с. Елбань, Новосибирская область
Научный руководитель Татьяна Юрьевна Нерода
В заглавие я взял слова доктора исторических наук, профессора С. А. Красильникова: «исторический слом, прошедший через семьи» – из его работы «“Раскулачивание”: модернизация на крови». Они очень точно отражают суть произошедших событий в судьбах миллионов крестьян. У каждого была своя трагедия, своя боль, свои утраты. Но порождены они были одной причиной – бесчеловечной политикой государства… Каток репрессий прошелся и по судьбам моих родных.
О трагической истории из жизни семьи моей прабабушки, истории в одночасье переломавшей всё: сложившийся быт, естественные крестьянские заботы, веру в завтрашний день, – я слышал давно. В семье сохранились документы: письма из нарымской ссылки, прошения о разрешении возвратиться на родину, справки об инвалидности.
Репрессии, массовая крестьянская ссылка, эта «мужичья чума», как сами крестьяне называли ее, обрушилась на наш регион в самом начале 1930 года. О трагических событиях, ворвавшихся в этот год в жизнь нашей семьи, свидетельствуют многие документы и даже вещи… А Акапсим, мой прапрадед, до самой смерти в любой трудной ситуации успокаивал своих внуков пословицей «кто в Нарыме не бывал, тот и горя не знавал».
Весна 1930-го в Сибири запомнилась тем, что она пришла неожиданно. Акапсим с утра проверял амбар, радовался, что семенной запас хорошо сохранился. Целыми днями, прихрамывая (одна нога с детства была короче другой на 15 сантиметров), готовил упряжь, проверял исправность инвентаря – скоро сев! Справлялся он с крестьянскими заботами лучше многих здоровых мужиков. Будучи глубоко верующим, с большим уважением относился к жене Анне и детям: Тимофею, Герасиму, Федору, Тасе, Агафье, Ивану (двое еще родятся в Нарыме). Жили они до ссылки в селе Пеньково Маслянинского района Новосибирской области.
В хозяйстве было 10 коров, молодняк, лошади, свиньи, гуси, куры… Имея свой сельхозинвентарь и оборудование, сеяли зерно и лен. Зерно и кормы для скота хранили в амбарах. Ткали льняное полотно и шерсть. Дом был «крепким» по сельским меркам – строили для себя, старались.
Конечно, приходилось нанимать и работников, особенно в страду, тем более что со времени НЭПа это не запрещалось. А желающих заработать в деревне было достаточно – из тех, кто своего хозяйства не держал, перебивался от заработка к заработку. Поэтому, невзирая на то, что в основном в селе с уважением относились к Акапсиму, хорошему хозяину, были и завистники. Вот и пришла беда к ним одним из первых в деревне.
Тревога была уже с января. Пошли слухи, что будут отбирать всё хозяйство, а семьи отправлять на север. Но случилось это в середине марта. В числе первых семей, объявленных кулацкими, было еще с десяток, все многодетные. День этот запомнился на всю жизнь: местные активисты из бедноты, с ними милиционер из райцентра, ввалились утром в избу и грубо, даже с радостью, объявили домочадцам о грядущих переменах. Разрешили собрать узлы и взять в дорогу лошадь с повозкой… и всё. Да и то лошадь – лишь потому, что малолетние дети есть (Ивану еще и годика не исполнилось! Мать грудью кормила). Отправили в тот же день в числе таких же горемычных. Жуткий вой стоял, соседи вышли из своих изб, у всех была растерянность и страх, что будет завтра? Но были и злорадные выпады: заслужили, поживите, как мы жили!
С обозами рядом шли люди: бабы, мужики, дети. Места в повозках не хватало, сопровождающие повыбрасывали часть узлов, но это не помогло. Акапсим шел с маленьким сыном Иваном на руках, ребенок был замотан в овечьи шкуры, в материнские платки. Удивительно, но и сегодня один такой платок хранится в бабушкином сундуке.
Люди быстро утомились. Когда встал вопрос о ночевке, то (невозможно представить! март в Сибири!) разгребали снег, расстилали сено, солому, которой предполагалось кормить лошадей, жгли костры… У многих заболели дети, не добравшись до ближайшей станции. А уже в переполненной грязной теплушке начали умирать. Их просто забирали с эшелонов, никаких прощаний.
Всех отправили в болотистый таежный Чаинский район Томской области. Вещей было по минимуму, в основном продукты. А вот частичку из прошлой, благополучной жизни, взяли: женские платки (они долго служили в качестве пеленок для малышей, потому что в поселке ничего приобрести было нельзя).
И, конечно, отправились в ссылку святые образа и Библия.
Вот что пишет об этом «заповедном» месте Виталий Сосницкий, автор исследования «История семьи Барко»: «По левобережью Оби раскинулся в Нарымском крае Чаинский район с райцентром в селе Подгорном (в наши дни это два района – Чаинский и Бакчарский). Сюда, в непролазную тайгу и болота, и стали гнать раскулаченных. По прибытии на место они получали статус спецпереселенцев и расселялись на совершенно необжитых местах. Сооружали шалаши, землянки, корчевали тайгу под пашню и сенокосы, валили лес, строили бараки. Не хватало пил, топоров, лопат, иные семьи не имели в своем быту даже ножей. Возле каждого такого поселка сразу же возникали кладбища. В считанные месяцы до половины жителей оказались на них.
Вся полнота власти принадлежала комендатурам. Кроме участковых, были еще поселковые комендатуры, просто коменданты по деревням и поселкам, вахтеры. Комендатуры расселяли ссыльных, отводили земли, руководили всеми работами, выдавали пропуска на передвижение (даже для того чтобы сходить в припоселковый кедрач или за ягодой, нужен был пропуск)».
В эти мрачные места и направили Акапсима вместе с детьми: по адресу Томская область, поселок Усть-Пензер. Позже в поселок Синярка. Он указан как обратный адрес в сохранившихся из ссылки письмах. И стал он местом обитания на долгие годы для Акапсима, его жены Анны и детей: Герасима, 1921 г. р.; Анастасии, 1917 г. р.; Агапы 1923 г. р.; Ивана, 1929 г. р., Мираиды, 1935 г. р. Старшего сына, Федора, 1911 г. р., не сразу объявили кулаком, как-то не разобрались в его «мироедской» сущности – он жил у деда, престарелого отца Акапсима. Но вскоре «ошибку» исправили, и он пешком прошел тот же путь в нарымские болота. Отправили на лесоповал, не позволив соединиться с родными.
Повезло Тимофею, 1915 г. р. В свои 14 лет он не был сослан, так как жил у дяди в селе Мостовая; дядя не попал в разряд кулаков. Уже с пятнадцати лет Тимофей работал старателем на золотых приисках. Арестовали его 20 ноября 1937 г., тройкой УНКВД НСО приговорили к десяти годам в исправительно-трудовых лагерях, с поражением в правах на 5 лет. Через десять лет Тимофей вернулся. Снова работал на прииске, женился, взял женщину с ребенком, успела она и ему родить дочь. Когда была беременна третьим ребенком, Тимофей повторно был арестован и вновь отправлен на Колыму.
А семья Акапсима, измотанная пешей дорогой, мучениями в теплушке, затем в душном трюме старой баржи, добралась до места. В дороге думали, что страшнее уже просто быть не может: полуголодные, простуженные, с тяжелым чувством обреченности… Дикая тайга, никакого признака пребывания до них здесь людей.
По прибытии, получили указание определяться на ночлег. Успеете сделать землянку – хорошо. А нет – «сдыхайте». Вот и принялись сооружать жилище. Вначале получилось что-то вроде шалаша из еловых и сосновых веток. Сверху набросили какую-то ветошь. Землю внутри тоже устлали ельником. Прикрыли овчинным полушубком, тряпьем. Прижавшись друг к другу, пережили ночь. Почти неделю строили землянку. Не было топора, ломали вручную сучья, крупные ветки. Внутри соорудили что-то вроде нар. Вновь в качестве подстилки использовали «природный материал» – ветки сосны.
То, что последовало потом, и вовсе современному человеку представить невозможно… Запасы продуктов, привезенные с собой, закончились очень быстро. Начался голод. Ни хлеба, ни круп, ни жиров… Ежедневно давали только муку, рассыпая тонким слоем на столе в конторе комендатуры. Мучная порция раздавалась мерной миской. Из нее делали «болтушку» и пили горячей. И при этом работали: пилили лес, выкорчевывали пни, готовили малопригодные земли для будущих урожаев передовых колхозов! Невыполнение нормы влекло наказание – лишение скудного мучного пайка. Люди старались запастись грибами, ягодами, кедровыми шишками. Но для этого надо было добиться пропуска в комендатуре, отработать дневную норму… Это было почти невозможно из-за того, что, боясь побегов переселенцев, которые часто случались, людей не пускали без конвоя ни в лес, ни на болота.
Однако пережили зиму. Работали в лесу, на лесозаготовках. А ранней весной дали указание готовить землю под посевы. В местах поселений создавались подобия колхозов, которые имели статус «неуставных артелей». На работу отправляли и подростков, и стариков – надо было успеть к севу.
Как это было? Описание дает историк Владимир Мирошников: «Вот раскорчевка леса – не пахали, а копали вручную. Нужно было человеку – независимо, мужчине ли, женщине – целину в 4 сотки вскопать руками. Но что такое, если взрослый человек их копал? Он руки был вынужден ночью обвязывать мокрыми тряпками и вверх подымать, чтобы текла кровь. Настолько руки опухали. Это очень много. Не мягкую, а твердую землю выкопать лопатой, и голодному человеку. Выполнил план – получаешь паек. Не выполнил – можешь вообще ничего не получить»[1].
Акапсим, когда совсем стало невмоготу, не надеясь на собственные силы, обращался несколько раз в комендатуру с просьбой дать возможность перебраться семье к старшему сыну, в соседнюю артель. И сын, в свою очередь, просил позволить семье отца перебраться к нему.
Был момент, когда даже забрезжила надежда перебраться поближе к сыну, определенному на Центральный Мариинский рудник, где тоже работали высланные. Казалось, что с сыном рядом будет легче выживать. Об этом свидетельствует переписка с комендатурой, начатая в 1932 году (орфографию и стиль сохраняю):
Бундюрскому пос.коменданту
От гр-на пос. Усть-пензер
с/пер. Огнева Акапсима Федоровича
Заявление
Прошу рассмотреть товарища коменданта мое заявление. Так как я Огнев нахожуся на поселке Успензер. Мое семейство состоит из семи человек. Детей ниже восьми лет 4 человека, дочь 14 лет одна является работницей. Жене 44 лет. Находится грудной ребенок. Самому мне Огневу 45 лет. Имею от врача справку о том, что я к физическому труду не готов. А поэтому прошу о переводе меня к родному моему сыну Огневу Федору Апоксимовичу по ниже указанному адресу Центральный рудник. Мариинская тайга. Так как я до настоящего времени с ним жил в одной семье. Только он ушел на производство на два месяца раньше в центральный рудник. Настоящее прошу рассмотреть и обратить внимание я работать не могу. Отсюда протесту от комендатуры нет, прошу от вас вашего разрешения не отказать по моему заявлению и прилагаю копию справки от врача. В том и подписуюсь.
Огнев Акапсим 30/0932 г[2].
Акапсим прилагает и справку, написанную, видимо, его рукой (очевидно, переписал содержание с оригинала) и заверенную только подписью врача. В ней говорится о заболевании левого тазобедренного сустава, из-за которого укорочена левая нога.
Переписка продолжалась до конца ссылки. Но власть отвечала отписками о рассмотрении прошения… вплоть до возвращения в Новосибирскую область, по случаю снятия с учета спецпоселения. Сын тоже обращался к своему коменданту и получил категорический отказ, да еще пригрозили отправить подальше.
Обращался Акапсим и к родителям жены Анны с просьбой походатайствовать в сельском совете, чтобы семью отпустили из ссылки. Это было уже в 1936 году. Получил безрадостный ответ. Старикам, проявляющим заботу о малолетних внуках, было не просто отказано, а цинично предложено ехать в Нарым и там помогать… Приводим письмо без изменений, сохраняя стиль и орфографию:
Письмо от известнейшего вашего тестя Михаила Антиповича и тещи вашей Зиновьи Левонтевны любящему зятю Акапсим Федоровичу. Шлем мы вам свое нижайшее почтение и желаем мы вам всего хорошего.
Еще дочери нашей Анне Михайловне шлем также мы вам свое нижайшее почтение и желаем мы вам всего хорошего.
Еще внуку Ерасиму (Герасиму) Акапсимовичу шлем мы вам свое нижайшее почтение и желаем мы вам всего хорошего. Еще внуку нашему Ивану Акапсимовичу шлем мы вам свое нижайшее почтение и желаем мы вам всего хорошего. Еще внучке нашей Агафьи Акапсимовне шлем мы вам свое нижайшее почтение и желаем мы вам всего хорошего. Еще внучке Мираиде Акапсимовне шлем мы вам свое нижайшее почтение и желаем мы вам всего хорошего. Дорогой наш зять Акапсим Федорович, пишите вы нам уже в двух письмах, просите вы нас и судачите вы на нас дорогой зять взяли бы мы вас на иждивение. Ходил я в сельский совет заверять бумагу, но мне ответили так если хотишь их кормить, то поезжай туда и корми их там и что теперь делать не знаю. Если же можно, то как-нибудь выплетайтесь. Многие уже идут пешком, писать больше нечего. Новостей у нас ни каких нет от всего письма остаемся все живы и здоровы того же и вам желаем всего хорошего. Как получите письмо, то пишите ответ, буду ждать с нетерпением. Пока досвидание, писал Чупин Василий Иваныч 13 апреля 36 года[3].
Читаешь эти строки, безграмотные, написанные натруженными крестьянскими руками, не привыкшими к карандашу, и понимаешь, как дешево рассматривалась жизнь переселенцев, жизнь их детей, родителей.
По хранящимся в семье документам мы видим, что и много позже, в 1948 году, власть так и не подумала облегчить жизнь многострадальной семьи. Очередной ответ – «передано на рассмотрение…»
Но одно всё-таки удалось – Анну освободили от артельных лесозаготовок, об этом свидетельствует справка врача от 20 октября 1949 года: «по состоянию здоровья освободить от лесозаготовок на весь 1949 и 1950 год». Только в 1949!!! До этого времени больная женщина, имеющая на руках малолетних детей, преодолевая постоянные боли, пилила дрова, работала на погрузке. Сам Акапсим тоже работал рядом, стране строящегося социализма нужен был лес, не важно, кто и какими усилиями заготавливает.
Первые два года налогов с поселенцев не брали, а уже с 1934 года «обложили по полной». В официальном документе «Обязательство по поставке зерна государству» от 29 апреля 1934 года на имя Огнева Акапсима Федоровича указано, что не позднее 1 ноября 1934 года он должен сдать государству пять центнеров семьдесят семь килограмм зерна. С учетом того, что строго проверялось качество зерна: «зерно затхлое и проросшее не засчитывается», «зерно засоренное и сырое засчитывается в выполнение обязательств со скидкой на засоренность и влажность», то местные «начальники» часто злоупотребляли при приемке зерна своей властью. Могли зачесть лишь половину или и того меньше. Как правило, семья оставляла себе худшее зерно и в недостаточном количестве. Чуть позже добавились новые обязательства (по сдаче картофеля, шерсти, мяса, яиц, молока, свиной кожи). Прабабушка рассказывает, со слов своей матери, что когда овец не держали, то это не бралось во внимание – мясо, картошку меняли на шерсть и сдавали. Так же было и со свиной кожей. Случалось, что обнаруживались переплаты по налогам, но у власти выход всегда был – переводили в зачет налога на бездетность дочери. Очень боялись в семье недоимок. У кого-то за них уводили со двора единственную корову… Думаю, именно этот факт и позволил сохранить до наших дней огромное количество квитанций, справок, расписок, уведомлений, обязательств – по сдаче налогов государству… Подшитые, по годам, черными нитками, они хранились в потертых конвертиках, в пустых пачках из-под красного перца, просто завернутые в газетные клочки. (Их анализ, возможно, позволит позже сделать отдельную работу по характеру изменений налоговых поборов с спецпоселенцев в период 1934 по 1954 годы, практически за 20 лет.)
Страшнее налогов и тяжелого труда в артели было положение, сравнимое с крепостным правом. Поехать лечиться в районную больницу – только с разрешения коменданта поселка… А он, как посмотрит: разрешить или нет!
Справки о снятии с учета спецпоселенцев супругам Огневым выдали в 1950-м. А вернулся Акапсим Огнев с детьми и женой в Новосибирскую область только в 1956 году. Назад в свою деревню ехать сразу не захотели, слишком тяжело было возвращаться на то место, где была сломана трудная, но все-таки некогда счастливая, крестьянская жизнь семьи.
Поехали они в село Луково Тогучинского района Новосибирской области, где жил знакомый старовер Герасим Петрович. В письмах он приглашал Акапсима и обещал помочь. И действительно проявил большую заботу, даже взял к себе «на постой», хотя жил с женой очень скромно. Совершенно бесплатно проживали в этой семье, пока себе избушку не построили. Работали в колхозе. Большой свободы не ощущали, печать изгоев давила до конца жизни. Снова держали хозяйство, хотя и опасались, что это опять кому-то не понравится.
Да так оно и было. И пусть при Хрущеве уже не было физического истребления крестьянства, но вот мощная волна новых притеснений обрушилась на личные подсобные хозяйства сельских жителей. Началось истребление коров, поросят, овец – увеличивали поставки государству мяса; резко возросли налоги на личные приусадебные участки. Хрущев надеялся, что это побудит крестьян работать в колхозе, а не на своих участках.
Но и Акапсим очень хотел вернуться к привычной жизни. И пусть здоровье, возраст, страх наказания «за сытую жизнь» не позволили вернуть былую зажиточность, он все же держал коров, овец, птицу. Уже на восьмом десятке жизни вернулись они с Анной в Маслянинский район. Держали овец, от коровы вынуждены были отказаться.
Спаси и сохрани, Господи!
Не захотела оставаться в ссылке старшая дочь Тася. С 12 лет она работала на нарымской земле: и на сплаве бревен, в ледяной воде, и на корчевке пней, и на вывозке бревен из тайги. В 16 лет определили «прислуживать» в семью коменданта поселка. Главной обязанностью было присматривать за детьми, но фактически приходилось делать всё: варить, убирать в доме, полоть в огороде. Но это казалось почти раем после того, что вынесла девочка-подросток, если не считать постоянных унижений и грубости по отношению к ней со стороны хозяев. Позже, уже в 1950-х годах, она призналась отцу, что еще работая со взрослыми в лесу, задумывалась над возможностью побега. Но совсем не было продуктов, а без них через тайгу, по кочкам, обходя караулы, расставленные вокруг поселка (бежали многие, кому-то удавалось, кого-то возвращали, кого-то застрелили в спину, кого-то съело зверье) – было практически невозможно дойти до населенного пункта, тем более до родного села. Да и в одиночку совсем страшно было.
Сговорились с подругой, которая осталась сиротой – все родственники умерли почти в один год. Ей Тася доверяла. Копила сухари, объедки со стола, прятала на улице, под дерном. При этом часть из собранного отдавала матери для малышей. Время было выбрано осеннее, когда болото уже подмерзнет, конец ноября. Только вот морозы по ночам были уже зимними. Планируя побег, они, конечно, не до конца осознавали, насколько опасным и трудным он будет. Да даже если бы и понимали, уже не могли его отменить. Слишком сильна была тяга к воле. Продумали, как им казалось, всё до мелочей: идти долго, поэтому сухари надо беречь, чтобы не замерзнуть, надо теплее одеться (только одежды-то было не много: телогрейка ватная, разбитые кирзовые сапоги, юбки холщевые да рубахи. На головах – платки домотканые, еще из другой, «кулацкой» жизни…) Знали, что остерегаться надо любого встречного. Выходить из поселка решили через болото, там меньше вероятности наткнуться на кордон.
Готовились долго и наконец решились на свой невероятный побег. Обходя возможные посты, ползли между кочек по мокрому болоту. Тася вспоминала потом, что тогда даже и не знали, кого боялись больше, медведя или человека с оружием в руках. Гибель грозила в обоих случаях. Обе были верующими, отчаянно молились и просили бога о помощи.
Шли чаще по ночам, днем прятались в лесу, в копешках сена. Ноги мерзли особенно сильно, худые сапоги совсем не грели. Обмотки-портянки мокли. Пригодился красный жгучий стручковый перец (в семье его всегда выращивали). Не зная, будет ли польза, решили испробовать неожиданный способ: стручками натирали ступни, это неожиданно давало ощущение тепла. А возможно, и помогло не отморозить ноги. Сушили вещи над костром, который разводили, отойдя поглубже в лес. Через две недели все сухари закончились. Выбора не было – надо зайти в какую-нибудь деревню, просить милостыню. Вышли на заснеженную проселочную дорогу. Прошли километр, когда их нагнал обоз, мужики везли сено. Напряглись испуганные и замершие девочки. Вид их был, видимо, настолько жалок, что мужики без расспросов предложили забраться в сено. Одна – в первую телегу, другая – в идущую следом. Позже оказалось, что на развилке разошлись они в разные села. Так Тася навсегда рассталась со своей подругой, о чем жалела всю жизнь и очень хотела ее отыскать. Не получилось.
А тогда, лежа глубоко заваленной сеном, она не знала, куда привезет ее хмурый мужик. Но по тому, как он несколько раз соскакивал и заботливо прикрывал ее, поняла, что он «хороший». Закрывал не столько для тепла, сколько желая скрыть от посторонних взглядов. И на самом деле он сразу понял, откуда они идут. Привязав лошадь, он освободил девушку из-под сена и пригласил зайти в избу. Тася робко стояла у порога. Пошептавшись с женой, он позвал пройти к столу. Рядом была теплая печка. От съеденной впервые за месяц пути горячей картошки и чая, заваренного богородской травой, ее разморило. Хозяева, молчавшие и ни о чем не расспрашивающие, велели лезть на печку и там поспать. А утром для нее была приготовлена котомка с нехитрыми запасами вареной картошки, сухарями. «Ты уж, девонька, не обижайся… У нас свои ребятишки, мы не можем тебя оставить, да и боимся, догадались, откуда ты тут появилась». Тася и не думала оставаться, она благодарна им была за одну «человеческую» ночь. Сказала добрые слова и с рассветом ушла.
Впереди было еще почти два месяца пути. Встречались и добрые и не очень добрые люди. Подавали куски или гнали прочь, «от греха подальше». Иногда силы оставляли и терялась надежда увидеть деда и бабушку, к которым она так упорно стремилась. Но она дошла! Трудно понять, как девушка, не очень грамотная, хрупкая, сумела добраться через болота, тайгу, преодолевая страх, голод, человеческую подлость, бездушие власти, – расстояние более двухсот километров!
Была ночь, когда она постучала в двери к старикам. Каково было их удивление! И первый вопрос: «Отпустили?» Ее ответ их испугал. Но и радость, что смогла остаться живой, сидит перед ними и плачет от избытка чувств, была огромной! Решили, что пока потаится, не будет показываться никому из соседей. Мало ли что… А через месяц нашли выход, подыскали жениха в соседней деревне. Тася не хотела выходить замуж, тем более что совсем не знала будущего мужа, да и не понравился он, злым показался. Да выбора не было, сидеть на шее стариков, боясь выйти на улицу, тоже нельзя было. По-тихому расписались. Опасения Таси подтвердились: муж, вечно раздраженный, бил уже в первый месяц совместной жизни, бил по всякому поводу: не так сварила, не там села…
Вышла на работу в колхоз, сразу же поставили на распиловку леса. Не освободили от работы и на девятом месяце беременности. Роды начались прямо в лесу… Ребеночек умер, а сама едва живая, попала в районную больницу, была большая потеря крови. Только это помогло ей принять правильное решение – бежать от мужа. После выписки собрала котомку и вернулась уже открыто к деду с бабкой. Те не только приняли, но искренне, со слезами просили прощения.
Позже она сама встретит своего Севу (Севастьяна), они полюбят друг друга. Тася родит ему восьмерых детей. А ее внучка Нина станет мне бабушкой. Мне было три года, когда баба Тася ушла из жизни. Добрая, ласковая, она очень любила ребятишек, подкармливала сладостями, рассказывала сказки, защищала, если родители наказывали за какие-то шалости, и часто повторяла, глядя на них: «Спаси и сохрани, Господи!»
***
Моя прабабушка – сегодня ей исполнилось бы 100 лет – родилась в Маслянинском районе, и она, и ее родители, бабушка и дед, на себе испытали все тяготы раскулачивания.
Людьми управлял страх. Жизнь в аду на болотах, что еще могло быть страшнее? Видимо, могло. Пока жили, надеялись вернуться назад. Любое сказанное слово могло лишить этой надежды. Хотя сопротивление власти в условиях нарымской ссылки всё-таки было. Это и Чаинское восстание 28 июля – 2 августа 1931 года, и побеги сотен переселенцев, подобных тому, что в юности совершила моя родственница. Но любые массовые выступления были обречены. «Плетью обуха не перешибешь…» Истощенные, лишенные естественного права на жизнь, они были бессильны перед государственной машиной.
[1] Мирошников В. Народные восстания в советской Сибири. URL: forum.vgd.ru/17/37563/0.htm
[2] Прошение А. Огнева в комендатуру хранится в семейном архиве Н. А. Рыжко, с. Елбань.
[3] Письмо от тестя А. Огнева в Нарым также хранится в семейном архиве Н. А. Рыжко, с. Елбань.