Разные судьбы
г. Красноярск, школа № 143,
10 класс.
Научный руководитель
Н.В. Понкратова

Мой прадед служил гвардии младшим лейтенантом, командовал отделением «Катюш». Их все время перебрасывали с места на место, поэтому он не получил ни одного письма из дома, хотя сам писал и с дороги, и с фронта. В семье сохранилось четыре его письма…

Письмо от 30 мая 1943 г.

«Продолжаю для тебя, Люсенок. У меня к тебе один небольшой наказ… Особенно не надейся, что… кривая вывезет. А лучше, и самое главное, обрати свое внимание на себя… как жить лучше. Кушай, питайся сама… Если ты будешь здорова, то будут здоровы и пацаны. Если ты зачахнешь, то и сыновья умрут. Вот на это обрати внимание.

Пока все. Привет всем. Целую всех».

История семьи Довбня, рассказанная моей бабушкой

В 1929 году на хуторе близ села Таранушичи (ныне – с. Кирово) Кобелякского района Полтавской области на Украине поженились мои прародители – Иван Андреевич Довбня и Василина Яковлевна Тихоненко.Василина родилась в 1911 году на хуторе и была дочерью кузнеца, старшим ребенком в семье. Иван Довбня родился на соседнем хуторе в 1909 году. Отец его был призван в армию в 1914 году в первую мировую войну и пропал без вести. Как память о нем в семье оставалась единственная фотография (не сохранившаяся до настоящего времени), на которой он был в военной форме, фуражке и сапогах. Мать Ивана, Василиса, работящая и волевая женщина, самостоятельно справлялась с немалым хозяйством. На хуторе было 40 га земли, мельница и молотилка, крупный и мелкий скот.Иван и Василина знали друг друга с детства. Хутора их родителей были совсем рядом. В их среде не принято было искать невест за тридевять земель, поэтому присмотрев работящую Василину, Иван посватался к ней. В 1930 году у него родился первенец, сын Михаил. Может вызвать удивление, что семья жила в такое нестабильное время в относительном достатке. Неужели никакие представители власти не пытались изменить их жизнь в худшую сторону? Пытались, да еще как. Вдова Василиса стала жертвой продразверстки еще в двадцатом году. Она рассказывала: «Приехали на телегах, все забрали с хутора: одежду, хлеб, зерно, лошадей». Тогда у деревенских забирали излишки для нужд воинов Красной Армии и для обеспечения продуктами городских рабочих. Летом двадцать девятого года, «года великого перелома», моих предков заставили вновь отдать лишнее имущество и вступить в колхоз. Но этим дело не кончилось. В 1930 году Ивана с женой и ребенком сослали на Урал. Разыскивая законы и постановления о «кулаках», я нашла постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации» от 30 января 1930 года. Согласно этому постановлению, кроме других репрессивных мероприятий предполагалось и «150 тысяч крестьянских кулацких семей подвергнуть ссылке без уголовного наказания», в том числе ссылке на Урал. В 1930–1931 гг. в так называемую «кулацкую ссылку» на Урал из Украины отправили 32127 семей. Предполагаю, что семья моих предков была в числе этих несчастных высланных. На сайте красноярского «Мемориала» я нашла сведения, которые в 1995 году были записаны со слов моей бабушки и на основании справок, полученных по архивным запросам: «В 1930 г. из с. Таранушичи Кобелякского р-на Полтавской обл. была депортирована украинская крестьянская семья: Довбня Иван Андреевич (1909–1971), Довбня Василина Яковлевна (р. 1911), Довбня Михаил Иванович (р. 1930). Их сослали на Урал, но через полтора года отпустили из ссылки. Они поселились в Тихорецке, а в середине 30-х гг. вернулись в Таранушичи». Действительно, моя бабушка родилась в 1932 г. в станице Тихорецкая Северо-Кавказского края (сейчас это Краснодарский край), на полпути из ссылки домой, в Таранушичи. Остановка семьи на три года в Тихорецке была вызвана не только рождением ребенка, но и другими причинами, о которых теперь можно только догадываться. В постановлении был пункт, по которому кулацкие семьи подлежали высылке на срок от 3 до 5 лет, без права жить на прежнем месте. И если они сумели каким-то образом уехать с Урала, то, вероятно, в Таранушичи вернуться все еще не могли. Моим родственникам первый раз повезло, их тогда лишь выслали на небольшой срок.

Антисоветский агитатор

В середине 30-х гг. Иван Довбня с семьей вернулся в Таранушичи, на свой хутор, к матери. Жили трудно, голодно. Моя бабушка Варя рассказывала, что как-то раз вместе с братом выйдя встречать вернувшуюся с работы маму, которой на работе иногда выдавали продукты, она помогала нести домой полбуханки хлеба и за те несколько минут, что шла до крыльца, выела весь мякиш черной и черствой буханки; после чего ее долго мучили угрызения совести. За трудодни давали смехотворное количество продуктов, на которое нельзя было прокормиться. Единственной реальной помощью от колхоза был сахар, получаемый из сахарной свеклы, но эту свеклу приходилось обрабатывать в неурочное время. Колхоз сообща перепахивал поле и засеивал свеклу, потом каждой семье выделялся свой участок под обработку. Василина приходила из колхоза в десять вечера и отправлялась вместе с детьми обрабатывать свеклу. Когда свекла созревала, бригадир замерял количество, выращенное каждой семьей, забирал все, а потом выдавал полученный из свеклы сахар семьям пропорционально количеству и качеству выращенного урожая. Но толком вновь обжиться семья не успела; вновь попала под жернова истории. Мой прадед был арестован в середине ноября 1937 года. «Свидетели» в ложных показаниях называли его «кулаком», говорили, что, вернувшись с Урала, он жил «по-кулацки» и «выражался против советской власти».

Из справки Управления службы безопасности Украины по Полтавской области (25.11.1994): «6.XI.1937 года Кобелякским РО НКВД Довбня Иван Андреевич был арестован и 17-19 ноября 1937 года заседанием особой тройки УНКВД по Полтавской области необоснованно осужден по ст.54-10 ч.I УК УССР (антисоветская агитация) на 10 лет лишения свободы» и направлен в БАМЛАГ. Мой прадед Иван Довбня отбывал срок в Байкало-Амурском исправительно-трудовом лагере НКВД, на Дальнем Востоке. Из документов известно, что в период с 24 апреля 1938 г. по 2 апреля 1939 г. он находился в местах лишения свободы Хабаровского края, а позже был переведен куда-то еще, но тоже в дальневосточном округе. Он строил пресловутую Байкало-Амурскую магистраль, которую во время войны пришлось разбирать, так как стране не хватало металла.

Стахановка

На другом конце страны, в нечеловеческих условиях, трудилась, чтобы прокормить детей и старую свекровь, жена заключенного Ивана, Василина. Стахановка, обладатель наград, она работала без передыху и у себя на хуторе, и свинаркой в колхозе «Жовтнева Перемога». Это было характерной чертой тогдашней жизни: один член семьи мог сидеть в тюрьме, в то время как второй был ударником труда, получал награды. Родственник «врага народа» своим трудом доказывал любовь к стране, зная, что в любой момент может оказаться заключенным. В 1939 году было принято решение снести все хутора вокруг Таранушичей, а их обитателей переселить в село. Новые жилища им строили «всем миром», то есть всем селом. Мазанка вырастала за день: закладывался фундамент, деревянные стропила обкладывались песком и глиной, крыши крылись соломой, у семей зажиточных (к которым Довбня уже не относились) – железом. Деревянными в доме были только окна и потолок, который потом обмазывался глиной. Земля с хутора тоже переходила в колхоз, вместо нее выделяли приусадебный участок, с которого семья кормилась. Приусадебный участок моей семьи составлял 80 соток, на них выращивали кукурузу, пшеницу, картофель, лен (моя прапрабабушка Василиса ткала льняные рубахи), подсолнечник, просо, арбузы, дыни, росли там и плодовые деревья. В хозяйстве были корова, куры, свиньи, гуси, кролики.В селе в конце 30-х годов уже возводили водонапорную башню, планировали сельский водопровод для каждого дома. Для детей построили просторную начальную школу. Жизнь как-то налаживалась. Моя бабушка Варвара вспоминала: «В тридцать девятом-сороковом, перед войной, хорошо жили, не голодали, мать иногда конфеты с Кобеляк привозила». Как-то мать взяла ее с собой в Кобеляки, которые так поразили девочку своей красотой, богатым базаром, длинными конфетами, висящими в витринах, что эта картинка счастья семьдесят лет не покидает ее воображение. Еще она помнит, как в село привозили ситро для детей и они с кружками бежали к машине. Это было бесплатное лакомство, за счет колхоза. Под новый 1941 год колхоз выдал школе муку, масло и яйца, и ребятишки с учительницей стряпали печенье, расписывали его, заворачивали в фольгу и вешали на огромную, до потолка, елку, стоявшую в вестибюле, а потом на утреннике устраивали конкурсы и срезали угощенье с новогоднего дерева. Варя училась на одни пятерки и закончила до войны 2 класс, Миша отучился 4 года. Мысль о муже не оставляла Василину, она искала способы доказать, что он ни в чем не виновен, и вернуть его домой. Кто-то сказал ей, что если она соберет 100 подписей в защиту мужа, то его отпустят. Поверив в это, Василина начала сбор подписей. Как передовика хозяйства ее отправили на ВДНХ в Москву. Там журналисты брали у нее интервью, и, конечно, не обошлось без вопросов о семье, о муже (руководство колхоза не подумало, когда отправляло Василину на выставку, что ее муж в тюрьме, и потом «кусало локти»). В Москве ей объяснили, какое по форме письмо надо написать и какие документы собрать. Вернувшись, Василина сделала все, как ей велели, приложила к письму собранные раньше подписи и отправила в Москву, откуда вскоре ей пришел ответ с обещанием пересмотреть дело мужа. Потом и от самого Ивана пришло письмо, что его собираются отпустить в скором времени, только вот дождется руководство лагеря какой-то важной бумаги из столицы. Но началась война.

Война

Военные действия в районе Таранушичей начались в сентябре. Немцы долго не могли перейти через Днепр, бомбили так, что в селе повылетели все стекла. Василине как свинарке колхоз поручил угнать на станцию свиней (туда угоняли весь колхозный скот), она погрузила поросят в вагон и вернулась домой с хорошими новостями: всех деревенских детей обещали вывезти в тыл.Из сел, стоявших вдоль железной дороги, детей эвакуировали почти сразу. Таранушичи же находились далеко от дороги, поэтому детей нужно было кому-то увезти на станцию. Но у сельских органов управления было много и других дел, а у рядовых сельчан забрали все транспортные средства для оборонительных нужд. Все же слух об эвакуации облетел все село и детей готовили к отправке. Моя прапрабабушка Василиса собрала им узлы с вещами, документами (свидетельствами о рождении) и слезно просила об одном: «Только держитесь вместе, пока живые, не расцепляйте рук».Дети с соседями из ближайших домов выкопали между огородов огромную яму, туда натаскали соломы, подушек, с двух сторон выдолбили в стенах ямы ступеньки, чтобы можно было спуститься в землянку, которую сверху застелили досками и засыпали землей. Все эти дни немецкого наступления спасались только в землянке.Бабушка Василиса все выходила на улицу, чтобы не прозевать, когда будут эвакуировать детей. Решив испечь им пирогов «на дорожку», он пошла в дом, но в этот момент в дом попал снаряд и разворотил печь, бабушку отбросило в строну и оглушило.Через село поскакали на конях отступающие красноармейцы, скоро прибежала домой мать Василина (она последнее время рыла окопы на передовой) и сказала: «Все, немцы прорвались!». Загнала детей в землянку, отвязала и прогнала корову, чтобы ту не убило снарядом, подняла бабушку, все еще не пришедшую в себя после взрыва, и привела ее в землянку.Через некоторое время бомбежка стихла, и буквально сразу в деревне послышалась немецкая речь. Немцы пришли в село пешком, по огородам. Штыками вытащили из землянки подушки и выгнали всех людей. Местные жители жили в сараях. У моих родственников резали кур, забрали всю муку, масло, крупы. Один немец хорошо говорил по-русски и, увидев у Миши учебник по немецкому языку, долго листал, смотрел. Детей, враждебно смотревших на него, угостил монпансье, и заверил: «Не бойтесь, не отравлено». Селу относительно повезло, это были обычные немецкие солдаты, не СС. Они не вешали, не жгли. Отдохнув неделю, они ушли дальше на восток. Хуже были полицаи, под чьим гнетом жили два года. Они переписывали все имущество, весь скот и отчитывались перед немецким начальством. С каждой курицы нужно было сдавать яйца; молоко отдавали полностью, у кого молоко было недостаточной жирности, забирали корову. Умная коровка моей семьи, отвязанная во время наступления немцев, вернулась домой, и, давая жирное молоко, спасла семью: всю войну они и прожили на обрате, овощах с огорода. На четыре двора разрешали в осень оставить одну свинью, а три – сдать. Немцы не стали распускать колхозы, быстро оценив, насколько коллективные хозяйства удобны для изъятия у крестьян продовольствия. В колхозе главным ставился лояльный к фашистам староста, и все работали задаром: и взрослые, и дети. Учиться разрешили только четыре класса и то лишь зимой. Женщин с 18 до 30–35 лет, у которых не было детей, отправили в Германию, после войны вернулись единицы, больные и униженные. Все два года оккупации по ночам боялись зажигать свет, потому что огонек сразу становился мишенью для бомбы. Бабушка Василиса с прошлого века берегла одно блюдо тонкого фарфора, доставшееся ей от мамы. Оно было спрятано в рушнике в буфете, и маленькая Варя, из любопытства туда заглянувшая, по неосторожности разбила семейную ценность. Строгая бабушка хотела «отхвостать» проказницу, но не догнала: Варя испугалась родительского гнева, убежала из дома и, боясь появиться на пороге, уснула в поле, застудила уши и слух стал стремительно ухудшаться. Знакомые рассказали матери, озабоченной здоровьем ребенка, что в Кобеляках есть хороший врач. Недолго думая, Василина взяла в узелок еды и повела дочку в город, по пути даже не объяснив девочке, что врач – немец. Военный врач лечил немецких военнослужащих, но принимал и местное население, взимая плату в виде натуральных продуктов. Моей бабушке Варе посещение обошлось в 10 яиц, с трудом собранных всем селом. В Кобелякской больнице Василина затолкнула Варю на прием, а та на все расспросы немца молчала, как партизан, и думала про себя: «Шиш, чего я тебе скажу, Гитлер проклятый!» Врач вышел, сказал матери, что уже поздно, девочка совсем ничего не слышит, и он ничем не может помочь. Но, к счастью, слух восстановился, и моя бабушка Варя и сейчас, в 75 лет, обходится без слухового аппарата! В оккупации прожили два года. Мише учиться не разрешили, так как он уже закончил четыре класса, Варя ходила в школу только зимой (в классах было по 60 человек и 1 учебник на всех), взрослые женщины работали днем в колхозе, по вечерам и ночам – на своем участке. Осенью 1943 года стала наступать Красная Армия. Город Кобеляки освободили 25 сентября 1943, значит, расположенные западнее Таранушичи освободили на день или два позже, 26-27 сентября. Дом моих родственников был одним из самых западных, за ним были только поля, поэтому прямо за нашими огородами выстроились немецкие пушки. Вечером, когда советские войска вплотную подошли к деревне, началась стрельба. Два часа семья в диком страхе стояла и смотрела на «огненный салют»: огонь с двух сторон, собаки воют, кошки кричат, люди плачут, трещат полыхающие крыши, то и дело поблизости разрываются снаряды… Бабушка сорок лет видела во сне эти ужасные картины, явственно слышала звуки свистящих снарядов и взрывов. До сих пор она не может без волнения вспоминать тот день. Но, сравнивая, она признает, что страшнее было в сорок первом – тогда бомбежки длились неделями. В сорок третьем же после двухчасового боя немцы уехали в один миг, задержались только полицаи, поджигавшие дома (на крышу бросали гильзы и факел, сухая солома вспыхивала в мгновение ока). Бабушка Василиса, как и большинство жителей, кинулась бороться с пожаром. Она граблями стаскивала горящую солому с крыши дома. Ей удалось спасти дом, осталась целой даже часть стропил крыши, в то время как у некоторых односельчан дома сгорели дотла. Но мирная жизнь была тяжелой, село нужно было восстанавливать. Днем Василина работала в колхозе за трудодни, а свои 80 соток обрабатывала ночью. В страду ей удавалось вздремнуть только при вспашке земли. Она ставила лошадь на борозду, опиралась на плуг, медленно увлекаемый пашущей лошадью, и спала. Добравшись до конца участка, просыпалась, разворачивала лошадку и брела обратно для еще одного короткого сна длинною в поле. С ленью ли, с неохотой, с подзатыльниками от бабушки или с выговорами от мамы, со слезами, с пониманием тяжелого положения своей семьи, но дети помогали, трудясь наравне со взрослыми. Когда хозяйство было частично восстановлено, Василина получила медаль «За восстановление сельского хозяйства», а остальные члены семьи – благодарности. И у моей бабушки Вари есть справка о том, что она восстанавливала хозяйство в 1944–1945 гг. По мнению Вари, единственное, что может сравниться с немецкой оккупацией –это голод послевоенных лет. Ей тяжело вспоминать 1946 год. Голод был таким страшным, что началось людоедство. Однажды сельские дети, возвращаясь из школы, прибежали еле живые от страха – в поле за ними гнался мужчина, и бегущим мальчишкам приходилось тащить за собой самых младших. С тех пор детей в школу провожали взрослые с заряженным ружьем. Моя семья покинула Украину в начале сорок седьмого, а родственники, что остались, пережили самый страшный голод: сварили и съели все кожаное, распухали до огромных размеров.Старенькая Василиса, мать Ивана и свекровь Василины, стала уже совсем плоха: изработана, согнута – голова почти на коленках, могла только корову доить, остальное в доме по ее указке делали дети. Василиса умерла в начале 1946 года, всего полгода не дождавшись освобождения сына.Василина написала повторное письмо о муже в Москву сразу после окончания войны, и письмо шло окольными путями год. Только осенью 1946 выпустили из БАМлага Ивана Довбню, всего на год раньше назначенного срока. Но домой мой прадед не вернулся: боялся снова сесть за решетку.

Переселение в Узбекистан

В местах лишения свободы Иван Довбня сдружился с узбекским инженером-мелиоратором, который позвал его с собой. Иван, не заезжая на Украину, уехал в Узбекистан, устроился там мелиоратором в Каракумах и вызвал семью к себе. Моя прабабка Василина боялась ехать к мужу, но Варя и Миша хотели бежать к освобожденному отцу хоть на край света и уговорили мать. В начале 1947 года Василина с детьми продала все: дом, скотину, деньги привязала к животу и поехала к мужу. В товарном вагоне семья доехала до Харькова. Город был разбитый, вокзала нет… Спали на улице. Ночью у матери стащили с головы платок. Пришлось разорвать платок дочери на две косынки. Из пожитков у семьи был старый бидон с поломанной дужкой и кружка. Варвара вспоминает, что у нее самой был только теплый пиджак и сапоги 41 размера. Идет она в них по улице, кое-как ноги переставляет, чтобы не упасть, а какая-то женщина сделала ей замечание: «Что ж ты, такая молодая и красивая, – моей бабушке тогда 15 лет было, – а идешь, как мужик какой! Надо плавно ходить, женственно…». Варя смутилась: неужели не видно, что обувь-то не по ноге! Дальше ехали на «пятьсот-веселом» (так в народе называли пятисотый товарный поезд, который шел чуть ли не месяц). Сажали в него так: открывали вагон и запускали столько пассажиров, сколько влезало в сидячем положении. На каждой станции объявляли, где туалет, где кипяток. Выехали из своего села 1 марта, а в Ташкент приехали 30-го. Дальше билетов купить не удалось, но смогли договориться с машинистом, что на ходу запрыгнут на поезд до Чарджоу. Василина и Варя прыгали первые, а вот Миша чуть не остался в Ташкенте: он бросил в трогающийся поезд свой мешок, мешок упал под поезд, парень достал его и закинул в вагон, а самого его уже еле-еле затянули в поезд за руки.Из Чарджоу на грузовой машине только к ночи добрались до Ургенча, пришлось искать ночлег. В гостиницу не пустили, но разрешили переночевать между дверьми. Утром на последние 50 рублей попутный грузовик довез их до поворота на Клычбай. Оттуда до нужного поселения оставалось 7 километров, пришлось идти пешком, к счастью, был хороший ориентир: оросительный канал. По дороге встретили узбечек, которые пекли лепешки на тандыре. Они угостили путников лепешкой на достархане (платке). Василина, не зная местных обычаев, взяла лепешку и, поделив ее на всю семью, съела. Узбечки, пораженные таким невежеством, только качали головами, выражая свое удивление: «И-би-и-и, и-би-и-и!». Ведь, по узбекским обычаям, Василине следовало отломить кусочек лепешки и сказать «Рахмет!», то есть «Спасибо!»Пока дошли, стерли все ноги. Когда отец увидел, что приехала его семья, он выбежал из дома, расцеловал всех, накормил, уложил спать на полу барака, в котором жил. Вся обстановка была: кровать, печка да лежанка. На следующий день мать дала Варе обед для отца и велела отнести. А единственное яркое воспоминание Вари об отце, это как она во время обыска (когда его арестовывали, десять лет назад) сидела на его руках. Она помнила его тепло, даже запах, …а вот лица не помнила. Она шла вдоль канала и плакала, потому что не знала, кому дать обед. Но он сам подошел к ней, улыбнулся, обнял… Это был счастливый год воссоединения семьи. Дети радовались возвращению отца. И только жена замечала, как после лагеря сильно изменился Иван, и не в лучшую сторону. У него не было веры в будущее и желания перемен, его волю сломал лагерь. Ему ничего не хотелось, и его вполне устраивала жизнь на затерянном в песках пятачке. Миша, еще на Украине добавивший себе в документах 2 года и окончивший тракторные курсы, устроился на работу к отцу мелиоратором, а чуть позже был призван в армию. Пятнадцатилетней же Варе повезло меньше: детей до 16 лет на работу не принимали, русской школы в Клычбае тоже не было. Но встретился хороший человек на ее пути, понявший, что девочке здесь не место. Директор местной узбекской школы предложил отвезти ее в Хиву, там у него бывшая однокурсница работала директором педучилища, при котором было общежитие. Нищая, но легкая на подъем и авантюристка в хорошем смысле слова, Варя уехала в Хиву босая, в единственной юбке…

Ученье — свет

Училась она в «русской» группе (остальные были узбекские), хотя русских в ней из 25 человек было всего четверо. Было двое украинцев, четверо корейцев, одна марийка, казашка и много татар (кстати, лучшая подружка моей бабушки Венера была татаркой). Варя по-русски читала хорошо, а вот говорить никак не получалось, сбивалась на родной украинский. Вызвали ее по географии к доске, она и рассказывает: «Схид, захид, пивдень, пивночь…». Учитель ей сказал: «Раз учитесь в русскоязычной группе, то говорить надо по-русски. Даю месяц, а потом отвечайте только по-русски! А то если каждый в группе будет говорить на своем языке, то у нас будет Вавилонское столпотворение».Стипендия была 120 рублей, 60 сразу вычитали за еду. Еще по воскресеньям часто питались тыквой – воровали с поля за городом.Но плохое питание не мешало студенткам заниматься спортом. Моя бабушка была неплохой бегуньей и даже чемпионкой Хорезмской области по бегу. Еще неплохо кормили осенью, на хлопке. От сбора хлопка в Узбекистане было не отвертеться ни одному студенту, как от картошки в России. За хлопок платили небольшие деньги по весу собранного сырья. Те, кому родители помогали, могли не напрягаться, осторожно вытаскивая вату из коробочки. Варя же, раздирая пальцы в кровь, всегда выполняла несколько норм и зарабатывала себе в хлопковый период неплохое питание. Отец изредка присылал ей немного денег, но в 1949 году в семье родился третий ребенок, дочка Татьяна, и все внимание семьи переключилось на нее. О реальной материальной помощи не стоило и думать, Варя жила, как могла. Все так же ходила босиком. Осенью директриса где-то достала талон и купила Варе туфли, а деньги потом вычла из стипендии. Красивые черные туфли на каблучке, с хлястиком. Каково же было удивление доброй женщины, когда на следующий день после покупки она увидела Варю снова босой.

– Где туфли?
– Под кроватью. Жалко…

Эта же директриса взяла к себе и выхаживала Варю, когда ее на третьем курсе разбила малярия. Она отпаивала ее хиной. Варя выздоровела, но отголоски болезни, не до конца излеченной, сказывались на здоровье еще долго. Брат Миша за время службы увидел другую жизнь и не захотел больше оставаться в невидимом на карте Клычбае. Он уехал в Ургенч, потом к нему перебрались и родители с Таней. В Ургенче Миша устроился мелиоратором и взял отца к себе в бригаду. У него были золотые руки и пытливый склад ума. Стоило ему где-нибудь увидеть техническую новинку, как он тут же мастерил что-то подобное. А его изобретения на производстве не успевали патентовать. Варя хоть и не была такой одаренной, но тоже обладала упорством и трудолюбием. Она устроилась в Гурлене работать учительницей начальных классов в русской школе. На следующий год она поступила в Ургенче на филологический (единственный русскоязычный) факультет пединститута, но тут же увидела объявление о дополнительном наборе двух человек в Самаркандский университет на биофак. Тогда только после окончания университетов выдавали значки-ромбики, и было престижно носить их на лацканах. Ради этих вот университетских значков Варя пошла в университет, сдала экзамены на тройки, уволилась и 1 сентября приехала в Самарканд, а там… ее никто не ждал. Набранная группа была переполнена, однако, ее все-таки оставили учиться, но без стипендии. Учиться было очень интересно – общение с образованными людьми много давало. Среди преподавательского состава были и ленинградцы, профессора и доценты, оставшиеся здесь после войны. Моей бабушке пришлось совсем туго, ведь она рассчитывала только на стипендию. Она продала свое платье, потом плащ, не ела по три дня, искала работу и вскоре устроилась подрабатывать в детский дом. А пока я хочу поменять географию своего рассказа и перенестись на Дальний восток, где жила другая ветвь моей семьи.

История семьи Хоменко, расказанная моим дедом

В самом конце 20-х годов в г. Никольск-Уссурийске Дальневосточного края встретились Василий Силантьевич Хоменко и Елена Дмитриевна Вишневская. Мой прадед служил в Никольске пограничником, а моя прабабушка – партработником. Елена Дмитриевна была дочерью профессионального революционера Дмитрия Шепотько, взявшего, как и многие революционеры, псевдоним – Вишневский. Он занимался революционной деятельностью в Западной Украине, Белоруссии и Польше. Его первая жена пани Елизавета была дочерью состоятельного поляка (прабабушка поговаривала, что он относился к местной аристократии, но это совершенно недоказуемо). Вопреки воле отца Елизавета вышла замуж за Дмитрия и в 1908 году родила ему дочь Елену (мою прабабку), а когда ребенку было восемь месяцев, умерла. Ненавидимый тестем и преследуемый «охранкой» Дмитрий уехал, вел революционную работу, много разъезжал и к 1917 году оказался на Дальнем востоке. «Партия послала его туда», – говорила прабабушка. Где они до этого жили, с кем была маленькая дочь – неизвестно, но на станции Бочкарево Амурской железной дороги, что близ Благовещенска, Дмитрий Вишневский появился с новой женой, мачехой Елены, которая совсем скоро родила сына Константина.Интересно, что детские воспоминания Елены всегда связаны с партийной работой отца, с его соратниками, а вот простых семейных, бытовых деталей совсем нет. Может быть, ребенку не хватало семейного тепла, взрослые были заняты революцией, а личная жизнь отодвигалась на второй план? Но если Дмитрий действительно был значительной фигурой среди революционеров Дальнего Востока, то почему на мой запрос в центральный архив Амурской области был получен ответ об отсутствии любых данных о нем? Видимо, только для него революция была главным делом жизни, а он для революции – как миллионы других. В 1924 году Елена окончила сельскую шестилетнюю школу, поступила работать учеником счетовода в кредитное товарищество и сразу же вступила в комсомол. В 1925 г. райком комсомола направил активистку Елену в Благовещенск в годичную партийную школу. По окончании учебы она работала секретарем нарсуда, а вечерами – пионервожатой, была редактором стенгазеты. В 1928 г. при административном отделе были созданы иностранные столы, райком опять направил ее на курсы в Благовещенск, по окончании которых она работала на выдаче паспортов китайским гражданам, участвовала в обысках по изъятию опиума. Эти сведения я взяла из регистрационного бланка члена КПСС, заполненного прабабушкой еще до войны. В 1930 г. она была назначена председателем комиссии по чистке советского аппарата. К сожалению, мне отказали в выдаче полной биографической справки, у меня есть лишь начало рассказа о чистке: «Работа проводилась большая, о каждом собирали…» материал, по-видимому. Об этой деятельности Елена не распространялась. По природе она была человеком незлобивым, по отзывам родственников «ни разу дурного слова ни про кого не сказала». А как объяснить внукам, что их «милая бабушка» в молодости участвовала в чистках?Как настоящая комсомолка моя прабабка ходила в красной косынке, проводила ликбез, участвовала в хлебных тройках, ездила вместе с другими партработниками на подводах по селам и собирала хлеб (сразу вспоминаю, как на другом конце страны кто-то в красной косынке так же забирал хлеб у ее будущих родственников, семьи Довбня). Потом Елена стала работать инспектором снабжения райснаба в городе Никольске и вскоре, по служебным делам приехав на заставу, познакомилась с будущим мужем – пограничником Василием Хоменко, моим прадедом.

Пограничник Василий Хоменко

Мой прадед Хоменко Василий Силантьевич родился в 1906 году в семье крестьян Арины и Силы Хоменко.Сведения о моем прадеде имеются только со времени встречи с прабабушкой. Василий Силыч был пограничником. Неизвестно, какое у него было звание и какую должность он занимал в Никольске (ответов на запросы в Подольский и Пушкинский архивы я еще не получила), сын предполагает, что он был начальником погранзаставы или его заместителем. Подтверждает это и история его женитьбы на моей прабабушке. У нее уже был жених родом из-под Новосибирска. Незадолго до переезда в Никольск моя прабабушка ответила согласием на его предложение выйти замуж и собиралась ехать на собственную свадьбу. Жених уехал раньше, чтобы приготовиться к торжеству. Но мой прадедушка, который уже успел влюбиться в мою прабабушку Люсю, не мог допустить свадьбы. Когда она уже уезжала, Василий Хоменко пошел по вагонам проверять документы пассажиров и сказал, что документы Елены не в порядке, забрал их, и ей пришлось сойти с поезда. Она три дня подряд приходила к моему прадеду на прием, и все три дня он оказывался занят и не принимал. Наконец, на четвертый день он впустил ее в кабинет, сияющий, в новом, «с иголочки», мундире и торжественно сделал ей предложение руки и сердца. Оказывается, три дня он ждал, пока портной закончит шить его новую форму! Из этого эпизода видно, что у моего прадеда была достаточно высокая должность на погранзаставе: у него хватало полномочий незаконно снять пассажира с поезда.

Дальний Восток. Начало семьи

Василий и Елена поженились. В 1931 году в том же Никольск-Уссурийске у них родился сын Виктор, мой дедушка. Елена работала в отделе хлебозаготовок райисполкома, Василий служил на погранзаставе. Он ловил перебежчиков, в большинстве своем китайцев-браконьеров. В 1933 году Василия переводят на заставу в село Тауйское в Якутской АССР близ Магадана. Там в 1934 г. и родился второй сын, Станислав. В Тауйском Елена управляла делами Тауйского сельхозкомбината и растила детей. В 1935 году семья переехала в Красноярск, ближе к родне. К этому времени в речном порту города уже работал брат Василия, Дмитрий. Второй брат Алексей жил с семьей в Большой Мурте и был председателем колхоза. Переехавшая семья первое время жила в двухэтажных бараках, стоявших на том месте, где сейчас располагается тюрьма, потом снимали квартиру в старом районе Красноярска «Ладейка» и одновременно строили свой дом на улице Советской. Казалось бы, семье, сверхлояльной к советской власти, ничего не может угрожать, но… В 1937 году грамотного и умного Дмитрия, работавшего в речном порту, арестовали и отправили в Норильск в ИТЛ. Следом арестовали Алексея, председателя колхоза. Дмитрий пропал без вести, а Алексей бежал с этапа и много лет жил у какой-то женщины в северной деревне, не давая о себе знать. Уже в конце 60-х, после «оттепели», он приезжал в Красноярск к вдове Василия и рассказал о себе. А тогда, в 1937-м, мой прадед Василий, боясь, что следом за братьями придет и его черед, как родственника «врагов народа», уволился из НКВД и устроился в совхоз пригородного хозяйства завода Красмаш (Красноярский машиностроительный завод).К 1937 году достроили дом в поселке «1 Мая», и, переехав туда, прадед Василий посадил два тополя возле новостройки. Скоро родился третий сын Гена. Василий как мог помогал семьям пропавших братьев, двоих детей устроил в ФЗУ, поочередно три племянницы жили у него, учась в техникуме. Дом был хлебосолен для всех, и не было такого времени, когда бы кто-то из родни не жил у них.С 1937 года Василий работал начальником участка «Конный двор» при заводе – это вроде современного транспортного цеха. Автомобилей в городе не было совсем, и все перевозки грузов выполняли лошади. Прабабушка рассказывала, что у директора завода «Красмаш» было два элитных красавца-жеребца, и мой прадед, ответственный за этих рысаков, никому их не доверял, всегда сам на них возил директора. Первые же автомашины в городе появились только вместе с эвакуацией завода «Красный профинтерн» в 1941 году, здесь завод назвали «Сибтяжмаш», то есть «Сибирский завод тяжелого машиностроения». Эти машины – 5 пятитонок с деревянным кузовом – возили с кирпичного завода кирпичи для строительства «Сибтяжмаша». Дед вспоминает (ему тогда было десять лет), как зимой они с ровесниками-сорванцами цеплялись железным крюком сзади за грузовик и катались «паровозиком» по 5–6 человек – дети есть дети. По воспоминаниям моих родственников создается ощущение, что все вокруг строилось руками заключенных. Это объяснимо, ведь мальчишки не видели круглосуточную работу в цехах, зато они ежедневно видели идущий в любую погоду под конвоем строй заключенных. Всю нынешнюю территорию речного порта занимали лагерные бараки. Ежедневно мимо поселка «1 Мая» зеков гнали на строительство цементного завода. Он построен в 1943 году руками, без всяких машин и механизации. С помощью заключенных возводили и цеха «Сибтяжмаша» и других заводов.Перед войной, в 1940 году, Елена родила четвертого ребенка, дочку Алю, и Василий посадил около дома еще два тополя, чтобы теперь их было четыре – по числу детей. С первых дней войны мой прадед просился на фронт, но его не брали, говорили, что он нужен в тылу для организации работ по возведению завода. Его брата Павла призвали, он был командиром стрелкового отделения, погиб в бою 12 сентября 1943 года, похоронен в с. Шевченко Донецкой области (согласно краевой книге Памяти). В 1941 году моя прабабушка Елена вступила в партию (партбилет №00936120) и была отозвана в распоряжение райкома ВКП(б). В 1943 году Василия Хоменко призвали на фронт. Перед его отъездом прабабушка подстриглась в парикмахерской и супруги вместе сфотографировались. Она дала ему обет не стричься вплоть до его возвращения.

Письма с фронта

Мой прадед служил гвардии младшим лейтенантом, командовал отделением «Катюш». Их все время перебрасывали с места на место, поэтому он не получил ни одного письма из дома, хотя сам писал и с дороги, и с фронта. В семье сохранилось четыре его письма, письмо от друга моего прадеда и ответ командира части на запрос.

Письмо № 1 от 30 мая 1943 г.

«Продолжаю для тебя, Люсенок. У меня к тебе один небольшой наказ… Особенно не надейся, что… кривая вывезет. А лучше и самое главное, обрати свое внимание на себя… как жить лучше. Кушай, питайся сама… Если ты будешь здорова, то будут здоровы и пацаны. Если ты зачахнешь, то и сыновья умрут. Вот на это обрати внимание.

Пока все. Привет всем. Целую всех».

Наверняка прадед, уходив на фронт, просил беречь детей. И теперь он пишет ей, что как бы она ни заботилась о детях, если отдаст им последний кусок и сама заболеет и умрет, то и сыновья не выживут. Эту мысль он выражает ей спокойно, без патетики, и от этого свидетельства жестокой повседневности того времени сильнее чувствуется весь ужас беды, обрушившейся на нашу страну и коснувшейся каждой семьи.

Письмо № 4 от 19 октября 1943 г.

«Здравствуй, Люсенок, Виктор, Славик, Гена и любимая дочурка Алечка. Я пока здоров. Но плохо одно, что моя дочурка еще очень маленькая, если бы она была большая и хотя немного могла писать, она бы меня не забыла, хотя немного, но писала бы. Вы же все грамотные, а писем совсем не пишите, и довольно обидно получается. Все получают письма, а я как будто сирота, никакого письма от семьи. Правда, вы дальше других находитесь. Люсенок, я еще ни одного письма от тебя не получил, а также от Вити.

Убедительно прошу сообщить хотя бы одним письмом, сколько ты получила от меня денег и получила ли аттестат на 650 руб. Денег перевел, кроме аттестата, 3600 раньше и не знаю, в воздух перевожу или ты получила. Повтори. Сообщи, как здоровье твое, доченьки и сыновей. Мне все же хочется знать. Я находился не так далеко от своей родины… Привет всем, целую Люсю, всех сыновей, Алю.

Адрес мой: полевая почта 35686-Н Хоменко Василию Силантьевичу.

Жду ответа».

Уже полгода, как он призван, и ни одного письма. На самом деле семья писала часто, просто письма не доходили – так работала полевая почта, не поспевая за передислокацией военной части прадеда.. И каково же было воевать солдатам, если они «как будто сирота, никакого письма от семьи»? Сейчас читать и думать об этом тяжело. А каково было тогда этим жить?Письма с фронта прекратились, и в январе семья получает похоронку, но не хочет верить – ведь столько было рассказов об ошибках. Вдруг он просто ранен, отправлен в госпиталь, и в военкомате напутали? Они пишут письмо командиру части, а в марте получают страшный ответ.

Письмо от командира войсковой части Орлова от 24 февраля 1944 г.:

«На Ваше письмо Войсковая часть №35733 сообщает, что Ваш отец гв.мл.лейтенант Хоменко Василий Силантьевич 28 ноября 1943 года в 11 часов был тяжело ранен в грудь и живот отчего скончался 29 ноября 1943 года в 23.40 часов. Командир войсковой части Орлов. 24 февраля 1944 года».

В книге памяти я нашла, что мой прадед похоронен в деревне Шумейки Светлогорского района Гомельской области, в Белоруссии. В похоронке же дан старый адрес военных лет: БССР, Полесская область, Парический район, д. Шутейка (недалеко от г. Коростень). Когда-нибудь я обязательно там побываю, найду это место, как бы оно ни называлось, и положу цветы. Прабабушка была верна обету, данному мужу, и никогда больше не стриглась. Даже когда стала совсем старенькой и длинные волосы очень мешали. После войны к ней приезжал в гости тот самый брошенный жених. Он снова звал Елену замуж, но, верная мужу, моя прабабушка не согласилась. Четыре тополя, посаженные моим прадедом вдоль дома, олицетворяли для нее детей. Ухаживая за ними, она верила: пока они стоят – дети живы.

Жизнь продолжается

Елена Дмитриевна продолжала работать в районном отделе соцобеспечения, главной задачей которого в те годы была помощь бывшим фронтовикам, инвалидам, сиротам. В 1944 с фронта возвращались только инвалиды, люди, искалеченные не только физически, но и с расшатанной нервной системой, с фронтовым опытом, не терпящим никакой волокиты и собирания «бумажек». Вся неудовлетворенность жизнью, все беды выплескивались на работников соцобеспечения. Худенькая вдова с четырьмя детьми на руках ежедневно выслушивала упреки «тыловой крысе, разжиревшей на наших харчах». Дети росли, старший сын Виктор, мой дед, учился на радиста в военизированном авиаотряде. На острове Татышева на Енисее размещался 14-ый учебно-тренировочный отряд гражданского воздушного флота. Летали на водных самолетах «Каталина», стоявших на лыжах или поплавках. В 1951 году в армии он становится курсантом команды 8-го отдела штаба округа в Новосибирске. Для прохождения практики он уехал в Самарканд, где и познакомился со студенткой Узбекского Государственного Университета им. А.Навои Варварой Довбня. Здесь и переплетаются две нити двух семей, становясь единой историей. К концу года Виктор, получив звание младшего лейтенанта, демобилизовался, и в Самарканд полетели письма. Он писал ежедневно. Бабушка хранила эти стопки писем несколько лет, пока наводнение не испортило их. И теперь только благодаря привычке тех лет подписывать посылаемые фотографии я могу оценить чувства, некогда владевшие моим дедом, потому что уже давно из «любимой смуглянки» она превратилась в «Варю» и только иногда, по особому настроению – в «Варварушку». Раньше перебирая старые фотографии, я замечала лишь, как точно они передают дух времени, а сейчас задумалась о том, что надписи несут в себе не меньше информации. Следующим летом Варя проходила практику в Красноярске. Студенты биофака сами выбирали, с какого уголка страны они привезут и опишут гербарий. Варя поехала на «смотрины». Решив подшутить над будущей родней, еще в поезде заплела 40 косичек и, надев тюбетейку и национальное узбекское платье, привела сибиряков в шок.

Красноярск. Семейная жизнь

Свадьбу в 1956 году справляли всем поселком. В семье подряд родились две дочери, Ольга и Елена, моя мама. Виктор, закончив курсы крановщиков, до 75 лет проработал строителем. Варя за неимением свободной ставки биолога, пошла временно работать учительницей начальных классов, да так ею и осталась на всю жизнь. Воспитание детей стало ее призванием. По ночам готовила карточки для каждого, чтобы и отличнику было интересно на уроке, и троечнику, и шила многим сама костюмы, ходила с ними в походы, водила вместо родителей на различные кружки, к заболевшим детям обязательно ходила на дополнительные занятия. Она помнила каждый выпуск и через тридцать лет, встречая бывшего ученика или его родителей, точно помнила его имя, увлечения, успехи и беды. В 1966 году семья получила двухкомнатную квартиру в «хрущевке» и уехала из отчего дома, в котором и без них было много обитателей, выросших и обзаведшихся семьями. Мне рассказывали, что это событие было сродни чуду, они буквально летали от счастья по пустой квартире с двумя кроватями и одним буфетом и не могли поверить в это счастье. Стали обживаться. В очереди на холодильник простояли 1,5 года, каждую неделю отмечаясь на перекличке, рисуя новый номер очереди на запястье наслюнявленным химическим карандашом. Телевизор, стиральная машина, швейная – все эти товары не покупали, а «доставали», отмечаясь в очередях или по знакомству. Хорошо, что у деда – золотые руки и деревянную мебель он сооружал сам. Подспорьем, как и у основной массы населения страны, был дачный участок в 6 соток. Овощи, ягоды, ранетки и яблоки были со своего сада.

Узбекистан

Как же сложилась дальнейшая судьба моих украинских родственников, осевших в Узбекистане? Иван Довбня, выйдя на пенсию, поехал на родину, проведать сестру Харитыну. По дороге простудил свои слабые после лагеря легкие и скоропостижно скончался. Его похоронили на родине, в ныне переименованном селе Кирове. Младшая дочь Таня как раз окончила пединститут в Ургенче и по распределению уехала на Украину, где вышла замуж и родила двоих детей. Она забрала Василину с собой. Та, уже на пенсии, с удовольствием возилась с садом, огородом и внуками. Со временем изработанные ноги перестали служить ей, и она еле передвигалась по дому. Сын Михаил, новатор и изобретатель, стал Героем Социалистического труда, членом горкома и обкома, делегатом партсъезда и т.п. Он жил в Узбекистане до самого распада Советского Союза. Несмотря на различное «членство», он был простым и добрым человеком, в доме у него все было механизировано собственными руками. Среди соседей и хороших знакомых кроме узбеков были татары, корейцы и представители других национальностей, но особой разницы не ощущалось. Семьями ходили в гости друг к другу, узбеки всегда угощали, усаживая прямо на ковер, подавали плов и чик-чак на общем большом блюде, все ели руками, хозяева по чуть-чуть подливали в пиалы зеленый чай. Когда кто-то из соседей по дому заводил стряпню, принято было угощать весь подъезд. Соседи и сослуживцы свое отношение к русским в 1991 году не поменяли, а вот незнакомые, которым нечего было стесняться, начали очень хорошо разбираться в том, «кто здесь главный». Потихоньку стали выдавливать русских с руководящих должностей, сначала одного Мишиного друга, другого, потом дочь. И Михаил решил, что хорошего будущего здесь для его детей не будет. В 1991 продал все свое имущество, купил дом в Тихорецке и уехал туда с семьями дочери и сына.

День сегодняшний

Дети Виктора и Вари выросли, выросли уже и внуки, я, старшеклассница, самая младшая их внучка.Обе мои прабабушки умерли в самом конце ХХ века, почти дожив до 90 лет. Они прожили одинаковый отрезок времени, обе родились в первый десяток лет нового века и умерли в последний десяток уходящего века. Поселок «1 Мая» давно превратился в одну из центральных улиц правобережья Красноярска, застроенную высотными домами. На месте прадедовского огорода стоит здание скорой помощи. Я родилась в 1992 году совсем рядом, на этой же улице, в 3-х минутах ходьбы. С раннего детства, с того момента, как помню себя, каждый раз во время прогулки мимо прадедовских тополей мне рассказывали их историю, а я каждый раз ворчала, что все это слышала уже сто раз. Собирая материал для этой работы, я пожалела, что ни разу не прислушалась. Я поняла, что эта моя работа не конец истории, а только начало моего расследования. Я поздно сделала запросы в архивы, некоторых родственников еще не успела уговорить поделиться своими воспоминаниями, собрать недостающие документы и фото. Оказывается, история своей семьи увлекает лучше любого детектива.

Маргарита Рудник

«Судьбы моих родственников в российской истории ХХ века»