В ноябре 1957 г., «великий кормчий» Мао Цзэдун приехал на три недели в Москву – во второй и последний раз. Первый приезд в СССР вождя победоносной китайской революции и лидера только провозглашенного КНР состоялся в декабре 1949 – январе 1950 г. и совпал с торжествами по случаю 70-летия Сталина. Тогда, в декабре 1949 г., новое китайское светило никак не могло затмить свет, струившийся из Москвы и освещавший путь коммунистов всего мира в «светлое будущее». Но за 8 лет многое изменились. Сталин умер. Хрущев, только что переигравший в подковерной схватке за единоличную власть Молотова, Маленкова, Кагановича и маршала Жукова, не воспринимался китайским лидером как человек рангом выше.
На большом совещании 68 компартий всего мира, приуроченном к 40-летию Октября, Хрущев вообще предпочел уйти на время в тень и передоверил своему довольно бесцветному главному идеологу Суслову выступить от имени КПСС с большой установочной речью. На этом фоне стали особенно очевидны претензии Мао Цзэдуна на роль если не фигуры номер один в мировом коммунистическом движении, то, во всяком случае, главного толкователя марксистской теории и законодателя мод современного коммунизма, выступавшего от его имени с программными декларациями.
Годом ранее, 24 октября 1956 г., эмиссары из Пекина были приглашены срочно в Москву, чтобы принять участие в обсуждении восточноевропейских проблем — в первую очередь подъем национального движения в Польше и вспыхнувшую революция в Венгрии. Лю Шаоци и Дэн Сяопин провели в Москве более недели, неоднократно приглашались на заседания с участием членов Президиума ЦК КПСС, высказывая официальное китайское мнение. Мао наблюдал за событиями издалека, но его мнение постоянно запрашивалось. В Москве не хотели повторять ошибки полугодичной давности, ведь лидер КНР явно был задет тем, что с ним не посоветовались перед принятием принципиально важного решения о зачтении разоблачительного доклада о культе личности на ХХ съезде партии. Глава китайской делегации на съезде маршал Чжу Дэ получил «рыбу» секретного доклада в кремлевских кулуарах лишь за день до его зачтения с просьбой «не распространяться об этом».
Руководство второй по своему реальному политическому весу компартии мира неоднозначно, но в целом довольно сдержанно отреагировало на острую критику Хрущевым на съезде сталинского «культа личности». С одной стороны, оно было заинтересовано в разрушении мифа о непогрешимости советских лидеров, представлявших всему миру свою модель социализма как образцовую и нередко навязывавших собственную волю другим. С другой стороны, Мао прекрасно понял, что критике подвергаются и его собственные политические методы, а это уже может представить угрозу для его позиций в партии и стране. Для того чтобы сгладить обиду «великого кормчего» на Москву, в Пекин был командирован самый ловкий кремлевский царедворец и маэстро теневой партийной дипломатии Анастас Микоян. В результате переговоров «Правда» перепечатает, пусть с небольшими сокращениями, программную статью главного органа КПК «Женьмин жибао», в которой всячески подчеркивалось, что заслуги Сталина перевешивают его ошибки. Китайская критика Сталина сводилась главным образом к недооценке им местных особенностей каждой из стран, строящих социализм, и в первую очередь, конечно, Китая. Публикация этой статьи 6 апреля свидетельствовала не только о готовности КПСС чуть скорректировать линию XX съезда с учетом мнения КПК. Во всем мире она была воспринята наблюдателями как первый очевидный шаг назад в осуждении «культа личности».
XX съезд КПСС предоставил Мао повод сильнее сконцентрироваться на китайской специфике построения социализма. Более того, трудности, переживаемые КПСС, он воспринял как шанс впервые отчетливо заявить о себе как о теоретике мирового коммунистического движения. Его программная речь перед партактивом от 25 апреля дала толчок возникновению новых идеологем типа «пусть расцветают сто цветов», «позвольте каждой птице петь», «пусть соревнуются сто школ» и т.д., которые могли быть, и не без оснований, восприняты как провозглашение определенной соревновательности различных стратегий социалистического строительства. Некоторые китайские экономисты публично заявляют о целесообразности сохранения элементов свободного рынка при продвижении Китая к социализму. Молодой китайский коммунизм переживал в 1956 г. свой «розовый период», свои «1920-е годы» и в общественной жизни страны пока еще мало что предвещало будущие ужасы «большого скачка» и «культурной революции».
В Москве китайские новшества не вызывали восторга. Из восточноевропейских стран приходили донесения о том, что лозунг «пусть расцветают все цветы» трактовался в реформ-коммунистических кругах в духе попустительства к вольностям и экспериментам, ставившим под угрозу властную монополию партийных элит. Один высокопоставленный венгерский партфункционер рассказывал в начале октября советскому дипломату, что при его выступлении на массовом митинге на заводе «Ганц», «рабочие охотно и живо откликались на его сообщение об успехах в Китае, но встретили холодным молчанием ту часть его выступления, где говорилось о Советском Союзе». Из Польши же китайский дипломат доносил в Пекин, что в ходе начавшихся в середине октября демонстраций с требованием большей независимости в отношениях с СССР он видел на варшавских улицах плакаты «Мао поддерживает нас».
Таким образом, из Пекина в этот период исходили разноречивые импульсы, на китайский пример в странах Восточной Европы могли ссылаться отнюдь не только сталинисты, недовольные XX съездом КПСС и бравшие на вооружение охранительную по духу статью «Женьминь жибао». Некоторые новые лозунги КПК были притягательны и в оппозиционных, реформаторских кругах, причем здесь акцент делался, конечно, не на защите китайскими коммунистами Сталина, а на поисках ими собственного пути к социализму и критическом отношении к советской политике.
Решения состоявшегося в сентябре VIII съезда КПК также скорее внушили надежды сторонникам реформирования социализма, нежели разочаровали их. В Москве же должны были с раздражением принять к сведению активизацию отношений Китая с титовской Югославией, претендовавшей на особый статус среди соцстран. Если на XX съезде КПСС СКЮ представлял (в качестве скорее не гостя, а наблюдателя) лишь готовившийся к завершению своей дипломатической миссии и отъезду в Белград посол Д. Видич, то в Пекин для участия в работе VIII съезда КПК приехала более внушительная югославская делегация. Едва ли было бы преувеличением утверждать, что летом-осенью 1956 г. китайское влияние в Восточной Европе росло пропорционально ослаблению там советского влияния, а в общественном мнении было больше симпатий к Китаю, чем к СССР. Было также все очевиднее, что Пекин, не идя пока еще на конфронтацию с Москвой, вместе с тем претендует на более значительную роль в мировом коммунистическом движении, на если не равное, то близкое к равному с КПСС положение. Китайские амбиции особенно проявились, когда со всей остротой встал вопрос о разрешении острых внутриполитических кризисов в Польше и Венгрии.
В связи с событиями в Польше, где вопреки давлению Москвы к власти вернулся опальный «правоуклонист» В. Гомулка, Мао сразу дал понять советскому послу, академику от философии П.Ф. Юдину, что видит главные истоки происходящего в рецидивах великодержавного шовинизма Москвы, ее стремлении навязывать свою волю коммунистам других стран, команду же Гомулки можно упрекнуть разве что в некоторых «перегибах», например удалении со своего поста вскоре выехавшего в СССР министра обороны ПНР маршала К. Рокоссовского. В случае с Венгрией в Пекине сначала пытались занять аналогичную позицию и призывали Москву к сдержанности и решению проблемы политическим, а не силовым путем, однако когда к концу октября стало очевидным, что венгерские коммунисты теряют власть, китайская позиция в корне изменилась.
Сохранившиеся и опубликованные материалы заседаний советского партийного руководства, иногда с участием приглашенных китайских эмиссаров, отражают их влияние на выработку в Кремле конечного силового решения. Непоследовательность в те дни китайской линии отразила явное противоречие между естественным стремлением второй коммунистической державы мира использовать трудности, переживаемые Советским Союзом в Восточной Европе, в целях усиления китайских позиций в мировом коммунистическом движении, и, с другой стороны, опасениями фронтального отступления коммунизма в непрекращавшемся противоборстве двух систем. В пропагандистском же плане советские трудности осени 1956 г. дали на долгие годы китайцам пищу для критики хрущевских методов десталинизации. Главный же итог заключался в том, что в период польского кризиса и венгерской революции руководство Китая оказалось впервые активно вовлеченным в дела европейской сферы влияния СССР – тем самым Китай в первый раз реально заявил о себе как большая коммунистическая держава, без участия которой отныне не может быть разрешен ни один «семейный спор» внутри мирового коммунизма.
Совершив осенью 1956 г. прорыв в деле проникновения в Восточную Европу, Пекин стал потом неустанно наращивать свое влияние. За первым шагом последовали другие – миссия Чжоу Эньлая в Москву, Варшаву и Будапешт в январе 1957 г.; попытки КПК сыграть роль посредника в деле нормализации советско-югославских отношений, осложнившихся вследствие венгерской революции; исходившая именно от КПК (и лишь позже перехваченная КПСС) инициатива проведения большого совещания компартий, реализованная в конце концов в ноябре 1957 г. в Москве. Китайское присутствие отныне на три десятилетия становится перманентным внешнеполитическим фактором в Восточной Европе.
В октябре 1957 г. в повестке дня советской внешней политики на первый план выходит проведение большого совещания компартий. В начале года при посещении Москвы премьер Госсовета КНР Чжоу Эньлай ставил в упрек советским лидерам, «что односторонней постановкой вопроса о культе личности они причинили известный ущерб делу». Примерно то же самое, ссылаясь на события в Восточной Европе, Мао заявлял и на пленумах китайской компартии. Правда, спутник, запущенный 4 октября, произвел на китайского лидера настолько сильное впечатление, что, по замечанию одного из наблюдателей, «возродил его потускневшую веру в мощь СССР, а также породил в нем новые надежды на неисчерпаемые возможности социализма».
К теме спутника он то и дело обращался и в своих выступлениях на московских ноябрьских совещаниях компартий (широком и узком, т.е. совещании компартий соцстран), восхищаясь тем, как СССР, «запустив вверх большую штуковину», вырвался вперед, а если не остановится на достигнутом, далеко опередит капиталистический мир и заставит человечество «избавиться от страха». Следует заметить, что пободного рода высказывания Мао не только не противоречили установкам Москвы, но вполне перекликались с хрущевской идеологемой «догнать и перегнать Америку», выдвинутой весной все того же 1957 года (правда, в ленинградском выступлении Хрущева от 22 мая речь шла об амбициях исключительно мирных – способности СССР в ближайшей перспективе обогнать США в деле производства и потребления молока и мяса).
Как бы то ни было, именно спутник стал для Мао наилучшим свидетельством не только приемлемости советского опыта для других партий (при всей проблематичности методов хрущевской борьбы с «культом личности» Сталина), но и перевеса сил социализма над силами капитализма: «Ветер с Востока довлеет над ветром с Запада». Хотя эта формула и подвергалась впоследствии неоднозначному толкованию (в ней, конечно же, проявились и плохо скрываемые претензии Китая на доминирующую роль в мировом коммунистическом движении), в устах китайского лидера прозвучало и другое: на фоне открывшихся исторических перспектив «небольшие шероховатости» в отношениях между КПСС и КПК, по словам Мао, – «это незначительное» и никак не должно заслонять главного.
Китайская делегация во главе с Мао Цзэдуном приехала в Москву 2 ноября, за неделю до юбилейных торжеств в Кремле и за две недели до открывавшегося совещания компартий. Еще в Пекине Мао познакомился с советским проектом итоговой декларации совещания компартий соцстран и высказал советскому послу немало существенных замечаний. В первой половине ноября в Москве в течение целой недели представители КПСС М. Суслов, О. Куусинен, П. Поспелов, Б. Пономарев, Ю. Андропов и П. Юдин согласуют с делегацией КПК текст этого документа.
Предметом главных споров стал тезис о мирном пути к социализму. В предложенных китайцами поправках по сути отрицалась возможность продвижения к социализму мирным путем и это противоречило одной из базовых идеологем, провозглашенных XX съездом. 10 ноября на заседании Президиума ЦК КПСС решено было «настаивать на своей позиции». В конце концов, после долгих дебатов, была найдена компромиссная формулировка: при всей предпочтительности мирного способа осуществления социалистической революции, соответствующего интересам народа, существует и реальная возможность немирного пути, поскольку власти никто, как известно, добровольно не уступает. Проект декларации, подготовленный ЦК КПСС и доработанный совместно с делегацией ЦК КПК, был представлен от имени двух партий неофициальной редакционной комиссии (рабочей группе) из представителей разных партий, которая рассмотрела весь комплекс поправок и замечаний, поступивших от коммунистов других стран. На ее заседаниях тоже продолжались споры вокруг содержания и отдельных формулировок декларации, в конце концов опубликованной 22 ноября 1957 г.
Ради сохранения единства коммунистического движения Москва по ряду позиций шла на уступки Пекину, настаивавшему на предельно жестких формулировках – они были в окончательном варианте еще более ужесточены в сравнении с проектом, представленным СССР: добавлена, в частности, фраза об агрессивных кругах США, как «злейших врагах народных масс», которые «сами себе готовят гибель». С другой стороны, в условиях, когда руководство КПСС считало излишним напоминать из своих уст о силе СССР и его роли на международной арене (резонно считая, что спутник и только что успешно испытанные межконтинентальные ракеты говорят сами за себя), ведущую роль КПСС, как это ни покажется парадоксальным, отстаивал в своих выступлениях глава делегации КПК.
Как «змея без головы не может ползать», с присущей ему афористичностью заметил Мао, так и ни одно мировое движение не может обойтись без своего лидера, а богатый революционный опыт КПК пока еще не может конкурировать с опытом КПСС в строительстве социализма. В качестве примера он сослался на Суэцкий кризис, скорое разрешение которого не было бы возможно без вмешательства СССР. Оценка китайским лидером роли Сталина была призвана внести ясность в вопрос, запутанный, по его мнению, XX съездом: «Сталин, осуществляя руководство партией Советского Союза, проделал великую работу. Его достижения – главное, а недостатки и ошибки – второстепенное», причем изучение даже той части советского опыта, которую можно считать ошибочной, полезно и поучительно для коммунистов. При этом Мао готов был даже признать, что в сравнении со сталинскими временами «стиль работы советских товарищей изменился в лучшую сторону» – теперь можно ощутить ту «атмосферу равноправия в отношениях компартий», которой не было в первый его приезд в Москву в 1949 г.
Большое внимание Мао уделил необходимости единства коммунистического движения («Если мы будем разрознены, то окажемся бессильными») и выразил удовлетворение тем, что совещание проходит в обстановке большой сплоченности. При всей декларативной готовности Мао признать за КПСС право на лидерство, его активность на обоих (широком и узком) совещаниях и явно выраженные, всеми замеченные амбиции теоретика марксизма отражали не только объективное усиление позиций КПК в мировом коммунистическом движении, но и претензии китайской политической элиты на еще большее повышение своей роли. Последовательно проводя в своих выступлениях мысль о том, что мировое коммунистическое движение не может обойтись без руководящей силы, Мао одновременно изложил с кремлевской трибуны программу преодоления Китаем своей отсталости, превращения его в мощную индустриальную страну, способную конкурировать с ведущими западными державами. По сути дела он впервые на международном форуме выразил готовность и желание побороться в перспективе с СССР за лидерство в международном коммунистическом движении.
Отношения КПСС и КПК совсем не были безоблачными, но они были пока еще относительно стабильными, обеим партиям вопреки уже назревавшим противоречиям и взаимному недовольству в 1957 г. пока удавалось создавать хотя бы видимость единства. Вместе с тем в ноябрьских выступлениях Мао проявился и тот специфический китайский подход к ключевым проблемам международных отношений, который содержал в себе зародыши будущих острых споров с КПСС. Достаточно напомнить его шокировавший многих, особенно западных коммунистов тезис о том, что в случае возникновения атомной войны «в крайнем случае погибнет половина людей, но останется еще другая половина, зато империализм будет стерт с лица земли и весь мир станет социалистическим».
Это более чем экстравагантное даже с точки зрения коммунистической ментальности положение дополнялось тезисом о том, что Китаю война в сущности не очень страшна, поскольку он пока еще находится на начальной стадии социалистического строительства (иными словами, почти нечего разрушать). Российский биограф Мао А.В. Панцов приводит, ссылаясь на воспоминания переводчика, диалог между Мао и П. Тольятти в кулуарах совещания. На вопрос итальянского коммуниста, останется ли после ядерной войны хоть один итальянец, Мао якобы ответил более чем циничным встречным вопросом: «а почему вы считаете, что итальянцы столь важны для человечества?» Впрочем, хотя эта «безответственная», по позднейшей советской оценке, трактовка китайским лидером угрозы ядерной войны и критиковалась неоднократно с советской стороны в ходе межпартийной полемики 1960-х годов, она по сути своей лишь развивала и заостряла прозвучавшее в отчетном докладе Хрущева на XX съезде КПСС высказывание о том, что «капитализм найдет себе могилу в новой мировой войне». О том, что «третья мировая война приведет к краху мировой капиталистической системы», говорил в своем выступлении на съезде и Г. Маленков.
В ноябре 1957 г. в Москве Мао с удовлетворением констатировал, что принятая на узком совещании декларация «не содержит элементов ревизионизма или оппортунизма». Явно пойдя на компромисс, он в конце концов согласился с включением в ее текст тезиса о значении XX съезда КПСС, решения которого положили начало новому этапу в коммунистическом движении (в ходе бесед с коммунистами других стран он выступал против преувеличения значения съезда как внутреннего дела одной лишь партии – КПСС). Однако впоследствии, в условиях резкого ухудшения отношений двух ведущих коммунистических партий мира, он говорил, что советская сторона в ноябре 1957 г. сумела протащить в текст итогового документа некоторые ревизионистские установки XX съезда.
С другой стороны, отдельные положения Мао, прозвучавшие на совещаниях (например, об американском империализме как «бумажном тигре»), послужили позже предметом полемики со стороны КПСС – китайцы критиковались за авантюризм в оценке международной ситуации, затушевывание катастрофической опасности ядерной войны и т.д. Впрочем, нельзя забывать о том, что публичное приветствие Мао на юбилейной сессии Верховного Совета СССР 6 ноября несколько контрастировало с его не предназначенными для печати выступлениями на совещаниях компартий. В нем была выражена приверженность делу мира, сделан акцент на принципах мирного сосуществования. Китайскому лидеру, очевидно, хватало тактического чутья не афишировать перед всем миром те свои откровения, которые он считал возможным донести до соратников по движению.
В целом позицию КПК характеризовал оптимизм в отношении перспектив социализма, в одном из своих выступлений на совещаниях Мао привел длинную цепочку доказательств в обоснование тезиса о том, что силы социализма потенциально сильнее своего врага и в обозримой перспективе превзойдут его экономически. В этом между КПСС и КПК никаких разногласий не было: уверенность СССР, КПСС и мирового коммунистического движения в своих силах – таков был главный лейтмотив выступления представителя КПСС М. Суслова на широком совещании.
Документы ноябрьских совещаний (не только Декларация компартий соцстран, но и подписанный всеми 68 компартиями и опубликованный 23 ноября Манифест мира) отразили провозглашенные XX съездом положения о мирном сосуществовании и возможности предотвращения войны в современную эпоху, о многообразии форм перехода к социализму и предпочтительности мирного пути, о необходимости сотрудничества с социалистическими партиями в борьбе за мир и единства действий со всеми прогрессивными силами (в том числе «патриотической буржуазией» стран Востока) в противоборстве с мировым империализмом. Были оставлены в силе также важнейшие положения известной октябрьской 1956 г. декларации правительства СССР о том, что отношения между социалистическими странами строятся на принципах равноправия, уважения территориальной целостности, государственной независимости и суверенитета, невмешательства во внутренние дела (хотя ее несоответствие реальной советской политике наглядно проявилось уже при подавлении венгерской революции, со ссылкой на этот документ полякам, да и не только им в соцлагере, небезуспешно удавалось выторговывать у СССР уступки внешнеэкономического характера, настаивать на удалении из своих госструктур советников и т.д.).
Опыт венгерской революции и ее подавления не дал Москве оснований пересматривать все эти доктринальные тезисы (и шире – стратегию XX съезда КПСС), но вместе с тем заставил сделать в ноябрьской декларации немаловажную оговорку о том, что вышеназванные принципы не исчерпывают всей сущности взаимоотношений между социалистическими странами; неотъемлемой их составляющей является «братская взаимопомощь», в которой находит свое действенное проявление «принцип пролетарского интернационализма». Западные комментаторы не могли пройти мимо более резких в сравнении с XX съездом КПСС формулировок в отношении сил, оппонирующих мировому коммунизму, что со стороны КПСС было данью компромиссу с КПК в интересах достижения единства мирового коммунистического движения. Но кстати, жесткая риторика ноябрьской Декларации была уже в декабре до известной степени уравновешена некоторыми мирными инициативами СССР (в области испытаний ядерного оружия, неразмещения его в Германии и Центральной Европе, заключения между НАТО и ОВД договора о ненападении). За уступки пусть декларативного характера, сделанные китайцам, Москве приходилось тут же определенным образом расплачиваться на «другом базаре». Не только спутник, но и эти мирные инициативы позволили Н. Хрущеву всего через год после подавления венгерского восстания стать «человеком года» (1957 года) по версии журнала «Time».
Созывая в ноябре 1957 г. совещания компартий, Москва хотела прежде всего укрепить свое влияние, ослабевшее вследствие вынужденного разоблачения Сталина на XX съезде. Прошедшие под знаком единства московские совещания компартий свидетельствовали о том, что к 40-летнему юбилею захвата власти большевиками мировое коммунистическое движение преодолело временные трудности, связанные с необходимостью публичного отмежевания от Сталина и его методов, а также подавлением венгерской революции. Выход «мирового коммунизма» из кризиса в немалой мере был обусловлен значительным ростом военно-политической мощи СССР (запуск в октябре спутника и успешное испытание в августе межконтинентальных баллистических ракет). Впрочем, уже в июне 1958 г. в деятельности западных компартий вновь проявились кризисные явления, что было связано с вынесением в Венгрии смертного приговора Имре Надю, вызвавшим крайне болезненную реакцию многих коммунистов и им сочувствующих в разных странах мира.
Итак, в Москве ценой взаимных уступок удалось достичь временного компромисса между КПСС и КПК. Переведения споров в публичную плоскость удалось избежать, хотя различие позиций, проявившееся на совещании, предвещало последующее, довольно скорое расхождение и сильное охлаждение в отношениях двух больших коммунистических держав. Не создавала серьезной угрозы единству коммунистического движения «диссидентская» позиция ПОРП по ряду вопросов, явившаяся запоздалым отголоском «польского Октября» 1956 г. Как не делало погоды и выступление П. Тольятти, местами попахивавшее откровенным социал-реформизмом и еретичеством. С другой стороны, закончилась явной неудачей очередная попытка хрущевского руководства теснее привязать к СССР и советскому блоку режим Тито в Югославии.
Вопреки давлению Хрущева югославы, хотя и приехали в Москву, но ноябрьскую декларацию категорически отказались подписывать. Именно критика югославского ревизионизма стала во время следующего большого совещания компартий (ноябрь 1960 г.) общей компромиссной платформой, способной, теперь уже не на считанные годы, а на считанные месяцы отсрочить открытый конфликт КПСС и КПК. По сути в это время две большие коммунистические державы уже только имитировали единство. С начала 1960-х годов, в условиях ширящегося советско-китайского конфликта, созыв последующих совещаний компартий становится предметом острой борьбы между Москвы и Пекином за влияние – каждая из сторон стремилась в целях реализации собственных геополитических и идеологических амбиций заручиться поддержкой тех или иных отрядов мирового коммунистического движения.