Разные судьбы
Ростовская обл., п. Матвеев Курган, школа № 1,
10 класс.
Научный руководитель
О.И. Столбовская
Сколько раз подстерегала его и нашу семью смертельная опасность, сколько раз смерть была так близка, что спасение казалось чудом! Дедушка несколько раз повторял слово «чудо», иначе он не мог объяснить, почему именно он и их семья уцелели. Ведь люди гибли сотнями, смерть многих была мучительной, даже могил не осталось. Я думаю, что проблемы нашей страны во многом рождены войной – демографические ямы, сироты, воспитывающие сирот, упадок деревни, которая на своих плечах вынесла тяжесть послевоенных лет – это следы войны.
Есть в Подгорном гора Чёрный ворон,
Много крови пролито на ней…
(из стихотворения моего дедушки
Николая Егоровича Кущенко)
Я родом из небольшого хутора – Подгорного. В Матвеево-Курганском районе немного осталось таких поселений. Бросили люди свои дома, уехали, остались одни старики доживать век в пустынном месте. Другие поселения вообще исчезли – рядом с Подгорным был хутор Сарды – он остался лишь в памяти моего дедушки. Кучеровка тоже исчезает, осталось только два дома. Мы тоже переехали жить в более крупное село – сначала поселились в Кульбаково, а потом в Матвеевом Кургане. В Подгорном осталось только шесть обитаемых домов. Но мы постоянно приезжаем, приходим туда. Тянут родные места. И они связаны для моих родных с воспоминаниями о событиях Великой Отечественной войны. Я думаю, это у нас уже в крови. Даже те из моих родственников, кто родился после победы, тоже имеют свои личные воспоминания об этой войне – кругом осталось столько её следов! Многие из них видны и сейчас. Здесь в 1941–1943 году проходила линия фронта. Прямо по нашему хутору тянулась немецкая линия окопов. Здесь нет участка земли, не хранящего на себе эти страшные следы. К тому же дедушка, бабушка, другие родственники старшего поколения, кто сам пережил те страшные события, много рассказывают об этом. Практически ни одна встреча родных на праздники не обходится без этих воспоминаний. Мне захотелось записать всё это. Я подумала, что ещё немного – и у нашей родни память останется только косвенная – как дедушка говорил, как бабушка говорила… А что я расскажу своим детям?
В моих намерениях меня поддержали все мои родные. Они терпеливо диктовали мне свои воспоминания, дедушка с бабушкой провели меня по местам боёв, показали окопы, дот, памятник на горе «Чёрный ворон».
Задачу в этой работе я поставила так: попытаться осмыслить нашу семейную память о войне. Человек без корней, без семейных связей, без семейной памяти – перекати-поле. Так говорит мой дедушка. Я тоже считаю, что нужно беречь и хранить свои корни. Они – в моих родных и том маленьком участке земли вокруг высоты Чёрный ворон, где в годы войны погибло столько людей. Это и мои корни окроплены той кровью. Я понимаю, что забыть об этом – тоже лишиться части своих корней.
Налетела вьюга злая…
Я иду с дедушкой по единственной улице хутора Подгорного. Ему в начале войны было 7 лет, в семье он был пятым ребёнком, но все родившиеся раньше дети умирали, и он получился старшим, а за ним были ещё два младших брата – Вася и Витя.
День начала войны он запомнил как непонятное волнение и суматоху, охватившую взрослых. Приехала машина полуторка из района, стала на дороге между Петропольем и Подгорным. Созвали всех жителей, и какой-то небольшого роста человечек что-то надрывно кричал с кузова машины. Смысл дедушка осознал потом, а тогда запомнил только этот крик и хмурые лица людей. Райкомовский работник призывал отдать все силы на разгром врага. Отец моего дедушки был инвалидом, в армию не попал, но кругом мужчин забирали, в колхозе некому было работать. Война забрала из села очень многих.
Мне в районном музее дали листочек с воспоминаниями жительницы Петрополья Евдокии Ивановны Жуковой: «Всего из Петрополья ушли на фронт 80 мужчин, погибли 33 человека, пострадали от мин уже после войны 4 вернувшихся с фронта солдата. Погибли от «сувениров войны» 23 мирных жителя». Далее идет список «Защитники Отечества – жители с. Петрополья Матвеево-Курганского района, погибшие в годы ВОВ» из 33 фамилий. Среди них две фамилии Кущенко – Иван Терентьевич и Данил Тихонович, наши дальние родственники. Я думаю, что не меньше жителей ушло на войну и из Подгорного, и тоже вернулись не все.
Мой дедушка Николай Егорович Кущенко, 1934 года рождения, вспоминает: «В 1941 году Красная Армия отступала. Сначала прошла кавалерия, потом пехота. Через день ворвалась в наш хутор немецкая орда». Дедушка показывает на улице хутора Подгорного, откуда отступали и куда ушли войска Красной Армии, рассказывает, как сиротливо смотрели им вслед жители. Но точной даты дедушка назвать не может.
Сложность в сборе материала для меня оказалась в установлении точных дат. 17 октября немцы заняли Таганрог и в этот же день после обеда, по воспоминаниям очевидцев, заняли Матвеев Курган. Они вступили в районный центр с севера и юго-запада. Если рассуждать логически, то на север от Матвеева Кургана немцы территории уже заняли, значит, к этому времени Подгорный, Петрополье тоже были захвачены. Может, это случилось утром того же дня – 17 октября 1941 года. От Подгорного до Матвеева Кургана километров 15 по прямой.
И снова воспоминания дедушки Николая Егоровича: «Немцы сразу же начали грабить. Пошли по дворам, сараям, забирать коров, овец, свиней, стреляли из пистолетов в кур. В нашей хате было больше 20 немцев. Мои отец и мать полезли ночевать на чердак, а мы с братом, бабушкой и дедушкой поселились в конюшне. Печка в доме горела, мама каравай почти испекла, в сковороде жарилась картошка. Нам они ничего не дали. Из подвала нашу картошку тоже не разрешали брать, сами всё время ее жарили по полной сковороде. В тот год картошка уродила, полный подвал её было. Мы 3 дня голодные были. На третий день заскакивает к нам во двор немецкий мотоциклист. Что-то крикнул по-немецки. Через 5 минут в нашей хате и во дворе никого не было, осталась только на столе недоеденная картошка. Мы её быстренько съели, а вдруг вернутся, опять голодными нас оставят?! Хоть и страшно было – если вернутся те же самые, тогда как? И расстрелять могли за это». Больше немцев в хуторе не было до самого разгрома их под Ростовом и наступления наших войск в конце ноября – начале декабря 1941 года. «Как дали им наши под Ростовом, они опять пришли, заняли оборону по нашему хутору и по Миусу». Оккупация для Подгорного длилась до конца лета 1943 года, а линия фронта со стороны немцев оставалась здесь столько, сколько существовал Миус-фронт.
Всех хуторян немцы выгнали из своих домов, так как это была линия фронта, заставили идти на Успенскую.
Мой дедушка вспоминает об эвакуации: «Век, век!» – кричали немцы. Но сначала мы не дошли до Успенки, остановились в хуторе Сарды. Мы остановились в брошенном доме, но до больших холодов ночевали в колхозном сарае. Когда печка окончательно разломалась, мы стали проситься к людям. Нас приютил Лавров Фёдор, не помню отчества. У него хата была переполнена, но он нас пожалел, нашёл нам место. В марте мы пришли в Успенку, выгнали немцы от Фёдора. Нашли квартиру, стали жить там. Мы голодали, мне 8 лет, брату 5. Ходили по людям побираться. Просить хлеба. Сегодня идём по одной улице, завтра по другой, так, пока все не пройдём. Потом все сначала. Мы благодарны жителям Успенки, добрые люди там жили, спасли нас от голода».
Страшный рассказ моей бабушки об этой эвакуации дополняет картину. Моя бабушка Евгения Дмитриевна Кущенко (девичья фамилия Паукова) родилась в 1942 году в хуторе Кучеровка, рассказ этот записан со слов её матери Василисы Ивановны Ткаченко. Бабушка не помнит своего отца. Он ушёл на фронт и погиб ещё до её рождения в Литве в 1941 году. Бабушке было во время этих событий около месяца от роду. Она рассказывает: «Маму ранило, когда бомба попала в хату, чудом осталась жива. Я тоже была ранена, до сих пор есть шрамы на ноге и на голове. Сестрёнку Зою, ей было четыре года, ранило осколком в живот. Она ещё час пожила, умирая, все пить просила. А моя мать сильно ранена была в ноги, не могла двигаться, сидела в углу, истекала кровью, и на руках раненые дети. Думала, конец скоро ей и детям. Вдруг зашёл немец-начальник с двумя солдатами, услышал плач ребёнка. Мать подумала, что сейчас расстреляют, меньше мучиться будет, но старший покачал головой и пошёл. Через некоторое время подъехали подводы, зашли те два солдата, забрали нас и увезли в Успенку. Там был военный госпиталь. Раны все обработали и оставили в Успенке при госпитале. Устроили на квартиру, так и прожили там всю оккупацию, хозяйка тоже нас жалела. А Зоя умерла, хоть и значило её имя – жизнь».
Немцы расправлялись с местными жителями, не долго думая. Редко кому из них жалко было наших людей, и тем ценнее такие случаи участия, тем ярче эти воспоминания и благодарность оставшихся жить. Но эти воспоминания стали и моей семейной памятью.
Дедушка рассказывал, что хоть сами успенцы жили тоже впроголодь, подавали милостыню голодным детям, жалели их. Его мать говорила мальчикам, чтобы не обижались на тех, кто не дал милостыню: «У них самих хлопчики маленькие, может, и нет у них ничего». Если дети находили листы капусты, верхние, которые только скоту давали до войны, очень радовались. Но опасность подстерегала их и в относительно тихой Успенке. «Был случай: зашли мы в хату милостыню просить, а она оказалась полна немцами. Это была немецкая мастерская. Когда мы вошли, мы растерялись. Немцы обратили на нас внимание. Один из них стоял посредине мастерской, как топнул ногой и закричал: «Рус шайзе!» Мы хлопнули дверью и метров 200 бежали, не оглядываясь. Очень испугались. Может, погонятся за нами или стрелять начнут». Это вполне могло случиться, если сравнить этот рассказ с воспоминаниями других очевидцев. Да и сам дедушка тоже сталкивался с подобным отношением. «Однажды мы с моим дедушкой пошли на мельницу. Дедушка нес два ведра ячменя. Навстречу нам шёл немец. Ему что-то не понравилось, сближается он с нами, и дедушку как ударил в грудь. Дедушка упал без сознания. Немец прошёл. Дедушка очнулся, мы собрали с дороги рассыпавшийся ячмень, и пошли дальше на мельницу».
Всё время в Успенке они чувствовали себя временными жителями. Хотели вернуться в хутор – дома ведь и стены помогают, да вот остались ли они? Мой дедушка вспоминает: «Когда в 1942 году немцы пошли на Сталинград, жителям разрешили вернуться домой в Подгорный. Но хат уже не было. Всё было разобрано на блиндажи. Мы поселись в подвале, потом построили маленькую кухоньку и жили в ней». Дедушка рассказывал, что когда они вернулись в свой хутор в конце лета 1942 года, то, купаясь с ребятами в Миусе, на Дашкином колене (это крутой поворот реки, напротив которого до войны жила бабушка Даша в одиноко стоящем доме) нашли тела 9 человек. Это были 8 наших солдат и с ними офицер, скорее всего лейтенант. Дети решили, что это разведчики, которые, видимо, собирались переправиться через Миус около Кучеровки, чтобы взять «языка». Видимо, они были захвачены немецким постом и расстреляны. Умершие лежали по росту ровно в ряд, на спине. Винтовок у них не было. А офицер был убит на другой стороне реки, лежал в свободной позе, как будто был убит на бегу. При нем была винтовка СВТ десятизарядная. Дедушка сказал, что эти винтовки не оправдали себя, были очень капризными и быстро выходили из строя. Он думает, что, может быть, такое случилось и в тот раз, поэтому офицер не смог стрелять и защитить солдат. Ребята решили, что это офицер, так как на нём были сапоги, а солдаты на том берегу все были в обмотках и ботинках.
Мой дедушка вспоминает: «Когда было наступление наших солдат в феврале 1943 года, в нашей хате находилось человек 10 немцев. Через 5 минут в нашей хате ни одного немца не осталось. Они побежали в сторону Кучеровки, кто в кальсонах, кто босиком по снегу. На рассвете к нам постучался немец и спрашивает: «Русь был тут?» Мы ему показали, что не было. А мы так ждали русских солдат и не дождались! Им до нашей хаты оставался один километр, но они не дошли. Немцы их окружили. Удалось спастись лишь одному старшему лейтенанту Зайцеву. Наши ребята Коля Роменский и Петя Поленцов на саночках притащили его, раненного, в село Кульбаково, куда они перебирались к своим родственникам. Там они переночевали и остались до освобождения хутора Подгорного. Судьба старшего лейтенанта Зайцева неизвестна – жив он или погиб. Все остальные солдаты, которые тогда наступали на Чёрный ворон и попали в окружение, погибли».
Долго ещё вспоминали жители, как драпали полуодетые немцы по снегу! Жалко было наших погибших в окружении и при атаке, переживали о лейтенанте, отправленном с ребятами в Кульбаково. Там никто из местных жителей его не выдал, известно точно. Он вроде бы оправился от ран. Но что с ним стало дальше, не знают.
И снова вспоминает мой дедушка: «Опять нас выгнали в Успенку, но ещё хуже стало – среди зимы бездомными остались. Жили в колонах – это как хутора, бывшие поселения местных немцев, угнанных нашими в 1941 году в Сибирь. Нашли подвал, поселились там несколько семей. Рады были и этому. Потом переселились в хатку, случайно уцелевшую. В тесноте, да не в обиде. Заходят к нам в хатку два немецких офицера. Заняли нашу хатку, а нас выгнали, и мы пешком пошли в Успенку по пурге. Стали снова просить милостыню, не было ни одной хаты, куда бы мы не обращались».
В районном архиве хранится справка военного районного комиссариата «Об оккупации Матвеево-Курганского района», в которой есть данные о пострадавших жителях Подгорного: «За непослушание немецким властям были избиты:
Серебряк Павел Григорьевич – 25 плетей;
Пасечник Михаил Петрович – 25 плетей;
Жерноклёв Василий Иванолвич – 25 плетей;
Палий Василий Иванович – 25 плетей;
Калятина Василиса Дмитриевна была арестована, сидела в подвале 3 месяца и получила 50 плетей»[1].
Моя бабушка Евгения Дмитриевна Кущенко со слов своей матери мне рассказала о трагической судьбе её бабушки и тёток: «У моей тетки Нади во время войны от болезни отняло ноги, и она не могла ходить. Ей было 25 лет, а бабушке Наташе 50. Ещё была младшая сестра Лида, ей было 13 лет. Они не стали эвакуироваться, потому что не хотели бросать Надю, а вывезти на подводе не смогли. Лида не захотела бросать мать и сестру, осталась с ними в подвале, когда все жители покинули Кучеровку, и уехали в Успенку, где не бомбили. Немцы просматривали всю Кучеровку, зашли в подвал и увидели их. Они издевались, как могли, над беззащитными, потом расстреляли их всех троих. Тела были изуродованы. Их видел один кучеровский, которого немцы зачем-то заставили на подводе ехать туда, он их и похоронил в одной могиле на хуторском кладбище – там 7 человек, кроме наших родственников и другие жители, тоже расстрелянные немцами».
Мы с бабушкой и со всей нашей семьёй ездили в Кучеровку на Пасху. Жители Кучеровки, их родственники из других сёл, приезжают туда на кладбище поклониться могилам, присматривают за ними. В этом году никого мы не застали, хотя ждали, по просьбе бабушки, очень долго – вдруг кто приедет. Но все меньше становится тех, кто помнит. Возраст, болезни не дают живым людям старшего поколения приехать. Мы помянули умерших своей семьёй. Тишина стояла над маленьким полузаброшенным хуторком, над скромными могилками, поросшими травой. Бабушка показала мне эту братскую могилу замученных мирных жителей. Она почти не видна, наверное, если не знаешь, то и не найдёшь её. Так исчезнет, наверное, и сама память, если её не хранить.
Чёрный ворон, что ты вьёшься…
Мы идем с дедушкой на гору. Для нашей семьи гора – это Чёрный ворон недалеко от хутора Подгорного. Подгорный назван так именно потому, что находится под этой горой. Она возвышается над хутором с севера, кажется, что она вообще занимает всю окрестность, всё кругом. Такое ее положение определило судьбу этой горы во время войны, а также судьбу окрестных селений – Подгорного, Кучеровки, Петрополья, Кульбаково, а может, и более отдалённых от нас сёл. Это была высота, определявшая судьбу этого участка Миус-фронта весной и летом 1943 года.
До войны это была просто одиноко стоящая гора, да и имя её было другим. Дедушка говорит, что до революции это были земли помещика, по национальности он был греком, и гору назвали – Грекова гора, или гора Грековых. Что может быть страшного в таком названии? Был грек – черноволосый человек в греческой шапочке – и его гора. Но это мирное название исчезло, гору переименовали солдаты. «Что ты вьешься, черный ворон, над моею головой…», – я думаю, это название навеяно именно этими строками. Много погибло здесь наших солдат, потому что на горе были позиции немецкой артиллерии, а наши наступали снизу, пытались обойти с флангов, но это было почти безнадёжным делом. Гора казалась неприступной, уносящей жизни солдат, штурмовавших её. С тех пор возвышается над нами Чёрный ворон. На всех картах, во всех книгах, да и местные жители гору зовут теперь только так. Суровое название – беспощадная птица, ассоциирующаяся со смертью.
Мы идём все выше, и дедушка показывает мне старые окопы, следы от которых бороздят склоны, следы от воронок – это когда-то разрывались пятисоткилограммовые бомбы. Здесь, на Чёрном вороне, память о войне жива, как, наверное, нигде в другом месте. Здесь всё напоминает об этом, в том числе и памятник «Пушка».
Я нашла в книгах расхождения о том, какой же высоты гора Чёрный ворон. В книге «Таганрог. Огненные годы 1941, 1942, 1943», изданной в Таганроге в 1994 г., говорится о высоте 105,7 метра, в книге Г.К. Пужаева «Кровь и слава Миуса» – 124,0 метра. В большинстве книг и статей – всё же это 124,0 метра. Это выше, чем любая гора у нас, даже Волкова гора, которая видна из окон нашей школы, на которой установлен памятник «Якорь». Там «всего лишь» 105,7 метра. Может быть, авторы первой книги просто указали данные Волковой горы вместо Черного ворона?
«В ходе Донбасской наступательной операции в феврале 1943 года войска Южного фронта одержали ряд важных побед над врагом. Однако сокрушить «Миус-фронт» им не удалось. Нужны были для этого самолёты, танки, противотанковые орудия, миномёты, свежие войсковые части. Пришлось нашим войскам ещё дважды – в июле и в августе 1943 года – штурмовать вражеские укрепления на Миусе»[2]. С февраля по август 1943 года немцы постоянно строили здесь укрепления, доты и дзоты, рыли противотанковые рвы, закладывали минные поля. Ширина их обороны здесь достигала 3 км.
Жестокие бои разгорелись на Миус-фронте 17 июля 1943 года. В книге Пужаева упомянуты хутора Дмитриевка, Петрополье и Подгорный и какая-то высота. Но это, безусловно, Чёрный ворон. Наступление было очень тяжелым.
Дедушка рассказывал мне, что когда они вернулись из Успенки, то он слышал от жителей, как Подгорный несколько раз переходил из рук в руки.
Могил раненых солдат в хуторе нет. И мне никто не смог рассказать, где похоронены убитые солдаты. Или всё же пришедшие через месяц наши войска как-то позаботились о том, чтобы их похоронить?
В конце июля – начале августа 1943 на Миус-фронте снова наступило затишье. Наши войска упорно готовились к новому штурму. На направлении главного удара – участке прорыва от Дмитриевки до Петрополья шириной в 25 километров – было обеспечено превосходство в живой силе в 4, в артиллерии и в танках – в 6 раз.
На окраине Кучеровки дедушка и бабушка показали мне немецкий дот, который стоит до сих пор. Война и время оказались почти не властны над ним. В крепком ещё бетоне почти не видно отметин от снарядов. Бабушка рассказывала, как в детстве они боялись подходить к нему, а позже, уже взрослые, привыкли. Отсюда бил немецкий пулемёт, унося жизни наших солдат. Почему его не разрушили? Пытались разрушить, но не смогли, и решили – пусть стоит, сам когда-то обвалится. В него одно время ссыпали всякий мусор, чтоб не мозолил глаза. Но хутора почти нет, а дот – страшный «памятник» войне – стоит. А дзот делали в земле без бетона, и тоже ставили туда пулемёт. Дзотов было намного больше, чем дотов, и их остатки – брёвна, доски – были разобраны мирными жителями после освобождения на всякие нужды. Дедушка показывал места, где после освобождения были остатки дзотов. Таких мест возле Подгорного оказалось много, более 10.
Дедушка говорил, что шум боя и гул от разрыва снарядов несколько суток не давал спать успенцам. Что же происходит там, в родном хуторе, если за двадцать с лишним километров творится такой ад! На участке фронта шириной два с половиной километра наступала дивизия! А хуторяне сидели в эти страшные сутки атак в подвале, и могли только молиться, чтобы стены подвала как-то защитили их, хотя от прямого попадания не спасали перекрытия деревенских построек.
Освобождение. Жизнь продолжается
Мой дедушка и его семья не видели этих боёв на Чёрном вороне. Но об их ожесточённости говорили жители всех окрестных сёл. И саму гору уже тогда иначе не называли. Дедушка вспоминает об освобождении: «Мой дедушка Костя с моим отцом за ночь до прихода наших в Успенку выкопали возле речушки Крынки, в её отвесном берегу, кубло. Это было такое гнездо круглое в тырсовом грунте. Сверху было не видно. Недалеко на берегу была дорога, а кубло прямо над водой. Немцы угоняли с собой жителей, и многие боялись этого. Наша семья из 6 человек еле поместилась. Когда мы опускались в кубло, мы видели, как немцы минировали мост через Крынку, находившийся от нас за 200 метров. Вход мы закрыли бортом с немецкой машины, так как над нами была дорога, и немцы могли кинуть гранату. В эту ночь произошло чудо – мы остались живы. Утром стали открывать борт, а на нем где-то полтонны ила с реки Крынки. Дедушка назвал кубло дыркой, думали, навсегда в нём останемся. Навалились все – и вылезли. Оказывается, наша авиация ночью бомбила мост, и одна из бомб упала метров за семь от нашего убежища, ввинтилась в муль метров на 10 и взорвалась на глубине. Мы с братишкой даже не слышали взрыва, так крепко спали. А смерть была так близко – в семи метрах от нас. Когда мы открыли борт, увидели вместо реки большую воронку, залитую водой. Мост прогнулся до самой воды, был взорван.
Мы, как суслики, выскочили из воды и побежали в сад того дома, где жили. Во дворе услышали голоса. Я до сих пор считаю это событие русским чудом. Я знал только немецких солдат, успел забыть, какие они – наши. Их много в саду было – кто стоял, кто сидел, кто лежал, отдыхали все. А тут ко мне солдат обращается: «Мальчик, иди сюда!» И тут я понял, что это не немец. Тот бы сказал: «Ком!» А этот сказал по-русски и дал мне тушёнки. Мы побежали домой и тут же её съели. Такая была радость – наши пришли! А ведь по Успенке немцы слухи распускали, что наши никогда не победят, потому что у них (у наших войск) ничего нет, даже коней нечем запрягать, запрягают верёвкой, потому что шлеек – и тех нет. А про танки и говорить нечего. Но пришли наши, и оказалось, что всё у нас есть не хуже, чем у немцев».
Мой дедушка вспоминает: «Мы в этот же день освобождения собрались домой, но домой сразу не попали – заночевали под скирдой. А утром отправились в Подгорный. В хуторе стояли тыловые части, в нашем дворе была кухня. Нам сразу дали целое ведро макарон с тушёнкой, и так было все 10 дней, пока кухня у нас стояла. А уж когда войска пошли на запад, то тут начался голод. Мы ведь ничего не смогли вырастить и заготовить на зиму. Трудно было». Я слушаю дедушку и понимаю, о каких ночных кошмарах он иногда рассказывает. Сколько раз подстерегала его и нашу семью смертельная опасность, сколько раз смерть была так близка, что спасение казалось чудом! Дедушка несколько раз повторял слово «чудо», иначе он не мог объяснить, почему именно он и их семья уцелели. Ведь люди гибли сотнями, смерть многих была мучительной, даже могил не осталось.
***
Я думаю, что проблемы нашей страны во многом рождены войной – демографические ямы, сироты, воспитывающие сирот, упадок деревни, которая на своих плечах вынесла тяжесть послевоенных лет – это следы войны.
В Подгорном после освобождения осталось очень мало жителей – только шестая часть тех, кто жил здесь до войны. Не вернулись с войны мужчины-солдаты, некоторые погибли, замученные фашистами. Были угнанные в Германию. Были хуторяне, о судьбе которых не известно до сих пор.
Основное население послевоенного хутора – женщины и дети. Именно им пришлось вновь обустраивать хутор и очищать землю от смертельных остатков боёв. Кругом – окопы, блиндажи, воронки от бомб и снарядов. Мины, неразорвавшиеся бомбы, полуразрушенные и совсем разрушенные дома. Здесь нужно было расчищать буквально каждый метр земли. Кроме того, почва в Подгорном – не очень плодородная, только тонкий слой чернозёма на поверхности, а остальное – тырса – меловые отложения с глинистыми вкраплениями. И теперь, после таких ожесточенных боёв, именно тырса составляла основной слой почвы. Это видно и на фотографиях, сделанных во время экскурсии по этим местам, которую мы совершили вместе с дедушкой и бабушкой в ноябрьские каникулы. До сих пор земля не залечила свои раны.
Дедушка рассказывал, что после освобождения пришли сапёры с собаками. Они специальными штырями тыкали в землю – искали мины. Всюду лежали кучи тола, штабеля мин и снарядов. Сапёры приезжали из Матвеева Кургана. Там стояла сапёрная часть. Потом собранное куда-то увезли, хотя мины и снаряды обезвредили не все. Окопы ещё долго пересекали хутор, и в грязь приходилось нелегко – нужно как-то было перебираться через них. Потом, со временем, на улице их засыпали, а вот в поле трудно было пасти скот – в основном отары колхозных овец. Овцы постоянно попадали в эти ямы и ломали ноги.
Жить и после освобождения было очень трудно. Мой дедушка вспоминает: «Семью постиг настоящий голод зимой 1943-1944 года и весной 1944 года. Я опух от голода, мне было 10 лет, и, так как моя бабушка была родом из Антониновки (маленького села, стоявшего далеко от трактов и больших дорог, немцы его миновали), мой дедушка и моя мама сходили, нашли бабушку. В Антониновке не было ни одного немца на постое, все осталось целым, неразрушенным, оттуда они принесли продукты и привели молоденькую телочку. Мама договорилась, и меня отправили к бабушке Марфе в Антониновку на откорм, иначе я помру. Мой брат оказался крепче, чем я. Он мог ходить и дожил до нового урожая. Тётя Маруся и мама отвели меня за 50 км туда пешком. Было очень трудно, я почти ничего не воспринимал от голода. Думал, умру по дороге. Но дошёл. У бабушки я впервые после 3-х лет увидал на столе пшеничный белый хлеб, молоко, сало, яички. Бабушка Марфа насыпала нам борща в чашку, которого я тоже 3 года не ел, вкус позабыл. Мне уже 73 года, но я до сих пор помню вкус того борща. Я прожил в том хуторе у бабушки Марфы 4 месяца. За мной пришли двоюродная сестра Саша и мама, так как 1 сентября мне надо было идти в школу. Они уже шли по огороду, а меня бабушка попросила принести в ведёрке водички. Я уже почти вытянул ведро из колодца, хотел вытянуть его и поставить, и тут я услышал, как сестра позвала меня. От радости я бросил вороток, и ведро ухнуло вниз. Я бросился к ним, обнял, стал просить, чтобы меня забрали домой. Хоть и хорошо у бабушки, но очень скучал по родным. Стал их обнимать, целовать. Мама сказала: «Коля, завтра пойдём домой». А дедушка Никанор Васильевич дал мне пару молоденьких голубей, так как заметил, что я их полюбил. Радостная встреча была не только с родными, но и с друзьями. Первого сентября 1944 года я пошёл в школу. Мне было 10 лет».
После пережитого голода любая еда кажется вкусной, любая пища – драгоценной. Ни один человек, переживший голод, не позволит себе бросить на землю, выбросить еду. Это – святое. Я глубже осознала, слушая дедушку, как страшно не иметь еды, не есть не потому, что хочешь похудеть, а потому, что нечего есть.
Война и фронт особенно напомнили о себе весной 1944 года. Ушли сапёры, но тела погибших, и наших, и немцев, никто не собирал по полям. Зимой, когда всё было занесено снегом, жители хутора не думали об этом. Но наступила весна, растаял снег, и в хуторе ощутили сильный сладковатый запах разложения. Разлагающихся тел было так много, что буквально не было и ста квадратных метров, чтобы там не белели чьи-то кости. Летом трупы окончательно перегнили. В августе женщины и дети в свободное время и в выходные стали выходить с коробами на поля и собирать кости. Собирали все – и останки наших, и останки немцев. Находили личные вещи, котелки, ложки. Ими в деревне пользовались, потому что нуждались буквально во всём. А найденные капсулы с именами погибших русских солдат передавали в военкомат. Кости отправляли в Петрополье, и там, рядом с уже имеющейся братской могилой, вырыли ещё одну, где и похоронили все останки. Всё накрыли одним холмом земли, где-то в 1947 году поставили памятник – скромную стелу со звездой. Сколько их там похоронено – точно не известно.
Немало людей погибло и пострадало от оставшихся здесь «сувениров войны». По воспоминаниям жительницы Петрополья Евдокии Ивановны Жуковой: «Пострадали от мин уже после войны 4 вернувшихся с фронта солдата. Погибли от «сувениров войны» 23 мирных жителя». Не меньше людей пострадало и в хуторе Подгорном, и в Кучеровке, и во всех окрестных сёлах, находившихся на линии фронта в годы войны.
Даже сегодня мы часто читаем в местных газетах о том, что то в одном селе, то в другом подрываются на минах или при попытках покопаться во внутренностях снарядов дети-подростки. Так, 26 сентября 2007 года пострадали при попытке принести домой снаряд времён Великой Отечественной войны два мальчика из Кульбаково. Снаряд выскользнул у них из рук, упал на асфальт и взорвался. Одному из них серьёзно повредило руку.
Мы с дедушкой тоже нашли миномётную мину под скромным терновым кустиком. Дедушка предупредил, чтобы мы с сестрёнкой ни в коем случае её не трогали, вообще обошли стороной. Мы её только сфотографировали. Мы с дедушкой сообщили в военкомат о находке.
Когда мне было 8 лет, мы с шестилетним соседом Женей и с его дедушкой и бабушкой ходили гулять и собирать лекарственные травы. Недалеко от Чёрного ворона Женя стал баловаться, бегать по кустам, прятаться. И вот он сумел спрятаться от меня как-то особенно хитро. Я долго не могла его найти, а потом он вылез задом на четвереньках из терновника, волоча за собой курточку, набитую винтовочными гильзами. Там было примерно килограммов пять меди. Дедушка Жени сказал, что это гильзы немецкие, от снайперской винтовки. Здесь, видимо, была засада немецкого снайпера. Гильзы уже позеленели от времени, выглядели так безобидно. Но от этих выстрелов когда-то гибли наши бойцы, кончалась чья-то жизнь.
Мой дедушка стал рассказывать о событиях после освобождения хутора Подгорного только после того, как я к нему пристала с расспросами, и говорил на удивление мало и скупо. Не очень весело жить среди разлагающихся трупов, а в обстановке мирного сегодняшнего времени это звучит дико. И то, к чему привыкли тогда, с чем мирились в трудное военное время, сегодня звучит упреком оставшимся в живых. Почему не хоронили сразу? Почему хоронили не торжественно, без почестей? Но я вспоминаю о том, как дедушка, тогда маленький мальчик, чуть не умер от голода, и проглатываю упреки. От голода опухали многие хуторяне, а надо было работать, восстанавливать хозяйство, добывать пропитание детям.
Уже перед тем, как наша семья покинула хутор, чистили колодец во дворе дома. Нашли русский котелок, на котором надпись – Агапов и Балуев. Может, эти люди всё-таки остались живы, а котелок просто уронили, пытаясь набрать воды? Хотелось бы в это верить.
Дедушка окончил только 4 класса. Хоть отец-инвалид был жив, и их семье было легче, чем некоторым, где не было отца или матери, но всё равно семья испытывала голод не только в 1944 году, но и позже. Всех подростков принимали на работу в колхоз, на меловой карьер, в другие места. Летом работа была обязательной. Часто ребят осенью не отпускали в школу с работы, даже когда начинались занятия. Сам председатель говорил: «Грамотный уже, хватит школы, работать некому!» Действительно, в наших краях работать было некому. Дети понимали это, рано взрослели, взяв на себя взрослые дела и обязанности. Часто детей назначали на вполне ответственные работы – например, помощниками трактористов, телятницами, доярками. А сегодня эти трудовые годы тогда малолетних работников часто не засчитывают в трудовой стаж, потому что они не всегда оформлялись в документах.
Были в их жизни и радостные моменты. Дедушка с бабушкой показали мне место, где они назначали друг другу свидания. До сих пор живо то дерево – большая раскидистая жердёла (дикий абрикос). Дерево уже больное, начало сохнуть, но по-прежнему раскидисты его ветви, толстая серо-синяя кора покрыта мхом. Возле этого дерева, ожидая на свидания мою бабушку, дедушка любил кушать с него жердёлы. Они были сладкими и косточка в них небольшая. Однажды он так их ел-ел и подавился косточкой. Кашляет, а тут появляется бабушка. Она сильно испугалась – что это с ним? Начала его спасать, стучать по спине. Они до сих пор смеются, вспоминая это. А абрикосы дедушка любит до сих пор. В 50-е годы на плоской крыше дота возле Кучеровки молодёжь устраивала танцульки, когда распутица весной не оставляла другого места. Там плясала и моя бабушка, а дедушка играл на баяне. Какого они отплясывали гопака!
Война в нашей памяти
Очень долгое время – до 1974 года – единственным памятником павшим воинам на горе Чёрный ворон оставался скромный обелиск со звездой 1944 года. Именно возле него проходили митинги 9 мая, здесь собирались не только жители Петрополья и Подгорного, но и Кучеровки, и Кульбаково, и Больше-Кирсаново.
Тогда, в 1970, люди ещё помнили войну как собственный пережитый опыт, и для них это был особый праздник.
С середины 60-х годов подвиги воинов Великой Отечественной войны стали пропагандировать. Вспомнили и о Чёрном вороне, и в 1974 году на празднование 9 мая торжественно открыли памятник на вершине горы. Из паспорта памятника: «Памятник «Пушка» расположен на высоте 125.0. Заезд по серпантину со стороны с. Подгорное. Постамент 6-метровой высоты, выложенный из камня-песчаника. Сверху на постаменте установлена 76-мм противотанковая пушка. Верхняя площадка 2×3, где установлена пушка. На высоте 3,5 от основания памятника прикреплена металлическая табличка из нержавеющей стали с описанием событий на день штурма Чёрного ворона. Пушка нацелена стволом на запад».
Я думала: почему памятник – именно пушка? И решила, что нашла ответ. Их тут много было в 1943 году – вон как изрыли снарядами землю. Без них и наступать нашим нельзя было, прочная была оборона у немцев. Но, честно говоря, когда местные жители услышали, что будет памятник, представляли, что будет фигура солдата. Но вот поставили пушку на высоком постаменте. Есть в ней что-то бездушное. Холодное орудие – смертоносная пушка калибра 76 миллиметров времён Великой Отечественной войны – теперь стоит на вершине Чёрного ворона, где когда-то стояли совсем другие пушки, немецкие, не менее страшные.
У нас дома хранится фотография 1974 года, сделанная при открытии этого памятника. На его фоне стоят мои дедушка и бабушка со своими детьми – это старший мамин брат Костя и сестра Люда. А моя мама ещё не родилась.
Теперь же митинги бывают относительно редко. Но я с удивлением прочитала в газете «Земля заботы нашей», что, оказывается, в последнее время (а именно в 2006 году) поминальные торжества на Чёрном вороне вообще не проводились.
Речь идёт о памяти. И, конечно, когда памятник находится в некотором отдалении от села, не все могут до него добраться, особенно пожилые люди. Но если этот памятник – воплощение святой для народа памяти, власти не имеют права на забывчивость.
Дедушка и бабушка стараются организовать посещение всеми нашими родственниками Чёрного ворона именно 19 августа, в день этих страшных событий. В моей семье этот день святой. Мы оставляем полевые цветы, стараемся убрать мусор возле памятника. Мои ровесники, двоюродные и троюродные братья и сестры, ждут этого, уже ставшего семейным события. А впечатления высоты и простора, пахнущего жарким августом, наверное, останется у нас на всю жизнь.
Общаясь с моими родными, расспрашивая дедушку и бабушку об их детстве, о давних событиях и людях, я лучше стала их понимать. Многое, что раздражало меня в настойчивых просьбах бабушки и дедушки, стало понятным. Я лучше узнала семейную историю. Этой работой я частично выполнила пожелание дедушки. Дедушка давно хотел записать свою семейную историю, историю своего детства, историю Чёрного ворона и хутора Подгорного.
Я думаю, моя работа – вклад в семейную историю, которую я не мыслю без Чёрного ворона и хуторов Подгорного, Кучеровки и Петрополья. Мы связаны тесными семейными и родственными узами, связаны общей историей, общей родиной, общей землей. Здесь и в этом наши корни!
[1] Районный архив, фонд 1, дело 3, лист 172.
[2] Пужаев Г.К. Кровь и слава Миуса (военно-исторический очерк). Таганрог: «Сфинкс», 1998. С.117.