г. Долгопрудный Московской области гимназия № 12
Научные руководители: Д.Г.Шеваров, Н.В.Петрашова
Конкурс 2001/2002 года, Третья премия, Категория «Моя родословная»
Введение
В нашей семье существует традиция – писать воспоминания и дневники. Толстые рукописи воспоминаний оставили два моих прадедушки, прабабушка продолжает работу над своими мемуарами. По нашей просьбе и бабушка записала особенно памятные истории. Когда я читала все это, я поняла, что вызубрить историю по учебнику невозможно, не пережив мысленно всего, что пережили мои предки. Может быть, в учебнике лишь вскользь упомянута дата, которая перевернула всю их жизнь. Я хочу поблагодарить тех, кто писал эти воспоминания, которые трогают лучше всяких книг. Я не хочу забывать моих «пра», их жизнь в этих самодельных книгах, к которым мы с сестрой рисовали иллюстрации не один год, поэтому все они такие разные: на первых страницах просто каракульки, а дальше очень даже ничего. Жизнь моих прадедушек и прабабушек, дедушек и бабушек – это и моя жизнь, и моих будущих детей. Поэтому свою работу я назвала: «Родные лица. Учебник истории для моих детей».
Глава 1. Мирная жизнь
Рассерженный градоначальник
1900 год.
Вспоминает брат моей прапрабабушки, Богдан Михайлович Комаров:
В сентябре 1900 года я поступил в Одесский университет. В начале декабря закончились лекции осеннего семестра, и по этому случаю был устроен студенческий вечер в здании на Пушкинской улице. В начале предполагалась литературно-музыкальная часть, а потом танцы до утра. В восьмом часу вечера зал заполнился студентами, их родственниками и приглашенными. Среди именитых гостей был и одесский градоначальник сиятельный граф Шувалов. Он был только недавно назначен к нам в Одессу и старался сохранять репутацию особы просвещенной и либеральной.
Хор и оркестр исполнили гимн «Боже, царя храни!», который все выслушали стоя. Затем зазвучал студенческий гимн «Гаудеамус». При звуках нашего гимна все мы снова поднялись, но некоторые, в том числе и граф, продолжали оставаться в своих креслах. И тут чей-то громкий молодой голос воскликнул: «Встать!» Волей-неволей поднялся и граф. Пришлось ему стоять все время, пока звучала наша любимая студенческая песня.
Сразу после этого сердитый градоначальник уехал, а мы еще долго веселились на балу…
Сынок «Бог-с-тобой»
1910 год.
Вспоминает прадедушка Коля (Николай Фролович Шеваров):
Мой отец, Фрол Яковлевич Шеваров был удивительным человеком. На селе его знали по прозвищу «Бог-с-тобой». Эти два слова не сходили у него с уст. Если к нам кто приходил, то отец обычно приглашал: «Проходи, Бог с тобой, присядь, отдохни, Бог с тобой…» Если про меня на селе спрашивали, чей это паренек, то говорили: «Да это сынок Бог с тобой…»
Он никогда в жизни не пил, не курил, никого и никогда не обидел, не оскорбил. Он даже скотину или птицу не мог обидеть. Никто от него не слышал грубого слова.
Отец был талантлив и знал много деревенских специальностей. Мог срубить избу, сделать мебель, всякий сельхозинвентарь, а лапти он плел такие, что в его лаптях женщины ходили только в церковь к обедне. Он расписывал лапти мелкими узорами из мелких лычек, как кружево.
Но удачи ему в жизни не было. Когда отец работал конюхом, его сильно зашибла лошадь, и он на всю жизнь остался хромым. После этого работал хлебопеком и пекарем в столовой для сезонных рабочих . И вот к этому времени относится одно из первых моих детских воспоминаний. Мне было тогда лет пять. Значит, это был примерно 1910 год. Управляющий имением Шарловский поручил отцу накоптить к Пасхе свиных окороков. Когда окорока были готовы, отец стал переносить их в погреб, на улице было сыро, грязно, это был, очевидно, конец марта. Отец поскользнулся и упал, два окорока у него выпали в грязь. Шарловский быстрым шагом подошел к отцу, который еще не успел встать, и ударил его тростью по спине. Я крикнул: «Не бей тятю!» Шарловский зло посмотрел и ушел в дом. Отец вытер окорока своим кафтаном и отнес в погреб. После этого отца перевели в сторожа.
Наш двор
1911 год.
Вспоминает прабабушка Вера:
Мы жили в Керчи на 2-й Босфорской улице, нанимали дом со двором (и даже с двумя дворами) и большой террасой. Второй двор у нас назывался – куриный двор. Там действительно были куры, утки, гуси, индюки, две цесарки и голубятня с голубями.
Тато очень любил всяких птиц и сам любил подкармливать их. В кабинете у него висели две клетки с кенарами.
Часто ночью раздавались тревожные звонки и тато уезжал к больным. Врач, по старым (увы, не сегодняшним!), понятиям должен был не по обязанности, а по совести подать помощь любому больному в любое время дня и ночи. Иногда этим пользовались бессовестно, вызывали срочно ночью к больному, не требовавшему такой экстренной помощи. Но бывало, что приходилось спасать человека, и я помню, что тато приходил утром усталый, но какой-то добрый и радостный, как человек, совершивший большое, хорошее дело.
Жили мы на этой квартире года до тринадцатого, а потом переехали за город в лазарет, где у нас была большая и славная квартира.
Базар
Сказочный город моего детства… Я вышла на крыльцо и… глазам не поверила. Посреди улицы едут дроги (дроги – это такая длинная, деревянная телега). На этой телеге во всю длину лежит огромная рыба. А хвост этой рыбищи свисает до земли. Потом мне сказали, что это была белуга. Вот такую огромную красавицу выловили в нашем керченском проливе! Я стояла зачарованная, пока дроги с этой сказочной рыбой не уехали далеко-далеко…
Базар был от нас далековато, на берегу залива. Это была сказка (я прожила почти сто лет, а красивее базара не видела, хотя объездила всю нашу страну) Здесь все было чудесно: горы арбузов и дынь, огромные высокие корзины с яблоками, грушами, виноградом! Все отборное, красивое.
В особый восторг меня приводили рыбные ряды! Почти у самого берега стояли длинные, белого мрамора столы. На них, сверкая чешуей, лежали разные рыбы: камбала, кефаль, скумбрия, осетры, огромные щуки. Все это блестело и переливалось на фоне моря. Множество рыбацких лодок–шаланд причаливали одна за другой прямо к берегу. Все было в непрерывном движении: разгружались рыбные шаланды, выгружались корзины, наполненные рыбой. Рыбаки выплескивали сверкающую рыбу на мраморные прилавки. Загорелые, красивые крымские торговки весело зазывали покупателя.
Удивительно радостные, незабываемые картины нашего живописного керченского рынка, звучащего музыкой говора и моря. Может, это усиливалось моим детским восприятием? Я говорю о музыкальности говора, ведь на рынке звучали языки самых разных народов.
Елка в офицерском собрании
1914 год.
Вспоминает прабабушка Вера:
На Рождество в офицерском собрании в крепости организовывали елку, на которую приглашались все офицерские семьи.
Мы жили не в крепости, и начальник крепости присылал за нами карету, обитую внутри бархатом и с маленькими окошечками с двух сторон. (Больше я не видала таких старинных карет и, тем более, не ездила в них.)
Зимы в Керчи чаще бывали бесснежными, и карета была колесная. Внутри тепло и уютно.
И вот однажды в день праздника я заболела. Была эпидемия свинки, и все мои братья уже переболели ею. Я же держалась в сторонке и была здорова до этого, так ожидаемого дня.
С утра у меня начало болеть горло и припухли железы. Мама сразу же определила – свинка, но температура еще была небольшая.
Я плакала – так мне хотелось поехать на елку. И мама пошла на риск: она не сказала папе, что я заболела, а я крепилась, чтобы он не заметил моей болезни. Мне так хотелось на елку!
И вот вечером я в желанной карете, в уюте ее пыльного бархата и мягких рессор.
Елка была огромная – как всегда в собрании. До самого потолка зала (а потолки были высоченные, этажа в два наших сегодняшних). Она сияла свечами, дети, взявшись за руки, под звуки духового оркестра мчались вокруг елки. Чудесно пахло хвоей и свечами. Незабываемый запах! Ведь елку со свечами не сравнишь с холодным светом, хотя бы и разноцветных лампочек. Было очень весело. Потом раздавали подарки, и мы всегда одни из первых уезжали домой, ведь братик Юрик был еще маленький и оставался с няней.
В этот раз мы почему-то задерживались, и я с ужасом наблюдала святотатство, так мне казалось и в том я уверена и теперь… Елку, предварительно затушив длинной трубкой свечи, повалили на пол, и все дети снимали себе игрушки. На меня это произвело такое страшное впечатление… Когда рухнула огромная красавица-елка и орава детей привычно бросилась обрывать игрушки, ломать ветки… Это было ужасно! До сих пор этого кощунства забыть не могу. Зачем это делалось? Я ревела, папа взял меня на руки – я горела, потрогал горло – оно было вспухшим. Тут уж укутали меня потеплее и мы быстро, в той же карете, уехали домой. По дороге я уснула.
Так окончилась наша последняя елка в крепости. Летом началась война и уже было не до елок. По Черному морю бродили немецкие корабли «Гебен» и «Бреслау». Говорили, что они подходили к самой Одессе. Обстреляли порт. Ждали их и в Крыму. Крепость ощетинилась пушками.
Было не до елок…
Глава 2. Первая мировая война
Ростик
Вспоминает прабабушка Вера:
Перед войной к нам приехал мой двоюродный брат Ростик – Ростислав Михайлович Сидоренко. Он только что закончил гимназию. Был он поразительно красив. Огромный, веселый! Он всегда затевал с нами игры и очень много рисовал, и рисовал прекрасно!
Нам он рисовал преимущественно шаржи и карикатуры (на всех нас), вызывая наш общий восторг. Тут же сочинял экспромтом стихи и записывал их под рисунком. Я и сейчас вижу его, лежащего в траве с тетрадью; его смеющиеся прекрасные глаза и чудесная улыбка покоряли каждого, даже обидевшегося на его острый шарж. Ростик сочинял нам целые истории в рисунках о ком-то из нас, выставляя действующее лицо в самом нелепом положении. Все это он рисовал быстро, остро и талантливо.
В 1914 году началась империалистическая война. В этом же году Ростику исполнилось восемнадцать лет. Он был призван в армию и направлен в школу прапорщиков (это была школа ускоренного обучения). В конце года его уже направили на фронт… В одном из первых же боев он был убит. Как говорили его товарищи – из-за «безрассудной храбрости». Какое страшное горе!
Тато целые дни допоздна принимал раненых. А их все везли и везли…
Тато очень уставал и расстраивался: многих раненых спасти не удавалось. Домой приходил поздно. Поужинав, уходил в свой кабинет, но не ложился. Долго ходил по кабинету, говоря сам с собой — такая у него была привычка, особенно когда он волновался. Слыша его шаги и отрывистые слова: «Нет… Нет!», мы понимали, что у него тяжелый больной. Он обдумывает варианты спасения раненого. За каждого он переживал, как за близкого человека.
Глава 3. Революция и Гражданская война
Февраль-март 1917 года.
Вспоминает прабабушка Вера:
У нас в Керчи было много моряков. Толпы сошедших с кораблей матросов… Стычки! А потом и погромы, убийства! Зверски расправлялись со старшими офицерами, военврачами. Нам рассказали, как в Севастополе одного военного врача рубанули саблей в живот, вывалились кишки… Одичавшие матросы заставили его ползти вокруг столба, пока он не умер.
Но до всех этих зверств революцию люди в большинстве своем принимали радостно и поздравляли друг друга. Везде вспыхивали демонстрации, еще достаточно мирные.
На первую городскую демонстрацию мы всей семьей выехали в город на линейке, с Мишкой-конем. Настроение у взрослых было приподнятое, полное надежд, все испытывали духовный подъем. Когда мы подъехали к толпе демонстрантов, какой-то полицейский (да-да, в то время они еще были) схватил рукой Мишку за морду со словами «Осади назад!» И тут наш Мишка крепко укусил его за руку! Полицейский взвыл! А народ пришел в восторг: «Лошадь, а понимает!» При такой реакции, полицейский скрылся в толпе, крепко ругнувшись на прощание.
Но это минутное, а вообще в городе было какое-то постоянное напряжение (одни были «за», другие – «против»).
К счастью, наш лазарет был далеко от города… Правда, и в лазарете были митинги. В остальном все у нас было по прежнему (как мне, ребенку, тогда казалось). Тато оставался начальником лазарета. Больных и раненых лечили, как всегда. Но когда начались бои, канонада с моря, мы почувствовали, что прежняя жизнь, наверное, не вернется уже никогда.
Оккупация Украины
1918 год.
В городе неспокойно: стычки анархистов с отрядами матросов, митинги… Бои под городом… Гул далекой канонады…
И хотя мы живем вдали от города, но и до нас доходит этот тревожный гул. И вдруг все стихло, – тишина, полная тишина. Но почему так тревожно на душе? Долгая ночь…
Рано утром проснулась я от мерного топота за окнами…
Мимо нашего палисадника, по шоссе, нескончаемым потоком шли какие-то незнакомые войска: серые шинели, черные каски. К мерному топоту кованых сапог примешивался грохот повозок, запряженных тяжеловозами.
На повозках подвешенные на жердях гирлянды колбас, огромные окорока, они качались в такт движению.
Шли они мимо нашего дома, в крепость. Шли здоровые, краснощекие, довольные завоеватели.
Было тревожно и жутко от этого сплошного потока, от топота кованых сапог. Так шли они день и ночь, и еще день… Что это, почему? Ведь война с немцами закончена! Это знали даже дети. Что же это значит?
Прошло несколько дней, и лазарет, где старшим врачом был мой тато, ликвидировали. Тато остался без работы, а нам предложили «в двадцать четыре часа» освободить казенную квартиру. Вот так!
К счастью, у тато было много друзей. Один из них сразу же предложил нам занять его дом в дачной местности с неожиданным названием «Карантин».
Посаженный немцами гетман Скоропадский вызвал недовольство в разных политических кругах. Началась бесконечная смена властей, городские бои (петлюровцы, гайдамаки и др.). Отношение к приезжим было недоброжелательное, и вскоре тато сообщил нам, что решил ехать в Одессу – там хоть будет где жить. Но это было потом. А пока мы жили в Карантине…
Здесь была чудесная дача с большим садом и заботливые друзья. Самым замечательным было, конечно, море!
Много славных дней провели мы в этом райском уголке Крыма. Но… все имеет свой конец. Закончилась и наша жизнь в Карантине.
Тато прислал из Одессы телеграмму. Надо было собираться в дорогу.
Одесса
В Одессе, как всегда, мы жили на нашей родной даче. В городе были немцы. Но недолго. Через несколько дней, издалека, со стороны города стала доноситься канонада…
К Одессе приближались какие-то войска. Немецкие войска, не сражаясь, оттесненные к берегу моря, на кораблях покинули Одессу. В те годы далекая канонада всегда возвещала смену власти. На этот раз город заняли белые. Боев не было, и что происходило в городе – трудно было понять… Но, на всякий случай, наш семнадцатилетний Богдась спускался в погреб при появлении посторонних (белые же объявили мобилизацию!).
Через несколько дней за городом опять зазвучала канонада. В городе шли бои… К ночи город заняли красные. Белые на французских кораблях, стоявших на рейде, покинули город. В то время власти менялись чуть не каждый день. В городе на эту тему ходил анекдот: «Ранним утром сосед спрашивает соседа: «Какая власть сегодня в городе? Какой флаг вывешивать на воротах?» Запасливые жители вывешивали нужный флаг из форточки своей квартиры. «Так спокойнее»…
Через день тато зарегистрировался в соответствующих органах и почти сразу же получил направление на работу: организация военно-фельдшерской школы. Начальником школы назначался он. Ему дали квартиру на Пироговской улице, в госпитале, где и должна будет размещаться школа. Квартира была большая, хорошая – пять комнат. Здесь мы прожили с полгода.
Из жизни в госпитальной квартире мне запомнилось, как вся наша семья (кроме меня!) переболела испанкой. Это был очень тяжелой формы грипп, пришедший из Испании. Особенно тяжело болела мама…
Отъезд в Херсон
1919 год.
Пришел 1919 год. Военно-фельдшерская школа была сформирована, снабжена кадрами. И тут пришло приказание: школу направить в Херсон, на постоянное жительство. Школе был выделен товарный состав. Часть вагонов была занята воинской частью, сопровождавшей нас (в степи было неспокойно…). В одном из вагонов ехали мы, всей семьей. И еще две семьи сотрудников. Посреди вагона стояла железная печурка для приготовления пищи… Старались кооперироваться с соседями, чтобы зря не горела печурка. Ехали мы до Херсона очень долго (недели полторы!). По нескольку раз в день поезд останавливался.
Выводили из вагона лошадей, и всадники из нашей охраны мчались в степь. Ведь по степи рыскали банды разных «батек»… Когда, возвратившись, сообщали, что все тихо, выгружали военную кухню и на весь состав готовили пищу. Надо сказать, что нам очень повезло, банды на нас не напали. Возможно, что «их» разведка выяснила, что едем мы с охраной (на платформе стояли орудия и, конечно, орудийная прислуга). Иногда, когда на станции нас предупреждали, что ехать опасно, – опять выгружалась полевая кухня и готовилась (с запасом!) пища. На станциях почти ничего не продавали: для овощей было еще рано, а другие продукты из сел не везли: боялись банд – слишком неспокойное было время.
Потемкинский дворец
И все-таки мы, наконец, добрались до цели. В Херсоне нас всех отвезли в крепость. Здесь нашу семью поместили в огромной квартире (из двенадцати комнат!), бывшем дворце Потемкина. Как это ни удивительно, но это так!
Мы заняли только пять комнат: две для спален, столовую, кабинет и залу. Зала была огромная комната, с паркетным полом, камином и выходом на веранду в сад. До революции это был губернаторский дом. Он был еще не очень «обшарпан». Сохранились довольно красивые обои и подобранные под цвет обоев кафельные изразцы голландских печей (в каждой комнате свой цвет обоев и изразцов!). В большущем зале был камин. (Каюсь, мы там разогревали суп в огромной кастрюле – время было голодное.)
Но несмотря на обилие печей холодина в комнатах была изрядная, так как топить-то было нечем! Поэтому мы сразу закрыли двери, отмежевавшись от половины холодных хором. Чтобы не замерзнуть, надевали на себя все, что было потеплее… Хорошо помню, что у меня и у мамы были на плечах шерстяные платки… И мы ходили, согнувшись от холода, как маленькие старушки.
Хорошо, что мы не заняли всех комнат, так как через несколько недель в крепости появились партизанские войска во главе с командиром по фамилии Таран (отсюда воины его полка назывались – тарановцы). Вели они себя довольно пристойно, если не считать периодической стрельбы (вероятно, в цель?).
По утрам я с интересом смотрела в окно столовой, откуда видно было, как выстраивалось войско, выходил сам Таран: в гимнастерке без пояса, в галифе, фуражке и босой. Вот такой типаж. Он ходил вдоль выстроившихся в шеренгу бойцов (тоже не ахти как одетых!) и, видно, им что-то внушал. Что именно, я не слыхала, потому что мама запрещала открывать даже форточки. Вероятно, предполагала, что речь начальника может быть нецензурной. Разместились они, это войско, в незанятых нами комнатах. Наносили сена (мебели там никакой не было).
Через пару недель мы узнали, что поселок Алешки заняли белые. И начались «веселые» концерты: каждый вечер белые начинали обстрел нашей территории, а мы им отсюда отвечали. Вот такая вечерняя перебранка… Когда начинался обстрел, я пряталась в комнатах, а тато, чтобы успокоить меня, говорил: «Это мы стреляем, не волнуйся». Но, вероятно, вокруг было неспокойно, потому что Таран собрал свое войско и покинул крепость.
Мы пару дней подождали, а потом заглянули в те комнаты, устланные соломой, и мне пришла идея топить камин соломой. Вот я принесла гору соломы и понемногу стала бросать в огонь. Кастрюля моя быстро нагревалась – огонь был жаркий! И вдруг – бабах, бабах! Горящая солома разлетается во все стороны! Прибежала мама с ведром воды, залили потенциальный пожар. А наутро в зале нашли несколько взорвавшихся патронов. Мама говорила: «Ну, ты легко отделалась, только испугалась…» После этого все сено в мешках вынесли на помойку. Прочистили, промыли полы и окна в тарановских помещениях.
Да, не могу не вспомнить один случай: из кухни у нас были двери во двор. И вот кому-то из тарановцев пришла идея: напоить коня в кухне! Он завел коня в кухню. Пол под конем провалился (хорошо, что конь калекою не остался!) И в провале оказалась глубокая пустота. Мы заявили «по начальству». Туда спустился на веревке человек и обнаружил подземный ход. Это подтверждало предание, что в стоявший не очень далеко дворец Екатерины Великой шел подземный ход из дворца Потемкина, то есть от нас.
Утром мы узнали, что город заняли белые. Через четыре дня к нам утром (часов в шесть) явились с обыском. Что они искали, трудно сказать, но обыскивали все комнаты. Начали с кабинета, где у тато был письменный стол (с бумагами, естественно, и документами).
Ничего не нашли. И несмотря на это, через два дня арестовали моего брата Богдася. Это было 1 октября. Я запомнила это потому, что 30 сентября (в день моих и маминых именин) мама испекла пирожки. И вот теперь Богдась, видя плачущую маму и жуя пирожок, «утешал» ее: «Больше, чем расстрел не дадут… Ты не плачь!» Это было настолько нелепо, что тут уж и я заплакала… В общем, его увели.
Через пару дней тато вызвали в гимназию, куда поступил Ромочка (в седьмой класс) и предупредили: «Сын ваш отказался идти на молебен, и ему грозит изгнание из гимназии, а может быть и больше. Возьмите из гимназии, пока не поздно!» Тато, конечно, тут же оформил все, что положено…
Это был тяжелый день: к концу дня тато получил документ об увольнении с должности директора школы: «За внушение революционных идей учащимся». Мы бы могли сразу уехать в Одессу, но Богдась же был арестован, как же уезжать, не зная, что с ним будет? Тато несколько раз беседовал со следователем, обращался к прокурору. Но они ничего определенного не могли сказать… «Ждите!»
Но, видно, Богдась большой ценности не представлял, и его выпустили через три недели после ареста… Мы всей семьей на пароходе отправились в Одессу… Почти все побережье Черного моря было занято белыми войсками, так же, как и Одесса. Через четыре дня мы без приключений приплыли в Одессу.
В Одессе при белых тато был безработный…
И вот вдали опять послышалась канонада… Длилась она несколько часов… Мимо нас в направлении Большого фонтана мчались пролетки, убегали белые… Грузились на пароходы, шаланды, катера… Покидали наши берега, на этот раз навсегда…
Смена властей
Вспоминает прадедушка Леня:
Гражданская война… Калейдоскопическая смена властей… Ребячий возраст не позволял правильно судить о событиях. Симпатии мальчишек часто были на стороне тех, у кого «красивше» военная форма. Особенно привлекали корниловцы: на рукаве нашивка – щит и на нем череп и перекрещенные кости… Но главное – вороненый наган, без кобуры, носится спереди, на изящном ремешке. От этого нельзя было оторвать глаз!
Вот эпизод для кино:
Волчья дивизия… Она гулким вихрем проносится по улицам Гальбштадта. Впереди на белом коне казачий полковник. Поводья – в зубах… Ошеломляющее зрелище – всадник без рук! Пустые рукава – трепещут за спиной, как крылья!
А вот красный конник: с седла, словно крестясь шашкой, рубит витрину, пришептывая, как молитву, матюги перед каждым ударом. Витрина с приказами и портретами белых генералов разлетается щепами под яростными ударами…
– Вот тебе – единая!
– Вот тебе – неделимая!
Одни войска наступали, другие отступали. Мы различали солдат Врангеля, Шкуро, «зеленых», красных, белых только по тому, что было у них на плечах. Если погоны, значит, «контра». Нет погон – красный. Буденовок тогда еще не было. За день иногда «смена декораций» происходила несколько раз. Нам, мальчишкам, важно было, чтобы скорее стихла канонада. Еще не осела пыль на дорогах отступающих военных обозов, а мы уж забивали карманы патронами, их много на дорогах драпающего войска…
Гражданская война… Малый возраст не позволял осмыслить происходящее и сделать правильный выбор – по какую сторону баррикад мне сражаться.
Мальчишкам постарше полегче было ориентироваться. Правда, при этом решающим обстоятельством была не классовая принадлежность или идейные убеждения, а… форма одежды. Форма в белой армии была привлекательной. Мы страшно завидовали штабному мальчику в аккуратной, с иголочки гимнастерке с яркими погонами и по ноге сшитых сверкающих сапожках. Он как-то очень лихо, виртуозно отдавал честь…
В Красной Армии тогда была «мода» на мальчишек в тачанке – подавать пулеметную ленту (мальчонка занимает мало места).
Моя душа рвалась к той знаменитой тачанке, но, повторяю, мне тогда не хватало одного-двух лет, чтобы решиться. Был один случай, когда остановившийся напоить коней чубатый пулеметчик то ли в шутку, то ли всерьез позвал меня к себе на тачанку – «бить беляков». Я не заставил себя упрашивать и рванулся к нему. Потом промелькнуло: «А как же мама? Надо попрощаться». Крикнув на ходу: «Я счас, я счас!», кинулся во двор. Подбегая к дому, увидел в окне лицо мамы. Сердце екнуло, и стало ясно, что «бить беляков» я не поеду. Мама начнет плакать и никуда меня, конечно, не отпустит. Не входя в дом, в расстройстве чувств я присел на крылечке у двери и стал бояться: а вдруг сейчас прибежит мой чубатый пулеметчик и спросит: «Что ж ты так долго собираешься? Или, может, ты, хлопчик, забоялся, а?»
И что я должен ответить? Что мама мне не разрешает идти на войну? И что мне вдруг стало невозможно жалко расставаться с мамой?..
Глава 4. Экономика страны после Гражданской войны
Двадцатые годы. Голод на Украине
Вспоминает прабабушка Вера:
1920 год. Время настало трудное… Продуктов не было: ни в магазинах, ни на базаре… Кормились тем, что получали по карточкам (жалкая доза «ячки», или перловки, на месяц). Работающим – 1/4 фунта (!) хлеба в день. Неработающие и этого не получали. Вот и пришлось маме идти работать, преподавать в младших классах трудшколы. В трудшколе давали ученикам и учителям суп. Иногда мама приносила из школы причитавшийся ей суп. Это была жижа из переваренной перловки… Но в то время все было съедобным. Богдась учился в сельхозинституте, а работал преподавателем в детдоме. Ромочка работал библиотекарем, а Михась – физкультурником в школе. Учились еще только мы с Юриком.
Все мы видели трупы взрослых и детей, прямо на улицах… Голод! Одна из учительниц маминой школы уговорила маму съездить с нею на село, где за «шмотки» можно выменять продукты, и мама, захватив с собой пару простынь и рубашки, двинулась со своей «напарницей» в вояж… Ехали в товарном вагоне, в тесноте! Говорили, что ехать придется часа четыре… В общем, мама отсутствовала три дня. Тато очень волновался, отговаривал ее, но она считала, что это необходимо! Волновались мы еще и потому, что мама не знала, уезжая, даже названия села, куда ехали… Но мама верила в успех поездки и уговоров не слушалась…
В общем, она приехала через три дня, измученная, с маленьким мешочком пшена и кусочком сала… Дело в том, что на станции, откуда они ехали домой, у нее украли сумку с мукой и маслом… Она лежала на постели, дома, такая измученная, что и упрекать ее было невозможно! Больше в такие вояжи она не пускалась…
Прошло немного времени, и у мамы появилась новая идея: продавать на базаре пирожки собственного приготовления. Добыв на базаре (выменяв!) немного муки, мама напекла пирожков. И мы с мамой отправились торговать! Но несмотря на то, что наши пирожки были привлекательнее, чем у других, торговля у нас шла плохо. К концу дня мы не продали и половины пирожков! Мы ведь не умели зазывать покупателей, расхваливать свой товар.
Устали мы с мамой от какого-то унизительного состояния. Это трудно объяснить словами, но было чувство сильной обиды. Свои «невостребованные» пирожки мы принесли домой – на радость всем нашим мальчикам… Больше мы в такие «авантюры» не пускались.
Вспоминает прадедушка Леня:
От голода люди пухнут. В памяти остались не жалость и сострадание, а какое-то оскорбленное чувство. Почему так неприятно изменились родные, милые черты? Каким незнакомым, одутловато-прозрачным стало лицо мамы…
Мне уже было 14–15 лет. За полтора фунта любой крупы я рисовал колоду игральных карт. Местная типография, возможно, когда-то печатала карты, потому что оттуда приносили мне идеально нарезанные пачки плотной атласной бумаги уже с готовой «рубашкой». Я от руки рисовал королей, дам и валетов. Много времени требовали «десятки», «девятки», «восьмерки» и прочая мелочь всех мастей. Позже я рационализировал свой труд: из старой резиновой подошвы вырезал печати. Теперь не надо было корпеть над знаками, вычерчивая и заливая краской каждый в отдельности. «Фигуры» по-прежнему оставались самыми трудоемкими. Сколько колод я изготовил, не знаю.
Когда гальбштадтцам стало совсем худо, пришла «американская помощь» (АРА). Изумляли неправдоподобно белый хлеб и белоснежная рисовая каша… Только детям и только в столовой. Домой уносить не разрешалось, ни крошки! В столовой комбеда (комитета бедноты) выдавали суп на дом – мутная кипяченая вода с крупкой. Наверное, тогда было очень тяжко, потому что еще не забылось…
Жили мы во дворе бывшего волостного правления, в полуподвальном помещении. В памяти квадрат окна на улицу. Видны только ноги прохожих. Только ноги… Вся фигура возникала, когда человек падал от истощения…
Ко времени окончания курса семилетки я приобрел известность в местных кругах как художник-оформитель. Накануне революционных праздников всегда было много заказов на плакаты, лозунги, знамена. Однажды написал несколько больших плакатов-панно для оформления колонны демонстрантов. Когда устанавливали их на платформу, лошади взвились на дыбы, затем понеслись, разбив вдребезги все сооружение…
Популярность моя ширилась, и я стал получать заказы на вывески. Ознакомившись с творчеством мастеров этого жанра, я начал украшать фасады гальбштадтских учреждений вывесками в новейшем стиле – объемные буквы на черном бархатистом фоне со сверкающими на нем блестками. Когда взору сограждан предстала такая вывеска-модерн, из притихшей толпы зрителей я услышал протяжно-восторженное: «Ну и подлец!» (в переводе на современное – «Во дает!»).
Районная советская власть поняла, что мое художественное образование нельзя откладывать на потом. И вот я впервые сажусь в поезд. Впервые покидаю отчий дом. В Запорожье пересадка на пароход – путешествие по Днепру до Херсона, а там – по Черному морю к волшебному городу Одессе.
С трепетом входил я в ажурные ворота своей будущей «Альма матер». Небольшой спуск. В глубине высокая серая стена, заросшие диким виноградом окна. Напротив дверь – «Политехникум образотворчих мистецств» (политехникум изобразительных искусств).
Мое первое жилье в Одессе – бывшее Афонское подворье. Из разных вузов сорок человек – в одной комнате. Правда, комната не простая, а золотая – алтарь божьего храма. Кроватей не было, матрасы – прямо на полу. Теплые одеяла не у всех. У меня ватное, стеганое (из дому), на ночь забираешься под одеяло один, а утром просыпаешься вдвоем или втроем (заползают продрогшие соседи). Жил и в более комфортных условиях – в отдельной монашеской келье. Здесь была печурка и две койки на четверых (спали валетом).
Стипендии у меня не было. Стипендия полагалась только рабочим от станка и незаможникам – людям от сохи. Я хоть и был бедняком, но в графе: «служащий». Я получал так называемую трудовую помощь. Комитет помощи учащимся предоставлял возможность заработать на пропитание (посылая на земляные и другие работы).
Иногда ходили по дворам пилить дрова. Когда целый день пилишь, пилишь, не только рисовать – кушать не захочешь!
НЭП
1924 год.
Вспоминает прабабушка Вера:
Настал НЭП. За зарплату, хоть и нищенскую (учительскую, врачебную) можно было уже кое-что купить за деньги. Торговал и базар…
В 1924 году я, закончив трудпрофшколу, поступила в художественный институт «ИЗО». Прирабатывала в школе и в ФЗУ (геометрическое черчение – «граф грамоту»). Потому и мои «крохи» зарплаты капали в общий котел нашей семьи. Материально стало немного легче.
Глава 5. Тридцатые годы. Репрессии
Аресты
Вспоминает прабабушка Вера:
В 30-х годах начались повальные аресты, не минувшие и нас. Первым в начале года арестовали моего брата Михася. Мама постоянно ходила в «ДОПР», носила ему передачи. Летом, как всегда, мы жили на даче. Помню, что жили мы в том году не в центральном доме, а в «хате», стоявшей недалеко от ворот, рядом с центральной аллеей…
И вот ночью я проснулась от странного шума: скрипа песка под колесами машины… Я вскочила и подбежала к окну! По аллее ехала к главному зданию дачи черная машина (в народе говорили: «черный ворон»). Я разбудила всех наших (тато, маму, братьев Юрика и Богдася). Мы ожидали, что машина может заехать и к нам. Все оделись и прижались к окнам. Вскоре (через час!) мимо нас проехала черная машина. Мы бросились в дом: увезли дядю Бодю. В кабинете все перерыто: книги с полок сброшены на пол, груды бумаг на полу.
Тетя Дашенька, тетя Люба и тетя Галя – все плачут, подбирая бумаги и письма…
Михася довольно скоро выпустили… Конечно, пока он сидел, мама стояла в очередях в «ДОПР» – носила передачи…
Дядю Бодю держали дольше и в конце концов выслали за пределы Украины, в Орел. Ему инкриминировали: связь с каким-то «мифическим» обществом, враждебным к нашей власти. Из Орла он вскоре уехал в Ленинабад, где начал работать в сельхозинституте (он был биолог, ботаник).
Осенью 1932 года тато тяжело заболел. Врачи предполагали у него туберкулез легких. Но анализы были отрицательными. Когда ему стало очень плохо, он сам себе поставил диагноз – рак легких. Это было ужасно, но оказалось правдой.
Гибель Богдася
1937 год.
Богдась (мой брат) иногда уезжал из города со своими студентами на экскурсию. Приобщал их к орнитологии. Думаю, что студенты любили его, уж очень он был интересный и добрый человек…
Богдась работал над материалами, собранными им к книге «Птицы Одесщины». Когда после «экскурсии» со студентами он возвращался домой и приходил к нам, то с удовольствием рассказывал нам интересные эпизоды из этих поездок, стараясь «расшевелить» маму.
Прошло несколько недель, и случилась беда… Арестовали Богдася… «Беда не ходит, одна…» И опять это свалилось на маму. Сейчас уже некому было помочь ей… Мы с Юриком были загружены: я работала в нескольких местах (надо же было заработать на жизнь), а Юрик еще не начал работать – заканчивал учебу. А маме нужно было помочь сейчас же. Вот и начал Юрик время от времени провожать маму и на кладбище, и в «ДОПР». Мама начала носить передачи Богдасику. Передачи брали, но записок от него не было. «Пока запрещено» – так отвечали. Вот так! Судьба била бедную маму и все оставшееся семейство.
Прошло больше полугода… И наконец Богдась вернулся. Какая это была радость! Как мы были счастливы видеть его живого! Он вернулся замученный, усталый… Бесконечные допросы… Показывали ему доносы на него (за подписью его знакомых и даже друзей). Богдан, конечно, этому не верил и все категорически отрицал. Была это либо «липа», либо довели этих друзей «до ручки»…
Богдася днями и ночами мучили, держали перед включенными прожекторами, запрещая закрывать глаза. Требуя признания! А в чем? Он же не видел за собой никакой вины и все категорически отрицал. Отрицал все эти наговоры, доносы. Никакие допросы с пристрастием не дали чекистам нужных результатов.
В результате – на этот раз он опять вернулся домой – на радость нам всем.
А в 1936 году я вышла замуж. Богдась очень ласково принял Леню. Очень любил с ним разговаривать… Леня вспоминал свою родину, свой Гальбштадт на реке Молочной.
Я ждала ребенка. Помню, 8 сентября, вечером, Богдась сидел у нас в кресле-качалке и говорил: «Как я завидую женщинам. Они рожают ребенка, кормят его, ласкают… Как мне жаль, что я не родился женщиной»… Через пару часов он ушел домой… А я стала собираться… в роддом. Леня вел меня по темному двору осторожно, как хрустальный сосуд…
К счастью, роддом был близко… В общем, в 12 часов ночи у меня появилась дочка… Назвали мы ее Зоряной.
1937 год – это пик уничтожения безвинных людей. В декабре случилось непоправимое несчастье: опять арестовали нашего дорогого Богдасика…
На другой день мама с Юриком поехала в «ДОПР», куда они уже – увы! – знали дорогу… Повезли Богдасю передачу. Передачу не приняли. Сказали, что «в списках арестованных не числится!» Обратитесь к следователю. Следователь просмотрел списки последних дней и сказал: «В списках задержанных не значится». И вежливо сказал: «Ничем не могу помочь. Обратитесь через несколько дней. Может быть, произошла ошибка».
Мама была в отчаянии… Юрик никак не мог ее успокоить… Мы все были подавлены. Вдобавок, тайно от мамы, Юрик рассказал, что в очереди в «ДОПРе» одна женщина рассказывала, что могильщики на кладбище говорили, что ежедневно к ночи на кладбище привозят расстрелянных и хоронят их в общей могиле у забора кладбища. Это мы слышали потом не раз, от многих… Вероятно, это правда… Но не хотелось верить! Неужели нашего прекрасного, честнейшего Богдася постигла та же страшная участь?
В прошлом году, в Одессе, «вышли в свет» документы – фамилии расстрелянных в годы террора. В этом списке: «1937 г. Богдан Елисеевич Волянский. Расстрелян…» Выяснилось, что он был расстрелян через несколько дней после ареста…
Глава 6. Великая Отечественная война
22 июня 1941 года
Вспоминает прабабушка Вера:
В начале июня Леня уехал в Москву на съемки, а я осталась в Новосибирске. Работы по фильму было навалом. Связь с Леней держала по телефону, а с Одессой по-прежнему – по телеграфу. Было воскресенье, и мы, любители волейбола, договорились играть на студии.
Играли уже вторую партию, но для меня игра получилась неудачной: я приняла мяч на палец левой руки и палец (на глазах!) начал распухать. Я прибежала домой и сразу же стащила с пальца кольцо…
В это время хозяйка включила радио: «Говорит Москва…» Знакомый голос Левитана сообщал: «Сейчас с чрезвычайным сообщением обратится Молотов». Мы замерли… Итак, война! Немцы перешли с боями границы, бомбили города… среди них – Одесса… бомбили с шести часов утра. Это был страшный удар! «Объявлена мобилизация…» (Значит, и Леню коснется!) А как наши в Одессе?!
Я бросилась на телеграф, там уже все гудело – люди рвались посылать телеграммы. Телеграфировала маме, чтобы немедленно выбирались из Одессы, любыми средствами. Телеграфировала Лене в Москву – «позвони на студию, буду ждать у секретаря».
В такой дали от своих близких я ничем не могла им помочь! В этом был весь ужас моего положения.
Вспоминает прадедушка Леня:
22 июня 1941 года… У меня съемки на радиостанции «Коминтерн» в Подмосковье. Оставался всего лишь один съемочный день, и я решил не откладывать его на понедельник, а закончить все в воскресенье.
С утра осветители расставили приборы, протягивают кабели, устанавливают свет… Но вот приходит главный инженер и требует немедленно убрать всю аппаратуру – съемок не будет! «Ожидается правительственное сообщение чрезвычайной важности…» – и хватается за телефон.
Если съемка отменяется, думаю, значит, надо поскорее вернуться в Москву. Если бегом – можно поспеть к ближайшей электричке. Подбегая к станции с оператором Яшей Гринбергом, еще на бегу мы начали улавливать отдельные тревожные слова по радио – выступал Молотов. Задохнувшись от быстрого бега, остолбенели.
– Война!
Так закончился мой последний мирный день. Так начался для меня первый, еще непонятный день страшной войны…
Эвакуация
Вспоминает прабабушка Вера:
Пишу с маминых слов о том, как она с Зорюшей выбиралась из осажденной Одессы… Только отъехали – налетели немецкие самолеты. Картечь от разорвавшихся снарядов тарахтела по крышам вагонов. Гул моторов был ужасен. Как только слышалось гудение приближающегося самолета, мама заталкивала Зорюшу под лавку. Каждый раз, когда слышался гул приближающихся самолетов, поезд набирал скорость, но, естественно, самолеты догоняли его и обстреливали вагоны. И опять бедная бабушка заталкивала Зорюшу под лавку, а сама садилась сверху – лишь бы спасти внучку. Обстрел быстро заканчивался, но новая партия уже гудела вдали. И опять все повторялось! Это был один из последних составов, направлявшихся в Москву. Только при приближении к Москве налеты прекратились. Но тут новое волнение: за несколько станций до Москвы начали проверять паспорта. У кого нет московской прописки – в Москву не допускаются. К счастью, просмотр был, видно, спешный, не дотошный. Мамина временная прописка в марте в Москве (в гостинице!) была принята как московская прописка… И маму с Зорюшей оставили в поезде. Не доезжая до Москвы, на одной из станций, все не имевшие прописки, были пересажены в состав, идущий в Казахстан. Вот так!
И второе везение, что Леня был в Москве и встретил их. Вот как все закончилось. Только травма у Зорюши была сильная. Она не могла в тыловой тиши спокойно слушать гул самолета, втягивала головку в плечи и бежала в дом…
Битва под Москвой
1942 год.
Рассказывает мама:
Мой дедушка, Константин Яковлевич Двинин, погиб в сражении за Москву. Часть, в которой он воевал, формировалась на Урале, в Челябинске. О подвиге сибиряков и уральцев в битве под Москвой написано немало книг, снято фильмов. Не буду повторяться. Он успел повоевать совсем немного, погиб в январе 1942-го во время контрнаступления наших войск. Место гибели – деревня Рождество (Рождествено) под Волоколамском. Когда я училась в школе, я написала в Подольский архив с просьбой сообщить сведения о том, где похоронен мой дед. К сожалению, печать на похоронке стерлась и номер части установить было невозможно. Ответили: сведениями не располагаем. В начале девяностых мы с папой и его другом поехали под Волоколамск, нашли деревню, где осталось не более десятка домов. Автобус туда не ходил, мы добирались пешком. Обошли все братские могилы в округе, но нигде не нашли знакомой фамилии. Возле каждой могилы я пыталась понять, что подскажет мне сердце. Сердце дрогнуло на каком-то картофельном поле, вокруг – ничего особенного, холм, березы… После этой экспедиции я утвердилась в мысли, что могилы деда просто не существует. Он был сапером, а они ошибаются только один раз. Недавно сибирякам, погибшим в битве за Москву, поставили памятник под Волоколамском. Его можно считать и памятником дедушке Косте.
Вспоминает прадедушка Леня:
На службе фронту: съемки для армии
Тема защиты Родины стала ведущей для кинематографии. Все студии научных фильмов переключились на создание военно-оборонных картин: учили воинов, как метко стрелять, прицельно бомбить, как форсировать реки, учили искусству вождения танка и подготовке парашютиста-десантника, радиотелеграфиста, как овладеть пистолетом-пулеметом и противотанковым ружьем. Помогали быстрее овладеть новой боевой техникой.
Фильмы тиражировались на студии и отправлялись не в конторы кинопроката, а прямо на полевые почты, в военные училища и академии, где были на вооружении как апробированные учебники.
Сдавали фильмы в Москву. Непривычно было из глубокого тыла оказаться в затемненной столице. В гостинице только настольная лампа под колпаком – синий цвет. На окнах плотные двойные шторы, стекла накрест заклеены полосками бумаги.
Вой сирены — воздушная тревога. Воздушная тревога… никакой паники. Люди деловито отправляются в бомбоубежища. Москвичи, притерпевшиеся к регулярным ночным бомбежкам, спят в метро, как дома (ведь завтра с утра на работу).
Иду по улице Горького. Огромные витрины магазинов укрыты штабелями мешков с песком. В Малом Гнездниковском, 7, где и сегодня размещается Госкино СССР, начинается просмотр фильмов. Их много – со всех студий. Принимает специальная комиссия Ставки Верховного Главнокомандования. Обстановка напряженная, здесь решается судьба не только фильмов. Если картина требует значительных поправок, слышно громкое предложение (больше похожее на команду) отправить режиссера вместе с его консультантом на фронт – там поймут что к чему. Хорошо запомнился генерал, похожий на Скобелева, ругался простуженным басом…
За годы войны были выпущены сотни фильмов по самым разнообразным вопросам военного искусства и боевой техники – для учебных заведений и частей Вооруженных сил, для всеобщего военного обучения и подготовки населения.
Сейчас трудно себе представить съемку без дублей. Тогда, в первые годы войны, пленки не хватало (пленочные фабрики оказались в зоне оккупации). Коэффициент расхода пленки 1:1, такой голодный паек требовал от всех безупречного знания и умения.
Командование, как правило, назначало для съемок лучших офицеров и воентехников, хорошо владеющих оружием, но почему-то, как только включалась кинокамера, их руки будто парализовались, становились неуверенными. На репетициях – хоть сто раз – ни одной заминки, а тут срабатывал некий психологический фактор — сознание того, что дубля быть не может.
Выход был найден. Я досконально изучил оружие и начал сниматься сам, то есть снимали мои руки. На общих и средних планах – воентехник, на крупных – мои руки.
Отличное знание оружия помогало не только экономить пленку. Я понял, как надо снимать, например, процесс разборки и сборки оружия. Кроме четкого, уверенного, но неторопливого поведения рук, важнейшим является выбор точки съемки. Камера должна следить за моими руками через плечо, тогда зритель как бы синхронно повторяет мои движения на экране: моя правая рука соответствует его правой, моя левая – его левой… Такая съемка намного облегчает восприятие.
Новые образцы оружия, преимущества которых надо было убедительно показать на экране, требовали не менее убедительной фонограммы. Записать звук автоматной очереди или выстрелы противотанкового ружья несложно, а вот впервые записать «голос» пикирующего бомбардировщика оказалось задачей не такой уж простой.
Вот как это было.
На крыше двухэтажного корпуса студии установили микрофон. Чтобы не ловились посторонние шумы, вход и выход на территорию студии был закрыт. Движение машин на прилегающих улицах перекрыто. В детском садике, что рядом, всю стаю ребят загнали в комнаты.
Поблизости железнодорожная станция Алтайка – здесь запретили, подавать гудки всем паровозам.
Предусмотрено все.
В назначенное время с аэродромов взлетают бомбардировщики и, приблизившись к студии, переходят в пике.
Стремительно нарастает жуткий вой. Кажется, лопнут барабанные перепонки. Самолеты вот-вот врежутся в крыши домов… но нет, с диким ревом они резко взмывают вверх, и звук затихает вместе с быстро удаляющимися самолетами.
Озабоченное лицо МихМиха – звукооператора. Он командует «стоп!» и, снимая наушники, говорит: «Брак! Явно посторонний шум. Давайте прослушаем вместе!»
Да, несомненно, брак, но какой – своим ушам не веришь! В самый кульминационный момент шум пикирующего бомбардировщика перекрывает чириканье воробьев!
Крохотные птахи, с «переляку» сбившиеся на крыше у самого микрофона, испортили всю музыку.
Чтобы повторить запись, надо было снова на несколько часов перекрыть улицы, упрятать со двора детвору, договориться с Алтайкой, чтобы не гудели паровозы. Снова условиться с далеким аэродромом о времени вылета бомбардировщиков и т.д.
Второй заход был удачным: в руках у нас первая фонограмма пикирующего самолета!
Секретность
1944 год.
Вспоминает прабабушка Вера:
Шел четвертый год войны…
Тематика наших фильмов требовала секретности. Поэтому создатели подобных фильмов были засекречены. К концу рабочего дня появлялся представитель «органов». Он производил осмотр наших бумаг-записей. Осмотрев (прочесть, конечно, не мог – времени не хватило бы), он уносил их в секретный сейф.
Мне этот ежедневный досмотр был очень неприятен. Но что поделаешь? Против закона не попрешь.
Не знаю, что секретного могло быть в раскадровках или съемочных листах. Но «так было положено». Мы же по наивности считали, что все секретное оставалось у нас в голове.
Вообще с секретными фильмами происходили нелепые ситуации. «Секретность» с режиссера, как и всей группы, снималась при сдаче фильма заказчику и комитету. Это ставило режиссера в нелепое положение. Так произошло с нашим другом – Родионом Гавриловичем Куркиным (кинофильм «Турбомоторный самолет»).
«Засекреченные» девицы лаборатории просматривали копию его фильма в просмотровом зале. Куркин, твердо уверенный, что он имеет право и даже обязан просмотреть копию своего фильма, пытался войти в зал. Но двери были крепко заперты. На его стук дверь приоткрылась и девица, хорошо знавшая, что перед ней режиссер фильма, строго сказала ему: «Нельзя!» – и захлопнула дверь перед его носом. Нонсенс? Так решил и Родион Гаврилович и отправился к начальству. С юмором истого одессита он порекомендовал начальству проконсультироваться в «органах» – как быть с режиссерскими мозгами? Как очистить их от секретного материала?
Нам в этом отношении было проще – мы, не закончив одного секретного фильма, переходили к другому. Секретность с нас не успевали снимать, и так было в течение пяти лет!
На почве секретности у нас на студии происходили не только смешные казусы, но и трагические случаи. Режиссер Г.Баженов, травмированный постоянным беспокойством о секретах, тяжело заболел. У него появилась мания преследования. Ему везде стали чудиться шпионы, следящие за ним, чтобы добыть его секретные материалы. Болезнь быстро прогрессировала. Он видел шпионов даже у себя дома. Эта болезнь довела его до «психушки», где он и закончил свои дни. Вот что такое секретность.
Вспоминает бабушка Люба:
В 1944 году я пошла в школу. Шла война, не хватало бумаги, учебников, чернила разводили из сажи, которую брали в печных трубах. Они не всегда получались. Учебниками пользовались так: одни брали на вечер домой и занимались группой, другие пораньше приходили в школу и читали утром в школе. Школа работала в две смены. Между сменами, когда приходили все, нас кормили горячей пшеничной кашей на воде без масла. Готовили ее родители, которые дежурили попеременно. Дети были одеты бедно. Вместо пальто – фуфайки, шапка старая или самодельный треух. Даже холодной зауральской зимой я носила резиновые ботики, куда клали меховую стельку. В магазинах ничего не было. Однажды мы с мамой пошли купить мне что-нибудь из одежды. В магазине были только мужские галстуки разных расцветок. Мама купила эти галстуки и сшила мне из них сарафан..
День Победы
1945 год.
Я хорошо запомнила день Победы 9 мая. Праздновали праздник в селе Мало-Белое. Утром мы пришли в школу на занятия. Нам сообщили, что война закончилась. Сначала мы все громко и долго кричали: «Ура-а-а, Ура-а-а», потом хлопали в ладоши, пока они у нас не устали. «Сейчас построимся и пойдем в село, – сказали нам учителя. – Занятий не будет. Это Великий праздник».
Все взяли лозунги, плакаты, флаги, которые были раньше, отдельные готовились тут же наспех. Учителя шли впереди, а мы за ними. Мы подошли к семилетней школе, нам определили место на площади, где была поставлена машина вместо трибуны. Народу – тьма, такую толпу я наблюдала второй раз.
Впервые было это в тот день, когда отца отправляли на фронт. Однажды мама вернулась с работы рано, вся заплаканная, так как отцу пришла повестка явиться в военкомат. Мама собрала вещмешок продуктов, взяла меня за руку, и мы пошли в Юргамыш. Там мы пришли к военкомату и встретили отца. Мужчин было много, все они находились ближе к дверям, а на улице были женщины, старики, дети. Толпа представлялась невообразимой.
Военный построил мужчин, они все были с мешками за плечами. Строй пошел вперед, и толпа двинулась за ними. Все шли на вокзал. Толпа гудела. На вокзале все разместились по своим углам. У каждого были свои родственники, своя компания. Мы расположились в уголочке сада, с нами были дядя Семен с тетей Пашей, тетя Феня с дядей Пашей, тетя Маруся и другие. Всю ночь провели на вокзале. Это был невообразимый кошмар. Женщины плакали, рыдали, выли, где-то пели, плясали, играла гармошка – ну кто во что горазд. Казалось, так много народу, что нет конца: спящие, лежащие, сидящие, поющие, ревущие, голосящие, храпящие.
Эшелон с новобранцами прибыл рано утром из Кургана. Он остановился, и на какое-то мгновение воцарилась тишина. Было оцепенение. Я не знаю, сколько было времени, но очень хорошо помню утренний восход солнца, который видела впервые в жизни. Мне было пять лет. Эта картина стоит перед моими глазами всю жизнь очень четко. Чуть алеющая заря, огненное солнце без лучей, стоящий поезд с зелеными вагонами и толпа людей. Она кишела. После мгновенной тишины поднялся гвалт, шум, рев. Мужчины входили в вагоны. Папа прощался с нами у вагона, целовал меня, маму. Поезд долго гудел, начал медленно трогаться. Отец вскочил на подножку вагона, поезд пошел быстрее. Папа долго махал нам рукою, мы смотрели вслед уходящему поезду, пока он не скрылся за поворотом дороги и за лесом. Больше я его не видела, он погиб в битве за Москву.
Как толпа 9 мая отличалась от той, первой! Когда провожали на фронт, народ был значительно моложе, энергичней и одет приличней. 9 мая была ликующая, но серая толпа, уставшие, исхудавшие люди. Все обнимали друг друга, целовали, пели, плясали и плакали – это был неописуемый восторг уставших людей, которых военные годы довольно потрепали физически и морально. Все собрались, начался митинг – его открыл директор семилетней школы. Это был единственный мужчина, который прибыл в село после ранения. Митинг закончился, поставили еще машину – и организовали концерт сельской школы. После концерта начались танцы – под баян танцевали в одном углу площади, плясали под гармошку в другом. Я плясала под гармошку. Накануне прошел дождь, было очень сыро. Все плясали – только брызги врозь. Я никому не уступала в своих обутках (такая самодельная обувь), все их промочила, побежала по берегу домой. Сняла свои мокрые, надела мамины сухие и опять помчалась плясать.
Глава 7. Послевоенные годы
Смерть Сталина
1953 год.
Вспоминает прадедушка Леня:
Когда умер Сталин, мне поручили снять фильм «Урал в трауре». Документальный фильм о тех трагических днях прощания с вождем.
Были мобилизованы все операторы. Все до единого, даже столичные, оказавшиеся в наших краях в командировке. Съемки по всему Уралу вплоть до Салехарда… Надо сказать, зрелище всеобщего людского горя было ошеломляющим. На долю оператора И.Косицына выпало снимать на площади Пятого года. Сюда стихийно стекались многочисленные потоки горожан, чтобы слушать Красную площадь – трансляцию похорон.
Душевное потрясение было так велико, что люди не замечали кинокамеры. Казалось, будто объектив упирается в их окаменевшие лица. А как жутко было потом, в темноте кинозала слышать стоны бьющихся в припадке старых солдат.
Пройдут годы… Имя Сталина сохранится и в новых энциклопедиях, но с новыми эпитетами: коварный убийца, палач своего народа…
Оттепель: шестидесятые годы
Вспоминает папа:
Мы родились в шестьдесят втором. Нас было около пяти миллионов – детей, родившихся в Советском Союзе тридцать лет назад. Мальчишек было меньше половины. Ребята нашего призыва – восьмидесятого олимпийского года – угодили в первые «афганские» гробы.
А задумывались мы не для окопов. И вообще совсем, совсем для другой жизни. Задумывались мы в большинстве своем счастливо и весело. Тогда нам всем ужасно везло: Гагарин не наступил на шнурок, Хрущев с Кеннеди не нажали проклятые ядерные кнопки. Карибский кризис кончился нашими младенческими криками по ночам, отцовской бессонницей и протестами соседей по коммуналке.
«Главное, чтобы человек был хороший». Ценность хорошего человека была бесспорна. Это уже потом будет сказано, что хороший человек—не профессия.
«1962 год – первый год борьбы за осуществление великой программы развернутого строительства коммунистического…»
– Ура-а-а! – кричали под окнами роддомов наши отцы, братались друг с другом, пили напитки, подобающие такому случаю… Я родился под утро в понедельник.
Во вторник газеты вышли под шапкой: «В добрый путь, кубинские братья!» В Кремле тогда прошел митинг советской и кубинской молодежи. Что было еще в тот понедельник? ЦК принял постановление о мерах по увеличению добычи рыбы, а советское правительство выступило с заявлением: прекратите, господа американцы, ядерные взрывы на большой высоте. Первые мои дожди, как я узнал недавно, были, несомненно, радиоактивными.
Свою обреченность на 60-е годы я понял задолго до того, как «шестидесятников» стали сперва канонизировать, а потом разоблачать.
Снег идет, снег идет… Любимый образ шестидесятых. Снег и свечи. Из мокрого снега шестьдесят второго года наши родители лепили свои надежды и нас, маленьких.
Приговор шестидесятникам вынесли профессиональные насмешники. Они кричали: «Либеральные иллюзии!.. Конформисты!.. Захотели коммунизма с человеческим лицом!» В шестидесятых была особая тайна, неподвластная насмешникам.
В том году как-то вдруг поняли, как хорошо просто жить, какое это веселое занятие, если никто не мешает. Паустовский писал в зарубежных заметках: «Рядом с нами щелкали бичи ветурино. Мы пили вермут и всякие вина, пахнущие чуть горьковато…» О, эти фразы звучали не слабее, чем солженицынское «молотком об рельс у штабного барака».
Шестьдесят второй – это визборовское «Спокойно, дружище, спокойно! У нас еще все впереди…» Но там уже было про «предстоящие войны» и провидческая концовка: «Уже изготовлены пули, что мимо тебя просвистят…»
Дедушка и космонавты
Вспоминаю я:
В 60-е годы мои дедушка и бабушка работали на Алтае после окончания факультета журналистики. Газета называлась «Молодежь Алтая». Именно в алтайской степи будут приземляться первые советские космонавты. Ю.Гагарин, Г.Титов и В.Терешкова.
Мой дедушка-репортер в первые же часы после приземления Гагарина разыскал учительницу первого космонавта, Ольгу Степановну Раевскую. О ней и о школьных годах Гагарина рассказывают материалы «Мой Юрка» и «О мерзлой картошке…» Так случилось, что в ту минуту, когда Москва объявила по радио о полете Г.Титова, дедушка был в гостях у его родителей. Он разделил с ними радость и гордость за сына, сделал первые фотографии счастливых родителей. У дедушки есть обгоревший кусочек от капсулы В.Терешковой. Дедушка встречал и ее.
Глава 8. Конец XX века
Время надежд
1988–89 годы
Вспоминает мама:
В конце 1988 года в обществе был какой-то небывалый подъем. Шла подготовка к выборам народных депутатов. В Вологде, где мы тогда жили, все происходило очень живо и весело. Дискуссии, митинги — во всем хотелось участвовать, несмотря на то, что я уже ждала Верочку. На пятом месяце я бегала по заводу, где работала в многотиражке, с мегафоном и агитировала рабочих голосовать за «своего» кандидата. А темными вологодскими вечерами мы с папой на пару клеили на заборы листовки с программой этого самого кандидата. Фамилии не называю, ныне это имя довольно известно в политических кругах. Кандидат был молод, худ, подтянут, ему очень шла военная форма. Его популярность с нашей помощью том числе, росла не по дням, а по часам. Конечно, наш кандидат победил. А потом был съезд народных депутатов, я ходила гулять с коляской, с огромным животом и прижатым к уху радиоприемником. Этому никто не удивлялся, потому что все боялись пропустить хоть слово, сказанное с трибуны. Когда родилась Верочка, я не бросила «нашего» депутата, целый год вела его переписку абсолютно бескорыстно. Тогда никакие помощники еще не оплачивались. Депутат быстро шел в гору, много выступал, приобрел солидность… Сейчас он «большой человек». С тех пор мы не виделись.
Реформы
1990 год.
Вспоминает Ксюша, папина сестра. Отрывки из дневника:
Май. Народ скупает все, что можно долго хранить: масло, крупу, лапшу, муку и пр. Если с первого июля повысят цены в 2–3 раза, то многие опустятся за черту бедности, в том числе и мы. Сначала Витя купил 2 кг муки 2 сорта, а мама – майонез и несколько бутылок подсолнечного масла. Больше ничего не успели. Решили поскорее купить всякие насущные вещи. Вопрос только в том, где взять.
26 мая. В «юбилейке» («Юбилейный» – название гастронома в Свердловске. – примеч. автора) осталось: маргарин, сухари, дробленый рис, чечевица, зеленый чай. Прочее – вроде икры из лука – я не упоминаю.
8 августа. Недавно к нам приходили беженцы. Докатились, значит, и до Урала. Как выяснилось, турки-месхетинцы, из Узбекистана. Муж и жена с детьми, один – ровесник Митюши и девочка постарше. Дали им одежки для маленького, одеяло шерстяное, червонец…
1 октября. Дефицитом стали яйца. Труднее стало купить хлеб. Тканей нет никаких вообще. Скоро будут талоны на водку. На колбасные талоны сейчас и кура, и котлеты, и еще что- то…
12 октября. Я поддалась массовому психозу (а может, это народная мудрость) и покупаю все, что увижу.
3 ноября. Народ запасает продукты. Все тащат капусту в огромных количествах, точно кролики. За колбасой – смертоубийство. В «широком ассортименте» – турецкий чай и зеленый кофе. Сегодня «оторвали» в центре пряники.
Сегодня была панихида на Ипатьевском пустыре, но мы опоздали. Белый крест, у него цветы и свечки горят.
Августовский путч
1991 год. Волгоград.
Вспоминает мама:
Утром включила телевизор – что-то случилось с программой. Сплошное «Лебединое озеро». Вспомнились многочисленные траурные дни похорон генсеков. Потом пресс-конференция Янаева и его трясущиеся руки. Около десяти проснулся телетайп. Редакция передала что-то совершенно запредельное. Смысл был такой: в случае опасности уходить в подполье и передавать информацию в газету любым способом. Короче, держаться до последнего патрона. С трудом по телефону прорвались в Москву: первая фраза, которую сказали на том конце провода: «Ребята, у нас тут кругом танки…»
Телефон нашего корпункта «службы» слушают, не скрываясь. Слышно, как кто-то сопит, все трещит и булькает. Папин шофер отказался ездить по редакционным делам, они впервые поругались. Он целиком за ГКЧП и говорит, что журналистов надо убивать первыми. Дима спросил: «Что, и в меня вы готовы стрелять?» А он ответил, что готов. Мамы, с которыми мы вместе выгуливаем детей, резко перестали звонить нам по телефону. И вообще тишина такая непривычная. Звонил Дима Королев, он мотается по городу, собирает народное ополчение.
Вспоминает бабушка Зоря:
Дима с Наташей печатают обращение Ельцина и как-то умудряются прикреплять в витрине книжного магазина. Волгоградские печатники готовы печатать «Комсомолку». У нас в городе спокойно, везде висят листовки с ельцинским обращением.
4 сентября депутаты нашего горсовета приняли решение о переименовании города. Теперь мы не свердловчане, а екатеринбуржцы.
Война в Чечне
1994-95 годы
Рассказывает мама:
Когда началась первая чеченская кампания, я работала в отделе писем газеты «Комсомольская правда», вела рубрику «Если вы потерялись на этой Земле». Мы начали получать страшные письма практически сразу. Письма эти были от матерей, жен, сестер солдат, которые воевали там. В каждом письме был один стон и вопль: нет вестей, ничего не знаем, помогите найти…
Военные вели себя странно: на письма и запросы не отвечали, «Горячая линия» Министерства обороны была хронически занята. Опубликовать на страницах газеты удавалось малую толику писем. Но и от этого было мало пользы. Матерей начинали осаждать разные проходимцы: выпрашивали денег на выкуп, на билет, на одежду… Эти истории мне не забыть. Вот мальчик Саша из Петербурга. Десантник из Псковской воздушно-десантной дивизии. Служить оставалось несколько месяцев. Зная сына, мать съездила к нему в часть, чтобы вымолить обещание не ездить в Чечню. Обещания Саша не дал. Мать, Галина Васильевна, искала его больше года. Надеялась, что в плену. Находились «добрые люди», которые вызывались помочь, естественно, за деньги, и пропадали…
В конце концов, нашли тело в Ростове, в лаборатории Щербакова. Саша сгорел в танке в Новогоднюю ночь. Но другие матери завидовали этим женщинам, потому что они хотя бы сумели похоронить сыновей. У многих не было даже и этого: мальчики пропали бесследно… Помню случай, как две семьи затеяли тяжбу… из-за могилы. И те, и другие родители были уверены, что именно их мальчик лежит в ней.
Большая часть писем, полученных нами, вышла потом в «Книге памяти», выпущенной «Комсомолкой».
Заключение
Очень трудно писать учебники. Самое трудное – отобрать факты. Поначалу, читая рукописи, я отобрала гораздо больше. Потом поняла, что необходимы сокращения. Еще мне хотелось сохранить «голоса», неповторимый стиль моих родных.
Теперь я понимаю, что моя работа далеко не закончена, есть еще многое, о чем нужно рассказать и написать.