Елена Калашникова

О роли массового голода и сбережений граждан СССР в промышленном рывке 30-х

интервью

1930-е

Голод в СССР, голодомор, история голода.


голод

индустриализация

экономика

Индустриализация 1930-х традиционно считалась одним из главных достижений советского времени, призванным оправдать многочисленные человеческие жертвы той эпохи. Для ее осуществления советское руководство покупало за

Философский камень советской индустриализации

Интервью Полины Барсковой

Подкаст

блокада Ленинграда

книги

В декабре 2017 года Издательский проект «А и Б» выпустил хрестоматию для среднего и старшего школьного возраста «Блокада. Свидетельства о ленинградской блокаде» . По просьбе

Невидимое существо блокадного города

публичная история

В этом году издательству «Новое Литературное обозрение» исполняется 25 лет. В специальном интервью, приуроченном к юбилею издательства, Дмитрий Споров рассказывает о новой книжной серии

«Что такое Россия»

Интервью с Александрой Литвиной

литература для детей

Генеалогические исследования и исследования истории института семьи


семья

Александра Литвина – автор текста «Истории старой квартиры». Книги, которая рассказывает и показывает жизнь нескольких поколений семьи Муромцевых, на протяжении ста лет живущих в

История старой квартиры

интервью с переводчицей дневника Элен Берр

историческая память

Россия

Франция

Холокост

В декабре вышло русское издание дневника Элен Берр – записок еврейской девушки, жившей в оккупированном нацистами Париже и погибшей в лагере Берген-Бельзен. Об удивительной книге, которую часто называют вторым дневником

«Больше, чем книга о Холокосте»

интервью с Гузель Яхиной

раскулачивание

СССР

Татарстан

Гузель Яхина – автор романа «Зулейха открывает глаза», рассказывающего историю раскулачивания в Татарстане. Роман получил «Большую книгу» и переведён на уже почти 20 языков. Елена Калашникова поговорила

«Важно, чтобы ребенок ощущал себя во времени, чувствовал себя его частью»

интервью с Войцехом Пшоняком

Восточная Европа

кино

В Москве с 6 декабря идёт ретроспектива фильмов Анджея Вайды. В связи с этим в Москву приехал Войцех Пшоняк – польский актер, неоднократно снимавшийся в фильмах Вайды.  Корреспондент «УИ»

В Москве с 6 декабря идёт ретроспектива фильмов Анджея Вайды. В связи с этим в Москву приехал Войцех Пшоняк – польский актер, неоднократно снимавшийся в фильмах Вайды.  Корреспондент «УИ» Елена Калашникова поговорила с актёром о его корнях, личном восприятии своих ролей и пустотах современной польской культуры.


Как, по-вашему, показывать в кино и театре исторические события и персонажей? Вы играли в фильмах «Корчак», «Варшавская битва. 1920»…


Меня вырезали из фильма «Варшавская битва»… Ну и хорошо, это не очень хороший фильм. Изображение истории – не такое простое дело. Все зависит от того, с какой стороны мы ее показываем. Например, «Варшавская битва» – это польско-русская война. Если русские сделают об этом фильм – получится один фильм, у поляков – совершенно другой. Есть фильмы хорошие и плохие. Независимо от того, польский или русский это фильм, это две стороны конфликта. Задача великого режиссера, художника не в том, чтобы показать историческую правду (история – субъективна) или создать нечто назидательное, а задать вопрос. Если он дает ответ, это не очень хороший художник. И на этот вопрос мы сами должны ответить, или хотя бы пробовать. У великого художника получится универсальное произведение искусства, в котором поднята какая-то универсальная проблема. Ненавижу патриотическо-назидательные произведения.


Какую задачу ставил перед вами Анджей Вайда, когда вы готовились к съемкам картины про Корчака?


Тут поднята проблема уничтожения людей, геноцида – мы можем наблюдать это в Камбодже, в преступлениях гитлеровцев, а сейчас почти повсюду. Эта проблема впервые возникла, когда захотели уничтожить целый народ – еврейский. И фильм про Корчака – увеличение, небольшой фрагмент одной из самых больших трагедий в истории человечества. На примере Корчака, известного своими революционными взглядами на воспитание детей, показывается реальная история, поэтому у нас с Вайдой не было никаких дискуссий.


А что было главным для вас в этой работе? Каким вы хотели показать Корчака?


Я думал, принять ли это предложение.


Вы сомневались и не сразу согласились? 


Я размышлял, что там можно сыграть. В этом персонаже практически нет ничего, что можно сыграть. Мне неинтересно что-то изображать, поэтому у меня была дилемма. Я получил все, что написано о Корчаке, и, читая, понял, что это не поможет мне понять ситуацию такого человека. Историю невозможно сыграть, сыграть можно только человека. А чтобы максимально к нему приблизиться, нужно его понять. И я начал читать его дневники из гетто. Я закрылся на Корсике и два-три месяца читал только его дневники. И понял, что манера, в которой он пишет, может мне помочь. Я попробовал пойти вместе с ним в газовую камеру. Здесь нет места актерской игре, актерским идеям, это попытка стать им. И это единственный способ показать то, что ты сам не пережил. Несколько лет после выхода фильма я не мог разговаривать с журналистами.


Почему?


Не был в состоянии об этом говорить.


Это самая важная для вас роль, или были роли в кино или театре, которые сильнее на вас действовали?


Все роли разные, и каждая оставляет след. То, что я привнес в роль Корчака, не связано с актерским опытом. Ни у кого, кроме меня, не было случая попытаться стать Корчаком, пережить то, что надо сыграть. Этот человеческий опыт намного глубже актерского.


Довольны ли вы результатом? Тем, как вы пережили эту ситуацию, и фильмом в целом? 


Я не считаю, что могу оценивать себя в этой роли. Я дал этой роли столько, сколько мог, но меня, Войцеха Пшоняка, там очень мало, и это меня радует. Меня радует, что передо мной человек, о котором надо было рассказать. Про другие свои работы я иногда говорю: «Да, эту сцену можно было лучше сыграть», а здесь все иначе. Когда я отрастил бороду и надел очки, и меня увидели воспитанники Корчака, они испытали шок, потому что я стал похож на Корчака.


Во время работы над ролью вы не говорили с его воспитанниками? 


Не было оказии, да мне это и не требовалось.


А что вам говорил Вайда?


Это я Вайде говорил. Я никогда не смотрю отснятые сцены (такая у меня традиция), но Вайда в один прекрасный день попросил меня посмотреть. У него были сомнения, правильный ли путь я выбрал. Я посмотрел и сказал: «Это – Корчак, и по-другому не будет». Вообще Вайда мне доверял, мы до этого вместе делали несколько фильмов, и в этом случае он должен был мне поверить, а после монтажа он сказал: «Да, ты был прав». Выбор пути не был моим актерским капризом, все это было глубоко мной пережито. А Вайда не вживался в образ Корчака, как я, он ведь не актер. Если бы он сказал мне «Нет», я бы предложил ему взять другого актера.


Заметили ли вы какие-то изменения в себе после этой работы? 


Я не играл характер, индивидуальность, то, к чему у меня нет доступа, переживаемое я реконструировал в себе. Самая большая польская трагедия – то, что гитлеровцы истребили евреев. Польша без евреев – уже не Польша. Без польских евреев нет культуры, нет искусства. Польские националисты и фашисты линчуют меня за эти слова, но это правда – позади ведь сотни лет совместной жизни.


Я родился во Львове, поэтому тема эта мне близка. Дед мой был директором и главным химиком ликероводочной фабрики Бачевских во Львове. Эта знаменитая фабрика поставляла продукцию для австро-венгерского императорского двора. Фабрика находилась в еврейском квартале. Друзья и подруги моей мамы были евреями. Мама знала идиш, еврейские молитвы, даже меня немного научила. И когда началась война, она пережила своего рода Холокост, потому что потеряла всех друзей. Помню имя самой близкой ее подруги – Цеся Грудер, она постоянно о ней говорила. Через мать я был связан с еврейским миром, поэтому воспринимаю эту трагедию очень близко. В Польше буквально на каждом шагу есть пустые места, там нет людей, и для меня это личная трагедия. У меня есть друзья, которые были в лагерях. Например, Ричард Горовиц – знаменитый фотограф. Он попал в лагерь мальчиком, у него сохранился номер на руке, выжил он благодаря Шиндлеру.


Я не думал о Корчаке как о роли. У меня было чувство, что я участвую в чем-то, не до конца мне понятном, в том, что было. А тем более, дело касалось детей…


Расскажите о своих родителях. 


Со стороны матери у меня смешанные корни – армяно-венгерские, со стороны отца – польские. Львов в те времена был многонациональным городом. Мой отец решил выехать из города, потому что не хотел быть советским гражданином. 17 сентября 1939-го Сталин напал на Польшу. И мы одними из последних выехали в Силезию в предназначенных для скота вагонах – туда переехал политехнический институт, где работал отец. С сегодняшней точки зрения я понимаю, что отец с того времени впал в депрессию. Я говорю, что он умер от тоски по Львову. Мать держалась, женщины более прагматичны: они должны думать, как детей в школу отправить, чем накормить… Я жил в атмосфере настоящего террора. Помню, однажды пришли польские кагэбэшники, взяли отца. Даже сейчас могу детально их описать: вошли четверо огромных людей с автоматами Калашникова, все перевернули… Мать не знала: за что, где отец, как… Через два месяца отец вернулся очень худой. Он не знал, за что его забрали. После смерти Сталина кто-то сказал матери о причине ареста: перед выборами отец не пошел посмотреть, есть ли его фамилия в списках голосования – то есть, враг. Я помню разные мелочи, из детской памяти это не выбросишь. Никто не хочет получить такой подарок от Бога, но с другой стороны, такой опыт обогащает. Если бы я это не пережил, я бы многого не смог почувствовать. Человек не хочет страдать, но нет такого, кто бы ни страдал. Только страдание может создать условия, когда приходит желание отомстить. Думаю, страдания даются, чтобы человек стал лучше и делал мир лучше.


Не хотите написать мемуары?


Я пишу книгу, но она посвящена актерской игре. Актерство ведь не в том, чтобы надевать парик, костюм, что-то изображать. Основное тут – понять другого, а для этого нужно обладать определенными инструментами – опытом: переживанием счастья или его отсутствия, опытом сомнения… Чем больше у актера таких переживаний, тем проще ему понять другого. Ведь другого нельзя сыграть – можно спародировать, сымитировать, изобразить. Каждый раз актер в роли Ричарда III, Гамлета, Яго – это другой Ричард III, Гамлет, Яго. Мои студенты, например, не пережили еще многого. Я им говорю, что они должны работать не над ролью, а над собой. Учиться понимать себя и других. Только так можно построить персонаж.

«Этот человеческий опыт намного глубже актерского»

интервью с Романом Либеровым

документальное кино

Мандельштам

В честь дня рождения Осипа Мандельштама мы публикуем интервью с Романом Либеровым, режиссёром недавно вышедшей биографической ленты о поэте «Сохрани мою речь навсегда», телепремьера которого состоится завтра на первом

В честь дня рождения Осипа Мандельштама мы публикуем интервью с Романом Либеровым, режиссёром недавно вышедшей биографической ленты о поэте «Сохрани мою речь навсегда», телепремьера которого состоится<a href="http://www.1tv.ru/documentary/fi8811/fd201601162300"> завтра на первом канале</a>.


– В вашем «писательском цикле» уже шесть фильмов – про Олешу, Бродского, Владимова, Довлатова, Ильфа и Петрова, Мандельштама. Расскажите, почему ваши фильмы именно про писателей?


– Я учился трижды, и та дорога вела в кино, а любил я при этом книжки читать. Кино я люблю очень, это необходимый мне как воздух вид взаимодействия, и книжки я люблю очень, впрочем, и все остальные виды искусства. Но я чаще и чаще ловлю себя на том, что все остальные виды я употребляю с несколько прикладной точки зрения: как их можно приложить к кино. Мы в своих сочинениях пользуемся синтетическим языком, и пытаемся вовлечь в него максимально из того, что мы в принципе можем вовлечь. Собственно, мы даже «кино» это не называем, на афишах написано: «Сочинение для кинотеатра со зрителем».


– Как язык писателя, его тексты, литературу вообще передать на кино-языке?


– Как это сделать, я не знаю. Выдающийся педагог Иван Михайлович Москвин-Тарханов четыре года на все мои вопросы «Что делать? Как мне с этим справиться? Как найти?» повторял: «Читай автора». Во ВГИКе ты смотришь бесчисленное множество работ. Я знал, что мне хотелось увидеть, и нигде этого не видел. Мы до сих пор этот язык сочиняем, я ищу его уже седьмую работу и пока не чувствую потолка.


– Я посмотрела вашу картину про Мандельштама дважды – на премьере в Петербурге и в московском Мемориале, и мне она, наверное, больше всего понравилась – тут «самый богатый» киноязык. А как вы все это ощущаете?


– Первая моя работа была посвящена Юрию Олеше, она называлась «Юрий Олеша по кличке „Писатель“», вторая была посвящена Иосифу Бродскому, и называлась «Разговор с небожителем», а третья – Георгию Владимову: «Один день Жоры Владимова». Для меня они навсегда останутся очень важными, я расписываюсь за полное эмоциональное соответствие замыслу, но примитивность и малость их возможностей меня всегда будет нервировать.


Первая возможность сочинять, ни к чему не привязываясь, возникла только когда мы начали работать над фильмом о Сергее Довлатове, он назывался «Написано Сергеем Довлатовым». Я очень-очень-очень люблю эти работы, и во мне – вне зависимости от кругов, которые расходятся, лишь бы расходились, – чувство абсолютной собственной правоты. Я знаю, что это то, что должно быть написано Сергеем Довлатовым. Я очень люблю нашу работу «ИЛЬФИПЕТРОВ» и знаю, что это ровно то, что должно быть, и готов защитить – перед кем, правда? – каждый кадр нынешней работы «Сохрани мою речь навсегда».


– Писатели, про которых вы снимаете, – это самое близкое? По каким критериям вы своих героев выбираете?


– Во-первых, я никого не выбираю.


– Они вас выбирают?


– Безусловно. Кто вы такой, чтобы выбирать? Я начал понимать, что такое стихи, только в 27 лет. Я помню этот вечер. До этого я читал и даже наизусть знал, скажем, «Про это» – дивная поэма Маяковского, и она мне страшно нравилась. Понятно, что все мы, наше поколение, ушиблены Бродским. Но до того момента я не мог отличить плохое стихотворение от хорошего в полной мере, это произошло только в 27 лет.


– А что это был за момент?


– Я сидел дома и на каком-то среднестатистическом поэте третьего ряда типа Каменского накопилась критическая масса размышлений. Если ты думающий человек, то, так или иначе, носитель сомнений, размышлений. И вдруг мне позвонила барышня-продюсер (она знала, что я книжки люблю) и сказала: «Есть возможность снять фильм» и назвала пять или семь имён. «Кто тебя интересует?» В списке был Лев Кассиль, кто-то еще. Я сказал: «Конечно, Олеша». С этого всё и началось.


– Как вы выходите на людей, с которыми хотите работать? На Noiz’a MC, например?


– Я хотел, чтобы Мандельштам кричал, поэтому переслушал тонну рэпа. Мы с Бастой еще репетировали, но у нас не получилось, с ДеЦлом пробовали, были еще более-менее известные рэперы. А Ваня [в жизни рэпера Noiz MC зовут Иван Алексеев – УИ] просто порвал. Конечно, он не смотрел ни одной нашей работы. Я сказал, что надо встретиться, мы встретились. Моя задача донести, о чем мы в фильме говорим, я выбираю ракурс. Он сидел и плакал: «ОК, я подумаю». Я сказал: «Первое, прочти воспоминания Надежды Яковлевны».


 Он полетел в дальневосточный тур, звонит мне из гостиницы: «Читаю воспоминания и рыдаю». Он просто живой талантливый человек. Через два дня мы были в Петербурге на съемках, надо было выбегать, и вдруг имейл от Нойза. Он на Сахалине где-то или в Хабаровске записал первый куплет еще не с этим текстом. Нам нужно было «Сохрани мою речь навсегда…», но я не знал, что он возьмет только одну строфу, а дальше напишет от себя. Видимо, он в самолете набросал текст и потом в отеле. Я думаю: «Ну ладно, придется послушать». Включаю трек, зову оператора-постановщика – и просто прошивает.


 Я много раз уже был на Ваниных концертах, и каждый концерт за все эти два года перед нашим треком Ваня рассказывает историю Мандельштама: был поэт, погиб в пересыльном лагере, Надежда Яковлевна, его жена, выучила его стихотворения наизусть, чтобы донести до нас… А наш трек уже стал хитом по всем авторитетным опросникам, попал в тройку лучших треков разных направлений 2014-го. Представляете? И вчера на концерте Ваня говорит: «Я два года перед этим треком всегда рассказывал историю Мандельштама, но больше мне не нужно это делать, потому что Рома Либеров, наконец, выпустил свое кино. Сходите в кинотеатры».