1
Вы скрывали социальное происхожде-
ние. Когда Вы первый раз скрыли?
Автор этих воспоминаний, Лев Лазаревич Хургес (далее Л. Х.), родился 4 (17) мая 1910 года в Москве. Тут впору поставить не точку, а восклицательный знак, ибо родиться в столичном городе для российского еврея было до революции своеобразным «достижением»: для того и вводилась черта оседлости, чтобы этого не происходило!
Его родители — выходцы из этого «резервата»: отец, Лазарь Моисеевич Хургес (? — 1938), был старшим сыном одного из лучших минских портных — Моисея Львовича (умершего в 1916 году), а мать — Александра Матвеевна (Хася Мордуховна, ? — 1942), урожденная Эдельман, родилась и до замужества жила
в местечке Долгиново Вилейского уезда Виленской губернии. Ее отец (и дед Л. Х.), Мордехай Эдельман, был долгиновским раввином, ее мать звали Мер. Младшая сестра — Эмма, 1895 года рождения, в замужестве Полян, — приходится пишущему эти строки бабушкой. Первая Мировая забросила Эдельманов в 1914 году в Челябинск.
Отца Льва Хургеса, Лазаря Моисеевича, «вытащил» в Москву его двоюродный брат — Ефим Исаакович Хургес, купец первой гильдии, домовладелец и биржевой игрок. Он купил минскому кузену «вторую гильдию», но вел «его» коммерческие Из допросов Л. Х. известно, например, что его отец был связан со знаменитым чаезаводчиком Высоцким.дела сам, брату же выплачивал скромное жалованье. Реально семья жила некоторое время доходами от «пансиона», который Александра Матвеевна устроила из своей большой квартиры в самом центре Москвы — на Мясницкой, близ Лубянской площади: две комнаты из пяти сдавались внаем, да еще со вкусной кормежкой в придачу.
После революции эта модель приказала долго жить, и семья перебралась на далекую — аж за Земляной вал — московскую окраину, в двухэтажный деревянный дом на Большой Тульской Тогдашний адрес: дом 6, квартира 1. – прямо напротив Даниловского рынкаТеперь на его месте — огромный многоэтажный дом, один из самых длинных в Москве.. Отец Л. Х. служил поначалу в РККА у Фрунзе, а позднее — агентом по распространению
технической литературы в ОГИЗе.
Дом на Тульской был, в сущности, бараком: на каждом этаже общий коридор и множество комнат, в конце коридора общая кухня. В двух больших светлых комнатах на втором этаже и разместилась семья Александры Матвеевны, еще в двух — семья ее старшего брата, Гавриила Матвеевича. Жену его звали Мина. Это их сына Яшу, погибшего в самом конце войны, вспоминает Л. Х. в одной из глав. Брачный выбор обеих дочерей Гавриила наверняка не одо-
брил бы их дед-раввин: обе вышли за русских. Старшая, Хася, — за военного и уехала с ним в Красноярск, а младшая, Двейка, она же Дора, за знаменитого инженера-электрика Бориса Михайловича Сарычева, автора дефицитнейших справочников по электротехникеСарычев Б. М. Справочник по проектированию воздушных линий электропередачи, Изд. МКХ РСФСР, 1958 и мн. др.: семейное предание сохранило о нем еще то, что он сильно
заикался и, в порядке борьбы с этим дефектом, брал уроки у педагога из Большого тетра и, действительно, очень хорошо пел.
Дни рождения взрослых в семье Хургесов никогда не отмечали, а вот детские праздновалисьНе забывали у Хургесов и племянников: каждый год тетя Саша дарила моему отцу и его младшему брату Фиме по новому вельветовому костюмчику.. У Левы было две сестры — старшая, Нюра (Анна), вышла замуж за военного (Хему Айзенштадта) и уехала с ним в Казань, где его впоследствии арестовали. Младшая — Феня (Фаина) — работала плановиком в системе Нарпита.
После смерти родителей, обняв которых и едва попрощавшись перед Испанией, Л. Х. уже так никогда и не увидел, именно она, Феня, взяла на себя миссию хранительницы семейного очага и с честью пронесла ее через все годы братниной отсидки, навещая его в лагере и отправляя ему посылки.
Приходится отмечать, что о своей семье и о своих корнях Л. Х. пишет на удивление скупо. Не слишком много к общей картине добавила и память его двоюродного брата — моего отца. На десятках старых фотографий, сохранившихся в семье, он опознал лишь описанный круг самых ближайших родственников: «О всех перипетиях того периода ни моя мама, ни мой папа мне ничего не рассказывали. Да и я, по молодости, их об этом не расспрашивал. Теперь о том жалеюИз воспоминаний М. П. Поляна.».
Одной молодостью тут все не объяснишь. Отторжение от корней — это тот самый выморочный «вексель» за освобождение, что был предъявлен революцией к оплате не только еврейской, но и всей молодежи. И российские евреи, в 1917 году вышедшие, наконец, из черты оседлости, как некогда их предки из Египта, платили по нему за свою свободу не только с пониманием, но и с охотой, иные даже с энтузиазмом. Они не видели в своем оседлом прошлом ничего хорошего, ничего такого, с чем нельзя было бы и даже не хотелось бы бесповоротно порвать. Зачем религиозный
Мессия, когда есть иной — революционный, к тому же уже пришедший и на твоих глазах победивший в Гражданской войне?
В головах и сердцах одного поколения — того самого, к которому принадлежал и Л. Х., — виртуальное «светлое будущее» вытесняло собой матерьяльное «темное прошлое». Через его поколение пролегла одна из самых глубоких трещин, когда-либо пробовавших на разрыв фамильные напластования еврейской жизни: родители проклинали детей, дети, присягая партии или комсомолу, «предавали» родителей, скрывая свое социальное происхождение и готовые «скрыть» и религиозно-национальное, если бы это только было возможно в России (но ведь решительно невозможно!).
Не без язвительности следователь Касаткин спросил Л. Х. на допросе:
«Вы скрывали социальное происхождение. Когда Вы первый раз скрыли?»
Ответ — При вступлении в ВЛКСМ в 1931 г. я скрыл свое соцпроисхождение, заявив, что мой отец все время был служащий. Я скрыл, что мой отец в период НЭПа, в течение нескольких лет, был мелким торговцем-разносчиком, в старое время он был коммивояжером.
Вопрос — При отправке Вас в Испанию Вы тоже скрыли свое прошлое?
Ответ — Да, скрыл.
Вопрос — Почему Вы скрывали свое социальное происхождение?
Ответ — При вступлении в Комсомол скрыл, потому что боялся, что не примут в Комсомол. При поездке в Испанию скрыл из-за того, что в противном случае меня не пустят в Испанию. Я работал честно, хотел оправдать доверие, а впоследствии при вступлении в партию намерен был признаться в том, что я скрывал».
Но все «жертвы» на алтари революции были, в конечном счете, напрасными. Инстинкт социального самосохранения, столь очевидный в этом эпизоде, не срабатывал и оказывался, на поверку, дешевой провокацией.
2
Кое-в-чем мы им помогли, не толь-
ко по части продовольствия.
Свое жизнеописание Лева Хургес начинает с 14-летнего возраста. Именно тогда поразила его первая и всепоглощающая, на всю жизнь, «любовь» — страсть к радиоделу и радиолюбительству, любовь, которая со временем — особенно после встречи с Эрнестом Кренкелем — перешла в «законный брак», став профессией. Воспоминания насквозь проникнуты атмосферой этой всепоглощающей «любовной горячки».
Вот пунктиром вехи его последующей — «семейной», но весьма бурной — жизни коротковолновика. Поступив радистом на гражданский авиафлот (так называли тогда гражданскую авиацию), он летал на самолетах «Максим Горький», «Крокодил» и других, и только по чистой случайности — из-за совпадения даты полета с собственным днем рожденья — не оказался на борту «Максима Горького» в день его трагической аварии. В большинстве остальных полетов воздушной громадины он участвовал, в том числе и в том, когда над Москвой катали французского коллегу-авиатора — Антуана де Сент-Экзюпери.
В ноябре 1936 года он был направлен радистом-«добровольцем» в Испанию, где храбро воевал на стороне республиканцев. Работодатель — Разведупр (нынешнее ГРУ) — настаивал на полной конспирации путешествия, так что доверчивым домашним было обявлено о секретной экспедиции в АрктикуПеред отъездом он успел подарить своим двоюродным братьям — 14-летнему Марку и 10-летнему Ефиму Полянам — знаменательные подарки: первому — полевую сумку, а второму — радиодетали. Тем самым он спровоцировал еще одну «любовную горячку», адресованную к технике, — на этот раз у младшего кузена, ставшего со временем Заслуженным изобретателем РСФСР (56 изобретений!) и лауреатом Государственной премии СССР (1970)..
Гражданская война в Испании вспыхнула в июле 1936 г.: 17 июля — в Марокко и других африканских колониях, а 18 и 19 июля — в Андалузии и в других провинциях в самой Испании (решающим тут оказался захват генералом Гонсало 18 июля Севильи и Кадиса). Через неделю после ее начала обозначился исходный расклад: у республиканцев — 70% территории, милиция, немного регулярной армии, плохо обученные вооруженные добровольцы (в основном, анархисты), большая часть флота
и все ВВС плюс симпатии большинства населения, а у фалангистов — 30% территории и 80% регулярной обученной армии. Несмотря на политику якобы «невмешательства» во внутрииспанские делаПервой об этом 25 июля заявила Франция, прекратившая поставки оружия законному правительству; 24 августа все европейские страны подписали «Соглашение о невмешательстве», а 9 сентября был создан специальный «Комитет невмешательства в испанские дела» при Лиге Наций, находившийся в Лондоне., вмешательства было сколько угодно: фалангистов уже с августа поддержали Португалия, Италия и Германия, а республиканцев — с октября — Мексика и СССР, с которым премьер Ф. Кабальеро договорился о присылке в Испанию советских военных специалистов, инструктировавших создание республиканской регулярной армии, а также о формировании интербригад с автономным командованием.
После избрания генерала Франко 28 сентября верховным
главнокомандующим сил мятежников, провозглашения его гене-
ралиссимусом и «каудильо»Испанский аналог «фюрера» или «дуче»., фалангисты устремились к Мадриду и уже к началу ноября были близки к тому, чтобы взять столицу, оставленную правительством 5-6 ноября (оно перебралось в Валенсию). Но — ценой неимоверных усилий, грандиозных потерь, в том числе и среди интернациональных бригад, и фактически
уже ничем не прикрытой советской военной помощи — Мадрид выстоял и не пал.
29 сентября Политбюро ЦК ВКП(б) решает усилить свою помощь и посылает в страну советские боевые самолеты и танки с экипажами. Главным военным советником становится Я. Берзин («Гришин», или «Старик»), генеральным консулом — В. Антонов-Овсеенко (сменивший М. Розенберга), а военным атташе посольства — В. Горев («Горис»).
30 сентября Л. Каганович писал С. Орджоникидзе: «Испанские дела идут неважно. Белые подходят к Мадриду. Я посылаю тебе несколько сводок, показывающих положение. Кое в чем мы им помогли, не только по части продовольствия. Сейчас намечаем кое-что большее по части танков и авиации, но, во-первых, технически нам это очень трудно, во-вторых, у них у самих организованности и порядка мало, наша партия слабовата еще, анархисты остаются верны своей природе, поэтому при всей боевитости низов, организация и руководство на месте неважное, а этого со стороны дать трудно. Тем не менее, нельзя ни в коем случае считать положение Мадрида безнадежным, как это зачастую в шифровках считает наш не совсем удачный полпред. <…> Если бы мы имели общую границу с Испанией, вот тогда бы мы смогли по настоящему развернуть свою помощь. Между прочим, испанские события и кампания, развернувшаяся у нас в стране, показывает,
какой у нас замечательный великий народ и сколько в нем интернационального чувства и сознания»Сталинское Политбюро в 30-е годы. Сб. документов. М., 1995. С. 148..
23 октября, воспользовавшись многочисленными нарушениями «Соглашения о невмешательстве» со стороны Португалии, Германии и Италии, СССР заявил о своем фактическом выходе из «Соглашения»См.: Документы внешней политики СССР. М., 1974. Т. XIX. С. 463—472.. Вот на этом фоне и начиналась командировка Л. Х. в Испанию. Фамилия Хургес превосходно звучит по-испански, но, согласно заведенному порядку конспирации, он получил свой принудительный псевдоним, а именно «Клер» Подпольную кличку имел даже пароход с фальш-трубой, на котором плыл Л. Х.: турецкий «Измир», он же мексиканский «МарТабан», на самом деле был испанским «Мар-Кариб»’ом, приписанным к Барселоне.. Направили его в Малагу — последний оплот республиканцев на юге, окруженный войсками дивизионного генерала и предателя Кейпо де Льяно Гонсало с трех сторонКейпо де Льяно Гонсало (1875—1951) — дивизионный генерал, в 1934—1936 — генеральный инспектор карабинеров, военный министр в правильтельстве Н. А. Саморы — 1-го президента Второй Испанской республики. Присоединение Гонсало к мятежником стало полной неожиданностью для республиканцев.. Гонсало командовал Южной армией фалангистов и постоянно угрожал Малаге, долгое время остававшейся самым южным оплотом республиканцев.
Вместе со всей советской миссией и последними его защитниками, Л. Х. покидает город буквально в миг его окончательной сдачи в начале февраля 1937 года. Как радист, Хургес обеспечивал информационные потоки между московскими советниками в Малаге, их штабом в Валенсии и самой Москвой. Радиосвязь должна была быть не только бесперебойной, но и безопасной, защищенной от глаз и ушей врага. А в ситуации Гражданской войны в Испании такие «глаза и уши» оказывались чуть ли не повсюду, и это не было истерическим преувеличением — недаром само понятие «пятой колонны» возникло именно там и тогда.
Вот еще одна характерная шифрограмма, оправленная Ворошиловым («Хозяином») в Валенсию в середине марта 1937 года:
«Валенсия, Донецетти, Себастьяну
Получили донесение Доминго, в котором он сообщает, что последняя удача республиканских войск в бою с итальянским экспедиционным корпусом является результатом того, что организация операции была совершена строго секретно от командования фронта и корпуса, а комбриги были расставлены по местам под разными предлогами. Кроме того, вы так же сообщаете, что пленные итальянцы подтверждают, что противнику заблаговременно известны все планы и приказы республиканцев.
Учтите эти кричащие и поучительные факты и впредь все серьезные операции подготовляйте и осуществляйте в духе последней операции на Гвадалахаре.
Секретность операций и внезапность удара, — главнейшее дело в испанской обстановке. <…>
По поручению Инстанции, Хозяин
18.40.16/III-37 г.»РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 167. Д. 52. Л. 130—130 об. «Инстанция» — это Ворошилов, «Хозяин» — Сталин.
Итак, «секретность» и «внезапность» — ключи к военному успеху в испанской войне, причем «секретность» — в первую очередь от собственного командования!
Об этом же вспоминает и Лев Хургес: «Одной из основных бед планирования наших операций являлась чрезвычайная трудность соблюдения строжайшей секретности, ведь ввиду значительного преимущества сил противника перед нашими, успех той или иной операции мог быть обеспечен только фактором внезапности. <…> Фашисты, как правило, знали время и направление наших ударов раньше, чем об этом узнавали сами строевые офицеры-исполнители».
Ко времени переезда в Альмерию Л. Х. уже стал орденоносцем: о его награждении орденом Красной Звезды 17 декабря 1936 года сообщали «Известия». Для домашних это была двойная радость — как бы шифровка из «Арктики»: мол, сын Ваш по крайней мере жив и здоровПохоже, что Л. Х. был выдвинут и на следующую награду, но сведения об этом не разысканы..
Правда, получить сам значок на лацкан ему привелось лишь с 20-летней заминкой. Как только он, в звании майора, вернулся на родину в мае 1937 года и сел в поезд Феодосия — Москва, его тотчас же, на станции Джанкой, взяли под локоток, задали пару вопросов и любезно предложили ознакомиться на досуге с восточными достопримечательностями одного небезызвестного архипелага. Задававшие вопросы были из 5-го отдела Главного управления госбезопасности: это военная контрразведка, или
спецотдел, по выражению Хургеса.
Этот двойной — назовем его испано-колымским — след глубоко отпечатался на всей последующей жизни Л. Х.
3
Основная задача — ваше физическое
уничтожение.
«Досуга» ему отмерили восемь лет, и за это время Л. Х. перебывал в паре десятков тюрем и лагерей: тюрьмы — Симферопольская, московские Лубянка и Бутырки, Полтавская, Новочеркасская, Иркутская, Новосибирская и ярославские Коровники, транзитные лагеря — во Владивостоке, Магадане и Находке, колымские лагпункты — Скрытый, Мальдяк, Линковый, «23-й километр» и «72-й километр», лагеря в Свободном, при Рыбинском мехзаводе и Переборы.
Бесспорной кульминацией этого экстремально-эксклюзив ного «тура» стала Колыма, куда путешественника доставили в конце лета 1938 года — доставили, как и в Испанию, водным путем. Но на сей раз — уже никакой конспирации, никаких липовых труб с дымком, никаких личных кают! Все предельно ясно, сугубо демократично и исключительно скромно — трюм, набитый до отказа человеческим материалом, и гражданская война между его слоями — урками и фраерами, блатными и политическими.
Само название парохода было и настоящим, и говорящим — «Дальстрой»: в честь одной государственной сверхкорпорации, созданной в ноябре 1931 года. Родная партия и любимое правительство благословили ее и уполномочили на доверительное управление угодьями, столь обширными, и душами, столь несчетными и полумертвыми, что захватывало духВ 1939, на пике своего могущества, трест контролировал территорию площадью до 2,3 млн кв. км, то есть более 10% территории СССР!. Если с чем и сравнить «Дальстрой», то разве что с британскими Ост- или Вест-Индской компаниями.
Пейзаж на Колыме, правда, неприветлив, а климат убийственнен, зато геологи разведали там в конце 1920-х гг. несметные богатства — золото и олово, серебро и вольфрам. Цены на них в 1930-е годы пошли круто вверх, а цены на машины — после Большой Депрессии на Западе — вниз. Идеальный для СССР расклад, ибо именно в машинах и технологиях больше всего нуждалась советская власть на путях своей модернизации! Ради такого гешефта сотню-другую тысяч зэков и в мерзлоту положить не жалко. Своего максимума (около 80 тонн) допотопная — фактически вручную — добыча золота достигла в 1940 году Пилясов А. Н. Закономерности и особенности освоения Северо-Востока России (ретроспектива и прогноз). Магадан, 1996.– на третий год пребывания Л. Х. на Колыме.
Если ГУЛАГ — архипелаг, то Колыма — его центральная гряда, со своей столицей (Магадан), аванпортом (Нагаево) и обширными кладбищами (везде). Прииски, на которых Л. Х. больше всего работал, и лагпункты, в которых он дольше всего жил, располагались на золотоносных россыпях левых притоков Берелеха, выше по течению реки, если считать от устья Мальдяка. В дальнейшем Л. Х. «крутился» около самого Мальдяка (ныне Сусуманский район).
К тому колымскому компендиуму, что уже сложился в историко-читательском сознании благодаря прозе и воспоминаниям В. Шаламова и А.Солженицына, а также Е. Гинзбург, Б. Лесняка и многих других (в меньшей степени — благодаря историческим штудиям), каждая новая книга всегда добавляет что-то свое. Правда, приходится различать событийную эмпирику — описания сугубо индивидуального опыта каждого зэка — и попытки ее
осмысления и, может быть, обобщения.
У Хургеса, как мне кажется, есть заслуги и в том, и в другом. Ни у кого до него я не встречал, например, подробного описания сектантов-«крестиков». Вот, коротко, их доктрина: «Человек создан для пребывания с Богом на небе в вечном блаженстве, и если человек на небе чем-нибудь прогневит Бога, то
тот, в наказание, посылает его на землю мучиться и искупать свою вину. Вся земная жизнь — это наказание, и когда Бог найдет, что человек уже искупил свой грех, то пошлет ему смерть, этим прощая человека и призывая его к себе блаженствовать на небе».
Л. Х. встретил «крестиков» на прииске «23-й километр» летом 1940 года, и все то, что он о них пишет, и впрямь кажется невероятным и, стало быть, подозрительным на легендарность.
Но нашлось и еще одно — независимое — свидетельство о «крестиках». В воспоминаниях А. С. Яроцкого «Золотая Колыма», вышедших в 2004 году, им посвящен эпизод, относящийся, по Яроцкому, к весне или лету 1936 года (Л. Х. тогда еще не подозревал не только о «своей» Колыме, но и о «своей» Испании): «В лагере остался “отсев” — так называли людей, которые не отзывались ни на какие фамилии. Это старые тюремные сидельцы, считавшие, что каждый день в тюрьме или на этапе — благо, т. к. на этапе не заставят работать; были и национальные меньшинства вроде удэгэ или гольдов, которые не понимали по-русски, и, наконец, “крестики” — дремучие сектанты, не признававшие никакой власти, не имевшие никогда паспортов, не бравшие в руки денег, так как на них “печать антихриста”, не имевшие фамилий, ибо во Христе все братья, и между собой именовавшиеся “брат
Иван”, “брат Петр”»Яроцкий А. С. Золотая Колыма. Железнодорожный: РУПАЛ, 2003..
Однозначно идентифицировать «крестиков» не удалось: в целом понятно, что скорее всего это одна из радикальных евангелических сект хлыстовского толка, массово возникавших во второй половине XIX в. и первой половине XX в. по всей России. Ни в книге А. Эткинда «Хлыст», ни в других источниках о русском сектантстве встретить секту под именем «крестики» не привелось. В чем-то они совпадают с одними, в чем-то с другими сектами. Так, А. Эткинд В переписке с автором.нашел в «крестиках» модифицированное сходство
с одной из самых древних и самых недоступных сект — с «бегунами», любимой сектой русских народников. Из встреченного в литературе, пожалуй, ближе всего к «крестикам» «молчальники» — один из сравнительно молодых и наиболее фанатичных толков «истинно-православных христиан»: в 1930-е гг. НКВД сажал их особенно щедро. Секта «молчальников» зародилась в 1920-е гг. в Тамбовской области, а окончательно сформировалась только в середине 1950-х. Принимая обет молчания и отказываясь от любой работы, они стремятся порвать все связи с внешним миром и превратиться в «живой труп», смерть считают благом, придерживаются безбрачия.
Другим хлыстовским толком, прочно обжившимся в ГУЛАГе, были куда более многочисленные «федоровцы» — последователи юродивого Федора Рыбалкина из села Новый Лиман Богучарского района Воронежской области, проповедовавшего о пришествии Антихриста, о снятия благодати с официальной церкви и о скором Конце Света. Его последователи считали его Христом и носили рубахи и шерстяные балахоны, расшитые крестами, обвязывались связками лука, символизировавшего горечь земной жизни.
Начиная с 1926 года, репрессии были постоянном аккомпанементом бытования «федоровцев». Так, на суде в Воронеже в ноябре 1929 года они юродствовали, сидели на полу, закрывшись в капюшоны, а на все вопросы отвечали: «Отец небесный знает». Именно «федоровцев» скорее всего имел в виду В. ШаламовВ рассказе «На представку» (1956)., когда писал о «десятки лет встречающейся в наших лагерях» секте «Бог знает».
Как пример не столько эмпирический, сколько обобщающий, приведу другой эпизод — разговор на прииске Мальдяк горного инженера зэка Абрамовича с генерал-лейтенантом, фамилии которого Л. Х. не запомнил. Выслушав, не перебивая, соображения Абрамовича по оптимизации трудовых процессов на прииске, генерал спокойно сказал: «…Разбираясь в технической стороне вопроса, вы совершенно не понимаете его политической стороны. <…> Все вы, присланные сюда, являетесь для нашего общества не только лишними, но и опасными людьми, подлежащими физическому уничтожению. В основном для этого вас сюда и привезли. Сколько вы здесь до своего конца сумеете наработать, вопрос второстепенный, а вот основная задача — ваше физическое уничтожение — будет здесь решена тихо и незаметно для остального общества. Надеюсь, я доходчиво изложил?..».
С этим можно спорить или соглашаться, но важно, что сам этот тезис сформулирован во всей своей циничной простоте.
В одном из мемуаров о бунте в Воркутлаге встречается близкий, но все-таки иной тезис, вложенный в уста совершенно реального персонажа — генерал-майора Мальцева. Молча выслушав волынщиков, требовавших человеческих условий труда, питания и содержания, он в ответ прокричал: «Мы вас собрали сюда не работать, а мучиться!»Арцыбушев А. П. Милосердия двери. М., 2001. С. 136—137 (сообщено А. Тепляковым). Генерал-майор М. М. Мальцев (1904—1982), руководил «Воркутлагом» в 1943—1946. После Воркуты работал в Германии, где возглавлял акционерное общество «Висмут» в Саксонии, на котором завел гулаговские порядки. См. о нем в очерке «Почетный гражданин ГУЛАГа: посмертная слава начальника лагерей» (Петров Н. Палачи. Они выполняли заказы Сталина. М., 2011. С. 204—214).
4
…Разве можно так спокойно стоять
и не чувствовать за спиной конвоира?..
Отмучился (то бишь освободился) Лев Хургес из Рыбинского лагеря не 7 мая и даже не 31 мая 1945 годаДаты истечения 8-летнего срока в пересчете со дня ареста и по приговору., а только 16 октября 1946 года, «пересидев» в общей сложности полтора лишних года!..
Произошло это из-за совместной директивы наркома внутренних дел и прокурора СССР № 221 от 22 июня 1941 года, приказывавшей «…прекратить освобождение из лагерей, тюрем и колоний контрреволюционеров, бандитов, рецидивистов и других опасных преступников». Их предписывалось концентрировать в усиленно охраняемых зонах и «максимально законвоировать».
Директива тех же инстанций за № 189 от 29 апреля 1942 года несколько смягчала этот режим, но на «троцкистов», а стало быть, и на Л. Х., не распространялась.
В день прощания с лагерем особистка показала ему уникальную надпись на первом листе его дела — надпись, поразившую и ее саму: «К секретно-осведомительской работе в местах отбывания заключения привлекать не рекомендуется»Здесь может фигурировать только тюремно-лагерное дело Л. Х. В листах ксерокопии следственного дела, полученных А. Л. Макаренко из архива ФСБ, такой надписи, естественно, нет. В то же время в самой ксерокопии пропущено несколько страниц как раз в начале дела. А. И. Тепляков сообщил, что известны и другие примеры похожих записей — следователи подсказывали лагерным операм, стоит ли возиться с «зэка» для его вербовки. Так, Николай Клюев, арестованный в 1937 году в Томске, категорически отказался признать вину, из-за чего следователь записал в особой анкете в графе, отмечавшей целесообразность или нецелесообразность вербовки: «Ни в коем случае!» (см. Пичурин Л. Ф. Последние дни Николая Клюева. Томск, 1995. С. 88)..
Комментарий самого Льва Хургеса: «Значит, органы понимали, что предателя из меня не получится… До сих пор горжусь этим комплиментом».
Москва и область были вчерашнему контрику и троцкисту Льву Хургесу заказаны. Они были по ту сторону его новой «черты оседлости», а вот в Углич, который Л. Х. выбрал взамен, — пожалуйста. На Углич и выписали ему литерный билет.
О первых месяцах после освобождения Л. Х. сегодня уже некому рассказать. Но в какой-то момент он все же приехал в Москву — к себе, на Большую Тульскую. Ни отца, ни матери уже давно не было в живых, в комнатах жила любимая сестра Феня с племянникамиМладший, Роман, вспоминал, как дядя Лева водил его в цирк на Цветном бульваре..
В конце 1946 года Л. Х. случайно познакомился с директором Грозненского отделения прикладной геофизики Государственного союзного геофизического трестаВ 1950 году этот трест был реорганизован в Государственную Союзную Грозненскую Геофизическую контору Министерства нефтяной промышленности СССР, а в 1951 году реорганизован еще раз — в трест «Грознефтегеофизика».. Узнав, что перед ним опытнейший радист и радиоинженер, тот сходу пригласил его к себе на работу. «У нас, — говорил он, — абрикосы на земле валяются!».
Терять Хургесу было нечего: в Москве на асфальте в то голодное время не валялись даже окурки. И он поехал в Грозный — поднимать те абрикосы с той земли.
На работу его зачислили с 10 января 1947 года — в Геофизическую лабораторию треста — сначала радиотехником, потом радиомастером в бригаде по ремонту сейсмоаппаратуры. Но пришла весна, и с апреля он уже на полевых должностях — радиомехаником или инженером-оператором в различных сейсмопартиях. Геофизика — наука полевая, так что и образ жизни у Л. Х. был перманентно полукочевой. Работали не только на бывших вайнахских землях, но и по всему Северному КавказуНапример, судя по фотографиям, в районе с. Бакрес в Левокумском районе Ставропольского края..
Но и кочуя по экспедициям, Л. Х. не забывал об оседлости: в 1948 году он познакомился с Лидией Алексеевной Макаренко, а в 1953 году у них родился сын Саша. Он стал вторым ребенком в семье: у Лидии была старшая дочь — Инна Александровна. Так Лев Хургес обзавелся настоящей семьей, а не эфирной.
В апреле 1953 года, то есть вскоре после смерти Сталина, Л. Х. обратился в Президиум Верховного Совета СССР с заявлением о снятии судимости. Ответ пришел спустя год: ему отказали. Причина стала понятна только теперь, когда в личном деле Хургеса можно прочесть заключение майора ГБ Пантелеева, утвержденное начальником управления ГБ по Грозненской области полковником Шмойловым. Пантелеев, видимо, набивший руку на подготовке повторных сроков, по инерции выводит ту же страшную словесную вязь:
«Из собранных материалов видно, что оставаясь на враждебных к Советской власти позициях, ХУРГЕС, будучи в заключении среди сокамерников высказывал враждебные Советскому строю троцкистские взгляды, клеветал на советскую действительность, руководителей Коммунистической партии и Советского Правительства. Высказывал пораженческие взгляды, а так же намерения после освобождения из заключения бежать за границу (том
II отдельный пакет).
После отбытия наказания, работая в тресте «Грознефтегеофизика», ХУРГЕС среди работников сейсмической партии проводил разложенческую работу, заявлял рабочим о нереальности программы работ, дискредитировал руководящий состав, провоцировал рабочих на отказ от работы (том II отдельный пакет).
За последнее время ХУРГЕС среди рабочих сейсмической партии высказывает антисоветские-троцкистские взгляды, восхваляет Троцкого, клевещет на советскую действительность, руководителей КПСС и Советского Правительства (том II отдельный пакет)».
За такие грехи раньше запросто можно было схлопотать новую «баранку» (10 лет) или даже «четвертак» (25 лет), но в 1954 году ограничились вот чем:« в снятии судимости Хургесу Льву Лазаревичу — отказать»!
Но в июне 1956 года Л. Х. все же реабилитировали и выдали, наконец, на руки его орден Красной Звезды Из полученных за реабилитацию денег он купил своей любимой сестре сокровище — телевизор КВН.
В мае 1957 года Л. Х. довел до победного конца еще одно начатое дело — закончил Московский радиоинститут и защитил диплом, работу над которым начал незадолго до «командировки» в Испанию и воспоследовавшей «экскурсии» на Колыму. Тогда, в 1936-м, тема диплома звучала примерно так: «Радиофикация Дворца Советов», но до отъезда он успел только разработать конструкцию самоблокирующихся кнопок для зала заседаний
для будущего Дворца Советов. Позднее он смеялся: «Я так и не спроектировал им радиоузел, но и они Дворец Советов так и не построили».
Оседло-кочевая жизнь продолжалась более 10 лет — до октября 1957 года, когда он перешел во ВНИИ геофизики и впервые оказался на инженерных должностях. В 1959 году его перевели в Грозненский филиал Конструкторского бюро автоматизации и телемеханики — теперь он уже стал дипломированным конструктором. В 1961 году — переход в Грозненский филиал НИПИ «Нефтехимавтомат», где Л. Х. сполна раскрылся как изобретатель. В частности, он изобрел прибор для автоматической регенерации катализатора — процесса выжига кокса. Позднее он разработал турботахометр — оригинальный телемеханический прибор, следящий за поведением долота в скважине и позволяющий гибко управлять бурениемОмельяненко В. Авторское свидетельство // Грозненский рабочий.
1974. 6 января., и предложил идею автоматического телемеханического управления всеми скважинами «Грознефти» и «Малгобекнефти»См. в статье самого Л. Х.: Телемеханическое управление — всем промыслам // Грозненский рабочий. 1966. 9 октября..
В 1965 году Л. Х. официально вышел на пенсию, но продолжал работать, так что все его последующие службы — номинально временные. В 1966—1973 гг. Л. Х. делил свои подработки между Грозненским филиалом ВНИПИ комплексной автоматизации в нефтяной и газовой промышленности и Грозненским радиозаводом, где работал на ответственных инженерных и конструкторских должностях.
В 1973 году Л. Х. перевелся на нефтеперерабатывающий завод им. А. Шерипова, откуда уволился только 9 ноября 1987 года. Работа — ремонт приборов — была не слишком утомительной и пыльной. В конце 1970-х гг. пишущему эти строки доводилось не раз наведываться в Грозный и наблюдать, как дядя Лева кипуче изнывал на этой полупенсии без настоящего дела.
И тогда вдруг дело нашлось: воспоминания! Мемуары, на пару с садово-огородным участком, видимо, помогали ему бороться с образовавшимся интеллектуальным вакуумом. Писал он их точно так же, как и все делал в своей жизни, — весело и с разудалым романтическим огоньком…
Но 18 марта 1988 года дяди Левы не стало. Он умер в Грозном, в возрасте 78 лет. Умер от инсульта — практически мгновенно, хотя до этого долго болел.
Его новой, усыпанной абрикосами родине — Грозному — уже недолго оставалось жить в мире и спокойствии. Произошло то, что произошло, и в 1992 году его сын с семьейЖена, Л. А. Макаренко, умерла еще в 1980 году. спешно покинули этот красивый город.
Покочевав по северокавказским городам (Новочеркасск, Аксай), они обосновались в Краснодаре. Со временем, когда жизнь нашла свое русло и здесь, у Саши, сына Л. Х., руки дошли и до исписанных мелким отцовским почерком длинных листов, и до кассет с его голосом. Сын любит повторять об отце: «Вся его жизнь — пример того, как достойно выживать в СССР. Он не остался никому должен — вечная ему память!»
5
Не без некоторой гиперболизации
Воспоминания Льва Хургеса охватывают период с 1924 по 1946 годы, то есть всего лишь немногим более 20 лет, полных сменяющих друг друга передряг. Читая, невольно ловишь себя на мысли, что главный движитель судьбы автора — это фантастическое, просто бешеное везение: не было такой ситуации, из которой он бы, в конечном счете, не выходил «сухим».
Нет, он не игрок и не баловень, которому фартит всегда и везде, по-крупному и по пустякам. Сам он скромно списывал все это на молитву одной старой испанки из Сан-Педро-Алькантеры, приемную внучку которой, Пакиту, он однажды хотел удочерить.
Этот «оберег» срабатывал, однако, только в экстремальных ситуациях, особенно в тех, где цена вопроса особенно велика, например: жизнь или смерть.
Но таких случаев на страницах его записок — десятки. Запросто мог он свалиться с обледенелой крыши, устанавливая комуто антенну, или разбиться на испытаниях новой авиатехники, не говоря уже о смерти на «Максиме Горьком», избежать которой Хургесу помогло даже не везение, а чудо.
Сама дорога в Испанию — буквально на пороховом ящике — была отчаянно рискованной. Обошлось: доплылиПравда, и молодеческое хулиганство в Валенсии тоже сошло ему с рук: не пойман — не хулиган..
В Малаге, то есть на самом южном плацдарме республиканцев, он жил под бомбами и пулями авиации мятежников и ни разу не был даже ранен. Он вовремя спохватился и тогда, когда шофер по-предательски едва не завез его на блокпост к фалангистам.
И в миг перед сдачей Малаги, когда Киселев приказал своей команде садиться в машины и уезжать, он решил не подчиняться приказу и остаться со своим командиром на верную смерть.
Этот эпизод был, наверное, решающим для следующего осознания: «И впоследствии, когда мне приходилось близко сталкиваться с Костлявой, я всегда себе говорил: «Ты уже с ней встречался и остался человеком, останься им и сейчас!»
Львиная доля таких «случаев» досталась, конечно, ГУЛАГу, начиная с психоделических транс-сеансов в Полтавском карцере и шуровки в чреве парохода «Дальстрой». А на самой Колыме смерть и вовсе ходила за ним по пятам, не выпуская из костлявых пальцев привязанный к косе короткий поводок. Незабываемы такие яркие эпизоды, как битва со ссученным уркой-бригадиром Коломенским на прииске Скрытном, как месяц в мальдяковском РУРе или как бегство из ШИЗО в карантинный барак и др.
Это тогда староста барака сказал ему: «…Если бы мне подобную ахинею рассказали на воле, я бы ни одному слову не поверил. Живи, Лева! Я тебя не видал…»
И Лева жил!
Но к одному только везению и природному оптимизму формула его жизни не сводится. В формулу эту вошли и завидное здоровье (от родителей), и наивная одержимость (от комсомола), и активная жизненная позиция (собственная наработка). Если возникала по жизни та или другая проблема — будь то проблема своевременного возвращения в Москву с курортов Кавказа, проблема шуровки в трюме «Дальстроя» (разговор с Аидом) или
проблема выполнения плана по литью в Рыбинском лагере, — он не убегал от нее, а сразу же приступал к разрешению. И решение приходило — или спонтанно, по наитию, или в результате продумывания какой-то многоходовой комбинации, хотя бы и на грани фола (как, например, в случае выполнения плана по литью с помощью ворюг Сэмэна Лемэца). И только тогда — и ни секундой раньше — «подключалось» везение.
С самой молодости какая-то особая сила — а, может, тоже везение? — постоянно сталкивала Л. Х. с незабываемыми людьми и незаурядными личностями. Например, c Э. Кренкелем на заре радиолюбительства. Испания, как ни странно, оказалась скупее на встречи, если не считать мимолетных. И тут самой урожайной была, конечно, гулаговская часть — от Полтавы и до Рыбинска.
Л. Х. не слишком интересовался литературой, но вот список имен одних только писателей, встреченных им на их зэковском пути: Ю. Казарновский, В. Нарбут, И. Поступальский, В. Переверзев, А. Белинков. В то же время он честно не причисляет к числу своих «знакомых», скажем, конструктора С. Королева, хотя и сидел с ним в одном лагере и в одно время.
Тут мы сталкиваемся с особенностями его памяти, а стало быть — в контексте жанра, к которому он обратился, — и с особенностями его поэтики.
Органически он не врет, но иногда, предаваясь восторгам или гневу, он — воспользуемся его же формулировкой — пишет «не без некоторой гиперболизации».
Надо сказать, что память у Л. Х. была великолепная. Он знал наизусть немало стихотворений, и даже прозу (что позволяло ему, если жизнь заставляла, и «тискать рóманы» у блатных). Но великолепная — не значит безошибочная. Аберраций памяти у Хургеса, как и у всякого другого, хватает, и это совершенно естественно. Не так уж и важно, в «Знамени» или в «Новом мире» была напечатана повесть о героизме немецких моряков или в каком именно году прошла в тюрьме Всесоюзная перепись: в конце концов, саму эту неточность можно деликатно оговорить в комментарии. Куда важнее суть сообщения — о сближении Сталина и Гитлера или об атмосфере проведения переписи населения именно в тюрьме.
Очень важная межа проходит по тому, вспоминает ли Л. Х. то, что он видел сам, или подхватывает истории, услышанные от других.
В первом случае он ничего преднамеренно не искажал: чистой правдой оказываются самые невероятные истории (как, например, рассказ про «крестиков»). Уже названная «гиперболизация» — это то же, что взгляд на излагаемое событие через увеличительное стекло.
Во втором — самые вероятные и правдоподобные истории вполне могут оказаться и недостоверными, изъеденными полуправдой или ложью. Вины вспоминающего тут нет: а вот собеседники вполне могли себе позволить некоторую «концептуальность».
Назову лишь два таких случая: зэка Данишевский, один из добрых гениев Л. Х. , ни разу не рассказывал ему о том, как в свое время он и сам, служа в ОГПУ, был короток на расправу и на отправку в ГУЛАГ. Другой случай — летчик-ас Мартыщенко: он поведал своему другу множество историй о своих летных заслугах и подвигах (даже о мифическим катапультировании, которое стало массово применяться только после войны), но ни слова — об истинной причине своей 10-летней отсидкиМартыщенко Михаил Гаврилович (1912—?), с 1931 в Красной армии, капитан (с 1942). Летчик-истребитель, в годы войны воевал в составе 5 истребительного авиаполка ВВС Краснознаменного Балтийского Флота. Сбил не 18, а всего 5 немецких самолетов, в т. ч. два — таранными ударами в июле и ноябре 1941. В апреле 1943 в воздушном бою он по ошибке сбил самолет летчика И. Творогова, приняв его Ла-5 за «Фокке-вульф» (они похожи). После этого был арестован и осужден. Реабилитирован в 1956..
Естественно, что таких рассказов «с чужих слов» больше всего в колымских главах воспоминаний, отчего они и оставляют, по сравнению с другими, несколько менее убедительное впечатление.
Еще об особенностях поэтики Хургеса.
Первые две — из области лексикона: так, Сталина он почти не называет Сталиным, а все больше Джугашвили. В то же время «тюремщиками», вопреки стандарту, называет не тюремный персонал, а самих сидельцев. Этим он пытается отделить сидельцевлагерников от сидельцев-тюрьзаковцев, то есть тех, у кого местом отбывание срока в приговоре значатся не исправительнотрудовые лагеря, а именно тюрьмы, то есть как раз его случай.
Это обстоятельство не раз всплывало на Колыме, создавая ему дополнительные режимные сложности.
Другая немаловажная черта Хургеса-мемуариста — его колоссальный интерес к техническим подробностям всего и вся, с чем он сталкивался: к радиоприемникам, фотоаппаратам, самолетам, пароходам, зенитным установкам и даже — к козырькам на окнах в тюремных камерах и к колымским тачкам.
Можно только вообразить, какого классного изобретателя могла бы в лице Хургеса получить родинаЕго изобретательская деятельность в 1960-е и 1970-е — лишь слабый отголосок того изобретательского потенциала, который он в себе нес.,когда бы ни ее собственное — преступное с самых разных точек зрения — решение отправить тысячи своих граждан в Испанию. И вовсе не для того, «чтоб землю крестьянам в Гренаде отдать», а для создания коминтерновского геополитического плацдарма на западном краю Европы и уничтожения троцкистского звена республиканцев (второе, несмотря на неудачу в первом, вполне удалось).
Нелегальность и авантюрность всей операции предопределили и тот абсурдный, на первый взгляд, режим секретности, с которой Л. Х. вербовали в Испанию, и ту спешку, с которой его туда отправляли. У парня украли молодость, любовь, семью и учебу: его безжалостно выдернули из института накануне защиты диплома, оторвали от горячо любимых родителей, которых он так больше никогда и не увидел, оторвали и от Зои Р., заставив его грубо пресечь отношения с ней — якобы ради нее же самой!
Между романтизмом советской Испании и соцреализмом советской Колымы — тысячи связующих нитей: взаимная слежка, взаимный страх доносительства, взаимные предательства, наконец, — налицо все признаки этого глобального бесчеловечного социума. И не удивительно, что сел Хургес по доносу своего непосредственного начальника Киселева-КремингаЛюбопытна фигура и второго инициатора дела Хургеса — Л. К. Бекренева (см. Приложение 1). – того самого, ради защиты которого он искренне был готов умереть и, не сомневайтесь, умер бы.
Нет, не промерзлая Колыма поломала жизнь Леве Хургесу, а солнечная Испания. Но не надо качать головой и журить советскую власть за то, что она так поступала со «своими», — «своих» у нее никогда не было и нет. И самый высший ее демократизм в том, что Колыма и Лубянка универсальны и общедоступны, что никто не вправе от них ни открещиваться, ни зарекаться.
И Лев Хургес, мой двоюродный дядька, не зарекался. Оказавшись там, где он оказался, он не только не пал духом, а мобилизовал всю свою молодую энергию, весь свой витальный инстинкт на то, чтобы выжить и вместе с тем оставаться человеком.
В рассказе «Красный Крест» Шаламов вскрыл и проклял самую суть царства блатарей в ГУЛАГе и на Колыме. На этом фоне героическим становится любое нормальное поведение (или, по выражению Н. Поболя: «человек все-таки не скотина, хотя в реальности такой скотской жизни никакая скотина не выдержит»).
И Лев Хургес, повторим, выдержал этот натиск. Но мало того: выйдя на свободу, отдышавшись и переведя дух, спиною перестав чуять конвоира, он сразу же попытался отыграть все то в своей жизни, что еще не поздно было наверстать — честное имя, диплом, орден, работу, семью. Впрочем, честное имя, как и неукротимый оптимизм, были при нем всегда.
И только потом мой грозненский дядя Лева, говорун и рассказчик по натуре, бросился еще раз в совершенно чуждую ему стихию — в стихию письменного свидетельства. Бросился — и преуспел: читать его воспоминания не только интересно, но и легко, поскольку следы любимого им устного жанра и на письме невытравимы.
Приглашаю читателя к чтению воспоминаний Льва Хургеса, а сам все не могу оторваться от того озорного блеска, что так и вспыхивал в его молодых глазах всю его яркую жизнь.
Павел Полян