 1944 года. Нас было трое: я и двое моих товарищей, нары которых находились в бараке рядом с моими. Одного звали Виктор Овчаренко, — сказал собеседник и задумался. Имя другого он вспомнить не смог и продолжал. — Мы не думали бежать на Родину, понимали, что это невозможно. Однако голод заставил нас совершить этот поступок. Сначала мы укрылись в сопках, которые находились недалеко от лагеря. Ближе к вечеру выбирались туда, где располагались немецкие деревеньки. Выбирали домики поскромнее, надеясь, что небогатые немцы окажутся более милосердными. Одни кормили нас и сочувствовали нашей доле, другие боялись нас, однако подавали еду в окно. Получив съестное, мы опять укрывались в сопках. Так продолжалось дней 5–6. Но однажды мы нарвались на немца, который не только не дал нам поесть, но и спустил на нас собак и вызвал полицейских. Мы были жестоко избиты. Поместили нас сначала в другой лагерь, а потом вернули на прежнее место».

В автобиографии, написанной Василием Петровичем в 1962 году при вступлении в партию, я прочитала следующие строки: «Находясь в плену, я совершил несколько побегов из лагерей, но все они не приводили к цели, а лишь менялось место и усугублялся режим». Что это? Противоречие с рассказом Василия Петровича? Мне объяснили, что в официальных документах советских лет нужно было писать официальным языком. Если речь шла о побеге, то указывать мотивы побега. Не мог же Василий Петрович написать, что узники бежали, чтобы подкормиться. Это бы прозвучало в советское время непатриотично. А потому в автобиографии он пишет «не побег, а побеги» и то, что они не достигали цели, то есть узник не вырвался из вражеского плена и не оказался на Родине. Потому я больше верю доверительному рассказу Василия Петровича, из которого я поняла, что пленные бежали из немецких лагерей, конечно же, мечтая о воле, но чаще с прозаической целью: наесться хотя бы в течение нескольких дней.

«После побега меня и моих товарищей жестоко избили. Один из немцев так сильно ударил меня дубинкой в висок, что заплыл глаз, даже зрачка не было видно. На месте глаза было кровавое месиво. Кружилась голова, появилась слабость, но делать было нечего, я продолжал ходить на работу». На состояние Василия Петровича обратил внимание немец-мастер в цехе и доложил фабриканту. Тот пришел, посмотрел, выяснил, в чем дело, поинтересовался, кто по национальности пленный, поворчал, что нечего бегать, но все же приказал отвезти узника к врачу. Василий Петрович вспоминает: «Ехали в обыкновенном пассажирском вагоне. Сопровождал меня все тот же немец-мастер. Это был человек лет сорока, небольшого роста, на груди у него был фашистский знак. Но он оказался добрым человеком: покормил меня в поезде. Пассажиры косились на меня, так как на куртке были буквы „OST“ и всем было понятно, что я узник. Лагерную куртку на мне оставили, а обули в ботинки, которые выдали. Обычно летом мы ходили в колодках, которые напоминали выструганную лодку, а зимой носили резиновые сапоги. Когда добрались к врачу, он спросил о цели визита к нему и предложил госпитализацию. Однако сопровождающий немец ответил, что оставить меня не может, поэтому цель нашего визита — ампутация глаза. Осмотрев меня, врач (а это был пожилой поляк с усиками и бородкой клинышком) не согласился и сказал, что молодой человек будет видеть этим глазом еще лет 10–15. Он обработал мне глаз, чем-то смазал, перебинтовал. Потом дал какую-то мазь только не мне, а сопровождающему. Я его поблагодарил: „Danke schon“».

Когда они вернулись в лагерь, узника на некоторое время освободили от работы, мастер отдал ему мазь и объяснил, как ею пользоваться, хотя Василий Петрович слышал это из уст врача. И действительно, опухоль постепенно сошла, глаз обрел свой прежний вид и стал хотя совсем чуть-чуть, но видеть. «После нескольких дней отдыха, — продолжает собеседник, — меня перевели на легкую работу: покрывать лаком мелкие детали. Но долго пробыть на этой „легкой“ работе я не смог, настолько едким был лак, и попросился в прежний кузнечно-прессовый цех, шум в котором оказался „милее“ запаха краски». Так я узнала еще об одном месте работы заключенных — покрасочном цехе. Оказалось, что здесь работали преимущественно дети. Василий Петровича вспоминает девочку лет 10–12, личико которой было перепачкано лаком.

Но, несмотря на те тяготы и лишения, которые Василию Петровичу пришлось пережить в Германии, он, к моему удивлению, о немцах говорит с уважением: «Немцы — выдающаяся нация. Ну, были в истории Германии элементы насилия. Были они и в нашей стране. Немцы точны, пунктуальны. Если немец сказал, что сделает, значит, сделает. Меня удивили аккуратность и порядок в их деревеньках: кругом подметено, цветочки посажены на клумбах».

Такие слова мог сказать о своих бывших врагах только человек необыкновенной доброты, простивший своих обидчиков, которые фактически искалечили ему жизнь.

Василий Петрович говорит, что с благодарностью относится к тем немцам, которые приняли участие в его судьбе. Сейчас он жалеет о том, что не записал их имен. «Мне хочется написать этому человеку или его детям о том, что я благодарен ему за доброе отношение и помощь в такое трудное для меня время», — это он о немце-коммунисте (Отто Лемке?) который брал его для работы по воскресеньям домой и хорошо кормил. С теплотой он вспоминает старичка-немца, с которым свела его судьба на фабрике, и тех людей, которые фактически спас ли ему глаз: врача, мастера и фабриканта.

В фашистском плену Василий Петрович пробыл два с половиной года (с ноября 1942го по май 1945 года). Ему очень трудно было вспоминать об этом тяжелом для него времени. Плен и жизнь в лагерях не прошли бесследно для этого человека: изнурительная работа и постоянное недоедание отразились на его здоровье, вынужденная работа на фашистов компрометировала его в глазах советского государства и многих людей, с которыми сталкивала его судьба после войны. Однако некоторый положительный опыт был все же приобретен даже в таких страшных условиях: умение общаться с людьми, преодолевать трудности, не отчаиваться. Но главный итог этого жизненного отрезка: Василий Петрович Огрызков не испытывает угрызений совести за свои поступки, потому что он даже в фашистском заключении вел себя достойно.

ИСПЫТАНИЕ НА ПАТРИОТИЗМ

В апреле 1945 года англо-американские войска стали бомбить немецкую территорию. «Лагеря разбежались» — так выразился Василий Петрович. То есть немцы бросили пленных на произвол судьбы, спасаясь сами. «Многие лагеря горели. Мы с ребятами из нашего барака ушли с территории лагеря. Было нас человек 8–10. Вместе с нами пошли две девочки из детского барака. Они плакали, и мы не могли их оставить. Бродили мы несколько дней. Нас увидели англичане. Сначала открыли стрельбу, но потом поняли, что мы пленные, и прекратили огонь. Нас вывели, опросили на месте, кстати, по-русски. Быстро появились и американцы, которые начали собирать узников из близлежащих лагерей на каком-то полигоне. А немного позже машинами вывезли в город Менден».

И вот Василий Петрович снова в лагере, на этот раз американском, который располагался в Мендене. Пробыл он там несколько месяцев: с середины мая по октябрь 1945 года. Василий Петрович вспоминает о своей жизни в американском лагере: «Поселили нас в бывших немецких казармах. Одели „с иголочки“: в новую защитного цвета форму. Распределили по батальонам. По-другому — строительным бригадам. А ребята шутили: „Бригады смертников“». Что подразумевали бывшие немецкие узники под словом „смертники“? Вероятно, то, что все были истощены, однако вырвались из лап смерти. Возможно, в этой шутке звучало и опасение за дальнейшую свою судьбу.

Василий Петрович рассказывает: «Кормили нас досыта. На завтрак могли дать целую банку мясных консервов. Ели мы там такой вкусный хлеб, какого я больше не пробовал и по сей день». Я не думаю, что американский хлеб чем-то особенно отличался от нашего сегодняшнего. Но, когда человек несколько лет подряд мечтает досыта наесться хорошим хлебом, этот хлеб, видимо, кажется необыкновенно вкусным.

«Американцы ежедневно предлагали различную работу, и можно было выбрать: пойти на разгрузку или погрузку, убирать территорию или работать на кухне. У меня был „пробивной“ товарищ Косьяненко Иван, с которым я работал некоторое время на кухне». Василий Петрович употребляет слово «пробивной», чтобы пояснить, что работа на кухне тогда считалась настоящим счастьем, потому что не все бывшие изголодавшиеся пленники могли работать именно на кухне. Сохранилась фотография, на которой запечатлены Огрызков Василий и Косьяненко Иван в июне 1945 года в одежде кухонных рабочих в американском лагере Мендена.

Интересуюсь, чем занимались в свободное время. Собеседник отвечает, что маршировали, распевали довоенные и военные песни. Много разговаривали. Рассуждали о своей дальнейшей судьбе. Бывало, даже и дрались, когда пытались остановить тех, кто вел себя недостойно по отношению к местным жителям. Оценку поведения некоторых своих соотечественников дает Василий Петрович, много размышлявший о тех событиях: «Несмотря на то что в этом лагере нас хорошо кормили, некоторые из наших совершали набеги на местных жителей, грабили и даже убивали. Американцы этого не пресекали или пресекали в мягкой форме».

Я не задавала вопрос, почему он не принимал участия в этих акциях, ведь был соблазн если не убивать, то награбить и привезти ценные вещи домой. Слушая повествование Василия Петровича о его жизни в немецком лагере, я понимала, что его поведение всегда отличалось глубокой порядочностью. И, живя в американском лагере, он не мог поджигать дома немцев, грабить, убивать мирных жителей. Похожая ситуация сложится позже в Магнитогорске, куда его сошлет уже Советское государство. Только на Урале будут грабить и убивать свои своих. И опять Василий Петрович откажется принимать в этом участие.

Выдержал Василий Петрович и еще одно испытание. Он рассказывает, что американцы беседовали с каждым из бывших немецких узников и вербовали уехать в США. Вызывали для бесед и Василия Петровича, по его выражению, по меньшей мере раз десять.

«Мне говорили: „Хочешь поехать в Америку? Мы дадим тебе высокооплачиваемую работу. А на родине вас все равно будут считать предателями. Там у вас не будет хорошей работы, вам не дадут возможности учиться“».

Беседовал с ним и один, как выразился Василий Петрович, высокопоставленный офицер: «Настоящий американец. Сидел, знаете, так: ноги на стуле, с сигарой». Но Василий Петрович твердо решил вернуться на родину, работать, учиться, стать опорой для родных. Об этом он постоянно твердил американцам. Кстати, были и те, кто выбрал жизнь в Америке. И среди знакомых Василия Петровича, живших с ним в немецком лагере, таких оказалось человек десять. А вообще в этом лагере находились пленные из различных немецких лагерей. Поэтому сколько бывших немецких узников оказалось на Западе, вряд ли стало известно советскому командованию, как говорит Василий Петрович. Полковнику, который приехал за своими соотечественниками, были представлены списки тех, кто решил вернуться на родину. Завербованные куда-то исчезли до приезда советских представителей.

Соблазн уехать на Запад был, наверное, у многих. И большинство предполагало, что на родине их ждет нелегкая судьба. Однако Василий Петрович не мог так поступить. Его выбор вызывает уважение, хотя я не осуждаю и тех, кто уехал. Каждому хотелось выжить, а затем жить достойно.

«ПРОШЛИ ЧЕРЕЗ РОГАТКИ, А ДО СВОБОДЫ ДАЛЕКО»

И вот пленных везут на Родину. Впереди фильтрационные лагеря… и неизвестность. «После города Мендена я оказался в городе Росток Восточной Пруссии (ныне Калининградская область)», — вспоминает Василий Петрович. В его личном архиве есть справка, согласно которой «прошел проверку в спецлагере № 210 городе Росток в 1945 году». «Здесь мы „прошли через рогатки“, как тогда говорили, то есть через спецотдел, который вел допросы, чтобы решить дальнейшую судьбу узников. Но до свободы было еще далеко. Собрали нас в это место из разных лагерей, выясняли, нет ли среди нас предателей, тех, кто был на службе у немцев, и т.д. Пробыл я там недолго и вскоре оказался в городе Волковыск, что находится в Белоруссии. И опять продолжились вызовы и допросы».

Василий Петрович говорит, что допросов в его жизни было немало: и в немецких лагерях, и в американском, и в фильтрационных, и даже на Урале, куда его отправили жить после войны. Вспоминая об этом, мой собеседник добавляет: «Отзывов обо мне не было никаких: ни хороших, ни плохих». То есть те из его товарищей, кто находился с ним рядом, начиная от лагерей в городе Плетенберга и заканчивая Магнитогорском, куда он был сослан, не рассказывали о Василии Петровиче ничего плохого и вместе с тем ничего примечательного. Я думаю, именно такое поведение дало возможность Василию Петровичу выжить в тех условиях. Он старался отстраниться от всего плохого: не воровал у своих, никого не предавал, не грабил местных жителей. Он надеялся выжить и вернуться на Родину, поэтому, будучи человеком рассудительным, понимал, что нужно приспосабливаться к непростым условиям жизни: не отказываться работать, не вредить немцам, идти на контакт с теми из них, кто благожелательно относится к пленным (в этом ему помогало знание немецкого языка), а иногда просто схитрить или промолчать. Таким образом Василий Петрович в своем поведении смог удержаться на золотой середине: не совершать ничего дурного и не проявлять опасного в той обстановке героизма. Он не забывал о том, что его главная цель — выжить и вернуться на родину.

Почему же Советское государство оказалось жестоким к нему и тысячам таких же безвинных? Ведь в родные места его не собирались отправлять, хотя «компрометирующих материалов на него обнаружено не было», как сказано в справке Федеральной службы контрразведки. Почему Василия Петровича лишили права на свободу передвижения, к какой категории репрессированных его отнесли? Рассуждения на эту тему впереди.

И вот снова поезд. Василия Петровича, как и многих других узников, везли на Урал, а не домой, как хотелось и мечталось. «Везли в обыкновенных пассажирских вагонах и без охраны. Некоторые по дороге бежали. Я не стал. Успокаивал себя мыслью, что и на Урале живут люди. Надеялся, что, когда все выяснят обо мне, жизнь наладится. Главное — я на Родине, молод, вся жизнь у меня еще впереди». В этой ситуации у Василия Петровича выбора практически не оставалось. Бежать, как делали некоторые, это значило перечеркнуть для себя будущее, возможность учиться, о чем мечтал он, ведь «человек без документов — не человек». И Василий Петрович решает покориться судьбе и надеется, что советская власть не окажется суровой к нему. Однако, как я думаю, все же ему повезло, потому что он ехал не в лагерь или тюрьму, а на Урал — жить и работать.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

В ноябре 1945 года Василий Петрович оказался в городе Магнитогорск Челябинской области. Выпал снег, было холодно. Поселили бывших немецких узников в бараках. «Вместе со мной оказались ребята, с которыми я жил в одном бараке в немецком лагере. Это Косьяненко Иван, с которым мы дружили, и Сербиенко Василий (позже он уехал на родину в Донецк), были и другие», — рассказывает собеседник. А допросы продолжались. Василий Петрович заметил, что «и в Магнитогорске, как и в каждом из фильтрационных лагерей, обязательно находилась группа людей из одного и того же лагеря». Он это понял тогда, когда в очередной раз рассказал все о себе уже здесь, в Магнитогорске, но утаил при этом, что совершил побег. «И мне задали вопрос о побеге, причем намекнули на детали, о которых могли знать только те, кто был со мной в одном лагере, — говорит Василий Петрович. — Во время вызовов предлагали работу. И в зависимости от того, на каком заводе устраивали работать каждого из нас, распределили жить по разным общежитиям. Мы рассеялись по всему городу. Я согласился работать учеником токаря». Определили Василия Петровича на завод имени Лепсе, который был эвакуирован из Солнечногорска.

Как только появилась возможность, Василий Петрович написал письмо домой в Курскую область. Ответил ему сводный брат Володя. Он писал, что в 1945 году умер отец, а сестры разъехались из родной деревни. Дом отца во время войны сгорел. «Я поплакал над этим письмом, — вспоминает рассказчик, — но надо было жить дальше». Как дорогую реликвию хранит Василий Петрович фотографию своего отца, которого после немецкого плена он так и не смог за стать в живых. Мечта встретиться с родными, обнять их рушилась. Это было, наверное, одно из самых горьких воспоминаний Василия Петровича из послевоенной жизни, а потому в нашей беседе наступила тягостная пауза. В голосе собеседника я почувствовала глубокую грусть и поспешила задать очередной вопрос:

— А как относились к бывшим узникам местные жители?

— Отношение местных жителей к нам было чаще всего враждебное. Нас подозревали в каких-то предательствах, хотя все мы были тщательно «отфильтрованы». Те, у кого были черные пятна в биографии, находились в других местах — за колючей проволокой.

Вот здесь с Василием Петровичем не согласились мои руководители: не каждому после войны так повезло. Сколько людей из немецких лагерей попали в советские концлагеря. И не все они сотрудничали с фашистами.

Василий Петрович рассказывает, что некоторые прошедшие немецкие лагеря на Родине ломались духовно, ожесточались и становились на преступный путь: устраивали набеги на местных жителей, совершали грабежи, разбои. Это он о тех, кто жил рядом с ним в Магнитогорске. «Негласное предложение поступало и мне, — рассказывает собеседник, — я находил под подушкой в общежитии то финку, то револьвер. Но я к тому времени уже выбрал дорогу — учиться, а потому не обращал внимания на провокации».

ХОЧУ УЧИТЬСЯ!

В 1946 году Василий Петрович поступил в школу рабочей молодежи Магнитогорска и в 1947 году получил аттестат зрелости. Странное название — «аттестат зрелости». Человеку уже 27 лет, он умудрен жизненным опытом, прошел через немецкие концлагеря, а его называют зрелым только после получения среднего образования.

Встал вопрос о том, какой институт выбрать, чтобы получить высшее образование и профессию. И опять в жизни Василия Петровича судьба не оставляет ему выбора. Как это было, рассказывает он сам: «В 1948 году я отправил заявление с просьбой зачислить меня в Днепропетровский медицинский институт. В заявлении я написал, что мечтаю стать хирургом и идти дорогой Пирогова, Сеченова и Павлова. Однако мастер, под началом которого я работал на заводе, отдал мне вызов только за три дня до начала экзаменов, хотя письмо, как выяснилось, пришло значительно раньше. Я не успевал не только получше подготовиться, но и даже просто доехать до Днепропетровска. Я был в ярости, схватил мастера за грудь так, что полетели пуговицы».

Мне стало обидно за собеседника и непонятно, почему мастер так поступил. Может, мастер не хотел отпускать хорошего рабочего? А возможно, Василию Петровичу все еще запрещалось выезжать за пределы Урала и поступать можно было не во все вузы?

Все на заводе успокаивали Василия Огрызкова: «Поступишь на следующий год». Но он говорил: «Я хочу поступить в этом году». В этих словах проявилась настойчивость характера Василия Петровича и желание быстрее воплотить мечту в жизнь. А потом его вызвал директор завода и предложил поступить в Горно-металлургический институт, который находился в этом же городе. Выбора не оставалось: в этом же 1948 году Василий Петрович стал студентом Магнитогорского горно-металлургического института.

Мой собеседник вспоминает: «Жить на стипендию в 450 рублей было трудно. Я снова недоедал (буханка хлеба стоила 70 рублей), но мое желание учиться было сильнее. Память у меня была хорошая, я старался».

После окончания второго курса института в 1951 году Василий Петрович впервые после войны поехал на родину. В Благодатном во время войны полсела выгорело, не было и родительского дома. Василий Петрович сходил на могилу отца. Близких родных в Благодатном никого не осталось: брат и сестры разъехались по разным местам. Он остановился у дальних родственников в соседнем селе Коренево. Узнав, что он фотографирует, соседи и знакомые стали приглашать Василия Петровича в свои дома. «В одном из них я встретился с девушкой, — вспоминает рассказчик, — которая через год стала моей женой.

Это была Татьяна Кузьминична». Год они переписывались, а затем Василий Петрович приехал за ней и увез ее в Магнитогорск, где они и поженились. Молодую семью приютил на время товарищ Василия Петровича по немецкому лагерю Сербиенко Василий. Через несколько недель молодой семье Огрызковых дали комнату в общежитии Горно-металлургического института. Сохранилось фото этой поры: счастливые супруги на фоне скромной обстановки. Муж учился, а жена работала учительницей начальных классов. Василий Петрович вспоминает, что жить было трудно материально, ему приходилось по ночам разгружать железнодорожные вагоны. Но личное счастье затмило все невзгоды. В 1953 году, когда Василий Петрович заканчивал институт, родился первенец — Александр. В этот год в жизни Василия Петровича произошло два важных события: он получил диплом горного инженера и у него родился сын.

ДОМ, СЕМЬЯ, МАЛАЯ РОДИНА

По окончании Магнитогорского горно-металлургического института для Василия Петровича и его семьи предстоял новый выбор: куда ехать по распределению молодому специалисту. Перед распределением Василия Петровича направили на медицинскую комиссию. Он хотел поехать работать в Якутию на разработку рудного и россыпного золота. Но у него выявили туберкулез легких и гепатит, и работа на этом месторождении оказалась ему противопоказана. Не разрешили работать и в закрытых рудниках, а предложили всего один вариант — открытое месторождение огнеупорных глин в Центральной России в Воронежском рудоуправлении. Таким образом, выбора опять не было: болезнь не позволила работать там, где хотелось.

В 1953 году Василий Петрович вместе с семьей приехал в поселок Стрелица Воронежской области. В этом рабочем поселке, расположенном в 25 километрах юго-западнее Воронежа, и располагалось Воронежское рудоуправление, где и предстояло работать молодому специалисту.

Об этом периоде своей жизни Василий Петрович рассказывает особенно охотно. Я думаю, потому, что здесь, на воронежской земле, он наконец-то почувствовал себя человеком: был признан как квалифицированный специалист, обрел счастье в личной жизни.

Однако отголоски прошлого все же не давали спокойно жить ни ему, ни его жене. Дело в том, что, занимая различные инженерные и даже руководящие должности, он не был членом Коммунистической партии. «Многие из окружающих недоумевали, почему я не член КПСС, — говорит Василий Петрович. — Очень часто в советское время производственные вопросы решались в закрытом партийном режиме, и беспартийных просили выйти из кабинета. Я подчинялся. Обидно было то, что я, инженер, разбирающийся в горном производстве, должен был выйти, а важные для производства вопросы решал секретарь коммунистической партийной ячейки, который плохо разбирался в производственных вопросах». Василий Петрович успокаивал себя словами: «Время все расставит на свои места». В этих словах и мудрость, и терпение, и надежда, что его признают, что со временем поймут: его вины в том, что он был на принудительных работах, нет.

По словам Василия Петровича, за его спиной шептались: «Кто его прислал? Не враг ли он народа?» С горечью об этом вспоминает его жена Татьяна Кузьминична, которая в то время работала учительницей начальных классов в нашей Стрелицкой школе: «Даже мне мои коллеги задавали вопрос: „Почему ваш муж беспартийный?“ В этом вопросе для меня звучал подтекст: а не предатель ли он?»

И хотя Василий Петрович никому в поселке не рассказывал о том, что был в немецком плену, тень прошлого витала над ним почти десять лет, пока он все же не стал членом КПСС, после чего, как он сказал, все пересуды прекратились.

Как бы то ни было, но только осенью 1962 года партийное собрание утвердило его кандидатом в члены КПСС. Именно на нем Василий Петрович изложил автобиографию, или, как он сам выразился, впервые публично все рассказал.

Слушая рассказ о давно минувшем, я чувствовала, что обида на государство, партию, некоторых товарищей по работе была еще жива. Ни в чем не повинному человеку, не совершившему ни одного поступка, который опорочил бы его, нужно было оправдываться перед своими же товарищами за свое прошлое, доказывать то, что было очевидным для него: он не был предателем, а оказался в Германии вынужденно. Мне кажется, что партийный билет будто провел черту между прошлым и настоящим и та страница жизни, из-за которой он пережил много неприятностей, была перевернута. И может быть, поэтому Василий Петрович до сих пор хранит билет члена Коммунистической партии Советского Союза.

Вступление Василия Петровича в партию совпало с хрущевской «оттепелью». Раньше это было просто невозможно, а теперь, в 60-е годы, происходила переоценка роли тех людей, которые были в фашистском плену и немецких концлагерях. И в январе 1964 года он стал членом КПСС.

Спокойствие и душевное равновесие было обретено, но полной реабилитации еще не было. Только в 1995 году Василий Петрович получил долгожданную справку Управления Федеральной службы контрразведки по Курской области, в которой было сказано, что он «прошел проверку в спецлагере № 210 в городе Росток в 1945 году и компрометирующих материалов на него нет». Я спросила о том, есть ли у него удостоверение узника и пользуется ли он льготами. Собеседник мне объяснил, что государство признало узниками фашистских концлагерей только тех, кто был тогда несовершеннолетним.

Мне стало обидно за Василия Петровича. Получается, что наша страна до сих пор не признала своей вины перед теми, кто подорвал свое здоровье в фашистском плену. По логике государства, бывшие немецкие узники, вероятно, сами виноваты в том, что оказались в руках фашистов. Так что же, надо было убегать, вырываться или умирать на месте, лишь бы не попасть в руки врага? Несовершеннолетние не могли сопротивляться захвату в плен, и, наверное, поэтому государство официально относит их к категории «бывших несовершеннолетних узников фашистских концлагерей, гетто и других мест принудительного содержания, созданных фашистами в период Второй мировой войны» и предоставляет им льготы. Льготы таким людям, как Василий Петрович, по его словам, не положены.

Я считаю, что наше государство оказалось несправедливым к людям с таким же прошлым, как у Василия Петровича, лишив их возможности выбирать, где жить и чем заниматься после войны. Они попали в плен не по своей воле, а государство поставило им это в вину.

Василий Петрович рассказал мне о том, что после войны в Германии и в Советском Союзе был создан Фонд взаимопонимания и примирения, который в конце прошлого — начале нынешнего века выплатил (уже дважды) бывшим рабам нацизма компенсацию за рабский труд. Выплачивала немецкая сторона. То есть Германия признала свою вину перед узниками концлагерей. В 1992–1993 годах Василий Петрович получил 800 немецких марок, а несколько лет назад — 750.Эти деньги выплачивались в несколько этапов. Обещают новые выплаты. Когда я заканчивала работу, Василий Петрович сообщил, что третья компенсация уже поступила в банк, и он ее скоро получит.

Таким образом, получается, что наше государство до сих пор официально не реабилитировало таких людей, как Василий Петрович. Больно и обидно за них.

Ирина Мамонтова

Лишен права выбора (судьба бывшего узника – немецкого, американского, советского)