20 июля 1927 года в Евпатории родилась Людмила Михайловна Алексеева. Заслуги Людмилы Михайловны перед гражданским обществом неоценимы. Подвергая себя личному риску, она занималась правозащитой с 70-х годов и до самой смерти в 2018. Она была автором первой монографии о диссидентстве — «История инакомыслия в СССР». В «Мемориале» действует исследовательская программа с почти таким же названием, — собственно, добавлены только даты (хронологические рамки):1954-1987 гг.
В память о Людмиле Михайловне мы публикуем фрагмент из интервью с ней, посвященного ее первому столкновению с самиздатом — точке, предопределившей ее движение в сторону диссидентства. Беседа, состоявшаяся более 30 лет назад, не предназначалась для прессы. Полностью текст будет напечатан в книге «Несколько интервью о Самиздате» — это проект нашей программы.
Интервьюировала Людмилу Михайловну Раиса Орлова — литературный критик, жена Льва Копелева. Интервьюер и респондент были эмигрантами, они разговаривали в Нью-Йорке. Алексееву вынудили уехать из СССР в 1977-м, а Орлову и Копелева в 1980-м. Она обосновалась в США, Копелевы — в Германии. Запись делалась для Института изучения Восточной Европы при Бременском университете. Рассказчики обоснованно опасались за судьбы тех участников самиздатской активности, кто остался в СССР. Сотрудники Института понимали этот риск, поэтому интервьюер обещал собеседнику, что записи и транскрипты будут храниться в архиве Института и не попадут в печать. Отметим, обещание было выполнено: информация об этой серии устных воспоминаний была введена в научный оборот только в 1993 году — уже после коллапса коммунистического блока в Европе и распада Советского Союза. Тем не менее, респонденты иногда предпочитали не называть имен и не спешили рассказывать больше того, о чем их спросили.
Позднее Людмила Михайловна прокомментировала мне это интервью так: «Я там привирала, такое время было, еще нельзя было говорить». Действительно, 1983 год внушал тревогу, почти все открыто действовавшие диссидентские группы в СССР были разгромлены, прекратился выпуск «Хроники текущих событий». В сентябре противостояние двух сверхдержав обострилось до предела. Интервью записывалось 13-го, а 1-го сентября был сбит над советской территорией пассажирский южнокорейский самолет. В те дни невероятным показался бы прогноз о судьбе самиздата в СССР: через три-четыре года самиздатские тексты будут выходить массовыми тиражами, и даже печататься в советском «глянце» — в иллюстрированном широкоформатном журнале «Огонек». Оставалось десять лет до возвращения Людмилы Михайловны в Москву, уже в постоветскую Россию, где ей предстояло стать первой (по неписанной табели о рангах) правозащитницей в стране и одновременно самой знаменитой из всех машинисток самиздата…
***
Нью-Йорк, 13 сентября 1983 г.
Раиса Орлова: Люда, скажите, пожалуйста, когда вы впервые столкнулись с самиздатом?
Людмила Алексеева: Я столкнулась с самиздатом, когда самиздата, как слова и, может быть, как явления, еще не было. <…> Я начала с того, что перепечатывала на машинке не какие-то там подпольные и запрещенные произведения… Короче говоря, я перепечатывала сборники стихов Гумилева, Ахматовой, Пастернака[1]. Они были в напечатанном виде, но это были или старые, недоступные ни мне, ни моим друзьям издания, или, может быть, даже в каком-то смысле запретные. Они сохранились у некоторых дома[2]. Я выпрашивала на несколько дней и перепечатывала. Честно говоря, я не представляла себе, по-видимому, степени опасности этого.. А, может быть, не было [это так опасно] в то время. Мне сейчас уже трудно припомнить. Я только помню, что когда я отдавала [перепечатку] в государственные переплетные мастерские, у меня было такое чувство: как бы не прочли, что я им там принесла.
Раиса Орлова: Какой примерно год или годы?
Людмила Алексеева: Это было начало 50-х годов, 1953-54. Уже после смерти Сталина, но, пожалуй, сразу после смерти Сталина, до 1956 г. Я этим занималась, потому что одни издания было просто трудно достать, другие — если и купишь у букиниста, то безумно дорого. А у меня не было интереса библиографического. Для меня важны были просто стихи. И потому я перепечатывала эти тексты. Я даже помню, какую книжку я перепечатала самую первую. Это был сборник стихотворений Киплинга на русском языке. Издание советское, 1936 г[3]. Оно не было запрещено, но это была библиографическая редкость. И мне ее дали на несколько дней со всякими предупреждениями и так далее. Я сначала ее переписала от руки, потому что у меня тогда не было машинки. И вот этот сборник стимулировал меня купить машинку и научиться печатать.
Мы пошли, купили «Эрику»[4]. Тогда они продавались свободно. И я стала учиться печатать, специально чтобы перепечатывать стихи, которые я люблю, но не могу достать[5]. Потом я со своего рукописного текста перепечатала 4 или 5 экземпляров на нормальной, а не папиросной бумаге и отдала переплести. А потом я один экземпляр оставила себе, а остальные подарила своим друзьям. Каждый был счастлив получить такой экземпляр.
А потом — лиха беда начало! Я стала охотиться за сборниками стихотворений. Это были уже и Гумилев, и Ахматова, и Цветаева[6]. Все это я перепечатывала буквально одним пальцем. Я научилась печатать и приобрела какую-то скорость печатания постепенно на этих именно сборниках. Идея была, что каждый раз я не только себе приобретаю в хорошем виде эти стихи, но и друзьям могу подарить. Идея была с самого начала самиздатская, хотя это слово было не так [распространено]. Это прочти и передай другому было, понимаете? (Смеется) С этого и началось.
Я помню, какое первое произведение я увидела, которое можно было в полном смысле слова назвать самиздатом, в том смысле, что это, так сказать, пахло жареным. Оно касалось и сегодняшних дней, и запретной темы, потому что трактовка была явно неофициальная. Я увидела в перепечатке поэму Коржавина «Танька»[7]. Я не помню, это, действительно, не для сохранности[8] — в чьем доме я это увидела. Это было, на день рождения, на каком-то довольно многочисленном сборище, и кто-то из гостей показал мне: «А вот это ты читала?» И я, буквально забыв, где я нахожусь, просто перестав ощущать, что вокруг много людей и все галдят, прочла эту поэму. Я с этим столкнулась впервые, когда прямо вот так… То есть, конечно, я слышала и рассказывала анекдоты, которые могли властям, мягко выражаясь, не понравиться, но это был фольклор. А вот так — чтобы это было написано, чтобы это было литературное произведение, а не шуточка, я увидела в первый раз и была очень потрясена.
Это поэма о какой-то коммунистке, очень верующей, которая попала в лагерь и там сохранила свою веру. [Автор] не осуждал, а жалел ее за то, что она, добрая, славная женщина, придерживается этих людоедских теорий. Я должна сказать, что эти теории и у меня тогда не были на сто процентов разрушены. Это был процесс их разрушения, и «Танька» была каким-то толчком в этом направлении.
Когда я прочла, мне показалось, что это как-то страшно, что там так много людей, и гости отбирались на эту вечеринку не по принципу их надежности и порядочности. Там вполне мог оказаться человек, который стукнет из таких же соображений, скажем, как и Танька[9]. И я помню, что прочитав эту поэму, я открыла ящик стола и сунула ее туда. Ради сохранности хозяев. Я никогда от своего государства не пряталась, мне вроде бы было нечего прятаться, а вот тут почувствовала, что надо хозяев охранить.
Дальше я не помню так четко, что я первое напечатала и что я первое прочла, потому что это, в общем, был процесс лавинообразный.
Выучившись стучать на машинке, я даже отвезла швейную машинку к своей свекрови, потому что мне стало жалко тратить время дома на шитье. Я все время стала тратить на перепечатывание.
[1] Из комментариев Л.М. Алексеевой (записаны Г. Кузовкиным по телефону, 21-22.11.2016): «Гумилев «Шатер», Ахматова «Белая стая», «Anno Domini MCMXXI», Пастернак «Сестра моя жизнь»».
[2] Из комментариев Л.М. Алексеевой (21-22.11.2016): «Помню только одну, была такая Лена Полладина, студентка филологического факультета, специалист по немецкой литературе. Я с ней дружила, она жила в Малом Кисловском переулке, рядом с университетом. У нее огромная библиотека, и я там паслась насчет стихов. Но больше я не помню, потому что не только у нее брала».
[3] Е. Витковский привел любопытное свидетельство об этой книге: «В тридцатые годы чуть ли не все плоды зарубежной литературы оказались в СССР запретными; был ли в мире писатель, более ненавистный советскому империализму, чем Киплинг? И тогда появилась на свет книга, побившая все рекорды обхода советской цензуры: Редиард Киплинг. Избранные стихи. Перевод с английского под редакцией Вал. Стенича. Вступительная статья Р. Миллер-Будницкой. Государственное издательство «Художественная литература». Ленинград, 1936. 272 стр., тираж 10300 экз. Заключительные слова предисловия Миллер-Будницкой стали классикой советского литературоведения, вечной нашей отмычкой к замку цензуры, и нужно их процитировать: «…творчество Киплинга приобретает для нас особый интерес как законченное, высокохудожественное воплощение идей и настроений нашего врага, как одно из крупнейших достижений поэзии западного империализма» (Цит. по: http://noblit.ru/node/1456 ). Л.М. Алексеева (21.11.2016) подтвердила, что речь идет именно об этом издании (доступно в интернете, см. https://fantlab.ru/edition131566).
[4] «Эрика» — марка пишущих машинок. Выпускалась в г. Дрездене (ГДР) с 1950 по 1980 гг., экспортировалась в СССР и пользовалась там спросом. Увековечена в песне Александра Галича «Мы не хуже Горация» (1966) как непременный атрибут изготовителей самиздата: «“Эрика” берёт четыре копии, / Вот и всё! / …А этого достаточно» (текст песни см. http://www.bards.ru/archives/part.php?id=4132).
[5] «А потом, в году 61-м, я и сама приняла участие в распространении самиздата. Было это так. Мой тогдашний муж-физик взял домой халтуру — перевести какую-то английскую книжку по физике. Мы делали эту работу вместе: я от руки писала рыбу, а он её редактировал с точки зрения физики. После этого рукопись (она была толстая) надо было отдать перепечатать. И я ему сказала: «Чем платить большие деньги машинистке, давай купим пишущую машинку, я научусь печатать и сама её перепечатаю. Таким образом, нам больше денег достанется за выполнение этой работы». И мы пошли в магазин, где продавались пишущие машинки «Эрика» и ещё какие-то — всякие там «Башкирия» и «Москва» (которые по сравнению с «Эрикой» были ерундой) и купили самую тогда шикарную машинку — немецкую «Эрику». (Никаких очередей тогда за ними не было, — они были довольно дорогие.) Мы приволокли эту «Эрику» домой и обнаружили, что к ней приложен самоучитель, в котором сказано, на клавишу с какой буквой каким пальцем нужно ударять. Я положила возле себя самоучитель и начала печатать эту книжку по физике. На ней я и научилась печатать. К тому времени, когда я закончила эту работу, я уже печатала вполне профессионально» (цит. по: Воспоминания о Самиздате председателя Московской Хельсинкской группы Людмилы Алексеевой (б.д., 2006 (?)) / Беседовал А. Пятковский // antology.igrunov.ru/l_alexeeva.html).
[6] «Затем я взялась перепечатывать стихи. (Именно поэтому-то я и решила подбить мужа на покупку машинки.) Первой была раритетная книга еще двадцатых годов с прекрасными переводами стихов Киплинга, которую я выпросила на несколько дней. Самые мои любимые стихи из этой книжки я перепечатала в шести или семи экземплярах и отдала их в переплётную мастерскую, (подумаешь, стихи Киплинга!), где мне их довольно красиво переплели. Один экземпляр я оставила себе, а остальные дарила своим друзьям. Таким образом я выпустила целую серию сборников, в том числе Ахматовой и Мандельштама, книги которых нельзя было купить, но можно было выпросить на несколько дней и перепечатать для себя. (Это — очень соблазнительная вещь.) И я всех их затем отдавала в переплёт, потому что ничего запретного в этом в то время уже не было» (цит. по: Воспоминания о Самиздате … Людмилы Алексеевой …).
[7] «Танька» — поэма Наума Коржавина. Датируется 1957 г. Героиня поэмы — ровесница века, молодая коммунистка, фанатично преданная партии. Она любит опального «бухаринца», но дает показания против него, обрекая на гибель. Поэма распространялась в списках, циркулировала в самиздате, хотя (во 2-й половине 1960-х уже не слишком интенсивно (например, в «Хронике текущих событий» она упоминается единожды — в репортаже об обыске в Москве у Петра Григоренко (1968)).
Впервые опубликована за границей (сб. «Времена. Избранное». Франкфурт-на-Майне: Посев, 1976, после эмиграции автора), в СССР издана в 1988 г.
[8] «не для сохранности» — следует понимать, не для собственной безопасности. Этот эпизод упомянут в воспоминаниях Л.М. Алексеевой «Поколение Оттепели» («The Thaw Generation»), которые вышли в 1990-м в США: «… в одной компании я читала экземпляр его “Таньки”…» (P.240), далее пересказан сюжет поэмы. В русское издание (2006) этот фрагмент, видимо, не вошел. Видимо, детали, позволяющие понять, где и как произошел первый контакт с самиздатом, сохранил для истории Алексей Пятковский: «Помню, как я увидела первое самиздатское произведение. Это было в квартире у матери Александра Есенина-Вольпина — Надежды Давыдовны Вольпиной, которая жила около «Аэропорта» в маленькой отдельной квартире. Не помню, по какому поводу Алик устраивал у нее в тот день сабантуй (не то по случаю своего дня рождения, не то ещё чего-то), на который и я была звана. (Это было в 59-м или 60-м году, когда Алик только что в очередной раз вышел из сумасшедшего дома.) Так вот, кто-то из гостей (но не Алик) говорит: «А хочешь, я тебе что-то покажу?» И вынимает отпечатанную на машинке поэму Коржавина «Танька», которая тогда, конечно, ещё не была напечатана» (цит. по: Воспоминания о Самиздате … Людмилы Алексеевой …).
[9] Комментарий Дм. Зубарева (7.11.2016): «В поэме речь идет не о доносе, а о показаниях, которые дала Танька после ареста возлюбленного: «От тебя показаний / Самых точных и ясных / партийный потребовал долг. / Дело партии свято. / Тут личные чувства не к месту. / Это сущность. / А чувства, как мелочь, / сомни и убей. / Ты про все рассказала / задумчиво, / скорбно и честно / Глядя в хмурые лица / ведущих дознанье людей» (цит. по : http://www.belousenko.com/books/Korzhavin/korzhavin_tanjka.htm ).
Публикация отрывка из будущей книги дает нам уместный повод поблагодарить волонтеров, архивистов и экспертов, которые помогали и помогают в ее создании. В подготовке транскрипта принимали участие волонтеры и стажеры программы «История инакомыслия в СССР»: Наталья Беспалова, Наталья Васильева, Елизавета Горбачева, Игорь Куденков, Тео Тиндалл, Ирина Купер. Внимательное экспертное чтение исследователя самиздата Алексея Пятковского замечательно содействовало редактуре текста. Алексей независимо от нас, в 2000-х, записал с Людмилой Михайловной собственное интервью о самиздате, мы обильно цитируем его беседу в комментариях. С особым чувством хочется сказать слова признательности историку и филологу Дм. Зубареву, его талант и эрудиция помогли сделать комментарии более точными. Источниковед Габриэль Суперфин настолько востребован в исследованиях по истории самиздата, что к неподдельной благодарности придется прибавить извинения за невозможность обойтись без научного общения с ним. Наша признательность адресована всем сотрудникам Института и его Исторического архива за доброжелательные консультации и поддержку.