Николай Олейников и судьба репрессированной «детской редакции». Николай Олейников — поэт, редактор популярных в 1920–30-е годы детских журналов «Чиж» и «Еж», в 1937 году был арестован по ложному обвинению и расстрелян, разделив печальную судьбу сотрудников «ленинградской редакции», любимого детища Самуила Маршака. Его стихи начали возвращаться к читателю только в 60-е годы, а полноценная поэтическая реабилитация произошла в 1990-е. «Уроки истории» реконструируют портрет поэта из воспоминаний друзей и авторов «детской редакции», со страниц журналов «Чиж» и «Еж», а также из сочинений Николая Олейникова.
Сейчас мы уже понимаем, что все эти «веселые чижи»«Веселые чижи» — название стихотворения Даниила Хармса, написанного в соавторстве с Маршаком залетели в детскую литературу, спасаясь от урагана. Самуил Маршак, возглавлявший ленинградскую редакцию Детгиза, очень вовремя взял под крыло ватагу молодых, веселых и дерзких поэтов, называвших себя «ОБЭРИУ» (Объединение реального искусства», куда входили Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Юрий Владимиров и другие). После того как в конце 1920-х, после нескольких громких эскапад, объединение было фактически разгромлено, для опальных обэриутов детская литература надолго стала и «бомбоубежищем», и единственным источником заработка. Вместо с ними в «детскую редакцию» пришли друзья и писатели их круга: Евгений Шварц, Николай Олейников, Михаил Зощенко…
Вся эта компания вольготно угнездилась в детских журналах «Еж» и «Чиж», редакции которых располагались на Невском, в «Доме с глобусом», известном ленинградцам как дом Зингера. «Еж» («Еженедельный журнал») издавался для школьников пионерского возраста, а «Чиж» («Чрезвычайно интересный журнал») — для младших школьников. Авторами были лучшие детские писатели своего времени, иллюстраторами — замечательные художники: Владимир Конашевич, Юрий Васнецов, Владимир Лебедев… Самуил Яковлевич Маршак числился консультантом.
Наверное, это были самые веселые и «безбашенные» редакции тогдашнего Ленинграда.
В редакционной комнате на стене висел плакат «График — на фиг!» (что не мешало сдавать номера журналов четко по расписанию), в перерывах между работой сотрудники могли устроить спортивную прогулку на четвереньках, а авторы соревновались в придумывании пародий друг на друга и остроумных розыгрышей.
Вот несколько эпизодов из редакционной жизни.
Однажды в редакцию пришел Чуковский и прямо с порога предложил: «Давайте сочиним, кто и как добирался сегодня до издательства. Но, чур, в стихах!» И бросил первую строчку: «Ехали медведи на велосипеде…» (Может быть, он узнал, что недавно Хармс и Введенский пришли на Невский с козой, чтобы показать ее на «посиделках», но их с козой в издательство не пустили.)
Эстер Паперная рассказывала: «Cочиняли шарады. Нарочно делались ошибки. Вот, у меня было: “еврейка, принявшая католичество” — “Рива-Люция”. А у Нины [Гернет]: “объяснение коровы, почему она опоздала на службу: — “Меняла-роги-я”».
«Смеялись до слез», «хохотали», «умирали со смеху» — это почти в каждом воспоминании. В этой веселой и талантливой атмосфере издавались «Еж» и «Чиж».
Все это было для детского журнала той поры, мягко говоря, непривычным, начиная с названия. Детские журналы тогда принято было называть «На стройке» или «Юные ударники». А «Еж» с самого начала слишком много себе позволял: неофициозную подачу материала, игру, доверительную интонацию. За что был любим читателями и порицаем критикой. Но поначалу начальство смотрело на маршаковскую вольницу сквозь пальцы.
Школьники писали в журнал, присылали свои заметки и рассказы, а «Еж» их уважительно публиковал рядом с произведениями маститых авторов. Даниил Хармс так описывал связь между журналом и его читателями:
Как портной без иглы,
Как столяр без пилы,
Как румяный мясник без ножа,
Как трубач без трубы,
Как избач без избы —
Вот таков пионер без «Ежа».
Центром этой талантливой компании, а также мотором журнального производства был редактор обоих журналов Николай Олейников.
Олейников много печатался в «Еже», но маленьким читателям был больше известен под своим «сценическим псевдонимом» — Макар Свирепый. Этот постоянный персонаж журнала, даже внешне похожий на Олейникова, изображался на боевом коне Гвоздике, вместе с которым он участвовал в удивительных приключениях.
Откуда взялся этот образ?
На форзаце первого издания «Чукоккалы», рукописного альманаха Корнея Чуковского, среди портретов участников притягивает к себе внимание насмешливый олейниковский профиль. Он потом еще появится на страницах альманаха — безмятежный, несокрушимо победительный и прикровенно лирический, неуловимо кого-то напоминающий.
При чтении стихов становится понятно, кого. Козьма Прутков — вот его близкий литературный родственник. Олейников называл себя «внуком Козьмы Пруткова», посвящал стихи его памяти.
Литературная родословная Олейникова изучена неплохо. О реальной его биографии, особенно дожурнальной, известно не так много.
Олейников, по его рассказам, рано пришел в революцию — юношей ушел из донской казачьей семьи в Красную Армию вопреки воле отца. Дважды был арестован «за содействие большевикам». Во время Гражданской войны, в дни наступления на Дон армии генерала Краснова, отец выдал его белым. Олейникова арестовали, избили до полусмерти и бросили в сарай, с тем чтоб утром расстрелять с партией пленных. Но ему удалось бежать и скрыться в другой станице, у деда. При первой возможности он вновь присоединился к Красной Армии. По окончании Гражданской вступил в РКП(б).
Здесь закончились «боевые дни«Боевые дни» — так называется один из его рассказов, напечатанный в «Еже»» Николая Олейникова и начались дни издательские. Олейникова назначили в состав редколлегии газеты «Красный казакСтенгазета Каменского отделения УКРОСТа, Украинского бюро Российского телеграфного агентства.», которая сразу полюбилась читателям. Потом был журнал «Забой».
А в 1928-м начался «Еж».
Карта путешествий Николая Олейникова
Хотя номинально идеологом и консультантом журнала был Маршак, фактически «рулевое управление» быстро перешло к Олейникову и его другу Евгению Шварцу.
Похоже, Олейников был гением журнальной редактуры. Благодаря своему таланту, страстности и несокрушимому кавалерийскому напору он сделал «Еж» лучшим детским отечественным журналом 1920-х–30-х.
Своим крупным чутким носом, который так любили изображать карикатуристы, он остро чувствовал журнал как целое, как самостоятельную литературную форму, где единство замысла и исполнения, содержания и «оформительства» подчинены общей генеральной задаче. В отличие от Маршака, жестко редактировавшего сочинения разных авторов, дабы придать им черты единого стиля и создать иллюзию коллективизма, Олейников видел задачу редактора в том, чтобы помочь каждому автору максимально раскрыться. Он полагал, что только союз равноправных индивидуальностей будет работать на успех общего дела.
Олейников начал журнальную «карьеру» ответсеком в начале 20-х, и в «Еж» пришел уже с опытом и, главное, пониманием работы журнала как единого организма. Он и сам был «человеком-журналом»: задавал общее направление; «держал на себе» связь слова, изображения и верстки; находил авторов; брал на себя то, что сейчас называется «предпечатной подготовкой». Сочинял стихи, задачи и головоломки. Сын поэта Александр Николаевич полагает, что Олейников создал новый, до него не существовавший жанр — научную публицистику для детей.
Похоже, что он придумал первые советские комиксы. В журналах появились сквозные герои — Иван Топорышкин, Умная Маша, Макар Свирепый. Переходя из номера в номер, они участвовали в приключениях, розыгрышах и путешествиях, азартно придуманных — кем? Наверное, всей редакцией, но, сдается, «под чутким руководством» Олейникова. У читателя могло сложиться впечатление, что в журнале была еще одна специальная должность для него — «заведующий путешествиями». На одном рисунке он изображен вместе с картой путешествий, которая прилагалась к «Удивительным приключениям Макара Свирепого». Изображен в виде «верхового Макара Свирепого», кавалериста-литератора, который говорил о себе, что он — единственный писатель, который пишет, сидя верхом. Олейников сам был и картографом этой «Карты путешествий», и героем авантюрного романа, и бессменным хроникером одиссеи Макара Свирепого. Тут сошлось и воплотилось все — и его жажда путешествий, и неизбывная тяга к приключениям, и давняя любовь к Америке.
Макар Свирепый был в «Еже», а в «Чиже» появилась Умная Маша.
Если Макар Свирепый был своего рода советским Бэтменом, который сражался с американскими полицейскими, спасал монгольских пионеров в фашистской Германии и подписывал на журнал «Еж» африканских туземцев, то Умная Маша была, можно сказать, советской Гермионой Грейнджер.
Вот что вспоминает писательница Г. Левашова:
«Это было то, о чем мечтали все детские журналы: постоянный герой, любимый читателями. Такой живой образ создать очень трудно; большинство таких героев, после нескольких появлений в журнале, умирали естественной смертью. А Умная Маша сразу зажила в журнале… Читатели писали Маше, спрашивали ее советов, рассказывали о своих делах». В журнале был опубликован телефон, по которому можно было звонить Умной Маше, и точное время, когда можно звонить. К телефону садилась одна из сотрудниц с «детским» голосом, а вся редакция была наготове, чтоб ответить на любые, самые неожиданные и каверзные вопросы.
Если Макар Свирепый внешне был похож на Олейникова, то Умная Маша — на маленькую Катю Малаховскую, дочь художника Бронислава Малаховского. И хотя ее потом и другие художники рисовали, однако Умная Маша всегда была такой, какой придумал ее Бронислав Малаховский: с косичками и упрямым подбородком.
Популярность журналов и читательская любовь возрастали от номера к номеру.
Но тут за «веселыми чижами» опять пришли.
Началось все с организованной травли в начале 30-х (типичные заголовки газетных статей того времени — «Как “Еж” обучает детей хулиганству»). Рубрики «Ежа» объявили чуждыми пролетарским детям. Друг поэта Николай Заболоцкий за свою поэму «Лодейников», в герое которой легко узнавался Олейников, был причислен к врагам общества.
В 1931 году Хармс, Введенский и Бахтерев были арестованы по обвинению в участии в «антисоветской группе писателей», причём поводом для ареста стала их работа в детской литературе. Хармс был приговорён к трём годам исправительных лагерей. Позже приговор заменили высылкой, и Хармс отправился в Курск, где к тому времени уже находился ранее высланный Введенский.
Олейникову пришлось оставить сочинительство. Он сосредоточился на редакционной работе, ребусах, задачах и советах по НОЖ (Научная Организация Жизни — изобретенный им тайм-менеджмент для советских школьников).
Когда в 1935-м «Еж» все-таки закрыли, Олейников тут же затеял новый журнал, «Сверчок». Он выходил в Москве; Олейников привел туда свою прежнюю команду.
Журнальная работа, казалось, поглощала его целиком. Конечно, для него была важна совместная дружеская работа; но именно он был в журнале тем, «кто к чайнику приделал крышечку и нос»Из стихотворения «Хвала изобретателям». Он держал позицию до последнего. Это требовало погруженности и самоотдачи. И мало кто знал, что у этого предельно занятого человека, который ездил между Москвой, где возглавлял «Сверчок», и Ленинградом, где жила его семья и где он работал редактором в Детгизе, было еще одно, потаенное, занятие. Выскажем предположение, что именно его он считал делом жизни.
Мы не раз упоминали, что Олейников был поэтом. Но как у поэта у него странная репутация, загадочная судьба. Ранние его стихи не сохранились. Биографические источники утверждают, что в 20–30-е годы он писал детские стихи. Но среди поэтов-авторов журналов его имя не встречается. Нам известно лишь несколько его детских стихотворений.
Кто я такой? Вопрос нелепый.
Я — верховой Макар Свирепый!
Это подпись в «Еже» под рисунком, изображающим Макара Свирепого на боевом коне.
Еще одно стихотворение сохранилось в Чукоккале. В 1920-е, когда Чуковского порицали за то, что в его стихах нет актуальной тематики, Олейников оставил в «Чукоккале» такой автограф:
Весел, ласков и красив,
Зайчик шел в кооператив.
И посоветовал Чуковскому писать именно в таком духе.
Но куда подевались его собственные стихи?
После того как Олейникова принялись громить с высоких критических трибун, он стал публиковать стихи в журналах анонимно. Считается, что большинство из них не атрибутированы до сих пор. Получается — как «избач без избы», так и поэт — без стихов?
Не совсем. Была другая сторона его поэтической известности. В кругу друзей Олейникова знали как автора блестящих иронических мадригалов и посланий «на случай». Среди адресатов были сотрудницы «детской редакции» — Тамара Габбе, Лидия Чуковская, Александра Любарская. Проницательный Чуковский написал об этом так:
«Его необыкновенный талант проявился во множестве экспромтов и шутливых посланий, которые он писал по разным поводам своим друзьям и знакомым. Стихи эти казались небрежными; иные считали их тогда однодневками, не имеющими литературной ценности. Лишь впоследствии стало понятно, что многие из этих непритязательных стихов — истинные шедевры искусства».
Несколько своих «взрослых» стихотворений Олейников попытался опубликовать в сборнике «Тридцать дней», скрывшись за посвящением «Памяти Козьмы Пруткова». Публикация тут же была разгромлена, и больше его стихи не печатались.
Чем ближе к 30-м, тем чаще в его сочинениях звучит разговор о смерти. В стихах появляется множество видов насильственных смертей. Поэт как будто примеряет, прикидывает на себя разные способы смерти.
В поэме «Таракан» главный герой, беспомощный таракан, сидит в стакане и ждет смерти. А на него направлены многообразные орудия пытки.
Стихотворение «Надклассовое послание» начинается словами:
«Неприятно в океане отчего-либо тонуть…» (эта цитата, кстати, стала во время войны любимой поговоркой подводников Северного флота).
А заканчивается так:
Дико прыгает букашка
С беспредельной высоты.
Разбивает лоб, бедняжка.
Разобьешь его и ты.
Правдивые показания чижа
Начало 1937-го было для Олейникова деятельным и напряженным.
Годом раньше у них с женой Ларисой Александровной родился сын Саша.
Олейников продолжал много работать, занимался редактурой для Детгиза и параллельно работал на радио. Он придумал новый жанр радиопередач — звукозапись для детей, в которой чередуются голоса дикторов (фактически прообраз радиотеатра). Перед этим была еще попытка что-то сделать для кино — Олейников написал несколько сценариев для «Ленфильма».
Но его как будто что-то тяготило тогда; что-то, в чем он скорее всего не спешил признаваться. Близко знавший его Шварц потом напишет, что Олейников был «в тот период особенно зол: огромное его дарование не находило применения».
В начале 1937-го он собрал свои стихи. Пересмотрел их, отредактировал и, словно предчувствуя грядущие события, отдал жене на хранение экземпляр рукописного сборника.
Маховик Большого террора еще не начал раскручиваться, но к этому уже шло.
В 30-е Олейников подружился с семьей ленинградского япониста Дмитрия Жукова и бывал у них почти ежедневно. Они часто сидели за столом, много говорили и пели. Лидия Жукова, жена Дмитрия Жукова, рассказывала: «Тогда Сталин изрек свое бессмертное: «…дело чести, дело славы, дело доблести и геройстваИ. В. Сталин, Политический отчет ЦК ХVI съезду ВКП(б) 27 июня 1930 г.». И вот они тянули эти слова под «Эй, ухнем!», протяжно, умильно… <…>: один хмыкнет, другой ухмыльнется. «Герой-ства! Э-э-э-х!»
Когда Дмитрия Жукова увели в конце мая 1937-го, Олейникова в городе не было. Он узнал об аресте друга только в июне. Сразу позвонил его жене и сказал, что между ними все по-прежнему — как дружили, так и будут дружить. В июле 1937-го семья Олейникова переехала на дачу, а сам он заболел и вернулся в Ленинград.
В эти дни Дмитрий Жуков, истязаемый следователями НКВД, не выдержал пыток и подписал протокол, содержащий якобы данные им показания. В них говорилось, что Олейников завербовал его в подпольную контрреволюционную организацию, готовившую покушения на товарищей Сталина и Ворошилова.
Вскоре арестовали Олейникова. Во время обыска в его квартире изъяли рукописи — стихи, прозу, математические исследования. Олейникова доставили в Большой дом, где к тому времени уже находился Жуков.
На первом допросе он отказался подтвердить предъявленные обвинения. И вдруг получил разрешение написать записку домой. Этот клочок бумаги чудом сохранился.
«Дорогие мои Рарочка и Сашенька.
Целую вас, посылаю вам привет. Рарочка, чувствую я себя хорошо, все время думаю о вас. Наверное Сашенька уже говорит хорошо, а ходит еще лучше.
Рарочка, если сможешь, то приготовь и передай мне следующее: белье, носки, одеяло (легкое), подушку маленькую, полотенце… и наконец простыню. Вот и все.
Целую вас обоих, люблю, думаю о вас постоянно.
Коля.
2 августа 1937 г».
Посылку для Олейникова следователь взял, пообещав передать ее адресату. Больше писем из тюрьмы не было.
Исследователи, занимавшиеся делом Олейникова, пишут, что один из следователей, Яков Перельмутер, обращался к подследственным с такими словами: «Я знаю, что вы невиновны, но на вас выпал жребий и вы должны подписать этот липовый протокол, в противном случае вас будут бить до тех пор, пока вы не подпишете или не умрете».
Второй допрос состоялся через несколько дней. Олейникову устроили очную ставку с Жуковым.
Попробуем заглянуть туда на один короткий миг. После реплики Олейникова «Контрреволюционной троцкистской работы я не вел» в кабинет следователя вводят Дмитрия Жукова.
«Вопрос Жукову:
— Какие указания по контрреволюционной работе вы получали от Олейникова?
— …о том, что наша контрреволюционная организация переходит на террористические методы работы… я узнал от Олейникова…
Вопрос Олейникову:
— Вы подтверждаете показания Жукова?
Ответ:
— Нет, не подтверждаю».
Как писали в старинных романах, опустим завесу жалости над этой сценой. Не станем обращать внимание на состояние кожных покровов Жукова. Не будем задаваться вопросом, о чем они думали в этот момент, глядя друг на друга; вспоминали ли вот это «…дело чести, дело славы, дело доблести и герой-ства?»
Далее в протоколе записано, что, будучи изобличен следствием и очной ставкой, Олейников решил дать правдивые показания. Он подтвердил показания Жукова и добавил, что хотел завербовать в ряды контрреволюции Самуила Яковлевича Маршака, но не успел, «так как у них испортились личные отношения».
Этот допрос был последним. 24 ноября 1937-го Николай Олейников был расстрелян. В тот же день расстреляли Дмитрия Жукова.
Вдову Олейникова с маленьким сыном выслали в Стерлитамак, в Башкирию. В поэме Заболоцкого «Лодейников» герой уезжает, тоскуя, прощаясь со своей Ларисой «из глубины безмолвного вагона» — а в жизни получилось, что уезжала она. С собой в ссылку она взяла списки его стихов. Позже сделала с них копии, впоследствии разошедшиеся среди друзей. Копии оказались очень кстати, потому что ее собственные списки вскоре отобрали за нарушения ссыльного режима.
Получилось, что она спасла их от небытия. Как булгаковская Маргарита.
Последнее наступление на чижей
Забежим вперед. Вышедший в 2000 году в «Новой библиотеке поэта» том Николая Олейникова можно было бы дополнить отдельной «Книгой памяти» ленинградского Детгиза: в комментарии адресаты стихотворений упоминаются с пометками «расстрелян в 1937 году», «репрессирован», «повторно арестован» и т.д.
Вскоре после ареста Олейникова были арестованы члены маршаковской редакции — Тамара Габбе, Александра Любарская, Бронислав Малаховский и другие.
НКВД намеревался создать «дело Маршака». От Самуила Яковлевича потребовали отречься от «шайки врагов народа». Маршак этого не сделал, вскоре покинул Ленинград и навсегда расстался с редакционной работой.
Начальник бомбоубежища больше ничего не мог сделать для своих «веселых чижей». О том, чего ему стоило не отречься, мы можем узнать из воспоминанийЛ. Пантелеев. История моих сюжетов Л. Пантелеева.
Хармса тогда не арестовали, но нигде не печатали и на работу не брали. Арестован он был позже, в августе 1941-го, и вскоре погиб в лагерной тюрьме «Кресты».
Тогда же, в 1941-м, был арестован Александр Введенский и препровожден в специальный состав для эвакуации вглубь России. Во время эвакуации он погиб.
Николай Заболоцкий был арестован в 1938-м и приговорен к пяти годам лагерей.
Вернувшись из лагеря, в 1952 году он написал стихотворение «Прощание с друзьями», посвященное погибшим друзьям. Там появляются «с тетрадями своих стихотворений» и Олейников, и Хармс.
Добавим, что усилия их не пропали даром, не исчезли, как исчез герой стихотворения Хармса «Из дома вышел человек» (после публикации которого прикрыли «Чиж»). То, что удалось сделать «детской редакции» за время своего недолгого существования, самым решительным образом повлияло на все дальнейшее развитие детской поэзии, детских журналов и детского книгоиздательства.
Быль и небыль Николая Олейникова
Вернувшись из ссылки, Лариса Александровна Олейникова получила свидетельство о реабилитации Олейникова. А затем — свидетельство о его смерти, где указана ложная дата и ложная причина смерти: Олейников якобы умер 5 мая 1942 года «от возвратного тифа».
По парадоксальной рифме, документы НКВД оказались единственным источником, где указана подлинная дата его рождения.
Олейников день своего рождения никогда не отмечал. По свидетельству вдовы, он праздновал 19 декабря, утверждая, что родился именно в этот деньВозможно, потому что на него приходятся именины Олейникова, Никола Зимний — день памяти Святого Николая Мир Ликийских чудотворца. Точную дату его рождения можно установить из «Анкеты арестованного», заполненной сотрудником НКВД перед началом ареста, — «8 августа 1898 г.». По-видимому, она была указана в паспорте.
В анкетах нет сведений об участии Олейникова в Гражданской войне. Мы знаем только, что в 1919 году он стал красногвардейцем казачьего Каменского революционного отряда. Но, судя по тому, с каким знанием дела он описывает подробности жизни конной армии, можно предположить, что воевал он в кавалерии. И «Верховой Свирепый», его alter ego, появился не случайно.
…Одно из африканских приключений Макара Свирепого заканчивается так. Во время путешествия Макар получил из Ленинграда телеграмму, в которой его призывали срочно вернуться в Советский Союз. Друзья-туземцы придумали катапультировать его с помощью пальмы. И привязали его к пальме, напевая: «Э-эх, пальмушка, ухнем!»
«Макар попрощался с друзьями.
— Платите за журнал аккуратно и помните, что жизнь прекрасна, — сказал великий писатель.
По сигналу все разом отпустили пальму — и Макар полетел».
В день ареста Олейникова одним из последних, кто его видел, был чтец Антон Шварц. Он вспоминал: «Я <…> встретил Николая на Итальянской. Он шел спокойный, в сопровождении двух мужчин. Я спросил его: “Как дела, Коля?” Он сказал: “Жизнь, Тоня, прекрасна!” И только тут я понял…»
Эта картинка — по улице города идет человек в сопровождении двух мужчин — напоминает одну иллюстрацию из комикса про Макара Свирепого. Там тоже по улице идет человек в сопровождении двух мужчин. Это арестованный комсомолец. Его конвоируют полицейские. Дело происходит, конечно, в Америке.
Еще одна рифма.
Удивительные подробности есть в следственном деле Олейникова. Через несколько месяцев после его гибели чекисты спохватились, что он был расстрелян… без предъявления обвинительного заключения. Ну бывает — товарищи были делом заняты, не до ерунды с формальностями. В спешно составленном заключении, которое добавилось к делу в январе 1938-го, появилось обвинение в шпионаже в пользу Японии.
…Где-то уже было это. Арест. Обвинение. Шпионаж в пользу иностранной разведки…
Да вот же — журнал «Еж». Во время одного из своих приключений Макар Свирепый попал к африканским туземцам, которые приняли его за английского шпиона. С криками «Убирайся в свою Англию!» Макара выдворили из страны.
Есть у Олейникова рассказ «Учитель географии». Главный герой, «старорежимный» преподаватель географии, заснул летаргическим сном в дореволюционном Петрограде, был доставлен в клинику и проснулся уже в советском Ленинграде. Проснувшись, бедный учитель так путается в новых реалиях и топонимах, что встречный милиционер хочет арестовать его за «хулиганство» и «оскорбление». Спасает учителя только вмешательство доктора, который называет себя «заведующим больницей имени Жертв Революции».
Попробуем представить нашего героя на месте «учителя географии». Дважды арестованный «за сочувствие большевикам», участник Гражданской войны и член партии однажды застает себя проснувшимся в кабинете следователя, который сообщает ему, что «обвиняемый Олейников арестован»… за «хулиганство» и «оскорбление»: как «участнику кр троцкистской организации ему предъявляются обвинения в том, что он готовил террористические акты против руководства ВКПб».
Тут возникает ряд вопросов. Какой всемогущий заведующий больницей имени Жертв Революции в силах остановить этот безумный сюжет? Где часть той силы, которая может, как в булгаковском романе, сделать героя невидимым и защищенным, чтобы мог он в минуту роковую произнести с насмешливой, пренебрежительной, всепобеждающей усмешкой: «А, это нас арестовывать идут»? Почему, когда те двое в штатском направлялись к его дому, не подбежал к ним Иван Топорышкин, не вылил перед ними на дорогу клей собственного изобретения под названием «Ни взад, ни вперед»?
Второе рождение
Первая посмертная публикация Олейникова состоялась почти через 30 лет после его гибели. Потом в советской печати вышло еще несколько подборок.
На западе, в тамиздате, в 1970–80-е годы было издано несколько книг Олейникова. Предисловие к одной из них написал поэт Лев Лосев. Как оказалось, Олейников был любимцем западных славистов, о нем публиковались работы в славистических сборниках.
А у нас почти в отсутствие официальных публикаций возникло удивительное явление — «народное олейниковедение». Память об олейниковской судьбе и обэриутской легенде оказалась столь мощной и столь живучей, что даже спустя десятилетия после его гибели люди, часто далекие от поэзии и литературоведения, собирали стихи Олейникова, переписывали их, передавали друг другу, заучивали наизусть. Наверное, понимали, чем рискуют — в советское время за «хранение и распространение» можно было получить срок.
Когда в 2000 году в Санкт-Петербурге готовился том Олейникова для «Библиотеки поэта», работа над ним велась практически методом «народной стройки». Собиратели приносили списки стихотворений, «стихийные олейниковеды» делились обнаруженными в его стихах аллюзиями и реминисценциями. Инженер-механик Владимир Москвин указал на евангельские подтексты стихов Олейникова. Композитор Никита Богословский поделился неопубликованным стихотворением Олейникова, которое он хранил в памяти больше 60 (!) лет. Читатели приносили неизвестные автографы. Со стихами Олейникова произошло то, о чем мечтает каждый поэт, но что случается не с каждым. «Читателя найду в потомстве я…»
Эти стихи оставили нам много загадок, многослойных и жутковатых. К ним пытались подступиться филологи — Лидия Гинзбург, Лазарь Флейшман. В 2015 году вышло большое исследование Олега Лекманова. Олейниковская «пучина неразгаданных страстейЦитата из его последнего стихотворения» сегодня так же сильно влечет читателей, как и 30, и 50 лет назад.
Интересно, что сказал бы сам Николай Макарович, доведись ему прочесть все эти размышления о своих стихах? Олейников был человеком скрытным. Скорее всего, отшутился бы в своем духе:
Трудно думать обезьяне,
Мыслей нет — она поет…
Лидия Гинзбург в воспоминаниях приводит такой диалог:
«— Я люблю ваши стихи больше стихов Заболоцкого… Вы расшиблись в лепешку ради того, чтобы зазвучало какое-то слово… а он не расшибся.
Он ответил:
— Я только для того и пишу, чтоб оно зазвучало».
«Это свидетельство — ключ к самым значительным стихотворениям Олейникова, выступающим из ряда блистательных домашних шуток», — добавляет мемуаристка.
…В одном из списков стихотворений Олейникова, ныне хранящемся в Пушкинском доме, есть смешная опечатка — «Зачем тебе давние страны?»
Действительно — зачем.
P. S. Александр Николаевич Олейников, тот самый Сашенька, к которому обращена последняя олейниковская записка, стал известным геологом и исследователем творчества своего отца. Группа специалистов, которую он возглавлял, нашла места погребений на территориях Новгорода, Пскова и других полигонов, а также обнаружила контуры захоронений в Левашовской пустоши под Санкт-Петербургом, где в 30-е годы были закопаны тела более 40 000 расстрелянных (в том числе, вероятно, и его отца).