История – это то, что касается каждого из нас, мы её неотъемлемая часть. Мы воспринимаем её из учебников или научных монографий, из личных воспоминаний и телевизионных программ. Мы, в конце концов, создаём её, принимая непосредственное участие в праздниках, посвящённых историческим событиям, в различных дебатах и разговорах. Отобрать право быть частью истории практически не под силу даже тоталитарному государству, которое способно проникнуть во все сферы жизнедеятельности человека, включая его личное пространство. Поэтому история – это не только предмет научных дискуссий, это ситуация, в которой мы все существуем и вырабатываем то или иное отношение к событиям прошлого.
– Слава – она не приходит одна, Хоакин. Слава – это чудовище, страшное, лживое чудовище, лукавая строчка в учебнике истории, а за этой строчкой – низость, трусость, малодушие и много всего такого, чему и имя трудно подобрать. Ты знаешь, что расстреляли сотни заключенных? Просто ворвались, вывели их из тюрьмы и расстреляли. Вот они, жертвы хаоса, который никому не под силу остановить. Всюду зверствуют, куда ни глянь.
– Вы вроде не рады… Мадрид выстоял, понимаете?
– Я не об этом, Хоакин. Фашистов остановили, и, конечно, я этому рад. Но победа – это всегда грязь. Красивые победы только в детских книжках бывают. Да еще в торжественных речах победителей. А настоящие победы – они, они…»
Фернандо Мариас «Где кончается небо»
Разная история
В 1940 году знаменитый немецкий философ Вальтер Беньямин написал небольшое эссе «Тезисы об истории», которое спустя время стало одним из самых цитируемых текстов в среде историков, философов, культурологов и многих других. Он не успел его опубликовать, потому что в ночь с 27 на 28 сентября, не получив разрешения выехать из оккупированной нацистами Франции, он покончил жизнь самоубийством. Поражённая этим поступком Испания открыла границу, и большинство ожидавших этого уже без Беньямина смогли уехать. Среди них была не менее знаменитый философ Ханна Арендт, которая впоследствии освещала для New York Times Нюренбергский процесс, и которая опубликовала «Тезисы об истории» В. Беньямина в Америке.
Начало восьмого тезиса этого эссе гласит:
«традиция угнетённых учит нас, что переживаемое нами „чрезвычайное положение” – не исключение, а правило. Нам необходимо выработать такое понятие истории, которое этому отвечает. Тогда нам станет достаточно ясно, что наша задача – создание действительно чрезвычайного положения; тем самым и укрепится наша позиция в борьбе с фашизмом»Беньямин В. Учение о подобии. Медиаэстетическое произведение. сб. статей. – М. 2012. : РГГУ. С. 241-242..
Что это за понятие истории и почему нам необходимо создать чрезвычайное положение?
На эти вопросы пытаются на протяжении уже полувека ответить интеллектуалы и ученые из различных областей знания. Но не только они работают с понятием история, не только они задаются вопросом о том, как история сделана и почему возникают моменты (чрезвычайные моменты), когда необходимо её переосмыслить.
История – это то, что касается каждого из нас, мы её неотъемлемая часть. Мы воспринимаем её из учебников или научных монографий, из личных воспоминаний и телевизионных программ. Мы, в конце концов, создаём её, принимая непосредственное участие в праздниках, посвящённых историческим событиям, в различных дебатах и разговорах. Отобрать право быть частью истории практически не под силу даже тоталитарному государству, которое способно проникнуть во все сферы жизнедеятельности человека, включая его личное пространство. Поэтому история – это не только предмет научных дискуссий, это ситуация, в которой мы все существуем и вырабатываем то или иное отношение к событиям прошлого.
Детские книги о взрослой истории
В 2012 году два детских издательства («Самокат» и «Розовый Жираф») выпускают книги об истории, точнее о разных вполне себе не детских исторических событиях. Это, прежде всего, роман «Сталинский нос»См. подробнее: URL: http://www.pgbooks.ru/books/book/?ELEMENT_ID=7807 Е. Ельчина о печально известном 1937 годе и о сталинизме в целом; книга Т. Штрассера «Волна» про эксперимент, который американский учитель истории однажды провёл на своих уроках. Суть его заключалась в том, чтобы показать сомневающимся детям, что нацизм возможен всегда и везде. И последняя книга – «Где кончается небо» Ф. Мариаса о трагической испанской гражданской войне (1936-1939 гг.).
Стоит задаться вопросом: почему такие книги появляются, и почему их необходимо читать детям и взрослым? Это вполне закономерный вопрос любого человека – не историка, или же просто не интересующегося этой «стороной» истории.
Я позволю себе ответить на этот вопрос именно с помощью понятия истории, которое на сегодняшний день в нашей стране представляет собой достаточно сложное и многообразное поле дискуссий.
1937 год в моей старшей школе, пришедшейся на начало 2000-х старательно обходили стороной, называя лишь какие-то абстрактные цифры и быстро перескакивая на события Второй мировой и Великой Отечественной войн. О концлагерях, расстрелах и прочих сопутствующих политике Сталина событиях я узнала лишь в университете, поступив на факультет культурологии. Мои родители, удручённые пережитыми 1990-ми, об этом периоде говорили мало, вспоминая лишь до смешного мизерные советские цены на хлеб и мороженное. Я, изучая методы устной истории на первом курсе, расспрашивала свою бабушку о сталинизме, заставшую 1930-40-е годы в юном возрасте. Она лишь сказала, что в конце 30-х к ним пришли три человека, положили двустволку в подвал их разваливавшегося дома в Костромской области и сказали отцу бабушки, что оружие это его и что ему необходимо собраться и поехать с ними. Бабушка больше никогда не видела отца, а её муж отсидел несколько лет в концлагере, когда, будучи молодым, только что отслужившим солдатом выкрикнул, сидя в кинотеатре, что-то в адрес Сталина. Несмотря ни на что, она говорила, что плакала, когда объявили о смерти «вождя народа». На вопрос, почему уход диктатора, чья политика убила её отца и, в конце концов, мужа, (дед вернулся из лагеря в таком состоянии, что ему пришлось удалять почку), вызвала у нее такие чувства, она не ответила. Бабушка вообще старалась не вспоминать это время, если её не просили рассказать о нем.
1937 год – сегодня такая же острая тема, как в начале 2000-х для моего учителя истории в школе и моей бабушки. В интервью «Папмамбук» редактор «Розового жирафа», где вышла книга Ельчина, говорит о том, что «ещё нет достаточной дистанции между современностью и теми событиями. Нет устоявшегося отношения к ним современных читателей. Ведь детям книгу покупают взрослые. А для самих взрослых это настолько не решенный и, главное, крайне болезненный вопрос, что они отчасти сознательно, а отчасти и подсознательно избегают этого разговора с детьми. А ведь такая книга, несомненно, побуждает к разговору. Разговору, которого родители боятся, к которому они не готовы. Когда мы приходим в школу, чтобы поговорить с детьми об этой книге, выясняется, что многие ребята действительно ничего не знают о репрессиях, о сталинизме. Что Гитлер – преступник знают, а что Сталин – нет.
Конечно, в нашей стране есть люди, для которых обсуждение репрессий болезненно. Причем речь здесь идет не только о семьях тех, кого сажали, но и о семьях тех, кто сажал. И, между прочим, «смешанные» семьи тоже есть. Это сложная психологическая проблема, с которой у нас еще никто не работал»См. подробнее: Рецензия на книгу «Сталинский нос». (курсив мой – Е.С.).
На уровне диалога между взрослыми и детьми такой работы действительно у нас было мало. Советская история сейчас – это точка разрыва, где пережившие это отчасти хотят ее забыть, а не знающие этого не понимают от чего забвение лучше. Это разрыв, где диалог предстает как мучительное испытание, признание собственной беспомощности, коллективной вины за то, что старались не замечать, как уводят людей, старались быть тише, вынуждены были доносить, потому что так было нужно.
Моя мама иногда вспоминает историю о том, как она, уже учась в университете в конце 70-х, участвовала в собрании группы по поводу однокурсницы, «что-то не то», сказавшей на семинаре по литературе. Они все соглашались с парторгом, который придумывал скверные черты характера это девушки. В итоге она была вынуждена за полгода до окончания университета уйти. Спустя какое-то время прочтя «Мастера и Маргариту» в Самиздате, моя мама вспоминает, что испытала «жгучее чувство вины» за свое тогда данное вынужденно согласие с парторгом.
В «Сталинском носе» образцовый советский учитель Нина Петровна учит детей доносить друг на друга:
«– РЕБЯТА, в чем состоит долг юных пионеров? – говорит Нина Петровна. – Мы должны все вместе разоблачить тех, кто надругался над бюстом товарища Сталина. Только после этого нам разрешат провести линейку. Проявите себя настоящими сталинцами, и тогда вы заслужите пионерские галстуки. – В классе ни звука. Все молчат.
– Возьмите чистый листок бумаги и карандаш, – говорит Нина Петровна. – Аккуратно в столбик напишите фамилии одноклассников, которых вы подозреваете. Когда закончите, дежурный листки соберёт»Ельчин Е. «Сталинский нос». М. Розовый Жираф. 2012. С. 91..
Прочитав это кусок, я вспомнила про мамину университетскую историю и задала тогда себе вопрос: «почему многие не говорят об этом своём чувстве вины, почему просто не говорят о том, что было?» Будучи человеком, принадлежащим к профессиональному историческому сообществу, я могу ответить на этот вопрос. Будучи человеком, прожившим 20 лет в городе, где все улицы названы именами или кличками революционеров, или событиями, связанными с советской историей, я не понимаю, как мы можем назвать собственное время современным, российским, не говоря и не прорабатывая серьёзные, ужасные исторические моменты нашей истории, чьё возвращение кажется нам худшим из всего, что может случиться.
Читая рассказ преданного советской идеологии, мечтающего жить при коммунизме Саши Зайчика, осознаёшь насколько велика потребность в том, чтобы объяснить сегодняшним детям, что такое эта советская история, советская идеология. Я не говорю о том, что нам необходимо всенародно осудить произошедшее, но попытаться найти способы осознания и диалога, о котором упоминает редактор «Розового Жирафа». Детская, отчасти наивная книга про то, как вершивший в правильность советского режима мальчик Саша сталкивается лоб в лоб с политикой террора, проникшей в семью и школу, становится взрослым призывом к обсуждению произошедшего.
Диалог – это то, что позволяет хотя бы на несколько шагов приблизиться к пониманию между совершенно разными восприятиями прошлого. Диалог – это форма разговора на равных, которая позволяет понять, почему наше прошлое было таким, и почему его стоит оставить именно там в прошлом, осознав сейчас.
Учитель истории в романе Т. Штрассера «Волна», пытаясь прекратить зашедший слишком далеко эксперимент, призванный показать детям, что такое нацизм, произносит фразу о том, что
«фашизм – это не то, что когда-то устроили какие-то другие люди. Он здесь, он в каждом из нас. Вы спрашиваете, почему немцы ничего не предприняли, пока погибали миллионы ни в чём неповинных людей? Как они могли утверждать, что они здесь ни при чём? Что заставляет людей отрицать собственную историю?»Штрассер Т. Волна. М. Самокат. 2012. С. 145..
Эти вопросы, связанные с осознанием прошлого как никогда становятся важными сейчас, когда большинство действительно не хочет видеть и признавать свою историю, ища виноватых. Но в ситуации с Советским Союзом, когда тотальность вовлечения в работу государственного аппарата была нормой, нельзя кого-то сделать виноватыми, а кого-то жертвами. Нужно понять, как работал механизм страха, поддерживающий такую тотальность, понять, что он будет продолжать исправно служить, если всё время просто его отрицать. Это и есть «чрезвычайное положение» В. Беньямина, где понятие истории работает не как констатация факта каких-то произошедших событий, а как проблема, о который важно и нужно говорить здесь и сейчас в современности, в первую очередь, потому что советское живёт здесь и сейчас.
История мальчика Саши Зайчика, знающего, «что такое хорошо, а что такое плохо», превращает восприятие сложных и страшных для многих событий в рассказ о вере. Как ни банально это звучит, вере во что-то лучшее, которая позволяет нам обнаружить пространство диалога, там, где казалось это фактически невозможным. Как верил очкарик Борька Финкельштейн в то, что его родители живы.
«– Да я знаю. Они думают, что все иностранцы – шпионы.
– Моя мама не шпионка! Ты что! Она – настоящая коммунистка!
– Мои папа с мамой тоже настоящие коммунисты. Только они теперь в тюрьме на Лубянке сидят – враги народа. Как это так получается? Объясни мне.
Я отвернулся. Как мне ему в глаза смотреть? Тюрьма как раз в подвале того дома на Лубянке, где находятся Органы государственной безопасности, там папа работает.
– Мы с тёткой два дня в очереди стояли. А когда достоялись, они всё равно нам не дали повидаться. Говорят, без права переписки, какие уж тут свидания. Тётка мне сказала, что так говорят, когда заключённых уже расстреляли, но это она врёт. Живы они, и я их скоро увижу».
«Сталинский нос» Ельчина так же как книги Штрассера и Мариаса, в первую очередь дают возможность разговора о «другой» истории, которая в учебниках спрятана под цифрами. И этот непростой разговор является началом к пониманию собственной истории, состоящей не только из побед и поражений, но и из ужасов, добровольно принимаемых населением как норма. От важности осознания этого момента зависит то, какое понятие истории мы как сообщество выберем: помнить и осознавать страшные события прошлого, проводя таким образом границу между современностью и тем, что ей предшествовало; или же, отрицая это прошлое, продолжать жить внутри него, меняя названия улиц и площадей.
Екатерина Суверина
По теме:
- Обсуждение книги Тода Штрассера «Волна» с учителями школьного конкурса «Человек в истории» / urokiistorii
- «Волна» Т. Штрассера / Отрывок из книги
- С. Сапожникова. Сталин с Зайчиком. О книги Е. Ельчина «Сталинский нос» / Рецензия urokiistorii