«Болезнь левизны» в западноевропейской и американской литературе или историографии, как правило, не просто не считается чем-то зазорным, а, скорее, наоборот, воспринимается как свидетельство моральности и просвещенности ее носителя. «Гуманистический» образ Бертольда Брехта нисколько не страдает ни от молчания драматурга во время рабочих протестов 1953 года в ГДР, ни даже от его страшной фразы о том, что тот «кто хочет заложить фундамент доброты», сам не может себе позволить «быть добрым». Пример Брехта в этом отношении архетипичен. Левые интеллектуалы приложили немало усилий, чтобы защитить марксизм как универсальный прогрессистский проект от отождествления с практиками коммунистических режимов и самих себя от ответственности за открытую поддержку Сталина, Мао Цзэдуна или Пол Пота и отрицание их преступлений.
С одной стороны, если не аксиоматичной, то широко распространенной стала идея о том, что любые преступления режимов, провозгласивших себя коммунистическими, не омрачают чистоты самой идеи социализма. С другой же стороны, ссылки на существующие (пусть и несовершенные) коммунистические режимы были и остаются важны как доказательство того, что идея социализма в принципе реализуема. Поэтому сам факт существования СССР или коммунистической Кубы объявлялся доводом, как сказал крупнейший британский историк-марксист Эрих Хобсбаум, что «социализм – это не просто мечтания»Цит. по: Tony Judt, Reappraisals: Reflections on the Forgotten Twentieth Century. New York, 2008. P. 122..
Для понимания «западного» контекста рассуждений о марксизме, стоит помнить, что в межвоенный период коммунизм воспринимался многими как единственная весомая альтернатива фашизму, а в послевоенных Франции и Италии моральный авторитет компартий проистекал именно из их принципиальной антифашисткой позиции. Показательно, что в современной Европе левые активисты, активно говорящие о таких важных проблемах, как ситуация иммигрантов или равноправие в его различных проявлениях, часто используют слово «антифашист» как самоназвание.
В этой связи понятна осторожность (а порой и страх, особенно, в Германии) перед сравнением коммунистических режимов с фашистскими. И именно здесь проходит одна из линий недопонимания между «востоком» и «западом» континента. Рассуждая о возможностях сравнения «двух тоталитаризмов» американский историк Омер Бартов отмечал: «… ностальгия по социализму имеет право на существование – настолько, насколько она связана с верой в необходимость большей социальной справедливости. А ностальгия по нацизму может означать только жажду власти и разрушения»Omer Bartov, Extreme Opinions, в: Kritika. Spring 2002. Vol. 3. №. 2. P. 295.. В том же духе один из крупных немецких политиков заявил: «не вызывает сомнений, что с моральной и интеллектуальной точки зрения коммунистическая идеология – если ее оценивать на основании ее целей – стоит несравнимо выше расистского национал-социалистического мировоззрения»Цит. по: Kazimierz Wóycicki, Niemicka pamięć. Warszawa, 2011. S. 73.. Почти архетипичный акцент на «благородных целях» может быть лучше понят, если помнить о том, что современные сторонники сравнения (а нередко и отождествления) коммунизма с нацизмом часто принадлежат к крайне правым политическим кругам. Реалии политической конфронтации не просто неотделимы от обсуждения проблем памяти, но и во многом компрометируют важную и продуктивную идею ответственного сравнения двух систем.
Кажется, что убеждение Григория Чухрая, высказанное им в «Моей войне», – «Я твердо уверен, что оценку нашего прошлого еще дадут честные историки, которые сумеют отделить сталинизм и ГУЛАГ от идеи социализма»Григорий Чухрай, Моя война. Москва, 2001. С. 251., – как будто развивает Анджей Валицкий в «Истории коммунистической утопии», подчеркивая: «не подлежит сомнению, что тоталитаризм не был неизбежным следствием марксизма»Andrzej Walicki, Marxism and the Leap to the Kingdom of Freedom. The Rise and Fall of the Communist Utopia. Stanford University Press, 1995.. Рискну предположить, что это высказывание сомнению все же подлежит. Тем более, что именно сомнение – одна из важнейших черт любого познания.
Почему ужас социально-политической реальности коммунистических режимов не пугает адептов левой идеи? Почему раз за разом, снова и снова, вера в будущий прекрасный омлет оправдывает неограниченное количество разбитых яиц?Метафора Тони Джадта из книги его разговоров с Тимоти Снайдером: Tony Judt, Tymothy Snyder, Thinking the Twentieth Century. New York, 2012. P. 101. Вероятно, отчасти потому, что яйца разбивались преимущественно за пределами «западного мира», более того, после Второй мировой войны страх перед коммунистической альтернативой заставлял капиталистические правительства быть более чувствительными к социальным вопросам. Рассуждая же о собственно коммунистическом строе (советском или китайском), можно было сослаться на искажение ими марксистских идеалов или демонстрировать глубокое непонимание происходящего по другую сторону «железного занавеса», практически не рискуя встретить компетентный отпор.
В открытом письме польскому философу-эмигранту, бывшему марксисту и автору едва ли не самой содержательной истории марксистского учения Лешеку Колаковскому британский историк рабочего класса и активный участник коммунистического движения Эдвард Томпсон писал о «периодах, в которые у коммунизма было наиболее человеческое лицо – между 1917 и ранними двадцатыми годами, а также от Сталинградской битвы до 1946 года». Отвечая Томпсону, Колаковский изысканно положил своего опонента на лопатки, показав двойные стандарты, политическую наивность и нравоучительное высокомерие оппонента. Приведу одну цитату из этого блестящего эссе: «Я не могу согласиться с людьми, показывающими, как кровоточит их сердце, когда они слышат о любой большой или малой (…) несправедливости в США, и вдруг становятся мудрыми историософами или холодными рационалистами, услышав о самых страшных безобразиях нового, альтернативного общества»Все цитаты приведены по украинскому переводу: Лешек Колаковський, Мої правильні погляди на все. Київ, 2005. С. 250–270.. То, что для Томпсона было лишь дополнительным аргументом в «западной» дискуссии, для Колаковского, в прошлом убежденного марксиста, было частью личного опыта.
Интеллектуалы, сохранившие верность марксизму, нередко ссылались на то, что само разнообразие коммунистических режимов (а в ХХ веке себя таковыми провозгласили более двадцати по всему миру) делает некорректным «суммарное» рассмотрение их преступлений и перенесение полученных выводов на марксистскую теориюСм., например: Twentieth-Century Marxism. A Global Introduction / Ed. by Daryl Glaser, David M. Walker. New York, 2007.. Почему же благородные цели привели к настолько страшной и жестокой реализации? Почему именно марксизму так «не везло» с людоедами, провозглашавшими себя его адептами?
На этот вопрос попытался ответить британский философ Роджер Скрутон в книге «Польза песимизма и опасность фальшивой надежды»Roger Scruton, The Uses of Pessimism and the Danger of False Hope. Oxford, 2010.. Скрутон не оставляет камня на камне от оптимистической концепции человеческой природы, в наиболее радикальном виде высказанной Руссо. Согласно этой концепции, естественная свобода человека достижима после уничтожения всех сдерживающих её институтов, обязательств и иерархий. В таком мировоззрении Скрутон видит исток всех левых утопий и проектов грандиозного и стремительного, а следовательно, насильственного, переустройства общества. На различных примерах (в том числе, советской истории) автор стремится доказать, что после революции, разрушившей прежний порядок, сначала наступает анархия, а затем, довольно быстро ей на смену приходит тоталитаризм. При этом, левые интеллктуалы «каждый новый довод о том, что разрушение порядка означает также потерю свободы, объясняли как доказательство того, что разрушение не зашло достаточно далеко». Рискам некритического оптимизма британский философ противопоставляет осознание хрупкости мира и несовершенства человека.
Рискну предположить, что большинство «левых» читателей Скрутона, по рецепту Сартра, откажут ему, как не члену коммунистического движения, в праве критиковать левую идею. Упорство безразсудных оптимистов в их вере заслуживает отдельного изучения. В разгар массового голода 1932–33 годов Сталину было совсем не сложно обмануть восторженных европейких визитёров Бернара Шоу и Эдуара Эрио – они сами были рады обманываться. Лион Фейхтвангер поверил показательным процессам, не в последнюю очередь, потому, что очень хотел верил в коммунистическую альтернативу фашизму.
Уже после окончания Второй мировой войны, по замечанию Раймона Арона, линия раздела французской интеллигенции проходила по её отношению к СССР: между теми, кто не отрицал существование ГУЛАГа, и теми, кто его разоблачалРаймон Арон, Пристрастный зритель, Москва, 2006.. Особое место в этой конфигурации занимали «прозревшие», т.е., сознательно отошедшие от восхищения сталинизмом или социалистической идеей в целом. Названия их книг говорят сами за себя: «История одной иллюзии» (Франсуа Фюре), «Слепящая тьма» (Артур Кестлер), «О том, что я думала, что я понимаю» (Ани Кригель). Но и после этого всего Наум Чомски отрицал преступления Пол Пота как вымысел «Нью Йорк Таймс» и не один левый интеллектуал охотно вторил максиме Дьордя Лукача: «самый плохой социализм все же лучше самого хорошего капитализма».
Очевидная «заниженность» чувствительности «западного мира» к преступлениям коммунистических режимов отображается и в многочисленных барах с советской символикой (как правило, с КГБ в названии), и в матрешках со Сталиным. Для западной части европейского континента марксизм – часть общего просветительского и гуманистического наследия, а не порождающая политических чудовищ идеология. В 2011 году издательство Йельского университета издало сразу две книги модных левых гуманитариев: Терри Иглтона и Эрика Хобсбаума, под выразительными названиями: «Почему Маркс был прав?» и «Как изменить мир. Рассуждения о Марксе и марксизме»Terry Eaglton, Why Marx Was Right? New Haven, 2011; Eric Hobsbawn, How to Change the World. Reflections on Marx and Marxism. New Haven, 2011..
Было бы поучительно внимательно сравнить позиции Хобсбаума и Иглтона с рассуждениями идеологов КПРФ или Компартии Украины. Тем временем, пусть и только в элитарных интеллектуальных кругах, но именно «западная» (а не советская) разновидность «новых левых» появилась и на постсоветском пространстве. Её примером может быть очень интересный украинский журнал левой критики «Спільне» (Общее), выходящий в течении нескольких лет в Киеве и недавно включенный в европейскую сеть интеллектуальных журналов Eurozine.
Свежий номер «Спільного» уверенно интерпретирует современный неонационалистический популизм как вытесненную классовую борьбу; утверждает, что перед современным миром стоит однозначная альтернатива: или социализм, или фашизм; и радостно цитирует Троцкого (кстати, не только теоретика, но и практика коммунистического строительства). Провокативно, местами убедительно, показывая взаимосвязи расизма и современного капитализма, авторы «Спільного» почему-то забывают, например, о Северной Кореи – стране некапиталистической и одновременно откровенно расистской.
Свою цель издатели журнала левой критики видят в «проблематизации господствующих отношений и нарушении статус кво», но, к сожалению, не распространяют свой критический задор на историю социалистической идеи и попыток ее реализации, хотя, казалось бы, именно в критическом отношении к традиции, которая признается «своей», больше всего честности и ответственности. Правда, современная и политическая, и академическая атмосфера благоволит самоуверенности, а не самокритике. И предпочитает профессиональный оптимизм даже самым уравношенным формам пессимизма.