«Один человек, как будто огромный, мощный, многополосный скоростной автобан между миром и Россией» – воспоминания друзей и коллег об известном социологе, поэте и переводчике Борисе Дубине, собранные его сыном.
Дмитрий Равинский, старший научный сотрудник Российской национальной библиотеки
Есть люди, у которых своя внутренняя музыка. У Бориса была чистая, спокойная и ясная мелодия, которую ни с чем не спутаешь. Замечательно, что сохранились его выступления, книги… Но эта мелодия исчезла. И мой мир стал темным.
В общении со мной Борис всегда был очень мягким, стеснительным, но я не переставал ощущать его внутреннюю силу, основанную на серьезном, осмысленном чтении. Тихий, стеснительный герой, отказавшийся от официальной карьеры.
Слава богу, что этот простой, скромный, бескорыстно доброжелательный и обаятельный человек был оценен при жизни, которая, безусловно, удалась, но так рано закончилась. К счастью, многие понимают, кем был Борис Дубин и как плохо без него.
_____________________________________________________________________________
Любовь Борусяк, социолог
Я была знакома с Борисом Дубиным более 30 лет, а теперь прошел год без него. Это был очень тяжелый год, за которым последуют не менее тяжелые, когда особенно нужны такие люди, как Борис, потому что кроме науки, кроме переводов он был еще и публицистом – ярким, жестким, убедительным. Весь этот год я постоянно вспоминала Бориса, потому что это был редкий, отдельный, особенный человек. Хорошие специалисты подобны флюсу, Борис был прекрасным специалистом, но при этом человеком возрожденческим – строгая наука, яркая публицистика, гуманитаристика в широком смысле, поэзия, переводы. А еще редкое обаяние и теплота в общении. Он как-то так умел разговаривать, что я и, уверена, другие люди чувствовали себя гораздо ярче, лучше и способнее, чем во все остальное время. Не знаю, как это ему удавалось, но я всегда после общения с ним чувствовала себя счастливой. Общение с Борисом было как огромным интеллектуальным, так и эмоциональным удовольствием.
Когда я пишу, что год прошел без него, это неточно, неправильно. Потому что постоянно публиковались его интервью и статьи, проходили посвященные ему вечера, был концерт его памяти, Борису была посвящена книжная ярмарка. Да много всего было горького, но правильного и хорошего. Я перечитывала его последние и непоследние статьи, его книгу стихов и переводов «Порука», которая стала мне его новогодним подарком. Невозможно было представить, что это будет его последний год. А еще я хочу поблагодарить, выразить глубокое уважение Антону Дубину, который очень много делает для того, чтобы сохранить, опубликовать, представить всем интересующимся Борино наследие. Это очень важно, поскольку ясно, что оно очень многим нужно и еще долго будет востребовано.
_____________________________________________________________________________
Татьяна Ворожейкина, независимый исследователь
Прошел год со дня смерти Бориса Дубина, оставившего после себя непроходящие пустоту и горечь. Часто хочется представить себе, что бы он сказал или написал по поводу дня сегодняшнего. Практически все его выводы и суждения последних лет сохраняют актуальность, многие оказались пророческими. Безответственная власть ведет страну к катастрофе, а общество ничего не может этому противопоставить, так как общества как «свободной социальности», по формулировке Бориса, фактически нет. За последний год общественная деградация в России чудовищно ускорилась: «То, что раньше было нельзя, теперь стало не просто можно, – говорит Борис Дубин в своем последнем интервью, – стало хорошо, правильно, стало наше».
Наше стало неприкрытое официальное вранье, возведение лжи в главную и, по сути дела, единственную национальную идею. При этом все знают, что власть врет – врет об отсутствии российских военных в Украине, но большинство населения считает возможным не только приспосабливаться к этой лжи, но и разделять ее, находить в ней своего рода утешение от причастности к великому государственному секрету Полишинеля. Власть засекречивает потери от военных операций в мирное время, но запуганные государством родственники убитых и покалеченных в спецоперациях на Донбассе и так молчат. Молчит, за все более редкими исключениями, и общество. Разница с тем, как вели себя матери российских солдат, убитых и попавших в плен на чеченской войне двадцать лет назад, полное отсутствие в сегодняшней России антивоенного движения красноречиво свидетельствуют об углубляющейся общественной деградации.
Наше стало чудовищное православно-государственное мракобесие, выражающееся в запрещении книг и изъятии их из библиотек, в безнаказанных погромах художественных выставок теми, кого СМИ стыдливо называют «православными активистами». Общество, по сути дела, приспосабливается и к этому, предоставляя трибуну погромщикам и обильно цитируя их бредовые высказывания, фактически становясь на путь обвинения жертв погромов, которые вольно или невольно их спровоцировали, «оскорбив чувства верующих».
В чем причина этого сползания в мракобесие, все большей утраты культурных и моральных ориентиров, процесса общественной деградации, которому не видно предела, «дна»? Борис справедливо полагал и одним из первых более десяти лет назад стал говорить о разрушающем влиянии государственных масс-медиа на российское общество. Важнейшим результатом возвращения к государственно-централизованной модели телевидения, как писал Борис, стало упрощение структуры социума в России, подавление разнообразия и фактическая маргинализация иных, отличных от пропагандируемых телевидением моделей поведения, художественного творчества, общественно-политической мысли и т. п. Именно СМИ, и в первую очередь телевидение, сформировали господствующие в массовом сознании представления о безальтернативном характере иерархической структуры власти в России, о безальтернативности образа верховного правителя, имеющего все полномочия, но принципиально не несущего никакой ответственности за происходящее. Подобный образ правителя и подобная конструкция власти, по мысли Бориса, снимают ответственность и с самого населения.
Именно безответственность общества, внутренняя готовность большинства принять все, что исходит от власти, как единственно возможное и потому – правильное, в решающей мере способствовала столь разрушительному и деморализующему успеху государственной телепропаганды. «Медиа, – писал Борис в одной из последних своих статей, – были не причиной, а обстоятельствами процессов, проявившихся в коллективном сознании и массовых оценках россиян, телевидение их не порождало, а поддерживало».
Корыстная, думающая только о самосохранении власть и готовое бесконечно терпеть, не отвечающее за себя общество погружают страну во все более глубокий сон разума, порождающий чудищ – от демонстрируемого по телевизору уничтожения еды, в котором больше всего потрясает наличие непосредственных исполнителей, готовых выполнить самый идиотский и аморальный приказ, до проявленной правительством готовности полностью добить государственную медицину в России, лишив ее доступа к импортным средствам и оборудованию. И все это – при полной неготовности населения не только сопротивляться, но хотя бы внутренне ужаснуться происходящему с ним. Единственная реакция российского общества, как неоднократно подчеркивал Борис, приспособление.
Год назад, в разгар войны на Донбассе, казалось, что мы достигли дна. За прошедший год выяснилось, что это далеко не так, что готовность общества, в том числе образованной его части, приспособиться к предлагаемым властью обстоятельствам чрезвычайно велика, если не беспредельна. За этот год Россия сделала колоссальный скачок назад от современного, модерного общества, как его понимал Борис, – свободной социальности, основанной на автономном типе личности. Иногда невольно завидуешь ушедшим, которые не увидели этого.
_____________________________________________________________________________
Борис Долгин, научный редактор «Полит.ру»
В течение полутора последних лет возникающее порой ощущение радости никогда не оказывается полным. Рано или поздно это изменится – даже массовые помрачения не бывают вечными. Но год назад к этому прибавилось то, что уже никогда не удастся исправить – от нас ушел Борис Дубин. Писать и говорить об этом очень тяжело, потому что это одна из самых близких смертей.
Меньше десяти лет личного знакомства – с лекциями, дискуссиями, разговорами и прогулками в Москве, в Киеве, во Львове и даже в Милане. Если бы пораньше сделал загранпаспорт, были бы еще Берлин и Рим. «Ну, что же вы…» – укоризненно в таких случаях говорил Борис Владимирович. Опыт научил его, что интересные возможности не нужно упускать – завтра их может не оказаться.
Этот опыт – и своего круга, и интеллектуальный – настраивал на пессимизм. Но не тот, который заставляет опускать руки или в ощущении собственной несравнимой значимости регулярно напиваться. Ничего особенно хорошего ждать не стоит, а значит тем более важно не упускать возможности – писать статьи и книги, переводить, рассказывать, спорить. А еще, с заражающим вкусом, читать, смотреть, слушать – в общем, пробовать и получать удовольствие от уже распробованного. Все это хотелось делать вместе.
В нем соединялись трезвость и очень сильная внутренняя включенность, максимально далекая от безразличной прохлады; печальный реализм и деятельностная установка; раздумчивость и скорее творческий, чем сугубо сциентистский, способ работы с реальностью; готовность к аскезе и вкус к высокому наслаждению.
Аккуратное, ненавязчивое культуртрегерство, с должным анализом, демонстрацией контекстов и поворотов – не менее важная для меня ипостась Бориса Владимировича, чем собственно социологическая. Хотя грань здесь зыбкая, потому что и в последней среди базовых его тем были социология культуры и устройство исторического сознания.
До начала личного общения были лет семнадцать моего интереса на расстоянии. От перестроечных журналов и «Тыняновских сборников» до переводов. Гуляя по львовским улицам, уже имея существенный опыт общения, я решился поблагодарить Бориса Владимировича за Борхеса – слишком значимую для меня фигуру. Потом все надеялся, что сделаем лекцию о нем, даже предварительно договорились об этом, но не успели.
_____________________________________________________________________________
Алёша Прокопьев, поэт, переводчик
Год без Бориса Дубина.
Все так и идет, как он на основании социологических исследований предсказывал, – ничего радующего в общественной жизни страны, ветер дует в одну только сторону, подгоняя понуро бредущих (или радостно бегущих; есть еще и море равнодушных) к бездне. Очень понятно было отчаяние этого, казалось бы, железного человека, находящего себе опору в постоянном и нелегком труде. Очень понятно – и от этого было еще горше, когда он сказал: «… я впервые в жизни задумался о том, что, может быть, молодым людям надо уезжать».
Что ж, многие и уехали, другие сидят на чемоданах, но все равно ведь всем не уехать. У кого – мама, кто – без средств, кто просто никуда не хочет, предаваясь фатализму, кому-то – ухаживать за могилами родственников, больше некому – ведь все уехали!
Жизнь, как ни странно, продолжается, и в другой ее сфере, литературе, всегда не прямо соприкасающейся с политическими и социальными реалиями, – что происходит в литературе (а если сузить – в поэтическом переводе), где если речь идет о Дубине, то как о мастере такого высокого порядка, что даже не хочется уточнять, какого, – да, а что там, в переводе? Я хотел бы отметить одну вещь, которая не бросается в глаза, а именно: в журнале «Иностранная литература» стали появляться работы переводчиков, против которых в справочном разделе пишется «в ИЛ публикуется впервые», и, как правило, это молодые люди. В том, что Борис Дубин приложил к таким новациям свою руку, у меня нет никаких сомнений. Маленькая ведь деталь пейзажа, но зато какая характерная!
_____________________________________________________________________________
Линор Горалик, поэт, прозаик, журналист
Каждая встреча и каждый разговор с Борисом Владимировичем вызывали у меня ощущение совершенно особой благодарности: не только за работу, которую он делает (такую благодарность сложно было не испытывать), но и за его теплую и терпеливую открытость. Не думаю, что я способна хотя бы представить себе, какого масштаба и какой сложности мир жил в его сознании, – но сам тот факт, что носитель этого мира находит силы быть добрым и внимательным в отношении своих собеседников (будь то участники круглого стола, коллеги или студенты), восхищал меня.
Бывает ощущение, что человеку за его заслуги многое бы прощали; видеть, как такой человек никогда не позволяет пользоваться этой привилегией, – то есть никогда не позволяет себе перестать хоть на секунду быть, собственно, хорошим человеком, – одновременно подарок и урок. Огромное спасибо Борису Владимировичу и за то, и за другое.
_____________________________________________________________________________
Елена Фанайлова, поэт, журналист
Дорогой Антон!
Самое честное было бы сказать: что-то во мне непоправимо сломалось с уходом Вашего отца.
Я с огромным трудом могла вытерпеть смерть Дашевского. Смерть Дубина, совпавшая с августовскими событиями 2014 года на востоке Украины, с постоянной травмой массовой смерти, просто надломила мне хребет. Я всегда считала себя довольно терпеливым человеком, и в нем любила это качество. Стало не с кем терпеть.
Когда он умирал, я знала от Вас о некоторых деталях его ухода. Вы посылали короткие письма узкому кругу людей. Всякий раз с получением этой информации мое сердце падало. Я до сих пор остаюсь неплохим врачом, это дает ненужную трезвость. За два дня до его смерти я написала коллегам в Прагу, что нам нужно подготовить все материалы к его уходу, они не поверили. Звонок застал меня в такси, я ехала на репортаж, развернула машину, вернулась в бюро и села писать некролог. Как помню, вложила в этот служебный текст всю любовь к Вашему отцу.
В эти дни я была как будто заморожена. Смогла заплакать только в морге, когда увидела, как Ваша бабушка, его мать, гладит его по лицу и приговаривает: мой Боренька, мой первенец.
Меня потряс Ваш рассказ о его чувстве долга: в тот вечер, когда с ним случился первый удар, он готовился к эфиру с отцом Сергеем Кругловым. И потом, когда пришел в себя в реанимации, просил Вас непременно предупредить Сергея, что не сможет. Это слишком на него похоже.
Последний раз не по делам мы виделись на проводах Вольфа Иро, руководителя отдела культуры Гете-центра, в клубе «Мастерская». Был конец Майдана, и присутствовавшие на вечеринке люди уже негласно поделились на сочувствующих украинцам и будущий «крымнаш»; это не зависело от их ума, в воздухе витало что-то звериное. Обсуждать все это в общей компании было невозможно. Потом Вы сказали, что он очень глубоко переживал украинские события. Я знаю, что у вас в семье есть украинские корни; однажды он неожиданно рассказал, что его первый детский опыт смерти был связан с украинской родней. Но дело даже не в этом его детском импринтинге, дело в его справедливости и милосердии.
Когда уходили мои любимые старшие товарищи (Пригов, Вайль, Парщиков, Драгомощенко), ужас их ухода давал мне дополнительную ярость действовать. Как описывает такое Фрейд, их важная моральная часть оставалась со мной, их бескомпромиссность работала в моем уме и поведении цитатами-максимами. Это психологическая загадка, но в его случае я не чувствую ничего подобного. Я ощущаю только чудовищное опустошение. Возможно, дело в длительном и полном психологическом согласии с ним, в каком-то удовольствии быть «как он» на протяжении многих лет нашей профессиональной дружбы, в его похвалах моим стихам и журналистским делам: он настолько давал мне быть собой в литературе, в критике, в моральных оценках политики, что я чувствовала себя полностью защищенной. Он написал самую главную рецензию на мою книгу, после которой я перестала бояться всего, в том числе себя. Разумеется, я воспринимала его, как символического Бога-отца. Здесь важно вспомнить, что, читая мои тексты о смерти, понимая их в антропологическом измерении, он тактично научил меня читать других, европейцев: Целана, Эстерхази, Мрожека, Милоша.
Если рационализировать траур, то скажу, что недавно мы разговаривали с Машей Степановой о наших главных потерях. Начали с Дашевского, потом обратились к Дубину. Выводы были похожи: они оба люди, личным усилием создававшие здесь Европу. Маша сказала тогда о Борисе: один человек, как будто огромный, мощный, многополосный скоростной автобан между миром и Россией. Мне почти нечего к этому добавить, кроме своей постоянной мысли о нем. Я люблю умных людей, но больше люблю добрых. Это не значит, что их доброта прощает зло, напротив, она его хорошо различает, их ум и характер не могут этого допустить. За эту безупречную мораль, за это редчайшее сочетание качеств я его обожала и продолжаю обожать.
Настоящая литература, которая была его страстью, не делается текстом, она делается сопереживанием, преодолевающим травму, часто через бессознательный ужас; она делается совершенной любовью. Борис был совсем лишен подлинного мрачного, плотного, антрацитного греха эгоизма. Я знаю этот метафизический предмет и говорю о нем вполне ответственно. Я знаю людей, которые позволяли себе дурно отзываться о нем при жизни, для меня это был маркер «стоп». Не думаю, что их суждения изменились, но если думать о том, что изменилось во мне после его смерти: раньше я сказала бы, что не подам им руки. Теперь думаю, что могу подождать изменений, которые могут с ними произойти.
Материал подготовил Антон Дубин