Человек, имеющий родню, подобен ветвистому дереву, безродный похож на трухлявый пень
Калмыцкая пословица
Моя прабабушка, Дорджиева Кермен Питкеевна, прожила почти восемьдесят лет. Она была одной из «последних могикан» поколения, которое видело, как кардинально менялась жизнь в калмыцкой степи, как калмыки переходили от кочевой жизни к оседлой. В ее жизнь вместились и голод 30-ых, и коллективизация, и война, и депортация, и «застой». И судьба её заслуживает нашего пристального внимания, потому что без понимания близких и родных людей, я думаю, не понять ни себя, ни окружающий мир.
Семья и быт
«Человек, имеющий родню, подобен ветвистому дереву, безродный похож на трухлявый пень», – так частенько говорила моя прабабушка Кермен. Благодаря прабабушке у меня много двоюродных сестер и братьев. Мы все очень дружны между собой, потому что она смогла создать очаг, где всегда теплится огонек любви и взаимопонимания и который не погаснет никогда.
Прабабушку помнят все мои родные, поэтому проблем со сбором материала у меня не было. Основным же рассказчиком выступила моя бабушка Бакаева Галина Этцеевна, которой сейчас под восемьдесят. Меня поражает, как бабушка, не имея практически никакого образования, даже в обыденной беседе может высказать свое мнение в особой, поэтической форме. Моя же работа заключалась, в основном, в переводе ее воспоминаний с калмыцкого языка на русский.
Мои расспросы иногда утомляют бабушку. Может быть, ее смущает, что не все в их жизни было так красиво и складно, как в кино. Никак не могу внушить ей, что каждый эпизод из жизни человека – это фабула для целой повести. А история жизни прабабушки – это история моей семьи, моего народа и моей страны. И не важно, какого именно числа и какого года произошло то или иное событие. Важнее узнать, как повлиял ХХ век на жизнь людей, какие перемены внес в сложившийся семейно-бытовой уклад калмыцкого общества? Как жили люди в начале прошлого века, в голодных и страшных 20-х, 30-х, 40-х, 50-х?
В результате бесед я сделала интересные для себя выводы. Для познания мира моей прабабушки мне были нужны не только люди, знавшие ее, но и немые свидетели того времени – предметы быта: фотоальбомы с фотографиями времен депортации, старенький ручной работы шкафчик, токуги – серебряные подвески к косам замужней женщины-калмычки, кривобокая металлическая банка, привезенная из Сибири. Эта банка для сыпучих продуктов сделана моим дедом Борисом из артиллерийского снаряда на гормолзаводе в сибирском Купино. Моя ээджя – бабушка Галя – бережет ее, не в силах расстаться с ней. К чему ей хранить эту неказистую банку?
Кермен (для удобства изложения буду называть прабабушку по имени) начала свою жизнь на грани двух эпох, в 1903 году. Род ее нойнахн вел полукочевой образ жизни в лощине Аргамджа1. Раньше родственники по крови селились кланами и образовывали отдельное поселение – хотон. Назывались эти поселения, в основном, по имени родоначальника клана: если родоначальника звали Санджи, то и хотон назывался санджикн. Прабабушкины же родственники были прислужниками у нойона2.
Помню, когда я впервые увидела ее портрет, меня поразило её лицо. Было в нем что-то неординарное, запоминающееся, даже жесткое. Увидишь такое выразительное лицо, и никогда уже его не забудешь.
По рассказам родственников я представила себе ее образ: несуетная, обстоятельная, цепкая, рассудительная, предусмотрительная, с пытливым умом.
Сколько силы воли, жизненной стойкости, убеждения во взгляде читалось на фото этой женщины, что невольно веришь: пока есть такие мужественные женщины, всегда будет жив дух нашего маленького народа.
* * *
Наши предки на протяжении тысячелетий были свободолюбивыми кочевниками, измерявшими расстояние в песнях: нег дун – одна песня, хойр дун – две песни. Традиционно в кочевом обществе мужчина считался главой семьи независимо от его деловых качеств. Был ли он кормильцем семьи, добытчиком или был лежебокой, никчемным человеком, все равно он заслуживал уважения по одному только тому, что относился к мужскому сословию.
Для женщин существовал целый ряд запретов и ограничений: женщине не позволялось носить одежду мужа, садиться на нее, перешагивать через принадлежности мужской одежды, лежащие на земле. Запрещалось стирать мужскую одежду вместе с женской. Женщина не имела права вмешиваться в разговор мужчин, кроме случаев, когда обращались непосредственно к ней. Она не имела права садиться за стол раньше мужа. «Нечистой» считалась женская обувь. Женщинам не позволялось мыть голову и расчесывать волосы ночью, считалось, что в них могут запутаться шулмус3. Всего не перечислишь.
Женщина всю свою жизнь проводила, не видя окружающий мир дальше хотона, в котором она жила, дальше убогих кошемных кибиток, разбросанных в пустынной степи. Она многое должна была уметь: шить одежду, выделывать шкуры, ставить кибитку. От хозяйки зависело, будет ли в кибитке тепло, уютно, чисто, ведь о каком порядке в кибитке может идти речь во время долгих кочевий, когда день-два хотон стоит на одном месте, а потом – дальше в путь.
Значит ли это, что женщина была в кочевом сообществе униженным существом? Помню, что при первом знакомстве со всеми этими правилами я была возмущена дикостью и несправедливостью старых обычаев. Но оказалось, что всё обстояло не так просто с правами и обязанностями женщины в степи.
Женщина в любом народе – это хранительница огня, души жилища. Тем большим уважением и почетом пользовалась женщина в кочевом сообществе. Отношение к женщине было подчеркнуто почтительным. Сын, входя в юрту, кланялся сначала матери, а потом отцу. Мать передавала дочерям всё свое мастерство, все знания, без которых в степи не выжить, и многое в судьбе ее дочерей зависело от того, как они усваивали эти уроки.
Дети в калмыцких семьях выполняли работу по хозяйству наравне со взрослыми: носили воду из ближнего родника, таскали кизяк и хворост, отбивали телят-сосунков от коров. Если не удавалось отбить теленка вовремя, семья оставалась без молока, а значит, без еды, за что детей пороли ремнем.
У калмыков была своя методика воспитания детей. Они понимали старших, что называется, с полуслова, даже по движению глаз. Все поручения старших, и не только свои родных, выполнялись беспрекословно. Любая старушка могла отправить кого-то из детей в степь за скотиной, и никто не осмеливался перечить. Босиком по колючкам во всю прыть кидались выполнять поручение. Если кто-то из детей, заигравшись, начинал баловаться, например, свистеть, любой хотонец мог сделать ему замечание. И дети подчинялись. Считалось, что свистом можно вызвать ветер. Ветер доставлял степнякам множество неудобств: мог свалить кибитку или нагнать в нее пыли, зимой мог разворошить и унести сено, и тогда скот оставался без корма.
Седло осваивалось буквально с рождения, было для кочевника колыбелью. С четырехлетнего возраста мальчиков приучали к коню. Лет с семи-восьми мальчики пасли с отцами скот, ухаживали за ним, ходили в ночное с табунами, мастерили домашние поделки, участвовали в скачках. Аркан для них плели, как только они научатся ходить. Дети учились пользоваться ими на ягнятах.
Детские игрушки не отличались разнообразием: альчики (овечья лодыжка), цаган монда (мяч, скатанный из верблюжьей шерсти). Девочки не имели кукол. Считалось, что в темное время суток куклы оживают и наносят вред своим обладателям.
Жили кочевники в кибитках, сборно-разборных, покрытых кошмой жилищах. Легкие, очень удобные, зимой в них тепло, а жарким летом – прохладно. Кибитка имела четыре угла, настоящую дверь из дерева или войлока.
Пища готовилась в котле на таганке в центре кибитки или на костре под открытым небом. Топливом для огня служил кизяк – высушенные коровьи лепешки, смешанные с соломой.
Вещи хранились в сундуках, посуда – в низких шкафах, используемых также в качестве обеденных столов. Посуда была в основном деревянная: чашки, тарелки, черпаки, ложки. Постелью служило кошемное и овчинное ложе.
Национальная кухня
Поскольку основным занятием калмыков было разведение скота, то и пища их состояла из мясных и молочных продуктов.
Особое, почетное место среди национальных блюд занимал и занимает калмыцкий чай – неотъемлемая часть жизни моих предков. С чая начинался и заканчивался любой день каждого калмыка. До сих пор существует общепринятое мнение: если за весь день человеку не удалось выпить хотя бы одну пиалу калмыцкого чая, то у него болит голова.
В каждой семье существовал собственный способ заваривания чая. Моя ээджя (бабушка) говорит, что чай в кастрюле следует помешивать по часовой стрелке. Во времена моей прабабушки Кермен чай подавали с борцоками4 или калмыцким хлебом. Хлеб, испеченный в золе, имел несравненный аромат и вкус. Тесто укладывалось в сковородку, накрывалось другой сковородкой и закапывалось в горячую золу. Настоящий калмыцкий хлеб мог служить самостоятельным блюдом, а не дополнением к обеду. Такой хлеб, рассказывает бабушка Галя, нередко пекла Кермен.
Национальная одежда
Верхняя одежда, головные уборы шились из добротно выделанной кожи животных. Может быть, эти вещи не отличались изысканностью, но хорошо предохраняли степняков-скотоводов от ветров, дождей, морозов.
Раньше у людей одежды было немного, она шилась по мере надобности и обновлялась лишь после того, как прежняя изнашивалась. Существовала даже присказка, что одежды за всю жизнь должно быть не больше, чем волос на голове, в противном случае, как утверждали наши предки, вещи могут причинить зло: укоротить человеку жизнь.
Моя бабушка подчеркивала, что калмыки довольствовались малым: имели повседневную рабочую одежду и один-два наряда для торжественных случаев. Также бабушка говорила, что согласно буддийской традиции, человек не должен окружать себя лишними вещами, становясь их рабом, ведь по сути дела человеку для нормальной жизни достаточно определенного количества еды, питья, одежды, домашней утвари. Остается только пользоваться имеющимся добром обдуманно и бережно. Если человек зарабатывает на жизнь честным трудом, то и бог, видя его усердие и скромность, не откажет ему в любой просьбе. И жизнь такого человека протекает спокойно, без несчастий. И, наоборот, бог не торопится прийти на помощь тем, кто ненасытен, торопится схватить кусок побольше, кто не посовестится отобрать последнее у других.
20-е годы. Замужество
Ураган революции все еще не утих. Он переворачивал всю степь.
В эти годы калмыки подверглись этническому эксперименту – насильственному переводу с традиционного кочевого на оседлый образ жизни и вытеснению калмыцкого языка из многих сфер жизни.
Еще юную Кермен без ее согласия просватали за незнакомого человека из рода асмуд. Он был старше ее лет на тридцать. Первая жена у него умерла, и родственники сговорились между собой. Кермен не протестовала. Тому, что решили старшие в роду, перечить никак нельзя.
Раньше калмыки готовили своих детей к самостоятельной семейной жизни, можно сказать, с пеленок. Ребенок едва сделал первые шаги, а родители уже приглядывали, какая из его ровесниц обещает быть хорошей женой. Если кандидатка в жены своим мастерством, поведением, трудолюбием отвечала требованиям родителей, то те заключали уговор, что породнятся. В назначенный срок играли свадьбу. Так создавались семьи, и пары доживали друг с другом до старости.
В качестве подарков молодых оделяли кто бараном, кто коровой, кто лошадью, кто верблюдом. В итоге образовывалось небольшое стадо, составлявшее основу благополучия молодой семьи.
Выйдя замуж, Кермен стала объектом нападок сварливой свекрови. Жизнь с мужем была поначалу тоже несладкой. Он был вспыльчив, мог избить жену, возможно, вымещая на ней злобу за жизнь, которую ему приходилось вести. Но однажды Кермен решительно постояла за себя, и с того времени муж уступил ей главенство в семье.
Муж был «черной кости» и работал по найму у богача. Кто имел в те времена меньше ста голов овец, считался бедняком. С малолетства он был вынужден ходить в батраках, а впоследствии, когда новая эпоха преобразовала мир на совершенно новых началах, стал колхозным чабаном. Была у него одна страсть – карты. В азарте он мог спустить за ночь до десятка овец.
В прежней семье мужа дети умирали в младенчестве. Семья без детей считалась неполноценной и порицалась родными. Наконец, у Кермен родилась дочь. Появилась она ранней весной, и ее назвали Ноган, что означало «новые травы».
30-е годы
Моя бабушка родилась вторым ребенком в семье. Она с теплотой вспоминает о своем детстве: «Мать даже зимой вставала раньше всех в хотоне, и когда она начинала будить нас, детей, в кибитке бывало уже тепло, весело потрескивал огонь, над котлом поднимался пар. Это нас ждали душистый чай и нагретый на крышке котла хлеб. К тому времени, как мы встанем, мать успевала нагреть наши тулупчики, а после завтрака собирала нас на улицу, завязывала нам пояса и всегда следила, чтобы рукавички были сухими и целыми. Мы в меру своих сил помогали матери собирать прутики тёрна и другого кустарника для розжига кизяка».
Через семь лет у прабабушки родился сын. У Кермен теперь было трое детей – Ноган, Гилянк и Цебек.
Заставив кочевников вести оседлый образ жизни, власть стала сгонять всех в колхозы. Тех, кто сопротивлялся, угоняли в неизвестном направлении, причислив к кулацким элементам. Хороших коней в колхозе не оставили – всё было направлено на оборону страны. Скот сдавали государству на мясо, колхозу оставляли только то, что было непригодно.
Раньше копать землю считалось грехом, муку и другие продукты обменивали на мясо. Теперь начали осваивать земледелие. Все работы тогда производились вручную, в 30-х годах прошлого столетия в колхозах не было никакой техники. Пахали на быках, а если их не хватало, впрягали яловых коров. А то и сами тащили борону. Те лошади, что были оставлены в колхозе – старые клячи – быстро уставали, верблюды осенью-зимой не ходоки. Быки были основной тягловой силой. Производительность труда была очень низкой.
Только перед войной в их колхозе появился первый трактор. Детвора целыми днями околачивалась возле железного коня. Тракторист считался в селе очень ученым человеком.
После весенних работ, едва отдышавшись, приступали к сенокосу. Запрягали пару лошадей или верблюдов и косили от зари до зари. Жара, пыль, мучила жажда. Подростки то и дело ходили с флягой за несколько километров на полевой стан за водой.
За два десятилетия основы уклада калмыцкого народа кардинально изменились. Мало кто осознавал, что эти перемены одновременно подрывают и нравственные устои калмыцкого народа. В 30-е годы вокруг некоторых калмыцких хурулов (буддийских храмов) летом можно было увидеть побелевшую степь – то летали сотни страниц разорванных священных текстов. На смену веками устоявшейся религиозной вере шла другая, идеологическая. Я могу лишь предположить, что творилось в сознании 35-летней неграмотной степнячки Кермен. Смятение на долгие годы, как мне кажется, поселилось в её душе.
40-е годы
Началась война, которая все перемешала и перепутала. Всех здоровых молодых мужчин забрали воевать. Мой прадед не попал на фронт в виду преклонного возраста.
Кермен от зари до зари работала в колхозе, вначале была подпаском в животноводческой бригаде у мужа, а потом, когда он заболел, стала старшим чабаном. Сбитые ноги, распухшие руки, черные от солнца и недосыпания лица – такими были женщины в годы войны, когда спасали колхозное добро, угоняя скот в астраханские степи, в Казахстан через Волгу.
Калмыки, как истинные буддисты, считали испытания предначертанием судьбы, вспоминая поговорку: «Тот, кому суждено страдать, не минует горя».
Фронт не дошел до местности, где жила Кермен с родными. Судьба уберегла их от оккупации, но не уберегла от родного государства, жестоко наказавшего их депортацией в Сибирь.
В декабре 1943 года Кермен, как и другие калмыки, пережила страшный путь изгнания с родины. В течение нескольких часов все калмыцкое население было отправлено в Сибирь. Куда, за что и зачем – никто не знал. В морозную стужу шли на восток эшелоны с «изменниками Родины», «врагами народа» – женщинами, стариками, детьми. В дороге многие умирали от голода, холода и тоски.
Пока конвойные солдаты в горько-памятный декабрьский день 43-го загоняли их в машины, дальновидная Кермен успела загрузить туда вместе с нехитрыми пожитками швейную машинку. С помощью этой машинки она, можно сказать, спасла семью от голода в годы сибирской ссылки. Спустя годы дорогая сердцу и памяти «кормилица» стала реликвией семьи. Никто на ней не шил, но продать или отдать кому-то не поднималась рука. Так и стояла она, напоминая о былом. После смерти Кермен машинку отдали родственникам прадеда. Бабушка не оставила ее у себя, так как по традиции замужняя дочь не может являться наследницей.
В товарняках стоял жуткий холод. Где зарыт мой прадед, умерший в дороге, не скажет никто. Вынесли его вместе с другими на неизвестном полустанке. Кермен предусмотрительно сняла с него теплые вещи – они ему уже не понадобятся, а детям могут помочь. Пока конвоиры не закрыли двери вагона, она смотрела, как мертвых скидывают в кучу, словно дрова. Боль Кермен долгие годы усугублялась невозможностью совершить обряд поминовения и упокоения души умершего.
По всей необъятной Сибири и Крайнему Северу разбросали калмыков. Не зная русского языка, на котором, кстати, до конца жизни почти не говорила (маму мою, свою внучку, она называла Зора, не умея правильно произнести ее имя – Зоя), Кермен с тремя детьми оказалась в глухой деревушке Мироновка Чистоозерного района Новосибирской области. Эта глухомань в сибирских лесах на долгие годы стала местом их ссылки. Полуголодные бесправные калмыки были из другого мира, а тут – совершенно иные условия, образ жизни и язык.
Новосибирская область входила в первую десятку регионов, куда в сталинские времена ссылались «чуждые элементы», целые этносы по национальному признаку. Перед войной и после нее навезли народу из таких краев, о которых многие здесь и не слышали. Среди представителей 12 народов самыми многочисленными были немцы и калмыки.
По приезде всех поселили в один барак, никого никуда не выпускали. Да и куда идти? Это, наверное, было что-то вроде карантина. В ту первую зиму умерла от холода и голода чуть ли не треть спецпереселенцев. Умерших не во что было завернуть, не говоря уже о том, во что положить. С них снимали верхнюю одежду и обувь для оставшихся в живых. Потом истощенные до крайности люди тащили их волоком в темноте в ближайший лес и, отойдя немного от опушки, закапывали в сугроб. Без лопат, голыми руками рыли углубление в снегу, который утрамбовался так, что комья смерзлись в сплошную глыбу, твердую, как лед.
Оставшиеся в живых слабели настолько, что теряли способность ходить, слепли от трахомы. Много детей осталось в то время сиротами. Кого не забрали в детский дом, забирали на воспитание другие люди, и не обязательно близкие родственники. Есть у калмыков пословица: «Птицу поддерживает крыло, а человека – помощь».
Той же зимой переселенцев вызвали в сельсовет и стали переписывать. Почти все калмыцкие имена были переделаны по созвучию или по первой букве на русский лад: мой дедушка Бембе стал Борисом, Цебек – Владимиром, бабушка Гилян – Галиной. В честь бабушки меня и назвали Галей.
Имена отцов стали фамилиями. У калмыков называют, например, Бадмин Серятыр, то есть Серятыр, сын Бадмы. А получалось Бадмаев Сергей. Если человек из-за незнания русского языка затруднялся ответить правильно, как его фамилия и отчество, то отчество повторяло фамилию – Бадмаев Сергей Бадмаевич. Никто особенно не разбирался, как все должно быть на самом деле. Следует учесть, что в сельсоветах работали люди в основном после семилетки. По принципу «как слышим, так и пишем» искажались имена и фамилии. Распространенная калмыцкая фамилия Бадмаев могла писаться Батмаев, Бадминов, Бадьминов, Падмаев; Манджиев – Манжиев, Манжеев, Манджев; Очиров – Очираев, Осиров, Ачиров и т. д.
С той поры калмыки давали своим детям русские имена, только в последние годы стали вновь называть детей калмыцкими именами.
Кермен досталась землянка – развалюха на отшибе. С потолка сквозь слеги, приваленные сверху землей, проросшей бурьяном, лило осенью и весной, кусками отмокала и шлепалась на земляной пол глина. Зимовать в этой хате не было никакой возможности. Маленькие оконца не пропускали света из-за толстого слоя наледи. Печь натопишь – все равно холод отовсюду, сырость. Укрыться нечем, кроме своих тулупчиков.
Три голодных рта, кое-какое оставшееся барахло. Никакого другого имущества у Кермен не было, кроме швейной машинки. Пятилетний сын схватил воспаление легких в промозглом вагоне и долго находился на грани жизни и смерти. Тулуп, оставшийся после мужа, Кермен обменяла на литр молока и немного муки, когда сильно заболела старшая дочь. Ноган никак не могла акклиматизироваться. Осложнение от простуды, которую она перенесла в дороге, дало хроническую болезнь легких и бронхов.
В первую же весну Кермен подрядилась пасти колхозную скотину. Вместо себя отправляла Гилянку, мою бабушку, а сама бралась за другие работы.
Детство моей бабушки Гилянки-Галины было коротким, как у многих ее ровесников. Уже с января 1944 года, сразу после прибытия по месту депортации в холодный край, Гилянка работала всюду, где можно было заработать хоть кусок хлеба, так как надо было помочь матери. Сначала ходила по чужим домам, помогала по хозяйству. Помнит, бывало, дадут люди кости собаке отнести, она их все по дороге обглодает. Потом была возчиком в колхозе, таскала пудовые мешки с кормом для телят. Часто с другими детьми ходила по домам, просила милостыню.
«В войну, до депортации, я помогала родителям, стояла целый день у колодца, доставала воду, поила скотину. Когда еще не совсем окрепла, в Сибири, меня заставили пасти скот. Пять лет от зари до зари…», – вспоминает моя бабушка.
Вставать Гилянке приходилось, как положено пастухам, рано, до свету. Было зябко в тонком платье, холодно босым ногам. Коровы по утрам спокойно лежали на пастбище и жевали свою жвачку. Гилянка походила к какой-нибудь смирной буренке, расталкивала ее, сгоняя с места. Та, поднявшись, справляла естественную нужду, и Гилянка запихивала ноги в теплый навоз. Так переходила она от кучки к кучке – грелась.
Летом, бывало, к полудню сморит ее сон, она и уснет где-нибудь в меже под рожью. Скотина – в хлеба, бригадир – к матери. Вечером мать исколотит. В Сибири у Кермен проявился жесткий характер: она стала скорой на расправу.
Бабушка Гилянка вспоминает: «Так и прошла моя юность в труде. Уйду – темно, приду – темно». Учиться не пришлось, всего три класса и окончила. Хорошо, хоть читать выучилась. Могла бы пойти на учебу позже, в 50-х, но к тому времени обременилась семьей, детьми, да и обстоятельства не сложились.
Кермен в свободные минуты чесала обножки5, делала из нее пряжу и вязала варежки, носки, катала валенки, соседям шила нехитрые обновы, латала и перешивала их одежду. Работала почти круглые сутки. По ночам – при керосинке. Степнячка Кермен научилась шить сапоги-чуни и тапочки, ремонтировать табуреты, лудить кастрюли, паять – всё могла сделать. Была и механиком, и шорником, и бондарем, и печником. Мужчин в селе было мало – война. Ремесло приносило дополнительный заработок, от заказов не было отбоя. Сибирячки платили за работу кто картошкой, кто мукой, кто молоком. Так и выживали.
Калмыки – исконные скотоводы, привыкшие к преимущественно мясной и молочной кухне, голодали страшно, особенно в первую зиму. Многие умерли от голода и холода: от воспаления легких, заболеваний дыхательных путей. Кто мог, собирал в поле оставшуюся с осени мерзлую картошку, соседи надоумили. Или подбирали в мусоре на задах у соседей картофельные очистки. Очистки были крайней редкостью, так как хозяева кормили ими поросят.
Если слышали, что на ферме пала корова, то Кермен отправлялась ночью с младшими детьми на скотомогильник. Мерзлое мясо плохо поддавалось ножу. Возились долго. Затем грузили мясо на самодельные салазки, и поезд отправлялся домой: мать впереди, сзади дети поддерживают поклажу. Снег по пояс, идти тяжело, мороз, вьюга, да и одежда не по сезону.
Тут же, ночью, начинали варить это мясо. Кермен стояла у чугунка и беспрерывно снимала пену, а нескончаемая пена всё шла и шла. Мясо было темно-красное, сухое, жилистое, без намека на прожилку жира. Тощак, одним словом. На то она и падаль, не от хорошей жизни сдохла корова.
По весне соседи стали сажать картошку. Спецпереселенцы потянулись за ними. Научились есть картошку, стали учиться ее сажать. Семенного материала не было, но помогли опять-таки картофельные очистки, и соседи подкинули картофеля для посадки. Летом выкапывали немного молодой картошки для еды. К осени получали небольшой урожай. Пробавлялись также ягодой, грибами. Бывали случаи, что люди по незнанию травились ядовитыми грибами. А Кермен на дух не переносила грибы и даже в голодную пору не считала, что их можно есть.
Летом молотили рожь. Дети погоняли лошадей в приводе, а женщины отгребали солому от молотилки. Кому не с кем было оставить дома ребенка, усаживали их на свежескошенную солому – все же под присмотром. Много было рахитиков – ножки тонкие, головы большие, животы пухлые. По 5-6 лет, а не ходили, ползали, проворно лезли к молотилке, подбирать зерно. Если проглядеть, могли помереть от несварения или попасть под молотилку.
Когда удавалось добыть горсть зерна, Кермен растирала ее в муку, насколько это было возможно, и варила затируху – в воду, где варилась картошка, сыпала муку, получалось что-то вроде каши. Или пекла пышки в золе, подмешивая лебеду.
В первые сибирские годы людей заедали бельевые вши и клопы. Время от времени одежду зарывали в снег, оставляя снаружи клочок воротника или полы. Насекомые выползали от холода и облепляли этот клочок, и, если встряхнуть, то снег вокруг становился черным. Вывести их не было никакой возможности: ни керосин, ни дуст (ДДТ) не помогали. Старики считают, что насекомые размножаются не от грязи, а от тоски, проблем и горя.
Верхняя одежда зимой у всех была одинаковой: тулупы, ватники или бушлат, подпоясанный веревочкой, телогрейка, ватные брюки. На ногах – валенки, свалянные из домашней шерсти, зачастую заплатанные латками. Летом ходили босиком, вместо одежды – обноски сердобольных соседей. С того времени традиционный калмыцкий костюм навсегда сменился современной одеждой, а женщины начали стричь волосы.
Купино, небольшой городок Новосибирской области времен войны, в любое время года был сер, как и серые будни. Один только мрачный пейзаж: улицы, покрытые мусором, окурками, раскисшими коробками, дымная труба, коптящая небо, и базар под покосившимися фанерными буквами «Добро пожаловать». На этот базар, на «черный рынок», и отправлялась Кермен, чтобы обменять что-то из вещей или своих поделок. Случалось, что она добиралась до Багана и даже до Новосибирска.
После рынка она ходила по улицам и собирала окурки, чтобы вышелушить и высушить табак. Затем Кермен обменивала его на хлеб на том же рынке.
Отправляла вместо себя работать в колхозе Гилянку. Зимой в жуткую стужу выходила она ночью к железнодорожной ветке и ждала поезд. Она отправлялась «зайцем» на проходящих поездах, цепляясь за поручни. Кермен очень рисковала: могла замерзнуть в пути, сорваться с подножки или крыши поезда, попасться спецкомендатуре и угодить в тюрьму за самовольную отлучку. Трое детей могли не дождаться ее.
Однажды, вернувшись из очередной поездки, она сказала детям, что долго не могла отцепить закоченевшие руки от поручней. Так сильно они замерзли, что не слушались, а заледеневшее платье стояло колом. Кермен, с трудом оторвавшись, наконец, кубарем скатилась в сугроб, долго не могла прийти в себя, и чуть было не уснула там навсегда.
За отлучку без разрешения коменданта Кермен могла запросто получить пять лет тюрьмы. За опоздание на работу, невыполнение распоряжений мастера или бригадира, прогулы и многое другое работник направлялся по суду в лагерь. Были введены вычеты из зарплаты за опоздания на работу; за три опоздания в течение месяца рабочего и служащего могли приговорить к пяти годам лагерей. Не менее суровая кара ждала и тех, кто уносил с поля несколько колосков для голодных детей.
После войны стране нужно было восстанавливать экономику. Правительство придумало еще один способ пополнения казны: выпустило облигации займов. Людям говорили, что надо «подписываться на заём», и они безропотно подчинялись. Не подписаться же на заём при Сталине, как известно, было нельзя. В 80-х годах моя ээджя (бабушка) Галя выкинула свои облигации, поняв, что это – просто бумажки.
Зимой формировали бригаду и отправляли на лесозаготовки, а летом – на лесосплав. Девушки работали на лесоповале наравне с мужчинами. В стужу и слякоть валили лес, очищали от сучьев, грузили на волокуши и тащили огромные лесины по непролазной тайге, сплавляли вниз по бурной реке. Работа была тяжелая и опасная для жизни. Не счесть кубометров древесины, которые гнали спецпереселенцы по рекам от места заготовки до лесокомбината. Не выдержав таких тягот, умерла Ноган – старшая дочь Кермен.
В конце сороковых в соседнем поселке образовался химлесхоз. Бригада занималась добычей живицы, соснового сока – ценного сырья для производства лекарств, скипидара, канифоли. Осенью и зимой расчищали лес, убирали старые, больные деревья. А с ранней весны начинали собирать живицу. Для этого требовалась определенная сноровка. На стволе надо было сделать правильный надрез, затем привязать специальную воронку, куда с дерева стекал сок. Женщины сливали живицу в бочки, а извозчик отвозил их на сборный пункт. Кермен работала в лесхозе, благо было недалеко, километрах в трех, и получала паек. Чуть свет отправлялась она на работу, потому что идти по пояс в снегу было очень тяжело.
Какую бы политику строгой изоляции спецпереселенцев ни проводили комендатуры, запрещая им всяческие контакты с местным населением, они не могли добиться своих целей. Жизнь «вольных» зачастую мало отличалась от быта спецпереселенцев. Все одинаково работали, одинаково голодали, одинаково остерегались начальства, на одно кладбище везли покойников.
Но бабушка вспоминает Сибирь и с теплотой. Не удивительно, ведь это место, где прошла ее молодость. Вспоминает прохладное утро со слепым дождем, лес с малиной и земляникой. Ягоды собирали в кринку, толкли их и заливали молоком. Казалось, нет на свете ничего вкуснее этого лакомства. Запомнилось и отпечаталось в памяти тепло русской печи и парное молоко, заработанное в детстве за прополку в огороде у какой-то соседки.
Было всё: ежедневный, порою непосильный труд, оптимизм молодости и бесшабашность подростков. Цебек, брат Гилянки, был в детстве порядочным шкодником и разгильдяем. Своевольничал и бедокурил постоянно: стрелял из «пугачей» и рогаток, надувал лягушек через соломину, лазил в сады, дрался со сверстниками и сам был часто бит. Доставалось ему и от Кермен, которая порола его хворостиной за его проделки.
Летом целыми днями вместе с ребятней Цебек не выходил из речки, что протекала по селу. Зимой здесь была отличная съездная лыжня с небольшим трамплином, в меру крутая и длинная. До сумерек дети барахтались в снегу и катались на салазках.
Практически для каждого представителя старшего поколения калмыков Сибирь является второй родиной, местом, где выучились грамоте, встретили первую любовь, завели верных друзей.
50-е годы
Потихоньку налаживалась жизнь. Большим событием становились в те годы крупные покупки, например, мебели, велосипеда. Люди, наконец, могли отложить что-то и купить патефоны, китайские покрывала, знаменитые железные кровати с панцирной сеткой и никелированными шарами. Девушки стали носить туфли на каблуках, завивать волосы.
Одежда все же напоминала некую униформу. Полупальто «москвичка», цигейковые шапки-ушанки, хромовые сапоги были в 50-е годы прошлого века верхом мечтаний парней. Стоили они недешево, поэтому не все могли позволить себе такую роскошь. Потому перешивали шинели, стегали ватники а ля «москвичка» и украшали заячьим воротником. Казалось, выглядит не хуже фабричного изделия.
На какой-то праздник по итогам соцсоревнования моему деду вручили почетную грамоту и ценный подарок – буфет. Этот шкаф для посуды – изделие местного умельца, разрисованное поверху голубями и облачками, – он привез на родину, и долгие годы эта вещь украшала их жилище. Сейчас он стоит у дяди Вити в летней кухоньке.
Награждали людей за стахановский труд переходящими вымпелами, отрезами ткани, а то и путевкой в Москву, на ВДНХ. Увы, воспользоваться ею мог далеко не каждый. Спецкомендатура не давала разрешения на выезд.
К началу 50-х семья Кермен обзавелась собственным жильем, хозяйством: купили корову. Теперь была проблема – заготовить для нее корм. Косить траву косой для своей коровы запрещалось, можно было только рвать руками. Уполномоченные из района зорко следили за этим. Женщины успевали натаскать за лето много травы в подоткнутых передниках: с работы, на обед идут и рвут по пути. Руки из-за этого были жесткие, как наждак. Но этого сена часто не хватало. Кто не сберег корову, тому тяжко было зимовать.
Гилян, моя бабушка, переписывалась с молодым человеком из соседнего района, но Кермен выдала ее замуж по старинке, подобрав для дочери подходящую, по ее мнению, партию.
Мой дедушка Бакаев Борис (Бембе) Назарович остался сиротой в 10 лет. Он был из волгоградских калмыков, в голодные тридцатые годы лишился отца, близнеца-брата и младшей сестры, а мать умерла в период оккупации. Он прибился в депортации к совершенно чужим людям, Анджушевым, и те подняли его, не делая различия между ним и своими детьми. Анджушев Анджарык (по-русски писался Александр) увидел однажды опухшего от голода мальчика и повел к себе домой. Сам он работал колхозным конюхом и, рискуя попасть в тюрьму (лошади были ценнее, чем жизнь калмыка-спецпереселенца), каждый вечер отсыпал себе понемногу овса. Жена толкла овес и варила кашу. Дедушка рассказывал позже бабушке и своим детям, что такой вкусной еды он не ел больше никогда в жизни. Особенно вкусной была каша, сваренная с куском соленого сала. После семилетки приемные родители определили его в ФЗУ – фабрично-заводское училище. Он стал хорошим специалистом, дорос до мастера участка, и, когда наступили события 1956 года, начальство гормолзавода долго уговаривало его не уезжать в свои края, в Калмыкию.
В 1951 году в семье Бориса и Галины родился сын, первый внук Кермен – Валерий. Кермен обожала его до беспамятства и часто навещала. Всё ей казалось, что он недокормлен, не так ухожен. Наконец-то, после долгих лет тяжелейших испытаний она нашла в нем утешение.
Моя мама Зоя была в семье бабушки Гилянки-Галины третьим ребёнком. Родилась она в 1956 году в Сибири. Позже уже в Калмыкии родились Виктор, Юрий, Владимир. Я – дочь Зои, внучка Галины, правнучка Кермен, родилась в селе Цаган-Аман Юстинского района в 1993 году.
В 50-х в магазинах появились белый ситец и белые нитки. Женщины принялись за рукоделие. На окнах появились занавесочки с выбитыми «ришелье», на кроватях из-под покрывала свисали простыни, украшенные кружевами вязанными крючком, на подушках красовались «накидушки» – кружева, выполненные сельскими мастерицами. Чтобы украсить свое убогое жилище, скрыть бедное убранство, натягивали в каком-нибудь переднем углу бечевку и развешивали на ней разноцветные нитки или раскрашенные в разные цвета пустые катушки из-под ниток.
Из одежды женщины отдавали предпочтение штапелю и креп-жоржету. Из этих тканей шились выходные платья – «шести-» и «восьмиклинки» с рукавом-«фонариком».
Люди, как могли, скрашивали серые будни. По вечерам все шли на вечеринки, собирались в доме у кого-нибудь из земляков. К молодежи присоединялись старшие. Под домбру и саратовскую гармошку веселились от души. Угощением служили жареные семечки, кипяток и кусок комкового сахара на всех. Шелуха от семечек, бывало, покрывала полы ковром.
Повседневной едой, как и в сороковых, оставалась картошка. Именно «картошка», а не «картофель» – чужое, холодное слово. Скудный рацион: картошка на столе и в будни, и в праздники. Печеная, жареная, толчёнка, драники, с салом, в молоке.
Картошку сажали, как и все, очень много, перебирали и засыпали на зиму два погреба. Один погреб был вырыт в доме – оттуда начинали есть сразу же, с осени. Там была картошка не для долгого хранения – порезанная лопатой, с червоточиной, мелкая. Другой погреб был вырыт в глубине двора, в него засыпали добротную картошку и семенной материал. Погреб укрывался сверху плотно дёрном, и, когда его раскапывали, то это было событие для семьи.
Событием становилась и посадка картофеля. Все, от мала до велика, били поклоны картошке-спасительнице. Взрослые шли впереди по уже вспаханному огороду и раскапывали лунки, следом дети бросали в эти лунки семена, а последним шел кто-нибудь постарше и присыпал лунки землей. На первый взгляд, вроде, не сложно, если не учитывать дождь, грязь и прохладную погоду. К калошам прилипали пудовые комья земли, через два-три шага приходилось останавливаться и счищать грязь, иначе идти невозможно – ноги разъезжались, и было тяжело вытаскивать их из грязи. Вся процессия двигалась медленно, поле казалось бесконечным.
Прошел знаменитый ХХ съезд. Правительство страны наметило поэтапное переселение, но люди, истосковавшиеся по родине, где «яблоки величиной с голову младенца», так и хлынули в родные места. Удержать их было невозможно. Как и тринадцать лет назад, уезжали налегке, оставив всё свое нехитрое имущество, с той лишь разницей, что на этот раз добровольно.
Так в 1957 году Кермен пережила другой важный момент в своей судьбе, который, возможно, был самым счастливым событием в жизни её поколения, – возвращение из депортации на родину после многих лет. Можно понять чувства пожилых людей, которые, ступив на родную землю, припадали к ней со слезами и целовали ее.
Впереди был долгий путь возрождения. Репрессии, которым подвергся народ Калмыкии, оставили свои горькие следы на десятилетия после того, как «усатый сокол» отлетал свое. Много родовых хотонов оказались стертыми с лица земли. За тринадцать лет многое изменилось: в домах жили другие люди, имущество было растащено. Никому и в голову не приходило пытаться вернуть оставленное добро. Люди рассчитывали, в первую очередь, на себя, на свой труд, терпение, стойкость духа.
Катастрофически не хватало жилья, национальных кадров, техники, стройматериалов. В одном бараке жили по пять-девять семей. Люди стали брать ссуды и строить жилье. Всем миром помогали друг другу в строительстве.
Покинув родину молодой, Кермен вернулась уже зрелой женщиной. Сначала она жила с семьей дочери Гилян, моей бабушки. Зять Борис работал старшим прорабом совхоза. Перезимовав, молодые взяли ссуду и стали строиться. Денег хватало только на домик с двумя смежными комнатками. Эта ссуда в десять тысяч рублей, огромные деньги по тем временам, обрекала семью на экономию на всем.
Кермен решила жить отдельно. Ей дали однокомнатную квартиру в шестиквартирной землянке, в так называемой «малосемейке». Двери всех квартир «вороньей слободки» выходили на одну сторону, поэтому жильцы всегда были в курсе событий в жизни соседей. Узкую, как пенал, комнату Кермен воспринимала как великий дар судьбы. Скудным убранством и единственным украшением ее комнаты были тусклое зеркало да плакат «Храните деньги в сберегательной кассе». Из мебели – узкая жесткая железная койка с панцирной сеткой и самодельный плохо струганный стол-шкаф. Внутри шкафа хранилась кое-какая посуда, а на столешнице можно было разложить нехитрую снедь и обедать.
В свои почти шестьдесят лет – в пенсионном возрасте – Кермен вышла работать на ток на веялке.
60-е годы
Вся Калмыкия напоминала одну большую стройку. В поселке тоже полным ходом строили дома, при помощи соседей, родственников, друзей. Местные стройматериалы очень выручали: сами били саман, вязали камышитовые плиты, обмазывали стены глиной, мешанной с соломой. За лето, глядишь, дом готов.
Национальных кадров все еще не хватало. Бывало, что некоторые предметы в школе вели старшеклассники-отличники. Учителя, в основном, были приезжие из других городов по распределению. К ним в селе относились с почтением и уважением – ученые люди, ходили к ним просить совета. Отработав положенный срок после вуза, специалисты уезжали, но некоторые оставались жить в Калмыкии навсегда, как моя тетя Тося, приехавшая после Воронежского педагогического института и вышедшая замуж за дядю Сергея. Они и сейчас работают в Кетченеровской школе.
Был в поселке Кек-Булук приезжий врач – Валентина Сидоровна Казимирова, добрая, отзывчивая женщина, оставившая после себя самые теплые воспоминания. Детям переселенцев делали прививки, раздавали гематоген и рыбий жир, потому что многие плохо перенесли переезд и долго болели. По этому поводу Кермен говорила: «Раньше хуже жили – крепче были».
Молодежь уезжала учиться в Элисту, где открыли техникумы и педагогический институт. Из развлечений в калмыцком селе 60-х годов было только кино. Киномеханик тоже был уважаемой фигурой в селе. Взрослый билет стоил 20 копеек, детский – 5 копеек, немалые деньги по тем временам (булка хлеба стоила 24 копейки). Летом смотрели фильмы на улице, натянув простыню на стене, зрители приносили табуретки с собой. Фильм предваряла обязательная документальная хроника минут на пять-десять, потом перерыв, пока механик не перемотает пленку. Так и смотрели кино, с перерывами после каждой из десяти-двенадцати частей.
Зимой кино смотрели в помещении. Особой популярностью пользовались индийские фильмы. Все до единого жители поселка набивались в клубный кинозал.
Зимы были снежными и морозными. Дороги с твердым покрытием еще не было, в распутицу месяцами не было возможности выехать из села. Или выезжали в сопровождении трактора, который вытаскивал из грязи буксующие машины. Автобусов не было, пассажиры ехали в открытом кузове даже зимой. Самой ходовой обувью были резиновые сапоги и калоши. В дождь и слякоть улицы превращались в непролазное болото. За тяжело больными в сухую погоду из Элисты прилетал самолет санавиации.
В магазинах по-прежнему было мало товаров. Одежду шили себе сами, перешивали, перелицовывали. Вся детвора ходила в одинаковых шароварах и курточках, когда в сельпо завезут вельвет в крупный рубчик. До этого главная одежда – сатиновые шаровары. В продуктовых магазинах на прилавках – фанерные узкие ящики с несколькими видами конфет без обертки. Конфеты продавались на развес в кульках из газет. Пшеничный хлеб был роскошью, можно было купить только ржаной, черный и кислый, отстояв в огромной очереди. Это была забота детей – следить за пекарем, когда он повезет сдавать свою продукцию продавцу. Все мчались наперегонки с телегой, и в магазине начиналась давка.
В поселке стали проводить электричество. Приехали студенты со своим стройотрядом из какого-то далекого города, тянули по домам электропроводку, и к осени электрический свет был в селе уже круглосуточно. До этого момента совхозный моторист в 6 часов вечера включал то ли дизель, то ли динамо-машину, и подавал свет до 11 часов. Если в поселке играли свадьбу, то родственники жениха и невесты с бутылкой водки и закуской отправлялись на поклон к мотористу, просить поработать до часу или двух ночи – кому как повезет.
Кермен пользовалась огромным уважением у всех. «Кюн ахта, девл захта», – говаривали калмыки. Смысл этой поговорки означал, что шуба богата воротником, а человек – годами, то есть мудростью, опытом, знаниями. Люди уважали ее за спокойный нрав, готовность помочь в несчастье, за мудрые советы в житейских делах. Ни одной соседке, ни одной родственнице, близкой или дальней, она не отказывала в помощи. У нее всегда кто-нибудь жил: одинокие старушки – дальние родственницы, студенты-практиканты, школьники, приехавшие учиться из соседних деревень.
Моя прабабушка Кермен и в свои семьдесят лет держала хозяйство: пару коров и два десятка овец. Для внуков разводила домашнюю птицу.
Кермен продолжала подрабатывать. На пенсионные деньги не очень-то разгонишься. Нищенская пенсия уходила на сына, который учился в ветеринарном техникуме. Работала на купке овец после стрижки, на ближайшей животноводческой точке, на осеменении, на сенокосе. В сельском хозяйстве всегда найдется работа. Садилась на бричку или телегу и отправлялась рано утром на работу. Верхом ездить уже не могла, не позволяли годы. А в молодости, бывало, скакала наравне с мужчинами.
Внуки Кермен не были в тягость, она каждую свободную минутку посвящала им. У нее с внуками существовала своеобразная игра. Она приберегала в своих многочисленных карманах кусочки комкового сахара, две-три карамельки, долго рылась, вынимала их и вручала внукам с довольным видом. Те, в свою очередь, всегда с надеждой и ожиданием следили за ее руками. Эти карамельки слипались, кусочки сахара от долгого пребывания в ее карманах приобретали серый цвет, к ним прилипала махорка, но дети были в восторге.
Часто шила внучке Зое, моей маме, модные платьица. Однажды она приготовила ей подарок – костюм лисы на новогоднюю елку: маску сделала из папье-маше, сшила из белой бязи платье и выкрасила в бежевый цвет травой «исландский мох», которая в изобилии растет в степи, прикрепила сзади настоящий лисий хвост. Моя будущая мама была рада костюму необыкновенно!
70-е годы
В 60-е годы было время надежд и ожиданий, люди как будто ожили, а в 70-х что-то случилось с ними, как-то очерствели. Может потому, что слишком много общественных организаций регламентировало их жизнь: партбюро, профком, женсовет, комитет комсомола, народный контроль, товарищеский суд.
Если верить газетам тех лет, то вся страна трудилась ударно, выполняла и перевыполняла планы и соцобязательства. Непонятно, куда девалось всё это добро? А тем временем в обиход прочно вошли слова «блат», «дефицит» и «импорт». В магазинах по-прежнему – пустые прилавки, только лапша неаппетитного серого цвета, рыбные консервы и соки в трехлитровых банках. Опять людей выручало подсобное хозяйство и огород. Почти в каждом дворе была корова. Разводили много домашней птицы. Каждая семья сажала картошку на делянках за поселком. К зиме в погребах стояли бочки с солеными огурцами, квашеной капустой, мочеными яблоками.
За одеждой и обувью люди ездили в Москву в свой отпуск и простаивали там часами в очередях. В ходу было распределение товаров по организациям: так можно было купить вещи от пылесоса до импортных сапог.
Совхоз стал разводить бахчевые культуры на ранее необжитых местах – на богаре. Килограмм арбузов стоил 3 копейки. Люди набирали их центнерами, заталкивали под кровати. Дети объедались ими до поздней осени.
Но жизнь шла – через поселок, наконец, пролегла асфальтовая дорога федерального значения. Теперь можно было за день съездить в Элисту и обратно. Вместо керогазов и примусов на кухнях появились плиты и баллоны со сжиженным газом. В дома провели телефон. По этому поводу Кермен вспоминала старинное калмыцкое писание «Пророчества». Считала, что все, сказанное в писании, сбывается: дома окутывают провода, по небу летят железные птицы, женщины стригутся и одеваются, как мужчины. Что наступает время, когда появляются непонятные, неизлечимые болезни, люди гибнут без войн и в молодом возрасте. Все это, считала она, от непочтения молодежи к традициям и обычаям предков.
Сама же Кермен до старости придерживалась традиций, соблюдала посты. Она шила себе сама национальную одежду. Односельчане приглашали ее по поводу радостных и печальных событий, чтобы она помогла провести всё согласно традициям.
Никогда не обижала она человека неосмысленным поступком, опрометчивым словом, привечала всех. Даже сельские выпивохи могли прийти к ней и «стрельнуть трешку до получки». Она усаживала их за стол, поила чаем и разговаривала «за жизнь».
По привычке и в преклонном возрасте она вставала рано, крутилась до вечера – задавала корм живности, между делом вязала внукам носки и варежки.
Главной ее едой были калмыцкий чай и хлеб. Она всегда варила столько чая, чтобы хватило его попить один раз. Кермен знала цену куску хлеба и умела его ценить. За обедом жевала, отрешенно глядя вперед и не реагируя на окружающее. А потом собирала крошки, сметала себе на ладонь и благоговейно отправляла в рот. Все привыкли к этому ритуалу, и противиться этому не было смысла. Как и к тому, что под старость она научилась жевать махорку, как в старину делали пожилые калмычки. Особую радость доставляло ей, если кто-то из родных привозил ей издалека гостинец – махорку сорта «Моршанская», достать которую в пору дефицита было почти нереально.
Когда силы стали убывать, она снова перешла жить к дочери. Иногда, в межсезонье, Кермен признавалась зятю и дочери: «Кииджянав». Очевидно, это означало общую слабость организма. В таких случаях резали барана, варили мясо кусками и поили её густым, наваристым бульоном, который восстанавливал белковый обмен и иммунитет организма. И Кермен снова бодренько ходила по двору, находя для себя все новые и новые дела.
Бабушка с грустью вспоминает о своей матери: «Мы, трое её детей, не называли ее мамой, а звали по имени – Кема. Не знаю, почему; так повелось с детства. Может, повторяли за отцом. Мне кажется, я не успела отплатить ей за все, что она сделала для меня, выходив и воспитав в меру своих сил. Всю жизнь я скрывала любовь к ней, мне казалось, что я не люблю ее за то, что стегала меня ремнем в Сибири. Я помнила, что она лупила меня. Но почему-то не помнила, как она на предпоследний обносок выменяла на „черном рынке” гребешок для волос – как я мечтала о таком! А позже, когда в 50-х мы переехали из деревни в Купино (я была уже замужем), на первые заработанные на молзаводе деньги купила мне штапель на платье, очень дорогой подарок по тем временам. Сильная она была. Только один раз в жизни я увидела слезы у нее, когда уже здесь, в Калмыкии, девушки в национальных костюмах на концерте пели песни ее молодости».
Кермен совсем немного не дожила до своего восьмидесятилетия. Судьба была благосклонна к ней в старости. Ей довелось увидеть внуков и правнуков. У калмыков считается счастливцем тот, кто увидел своих правнуков, успел подержать их на руках.
* * *
В начале моего небольшого исследования есть упоминание о банке, сделанной моим дедом на гормолзаводе в Купино. Я благодарна моей бабушке Гилян-Галине и дедушке Бембе-Борису за то, что они сохранили эту банку и память о прошлом: о прошлом родных мне людей, о прошлом моего калмыцкого народа. Для меня эта банка – кривая, неказистая, несовременная – немой свидетель трагического прошлого нашей семьи и всей нашей большой истории. Может быть, немота этой вещи – своего рода минута молчания, дань памяти всем, кто перенес лишения и беды ХХ века.
Галина Менкеева
г. Элиста, Калмыкия
Научный руководитель: О. Н. Манджиева