г. Казань, 11-й класс
Научные руководители Т. П. Крашенинникова и Е. М. Шувалова
Мы к военнопленным неплохо относились.
Они от нас доброжелательными уехали.
Из интервью с З. Ш. Камаевой
Город, в котором я живу, имеет древнюю историю. Он хранит память о многих людях, которые сделали его известным во всей России, и даже в мире. Этот город — Елабуга. И все-таки в истории каждого города имеются страницы, которые до сих пор не прочитаны. К таким страницам относится пребывание в Елабуге немецких и японских военнопленных, которые оказались здесь в годы Великой Отечественной войны и после нее. Только в последнее время стали известны подробности о лагерях для военнопленных. Исследования проводили как российские ученые, так и немецкие и японские[fn]Последние пленники Второй мировой войны: Документы из фондов ЦК КПСС о репатриации японских военнопленных // Исторический архив. 1993. № 1; Безбородова И.А. Иностранные военнопленные и интернированные из СССР: Из истории деятельности Управления по делам военнопленных и интернированных НКВД–МВД СССР в послевоенный период (1945–1953 гг.) // Отечественная история. 1997. № 5; Точенов С.В. Лагерь № 48 // Отечественная история. 2001. №4[/fn]. Архивные документы и воспоминания стали публиковаться на страницах журналов, а в Германии даже прошла выставка фотографий, которые были сделаны немецкими военнопленными во время пребывания в нашем городе. В местной елабужской прессе также было опубликовано несколько отрывков из воспоминаний тех, кто работал в лагерях для военнопленных. Таким образом, история лагеря для военнопленных № 97 в городе Елабуге стала достоянием гласности, и на сегодняшний день продолжают публиковаться архивные материалы, ранее засекреченные, об истории этого лагеря[fn]Литвин А.Л. Японские военнопленные: спецлагерь на Каме // Эхо веков. 2002. № 3–4[/fn].
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Управление по делам военнопленных и интернированных было создано по приказу НКВД СССР от 19 сентября 1939 года в составе Народного комиссариата внутренних дел. Основная задача ГУПВИ — обеспечивать прием, содержание и лечение военнопленных вражеских армий. В 1942–1943 годах на территории Советского Союза начинается строительство специальных лагерей для военнопленных. Один из них, лагерь НКВД № 97, появился в Елабуге, небольшом городе, расположенным у впадения реки Тоймы в Каму, в 14 км от железнодорожной станции Тихоново и в 215 км от Казани. В лагере содержались немцы, венгры, итальянцы, румыны, а позднее и японцы. Первые партии военнопленных немцев прибыли в лагерь еще в конце 1942 года, особенно большой наплыв был в 1943 году, после поражения фашистской армии под Сталинградом. Первые партии военнопленных японцев прибыли в лагерь в январе 1946 года. Лагерь просуществовал до 1948 года. При расформировании лагеря часть военнопленных направили в другие лагеря, часть — репатриировали на родину.
Военнопленные в основном были заняты на лесозаготовках и торфяниках. Для каждого, занятого на этих работах, была определена норма выработки. Специально для этой цели создавались лесоучастки. У лагеря был свой закрепленный земельный участок и подсобное хозяйство — свиноферма, огород. Огород был расположен за Троицким кладбищем, а свиноферма находилась в районе училища культуры.
Я все время задавала себе вопрос: как относились к военнопленным и как воспринимали «врагов» елабужане? Если не задумываться над глубиной этого вопроса, то ответ лежит на поверхности: «хорошо» или «плохо». Если это враг, тогда, конечно, «плохо». И это оправдано, так как враг пришел на нашу землю, причинил нам много горя и страданий, мы его не звали. Но, когда задумаешься над проблемой человеческих отношений, простые ответы и объяснения уже не устраивают.
Конечно, «нормальных» отношений быть не могло. Одни были за колючей проволокой, другие жили мирной жизнью. Но все-таки люди существовали в одном пространстве, значит, отношения были: прямые или косвенные, явные или скрытые, служебные, а может, и личные…
Первое упоминание о немцах, которые находились в Елабуге, я услышала из уст моей мамы. Тогда мне было всего лет десять. Как-то, гуляя со мной по улицам нашего города, она сказала мне: «А вот эти здания после войны строили немцы». Память воскресила прежние мои знания о немцах. Это относится к тому периоду, когда я и моя семья проживали в Таджикистане. Там нашими соседями по дому тоже были немцы. Это были наши, «русские немцы». Отношения у нас были замечательные, мы были соседями, национальность в нашей дружбе не имела никакого значения, потому что мы были гражданами одной страны, мы жили вместе. Может быть, и здесь речь шла о «русских немцах», которые приехали для того, чтобы строить наш город?
Но, оказывается, мама имела в виду тех немцев, которые содержались в лагере для военнопленных в Елабуге во время и после окончания Великой Отечественной войны. Но для меня война ассоциировалась всегда с понятием «фашисты», а не «немцы». Фашисты — это значит «враг», «война», «военные сражения».
А тут мирный город, находящийся в глубинке, в котором «враг» строит «наши» дома. Ничего не могу понять. Почему именно немцы? Как они тут оказались? Почему они строят дома? Мое изумление невозможно описать. Эти вопросы тог да остались без ответа, но мысль о присутствии немцев в нашем городе меня не покидала. Вопросы требовали ответов. Итак, я начинаю вести поиск.
ИЗ МОЕГО ДНЕВНИКА
«Вчера, 7 августа ходила в библиотеку. Во-первых, познакомилась с елабужскими газетами „Новая Кама“ и „Вечер Елабуги“. В основном публикации краеведческого характера. Кое-что узнала об истории лагеря для военнопленных № 97. Как будто окунулась в ту эпоху».
Все-таки через какое-то время я нашла то, что искала. Это статьи про военнопленных немцев и японцев. У меня, когда я увидела первую из них, даже дыхание перехватило. Но этого мало: 4–5 статей, очень коротких и сухих.
Я нашла и воспоминания Тамары Михайловны Гребенщиковой[fn]Вечер Елабуги. 1999. 25 августа[/fn], в девичестве Плотниковой. Она окончила курсы немецкого языка в Кировском пединституте и в годы войны работала переводчицей в лагере военнопленных офицеров № 97 в Елабуге. Из воспоминаний Т. М. Гребенщиковой[fn]Родилась Тамара Михайловна в г. Кирове в 1922 году[/fn]:
«Утром 31 мая 1943 года пароход из Кирова прибыл в Елабугу, за мной прислали машину-газик. Управление лагеря военнопленных находилось через дорогу от зоны монастыря в двухэтажном здании. Меня посадили на скамейку у здания управления. Я сидела, глазела по сторонам в ожидании рабочего дня. К девяти часам стали проходить мимо меня женщины-служащие — молодые, стройные, на головах косынки, в белых халатах, волосы у всех были острижены наголо. „У меня снимут волосы, — подумала я. — На кого я буду похожа“. Наконец пришел начальник лагеря Кудряшев, подхватил мой багаж и повел меня в зону военнопленных. Все пространство от второго этажа приземистых корпусов, с четырьмя башнями, откуда виднелись вооруженные конвоиры, было заполнено пленными в чистых немецких мундирах. Все были молоды, не старше тридцати. Бросалось в глаза, что все они были одинакового роста — выше среднего.
Немцы, прибывшие из-под Сталинграда в Елабугу, привезли с собой полный набор болезней и килограммы вшей. Тифом заразился и медперсонал, обслуживающий военнопленных, вот почему все были острижены наголо. Головы все были обвязаны яркими косынками».
Тамара Михайловна стала переводчицей. Она вспоминала, как однажды провела на допросе 36 часов, допрашивали офицера абвера: «Несколько раз мои глаза закрывались от переутомления. Тогда мне давали кусочек шоколада».
Но через призму взгляда Тамары Михайловны немцев не воспринимаешь как врагов, появляется даже симпатия. Вот и маленький пример человеческих отношений:
«Однажды в лагерной бане я потеряла щеточку для ресниц, которой красила свои рыжие ресницы (как и все) сажей. Когда я вернулась поискать ее, находившийся там немец спросил, что я потеряла, и обещал эту щеточку найти. На следующий день я услышала разговор вахтеров: тот военнопленный вырвал у лошади клок волос из хвоста лошади, за что и был посажен в карцер. Щеточку, он, разумеется, сделать не смог».
Интересно, что чувствовала Тамара Михайловна в тот момент. К сожалению, в опубликованных воспоминаниях об этом нет ни строчки, только факты, хотя и сами факты такие интересные, что позволяют наконец-то почувствовать то время, ощутить его. Может быть, сама Тамара Михайловна считала, что лучше воздержаться от оценок, а читатель сам рассудит.
Она вспоминает, как питались военнопленные:
«Три раза в день получали порцию хлеба по 200 граммов, а население Елабуги — 400 граммов в день. Из черного хлеба немцы изготовляли великолепный торт. Для этого надо было принести 15 яиц и кусочек сливочного масла. По виду он был как настоящий. Некоторые люди из обслуживающего персонала заказывали эти торты у немцев».
Неужели это разрешалось? Как выносили эти торты? А как заказывали, через кого? Так хочется задать массу вопросов, но это всего лишь газетная публикация.
Еще одни сюжет, который описывает Тамара Михайловна: военнопленный просил разрешения у начальника лагеря навестить в роддоме «жену». Команда из пленных немцев, сформированная для заготовки дров, ночевала с разрешения конвоиров и в домах местных жителей. Так молодой немецкий офицер попал в дом к Люсе Иващенко, которая теперь находилась в роддоме, и он просил разрешения ее навестить. Как писала Тамара Михайловна: «Позже я узнала от женщины, лежавшей в палате с „женой“ военнопленного, что она стала настоящей его женой и впоследствии уехала вместе с ним в Германию»[fn]Вечер Елабуги. 1999. 1 сентября[/fn]. Вот такие истории рассказала на страницах газеты бывшая переводчица. И чем больше читаешь таких воспоминаний, тем больше вопросов возникает.
Я решила обратиться в Совет ветеранов города Елабуги. Ведь остался, наверное, кто-то из ветеранов, кто помнит это время и захочет о нем рассказать. Николай Иванович Трапезников из Совета ветеранов внимательно меня выслушал и сказал: «Если вас интересует пребывание немцев и японцев в Елабуге, то начните вот с чего. Есть такая книга „Исцеление в Елабуге“, написана одним из бывших военнопленных Отто Рюле. Ознакомьтесь с ней. Потом вам надо встретиться с моим братом, Александром Ивановичем Трапезниковым — участником Курской битвы, штурма Кенигсберга. Он конвоировал пленных японцев в Елабугу. Также жива еще одна фельдшерица, работавшая и с японцами, и с немцами, Зайтуна Камаева, она многое может рассказать». Еще он посоветовал зайти в Елабужский государственный музей заповедник, где могут храниться документы о пребывании военнопленных в городе.
Из моего дневника: «15 августа. Я поехала в Нижнюю часть города, чтобы разыскать Зайтуну Камаеву».
Передо мной стояла бабушка, ниже меня ростом, щуплая, в домашнем халате. Лицо все в морщинках. Удивлена. Пригласила в дом, когда узнала, что от ее хорошего знакомого Трапезникова. Дома было чисто. Старая мебель: трюмо, комод, ящики, старый телевизор, шкаф. На стене ковер. Подаренным цветам была рада. Небольшая суета. Как? Что? Кто? Зачем? Откуда? Я все объяснила, сказала, что очень хотела бы взять у нее интервью.
— Так вы будете снимать меня на камеру? — спросила она.
— Да, если можно.
— Конечно, конечно, только тогда подождите немного. Я сейчас переоденусь.
Достала парадный костюм с медалями. При этом постоянно что-то говорила, объясняла, чувствовалось, что волновалась.
Биография Зайтуны Шигабутдиновны Камаевой:
«Я сама из крестьянской семьи, с 15 лет работала в колхозе. Закончила среднюю школу, потом приехала в Елабугу, чтобы учиться в медицинском училище, которое закончила в 1937 году.
С началом Великой Отечественной войны меня мобилизовали с первого же дня. Была направлена в Казань, работала в госпитале до 1943 года. Когда работала в тылу, все время писала заявления о том, что хочу отправиться на фронт, но мне все время отказывали, говорили, а кто же здесь работать будет. По семейным обстоятельствам (брат умер, а мать заболела) меня отпустили в Елабугу. Здесь была сильная нехватка кадров. В лагере для военнопленных вообще некому было работать. Стала работать в лагере для военнопленных немцев из армии Паулюса, разгромленных под Сталинградом. Затем сюда стали поступать японские военнопленные, с ними работала. В 1947 году сопровождала японцев в бухту Находка в Японском море. Мы сами наблюдали, как они пищу варили. Дежурили около котла товарного вагона. В вагонах было очень дымно. Со слезами выходили оттуда. Мы приехали к морю. Все живы, здоровы. Никто не подох, паразиты. Я не очень-то интересовалась дальнейшей их судьбой».
Последняя фраза буквально ошеломила меня. Ничего плохого не говорила, а тут на тебе… По-видимому, боль, причиненная войной, не утихла до сих пор. Война повлияла на всю жизнь Зайтуны апы. Наверное, у нее были другие планы, другие мечты. Война все перевернула. И она помнит это. Вот и было: снаружи — так как положено, внутри — нелюбовь.
Из рассказа Зайтуны апы:
«Японцы здесь умирали. Но сейчас у нас дружба, конечно. И вот после стольких лет они опять приехали и взяли останки тех, кто остался покоиться в нашей земле. Когда они приезжали, нас приглашали, вечер устраивали… Благодарили, спасибо сказали. Среди приезжих были и сами бывшие военнопленные, и их дети, сыновья. В то время еще врач Нечаева была жива. Мы вдвоем были, они нас в ресторан пригласили. Выступали, говорили, если бы не вы, то нас бы здесь в живых не было.
С немцами дружба у нас. Немцы тоже приезжали. А сейчас немцы уже не приезжают, японцы останки забрали и тоже не приезжают. И делать им тут нечего. А так я думаю, их никто не любил. У меня старший брат погиб на фронте. Но, несмотря на свое личное отношение к немцам, я все равно их лечила. Раз уж меня заставили. После этого стала работать в военно-политическом училище, а затем перешла на работу в школу милиции. Здесь получила звание старшего лейтенанта милиции как медицинский работник. А при Хрущеве с нас все звания сняли. Я, как вольнонаемная, стала работать фельдшером. В школе милиции проработала до 1989 года. Сейчас живу одна. Замуж я не выходила. Все время была среди мужчин, вроде как муж и не нужен был. Одна я… Никого нет. Близких тоже нет, померли все, а я была самой младшей. Вот такая история».
Из интервью с Камаевой:
«Внутренне, я думаю, никто их не любил (военнопленных немцев и японцев. — А. С.). Я к ним не была расположена. Положено лечить — лечила, что поделаешь. Снаружи мы пытались не показывать наши настоящие чувства. Относились не как к фашистам, а как к людям, которые не по собственной воле взяли оружие в руки. Мой профессиональный долг велел мне выполнять, как бы там ни было. Медики сами болели и брюшным тифом, и дизентерией. Когда немцы с Долохова (железнодорожная станция — А. С.) с вагона в Елабугу пешком шли, то по дороге с двух сторон были вырыты траншеи, чтобы инфекция не распространялась.
У немцев и тиф, и вши были. Полковники, высший состав был. У них все шубы вшами кишели. Вшивые, грязные, больные, вши прямо и по нам ходили. Несмотря на то, что мы были в специальных комбинезонах, но все равно, если одна вошь попадет, укусит — и все. Две сестры и врач заболели. У немцев тоже врачи были, и там где вторая зона (под женским монастырем), когда сами поправились, то уже сами стали лечить. Мы только наблюдали и руководили их работой. Контроль должен был быть обязательно, так как среди них фашисты были, которые угрожали антифашистам. Самые преданные Гитлеру могли остальным что-нибудь сделать. В лагере также был клуб. Офицеры туда приходили, собирались слушать пропагандистские речи, которые должны были излечить их от лживых суждений и приверженности к фашизму. Помню, что они на нарах спали. На нарах был соломенный матрац, покрытый белой простыней. Спускаясь со второго этажа или переходя в другое помещение, приходилось переходить через лежащих немцев, вечером идешь — еще вроде бы жив, а утром смотришь — место уже свободно. Значит, умер. Уколы делали, не от души, конечно, но все же делали. Кормили их хорошо, так как это был офицерский состав, и паек у них был, следовательно, офицерский. А пробы-то медики ходили снимать с удовольствием. В 1943–1946 годах был голод, а в лагере было столько еды… Немцы сами топливо заготавливали, в лес ездили. Было два помещения: нынешний учебный корпус школы милиции, там немцы жили, столовая, где есть, там и была. Когда немцы приезжали, меня попросили показать, где что было, но я отказалась. Амбулатории уже нет, а стационар, в котором лежали больные, является сейчас служебным помещением. А если посмотреть в целом, то мы к военнопленным неплохо относились. Они от нас доброжелательными уехали».
Вот так я впервые встретилась с живым «участником» тех событий.
Из моего дневника: «Сегодня, 19 августа, встречаюсь с Александром Ивановичем Трапезниковым. До этого прочитала его воспоминания, опубликованные в елабужской газете. Интересно, что даст мне встреча с автором».
Из рассказов Александра Ивановича Трапезникова: «Родители мои, Иван Николаевич Трапезников и Елизавета Семеновна, были простыми крестьянскими людьми. Я, можно сказать, всю жизнь учился. До войны окончил два курса елабужского педагогического училища, а после войны — третий курс и стал учителем начальных классов. После этого окончил исторический факультет Пермского педагогического училища заочно, а в 1970 году окончил опять же истфак, но только уже Казанского педагогического института и тоже заочно. Я воевал и на Курской дуге и Кенигсберг штурмовал, а служил я в спецподразделении, где мы „Катюши“ обслуживали.
Войну закончил в звании радиста-разведчика, еще два года служил в Восточной Пруссии. Только после этого домой вернулся, в Елабугу. После войны у меня не было профессии. Я пошел работать вахтером в лагерь военнопленных японцев.
Здесь было два лагеря, два отделения, которые охраняли японцев: в женском монастыре была первая зона, там, где школа милиции, — вторая зона. В основном это был офицерский состав, очень умные, образованные, интеллигентные. Если лагерь военнопленных немцев строго охраняли, там стояли вышки, то японцев содержали не так строго. Они знали, что Япония — далеко, за тысячи километров и им некуда было бежать. Охранникам давали по 100–300 человек, и с ними мы ходили в Малый бор за дровами за 5 км от лагеря. Японские военнопленные были очень дисциплинированными, они впрягались в тележки по 20 человек, тянули веревки и так „вели“ телегу по шоссе. Когда они ехали, то всегда говорили или пели одну поговорку: десять из них говорили: „Ас-су, ас-су“, а десять других отвечали: „Ото-сан, ото-сан“. Таким образом они вели строй, везли телегу. В лесу они пилили сухостой, грузили его на телегу и везли обратно туда, где жили. А мы, как охранники, просто шли рядом и наблюдали за подчиненными.
Вообще я считаю, что японцы отличались высокой культурой, трудолюбием, у них были невероятные способности.
1947 год был очень тяжелым. Был голод, а в нашем районе выдался неурожай. Рабочим давали по 400 г хлеба и больше ничего: живи как хочешь. Поэтому народ и крапиву собирал, на луга ходил, дикий лук ел, варил. А военнопленных японцев кормили очень хорошо. Когда я приходил к ним в столовую, следил за порядком и видел, что им давали и первое (суп), потом второе (капуста, лук, каша). Русской традиции еды японцы не понимали. У нас ведь как: сначала первое жиденькое поешь, а потом второе: мясное или еще что-нибудь. А они это все смешивали в одну чашку и ели.
Я помню японскую свадьбу. Дело в том, что один из японских полковников приехал с женой и дочерью. Родители решили выдать ее замуж. Точнее, она сама выбрала себе мужа из военнопленных — из их части подполковника. Так получилось, что я увидел их свадьбу. Они шли и что-то очень громко произносили. У них был свой оркестр, и я часто наблюдал, как они выступали: духовая музыка, много гитар, балалайки, рожки. Они давали концерты своим же товарищам. Вообще я в лагере работал семь месяцев. После я понял, что японцев скоро домой будут отправлять, написал заявление и ушел. Ушел заканчивать мое недоконченное образование педагогического училища».
И тут я задумалась, уже второй раз я встречаюсь с тем, что к японским военнопленным отношение было более лояльным. «Мои герои» не участвовали в советско-японской войне 1945 года, которая длилась всего «чуть-чуть» по сравнению с Великой Отечественной войной.
Из моего дневника: «27 августа. И вот я в музее-заповеднике. Действительно, в фондах музея хранятся документы по интересующей меня теме. Во-первых, копии газетных публикаций о военнопленных немцах и японцах. Во-вторых, подлинные документы врача Нечаевой, работавшей в лагере. В-третьих, документы личного характера. Это прежде всего открытки и письма бывших военнопленных, которые они присылали в адрес Нечаевой. Целый клад, сокровище, которым цены нет. Однако поработать мне не удалось, так как в это время в музее проходили чтения, посвященные памяти Марины Цветаевой».
Интересно, что Александр Иванович Трапезников убежден, что перед отправкой на фронт, всего за несколько дней до кончины Цветаевой, именно ее он видел в Елабуге. Вот как он описывает встречу с «незнакомкой»: «На ней было длинное черное пальто. Она была одета не так, как елабужане, именно поэтому я обратил на нее внимание. На голове у нее была горохового цвета беретка или шапочка, волосы подстрижены под кружок, шагала она не так быстро».
А вот тексты писем на немецком языке от бывших военнопленных. Один из них, Р. Шумахер вспоминает, что он попал в лагерь в 23 года и находился там пять лет (1944–1948) и ему очень нравилась Вера Лисенкова, к которой он заходил в лагерный госпиталь: «Но я был всего лишь военнопленный и не хотел создавать трудности для нее». Музей хранит и письма родственников бывших военнопленных в адрес доктора Нечаевой, работавшей в лагере: «Вы помогли не только моему мужу, вы помогли стольким немцам». А один из бывших японских военнопленных написал в своем письме в адрес бывшего врача Нечаевой: «Я молюсь за Ваше здоровье». Вот такая история. На первый взгляд напрашивается словосочетание: «Благодарный военнопленный». Наверное, в условиях возвращения к нормальной человеческой жизни многое было переосмыслено и той и другой стороной.
Когда в декабре я вновь вернулась к фондам музея, нашла интересную информацию в воспоминаниях одного военнопленного — Вильденхайна. Они были опубликованы в Германии, а в Елабугу присланы копии. Он вспоминал трагические случаи, когда при попытке к бегству был застрелен один из военнопленных. Но ведь бежать было бессмысленно, считает автор. Что это было? Провокация, когда не выдержали нервы у конвоира, или действительно случайность? Ответа на этот вопрос в газетах я не нашла. В книге Отто Рюлле таких эпизодов нет. Там, наоборот, много хороших слов в адрес советских врачей и медицинских сестер: «В таком состоянии слова ободрения, услышанные от советской девушки, растрогали меня. Ведь последние месяцы я окончательно отвык от какого-нибудь проявления человеческого сочувствия». И далее: «А как назвать самоотверженный труд доктора Волковой, еврейки по национальности, которая спасала жизнь многим сотням пленных. Разве это не высшее проявление гуманизма? Ведь многие военнопленные причастны к бесчеловечным преступлениям». Также он восхищался мужеством врача Малевицкой, которая сама заразилась тифом и долгое время находилась в опасности: «После болезни ее черные волосы вылезли, и она никогда не снимала с головы желтого платка. Пленные называли ее желтой бабочкой».
Из моего дневника: «6 ноября. Разговариваю со своим дядей Ренатом Абдурашитовичем Сафиным. Рассказываю о своем поиске, о документах, о встречах с замечательными людьми. Сожалею, что таких встреч не так уж и много. И тут мой дядя говорит: „Алия, а наша соседка, Евгения Дмитриевна, во время войны в Елабуге жила. Она, наверное, тоже может тебе рассказать о каких-то эпизодах“».
И вот мы стоим на улице и разговариваем с тетей Женей. К ней приехала в гости ее сестра, Тамара, так что нас уже трое. А тут и дядя подключается к съемкам. Оказывается, его тоже заинтересовал мой рассказ, и он хочет помочь мне в моем исследовании.
Из рассказа Евгении Дмитриевны Кривелевой и Тамары Петровны Бессмертовой. Евгения Дмитриевна:
«Когда война началась и стали поступать первые военнопленные, нам по 10–11 лет было. Дети еще ведь были. Немцы были холеные, чистоплотные, трудолюбивые, но и не были рядовыми солдатами. Скорее всего, это был офицерский состав. Это было видно по их поведению. Здесь у нас крестьянская земля была. Нас в поле выводили горох дергать, пщеницу, колоски собирать учили. Вон там (показывает рукой. — А. С.) от Набережной до реки Тоймы, там они (то есть военнопленные. — А. С.) турнепс садили. Сейчас там все заросло, а тогда все было засажено капустой, морковью, все там было. Я тогда в классе четвертом училась. Мы в школе учились, на переменку выбежим и кричим: „Япон, япон, дай турнепс“. А там такой ров был по периметру засаженной территории-то, чтобы никто не ходил. А он нам говорил: „А русь, русь смотрит“, мол, нельзя давать (имеется в виду, что за ними наблюдали русские охранники и они боялись вступать в переговоры. — А. С.) А сам потом тихонько брал и кидал нам через арык турнепс. Он такой вкусный был. А сейчас и не хочется его есть-то. А в то время… Лучше не было ничего. Весь их участок был засажен. А после того как военнопленных не стало, стали сажать овощи для интерната. У японцев там шалаши были. Мы вечером иногда выходили и кричали: „Япон, япон, дай капусты“. Они не выходили. Мы даже обманывали, будто коров пойдем искать: „Япон, япон, коров ищем. Ты не ругай, не ругай“. А сами подойдем ко рву, а их нет. Вот наберем капусты, моркови и убежим. Вообще они нам много кидали и все время приговаривали: „У нас тоже такие есть“. Показывали руками маленьких детишек: „Тоже есть“. Сами как будто в одну сторону смотрят, а сами нам кидают. Канавы были большие, не перешагнуть. Мы их так и звали: „Япон, япон, дай турнепс“. Они хорошо были одеты. Мы супротив них нищими были. И видать то, что и сытыми были, так как могли даже нам хлеба бросить. А тогда голод был. Хлеб ценнее золота был. А мы вот выбежим и иной раз даже не кричим. Бегаем вдоль рва, они нам и кидают. Ничего плохого о них сказать не могу. Их ведь на поле немного было, человека 3–4.
Когда я училась в пятом классе, видела, как их с парохода гнали на зону. Жили они в женском монастыре. У нас здесь недалеко был овраг, весь в деревьях. Там они и отоплялись. Но они нас никогда не обижали. Что попросим, всегда давали. „Дай нам веток, дай нам веток. Топиться будем“. А они нам: „Русь, Русь», — мол, увидит, ругаться будет“. Берите, дескать, и убегайте. Мы и таскали. Очень большой лес был, густой. Мы после них сучки, ветки собирали. Всегда они старались нам оставить. Ничего плохого о них сказать не могу. Не знаю, как другие. Один раз даже домой принесла кусочек хлеба. Нас тогда пятеро детей было. А мама увидела и сказала, зачем ты, мол, взяла. Это ведь он, японец, значит, свой кусочек принес и кинул».
Вот такие детские воспоминания. Когда я задала вопрос, а относился ли кто-нибудь из ребятишек к военнопленным враждебно или у взрослых обида на них была, тетя Женя даже удивилась:
«Конечно, горестно было родителям. Они говорили, вот, мол, наших убивают там, а вы у них милостыню просите. А нам то что, мы ведь дети были. Лишь бы дали и все. Моя мама ко всем хорошо относилась. Так ведь они тоже были мобилизованы. И наши тоже, тоже ведь не все с радостью на войну шли».
Из моего дневника: «Сегодня 7 ноября. Для ветеранов, да и для многих советских людей это по-прежнему любимый и знаменательный праздник. А мы договорились с Александром Ивановичем Трапезниковым сходить на кладбище, где похоронены военнопленные, и он обещал показать мне могилу того японца, в захоронении которого он участвовал».
Из рассказа Александра Ивановича Трапезникова:
«Первыми здесь появились немецкие военнопленные в 1942 году. Вот оно, немецкое кладбище; здесь было похоронено 645 немцев. В 1942 году их было мало, ведь война началась в 1941 году, и в разных частях постепенно набирали по десятку, по два десятка, по три десятка и привозили. А лагеря были уже определены. Елабугу выбрали, потому что внутри России. Немцы никуда не могли убежать, через всю Россию куда уйдешь. И там, где была возможность, их размещали. Здесь был в основном высший состав. Это я не помню, я слышал, потому что в это время сам воевал».
Мы подходим с Александром Ивановичем к стелле. На ней надпись: «Здесь покоятся венгерские военнопленные, погибшие во Второй мировой войне». Александр Иванович говорит: «Вот видите, даже венгерские здесь еще есть. Но в основном здесь были немцы. Вы посмотрите, что здесь творится…» Подходим к могильному кресту:
«Вот это крест немецкий. Здесь раньше очень красивая надпись была по-немецки и по-русски. Все это срубили и сдали в металлолом… Ужас. А это уже плиты. Здесь немцев хоронили не как японцев, по отдельности, а по два, три, пятеро. Это в основном братские могилы у немцев. Видите, номер даже есть. Есть номер».
«Да, — отвечаю я, — 96-й, а дальше 97-й. Александр Иванович, посмотрите, здесь стоит крест и даже написано, кто похоронен». «Вы правы, — отвечает Александр Иванович. — Обратите внимание, этот крест католический. Здесь немцы в основном католики были».
Александра Ивановича крайне огорчает и возмущает тот факт, что участились кражи памятников, которые сдают в металлолом: «И ведь кто-то принимает металл, неужели не видит, а ведь этого делать нельзя».
На вопрос, кто ухаживал за немецкими могилами, Александр Иванович ответил:
«Это только началось лет пятнадцать тому назад. Ухаживали в основном из школы милиции, заставляли наших курсантов, солдат. Стали постепенно приводить кладбище в порядок. А так, конечно, безобразие было.
Если говорить о моем личном отношении к пленным немцам, то они все равно для нас остались врагами. Войну прошел. Вы понимаете, в каждой семье не досчитались из-за этой войны. Вот у меня 10 товарищей ушло на фронт, и в живых остался только я один. Я ведь из-за учебы задержался, ушел на фронт практически последним из деревни Поспелово, а всех еще в 1941 году забрали. И вот пока я там был, каждый день, каждую неделю приходили похоронки. И все время во всей деревне во всех концах был слышен плач. Убитые, убитые, убитые… Похоронки. Женщины рыдают, и пожилые, и молодые. Эх… У меня пустота. Слишком дорого стоила нам эта война».
Переходим на японское кладбище. Александр Иванович продолжает:
«Примерно 6–7 лет назад в Елабугу приезжала делегация японцев, они эксгумировали останки своих погибших соотечественников и увезли их на родину, в Японию. А вот это памятник еще того времени, когда здесь кладбища организованного как сейчас еще не было. Здесь иероглифы должны быть. Сейчас нет…»
Я обращаю внимание на то, что иероглифы на памятнике есть, но они все закрашены синей краской.
«Да, да, увидел, — говорит Александр Иванович. — Кому это надо было замазывать. Ну, народ… Смотрите, а плит-то нет. Значит, кто-то их забрал уже. Они были небольшие. На каждой стоял номер. Везде, в шахматном порядке по периметру ограды были расставлены. Недавно, видимо, увезли, когда устанавливали памятник новый. И названия там были. Общая могила, как у немцев, тоже была. Японские делегации несколько раз приезжали в Елабугу. Тогда еще разруха была, их милиция охраняла… И вот они обходили плиты по номерам и оставляли подарки, кому вино, кому сигареты, кому еще что-то. Видимо, они знали обычай погребения и поминок своих умерших людей».
На месте, где были захоронены японцы, сейчас стоит памятник, его архитектор — японец, которому было в то время 86 лет и он был одним из военнопленных Елабуги. Он привез с собой стеллу, на которой написано по-японски «Помяните души усопших». Надписи сделаны на русском и японском языках: «Памятник японцам, умершим на этой земле, с мыслями о мире, в память о тех, кто возлагал надежду на возвращение на родину, умер на этой земле после Второй мировой войны в 1945–1956 годах, воздвигнут этот памятник».
Дата — 30 октября 2002 года. От правительства Японии. Вот мы пришли и помянули.
Стоит опустевшее без могильных плит японское кладбище. Только два памятника — старый, закрашенный синей краской, и новый — напоминают о том, что здесь было.
Нашла ли я ответы на интересующие меня вопросы? Наверное, да или, точнее, я только приблизилась на несколько шагов к пониманию такой сложной вещи, как отношение к «врагу». Я встретилась с настоящими участниками и очевидцами тех событий, увидела прошлое их глазами и попыталась их понять.
И по-особому воспринимаются слова Зайтуны Камаевой о том, что они к военнопленным неплохо относились. Неплохо, это емкое слово, значит, могло быть и хуже. И наверное, было, потому что чувство ненависти и мести могло быть в душах тех, кто потерял на этой войне дорогих и близких людей. Но они сдерживались, а может быть, прощали. Конечно, не все — вот, бывший военнопленный Вильденхайн упоминает о случаях самосуда со стороны конвоиров.
Память избирательна. Как сказала Евгения Дмитриевна, ее детские воспоминания воскрешают только хорошее. Равиля Раисовна во время последней беседы сказала, что часто слышит в Елабуге от пожилых старушек такие слова:
«Сейчас столько лет прошло. Все заживает, все сглаживается. Сейчас к ним по-другому уже относимся. Тоже же люди».
Развеялся, к сожалению, миф о том, что военнопленные немцы строили в Елабуге дома. Этого не было. Как говорила Зайтуна апа, они строили только сарайчики или шалаши в лесу, а дома нет. И позже многие подтверждали, что немцы дома не строили. Тем более что в лагере содержался офицерский состав. Так откуда же взялся этот миф? Ведь он тоже в известной степени имеет положительную окраску: натворили бед — пусть теперь строят. Память сохраняет хорошие воспоминания чаще, чем плохие, иногда она и рождает вот такие мифы.
И напоследок. Есть притча о кольце Соломона, на котором была надпись «Все пройдет». Услышала я ее, когда мне было всего лет 6–7. Тогда смысла фразы я совершенно не понимала. И только сейчас начинаю приближаться к этому. Время все сглаживает, боль утихает, плохое забывается, хорошее остается. Каждый имеет право на прощение: простить самому и быть прощенным. Не каждый этим правом пользуется. Кто-то так и живет с болью в сердце и душе. Но это тоже их право — право помнить именно так.