В The New York Review of Books, одном из самых авторитетных американских журналов о литературе и современной культуре, вышла статья Бенджамина Нэйтанса Profiles in decency («Профили достоинства» — полная версия в pdf на английском). Она рассказывает о двух документальных фильмах, первый — «Право на память» режиссера Людмилы Гордон, посвященный основателю и многолетнему руководителю Международного Мемориала Арсению Рогинскому; второй — «Встреча с Горбачевым», картина Вернера Херцога, основанная на долгом разговоре с последним руководителем СССР. Автор рассказывает, что общего между бывшим диссидентом и последним генсеком, и ходом своих рассуждений невольно показывает, насколько по-разному до сих пор воспринимается история крушения Советского Союза в России и за рубежом.
Фильм о Рогинском снят осенью 2016 года и представляет собой большое интервью о его судьбе, о «Мемориале», о репрессиях и правах человека в современной России. Фильм о Горбачеве вышел в декабре 2019, и в нем знаменитый немецкий режиссер пытается зафиксировать взгляд последнего советского лидера на историю страны и свою роль в ней.
Автор NYRB явно очарован обоими героями, что можно понять уже из названия статьи. Однако достоинство — не единственное, что, по его мысли, объединяет Рогинского и Горбачева. Оба они — «пророки без чести» в своей собственной стране, в евангельском смысле. Нэйтанс обращает внимание, что и Рогинский, и Горбачев удостоились многих государственных наград, — но при этом почти все эти награды были вручены другими странами.
Фильм «Право на память» — это «представление одного человека», пишет обозреватель NYRB. «Камера иногда следует за дымом от сигареты Рогинского или выхватывает пар, поднимающийся от кружки его чая — вечные спутники российских интеллигентов. Но визуальный центр притяжения — его круглое, невероятно выразительное лицо, которое, перефразруя Дэвида РемникаАмериканский журналист, главный редактор The New Yorker, бывший московский корреспондент The Washington Post, автор книг «Мавзолей Ленина: Последние дни советской империи» и «Мост: жизнь и возвышение Барака Обамы»., показывает, как выглядит само достоинство».
Говоря о Рогинском, Нэйтанс очень ясно выхватывает причину, по которой «усилия по десакрализации российского государства в сознании граждан не сделали его популярным в России». Эта причина обозначается со всей должной прямотой:
«Тысячу лет, как [Рогинский] утверждает, русские относились к государству как к чему-то святому. Этот взгляд подпитывался десятилетиями советской пропаганды и был в огромной степени подкреплен победой над “абсолютным злом” в том, что русские называют Великой Отечественной войной. Он продолжает подпитываться уже путинской пропагандой. В результате, согласно Рогинскому, возникает своего рода когнитивный диссонанс: русские не могут примирить достижения своего государства — которое объединило грандиозные и разнообразные территории, успешно защитило свое население от неоднократных нападений извне, модернизировало экономику в рекордные сроки и первым отправило человека в космос, — с идеей, что это еще и криминальная структура, ответственная за убийство миллионов собственных граждан».
Нэйтанс описывает жизнь Рогинского как историю нескончаемого сопротивления, борьбы Давида с Голиафом. Он рассказывает, как будущий руководитель «Мемориала» родился на территории ГУЛАГа: отец Рогинского Бер, осужденный за «заговор против Сталина» в 1938 году, в 1945 смог воссоединиться со своей семьей в ссылке; через год в лагерной больнице родился Арсений; еще через пять Бера снова арестовали за то же преступление, и вскоре он умер в тюрьме. «В 1955, через два года после смерти Сталина, когда Рогинскому было девять, его семья получила два уведомления. Первое оповещало, что его отец официально реабилитирован. Во втором было указано место и причина смерти, причем и то, и другое было неправдой. “Это было мое первое столкновение — отмечает Рогинский, — с ложью в официальном документе”. Он так и не узнает, где похоронен его отец».
Автор статьи подробно описывает, как Рогинский попал в тартускую филологическую школу Лотмана, как вошел в диссидентские круги. Он объясняет, что в советской России было невозможно изучать недавнюю историю, так как архивы были закрыты для исследователей, — и Рогинский пошел на подделку разрешения, которое давало доступ к ним. За это его в 1981 приговорили к 4 годам лишения свободы. «На суде, вместо того, чтобы спорить с обвинениями в фальсификации, он обличил несправедливость того факта, что гражданам запрещают доступ к историческим документам» — пишет Нэйтанс.
Вероятно, наиболее эмоциональный момент в статье связан с историей смерти Анатолия Марченко в результате протестной голодовки, и дальнейшего освобождения всех советских политзаключенных Горбачевым. Нэйтанс в красках описывает, как вдова Марченко Лариса Богораз во время похорон наклонилась к могиле и воскликнула: «Толя, они будут свободны!».
«Никто, и Марченко — в последнюю очередь, не ожидал, что его голодовка в самом деле приведет к освобождению политических заключенных, точно так же, как Богораз двумя десятилетиями ранее не испытывала иллюзий, что демонстрация на Красной площади заставит Кремль вывести танки из Праги. Эти действия не были основаны на политическом расчете, они были символическими, предназначались, чтобы зафиксировать возможность, по сути, морального сопротивления советской мощи.
Вообразите себе потрясение Рогинского, когда, менее чем через две недели Михаил Горбачев, новый генсек, освободил физика Андрея Сахарова, который провел последние семь лет в изгнании в городе Горький из-за протеста против советского вторжения в Афганистан. Сахаров тоже участвовал в голодовке, и смерть Марченко, очевидно, окончательно убедила Горбачева принять решение освободить не только его, но и, в течение нескольких следующих лет, фактически всех советских политзаключенных. Отчаянная надежда Богораз на то, что смерть ее мужа окажется не напрасной, сбылась. Рогинский говорит, что “никак не мог отойти” от идеи, что чисто символический поступок может вызывать осязаемые, до этого невообразимые последствия».
Нэйтанс рассказывает о событиях конца 80-х, о зарождении «Мемориала», даже упоминает традиционный диссидентский тост «за успех нашего безнадежного дела», — и плавно переходит от перестройки к реалиям сегодняшнего дня, рассказывая про закон об «Иностранных агентах»:
«Каждый аспект работы «Мемориала» — над историей советских репрессий или над современными нарушениями прав человека — гарантировал бы пристальный взгляд со стороны Кремля. Вместе эти две миссии сделали неизбежными все возрастающие попытки стигматизировать или заставить замолчать организацию и ее филиалы в примерно 50 российских городах. Эти попытки активизировались в 2012 году с принятием закона, который требует от российских НКО отказаться от иностранного финансирования, либо зарегистрироваться как “иностранный агент” — термин, который по-русски фактически синонимичен “шпиону”. Так как потенциальные жертвователи в России, которые симпатизируют Мемориалу — включая состоятельных олигархов — боятся поддерживать его финансово, Рогинский выбрал принять токсичный ярлык вместо того, чтобы отказаться от жизненно важного финансирования от европейских и американских фондов.
ФСБ, преемница КГБ, недавно начала связываться со учениками и учителями, которые участвовали в конкурсах школьных работ “Мемориала”. В прошлом августе группа под патронажем российского министра культуры Владимира Мединского раскритиковала “Мемориал” за исследование массового захоронения в лесу Сандармох рядом с финской границей, где примерно 9 тысяч жертв сталинского террора были казнены в 1937–38 годах и похоронены в братских могилах. Сегодня, благодаря работе мемориальских историков Юрия Дмитриева, Ирины Флиге и покойного Вениамина Иофе, личности 6241 жертв установлены, как и точное расположение мест расстрела. Там сооружены сотни монументов. Представитель министерства культуры осудил то, что он назвал “спекуляциями вокруг событий в урочище”, которые “не только наносят ущерб международному имиджу России и позволяют выдвигать необоснованные претензии к нашему государству, но и становятся консолидирующим фактором антиправительственных сил”. Дмитриев, арестованный на основании того, что широко воспринимается как сфабрикованные обвинения в создании детской порнографии, теперь сам оказался в мемориальском списке современных политических заключенных, который насчитывает 63 человека».
Если, говоря о Рогинском и «Мемориале», автор NYRB рассказывает историю, которую западные читатели в большинстве своем на знают, то по поводу Горбачева он позволяет себе больше вольности в оценках (как его личности, так и фильма Херцога, которого он ругает за недостаточно неудобные вопросы) и больше фокуса на конкретных обстоятельствах, на ярких историях, которые интересны читателю, уже знающему в общих чертах, о ком идет речь.
«Самые известные фильмы Херцога посвящены обреченным визионерам — Лопе де Агирре, который сплавлялся по Амазонке в поисках Эльдорадо, Брайану Фицжеральду (aka Фицкарральдо), который мечтал построить оперный театр в перуанских тропиках, или Тимоти Тредуэллу (aka Человек-Гриззли), который жил с медведями, пока один из них не убил его. Горбачев мечтал сделать свою страну подлинно социал-демократической, окончить холодную войну, избавить мир от ядерного оружия и построить то, что он называл “общим европейским домом”. Это были фантастически амбициозные цели, и он отчасти добился успеха: действительно закончил холодную войну и договорился о радикальном сокращении ядерных вооружений с американскими контрагентами. Но он сделал это ценой развала СССР и уничтожения системы социального обеспечения — последствий, о которых он жалеет до сих пор, как говорит Херцогу.
Нэйтанса поражает в Горбачеве именно этот идеализм, а точнее — тот факт, что ему удалось сохранить такое отношение к жизни, сделав карьеру в коммунистической партии — «мире предательств, взаимных услуг, патронажа и карьеризма». Он с восхищением говорит о том, как в 1991 году, на знаменитой пресс-конференции после путча, Горбачев назвал себя «убежденным сторонником социалистической идеи… идеи, которая содержит в себе ценности, выработанные веками, которая тянется из достижений христианства, идеи просто общества, просто лучшего мира». Автор NYRB замечает, что это происходило в ситуации, когда «вся страна была насыщена цинизмом», и все ее граждане (как минимум, взрослые) понимали, что марксистско-ленинские клише — немногим более, чем пустые слова, призванные обслуживать закостеневшую пропаганду.
Истории двух героев статьи — Рогинского и Горбачева — пересекаются в рассказе о знаменитом случае на похоронах Сахарова, когда генсек подошел к его вдове Елене Боннер и спросил, что он может для нее сделать, а та попросила разрешить зарегистрировать «Мемориал». «То, что такая организация как «Мемориал» существует в сегодняшней России, продолжая миссию “Памяти”Периодический самиздатовский сборник исторических работ, который редактировал Рогинский. Выходил в 1970–80-х. в несравнимо большем масштабе — это знак того, как многое изменилось со времен развала СССР. То, что она работает в условиях фактической осады — знак того, как многое не изменилось» — с сожалением констатирует Нэйтанс.
«После смерти [Рогинского] «Мемориал» продолжает его сизифову борьбу» — пишет обозреватель NYRB. Что же касается Горбачева, то сейчас, «в свои восемьдесят девять, он внешне напоминает старых членов Политбюро, к которым присоединился сравнительно молодым человеком четыре десятилетия назад». Когда Херцог спрашивает Горбачева, что бы тот хотел, чтобы было написано на его могиле, бывший генсек упоминает эпитафию, выбранную его другом «Мы пытались». «Как и Арсений Рогинский, но по-своему, Горбачев тоже излучает достоинство» — заключает Нэйтанс.