гимназия № 20, г. Саранск, Республика Мордовия
научные руководители: Юлия Владимировна Горшкова, Алена Владимировна Елисова
Недалеко от границы Республики Мордовия с Нижегородской областью на берегу Мокши рядом с заливными лугами находятся три села – Лобановка, Вачеевка и Новое Кадышево. Мое детство прошло здесь. Здесь выросли я и моя сестра, выросла моя мама, здесь родились и ушли от нас мои предки. Я живу в Саранске, но всегда помню, что Родина у меня начинается в Ельниковском крае.
В конце мая 2016 года я вновь приехала в гости к моей бабушке вместе со старшей сестрой.
Путь предстоял неблизкий: от Кадышева до Лобановки 3 километра, которые нужно пройти по «насыпи» – старой асфальтированной дороге, полной колдобин. Несмотря на то, что моя бабушка Алия разменяла восьмой десяток, она давала фору нам – своим внучкам, заставляя пройти всю дорогу спортивной ходьбой, ни разу не снижая темпа.
За автобусной остановкой мы видим старое заросшее кладбище, которое по-татарски называется «зияря́т» – первую цель нашего визита в Лобановку.
Стоя перед кладбищем, втроем повязываем, по традиции, платки. Отворив скрипучую калитку, проходим «навестить родственников» и помянуть их. Здесь веками находили свой вечный покой мои татарские предки.
Поминаем близких, держа чашечкой две сложенные ладони, читаем молитвы. Мы выходим с кладбища на единственную улицу в Лобановке. Какие-то дома покосились, в них уже давно никто не живет: в пустых глазницах окон гуляет ветер, а дворы, в которых раньше кипела жизнь, поросли бурьяном. Но, даже невзирая на некоторое запустение, дорога в селе заасфальтирована, во всех домах есть газ и электричество. Жизнь в деревне идет своим чередом, как и 50, и 100 лет назад.
Мы подошли к дому сестры моей бабушки – Рашиды Халимовны Шехмаметьевой. Нас встречает лай Букета, оповещающий хозяев о приходе незнакомцев. «Алла́!» (Господи!), – Рашида-апа не ждала гостей, но с радушием встречает нас, сетуя на то, как давно моя бабушка к ней не заходила.
Несмотря на девятый десяток и мозоли на руках, она уверенно орудует на кухне, собирая к чаю всё необходимое. Татарское чаепитие – это целая традиция. На стол выкладывается всё лучшее из того, что есть в холодильнике и на полках; не зря говорит татарская пословица: «Чэй яны – гаилэ яаны» («Чайный стол – душа семьи»). За чаепитием нельзя никуда торопиться или ссориться.
На столе стоит разнообразная выпечка, печенье. «Ешьте, ешьте, – напутствует нас бабушка Рашида. – У меня такого в детстве не было, у вас зато будет».
И мы начинаем расспрашивать, каким же было ее детство и как она жила в военные и послевоенные годы.
Есть женщины в татарских селеньях
«Мне было 6 лет (бабушка родилась в мае 1935 г.), когда отец на фронт ушел. Нас было четверо детей у матери: я, Джавадь – 4 года, Ариф – 2 года и Алия – 6 месяцев. Мать работала в колхозе сторожем – охраняла три колхозных амбара. Пока мать была на работе, охраняла зернохранилище, я присматривала за младшими братьями и нянчила крошечную сестренку. Мама иногда вырывалась с работы и на несколько минут приходила домой, чтобы покормить грудную дочку. Иногда я целыми ночами не могла отойти от плачущей малышки, так и засыпала, сидя у детской колыбели. Младшие братья отказывались идти спать. Наверное, они боялись, что сестра тоже куда-то уйдет, как и мать. Часто оба засыпали, сидя около меня и положив мне на плечи свои головы. Иногда мама приносила с работы небольшую чашку зерна: ей как-то удавалось вытащить это из зернохранилища.
Отец перед уходом на фронт, в конце лета 1941 года, откуда-то добыл несколько пудов ржи, поэтому первые военные месяцы мы были с хлебом. Мать пекла его в печи: на дно формы укладывала капустные листы, для того чтобы хлеб подольше не черствел. Так и выпекался этот каравай на капусте»,
– так начала свои воспоминания о самом начале войны моя двоюродная бабушка Рашида Халимовна.
Халима Хусяиновна Шехмаметьева (1912–1996 гг.) – моя прабабушка. С моим прадедом они были полными тезками: он – Шехмаметьев Халим Хусяинович. Замужем за ним она пробыла 64 года. Всю жизнь проработала в колхозе.
«В августе 1941 года в колхозе начали уборку зерна. Мать, как всегда, днем ходила на работу в поле, а по ночам охраняла колхозные склады. Четверо детей жили почти одни. Мать за старшую оставляла меня. Наш дом был самым крайним в деревне, позади него – поля, где работали колхозники. Маленькая Алия постоянно плакала, и мне приходилось часто относить ее к матери в поле, чтобы покормить. Ребенок был завернут в пеленки, а в ее ногах мать прятала небольшой мешочек, размером с мужской носок, чтобы при кормлении можно было незаметно наполнить этот мешочек зерном и завернуть вместе с ребенком в пеленки. За целый день такой «работы» я, тогда шестилетняя девочка с младенцем на руках, приносила с поля полведра зерна. В июле 1942 года маленькая Алия умерла. Не было никакой белой материи, чтобы сшить саван для нее: сняли с окон белые ситцевые занавески – из них-то мать и сделала смертное одеяние для умершего ребенка».
В сельсовет сообщать не стали, так как получали на детей небольшое пособие: если узнали бы, что детей в семье солдата стало меньше, – могли лишить этой выплаты. Именно поэтому мою бабушку, родившуюся в августе 1944 года, тоже назвали Алией. Рассуждали просто: детей столько же, что и раньше, имена у них те же самые, поэтому никаких препятствий для дальнейшего получения денег от государства быть не должно.
Бабушка Рашида вспоминает: «Зимой 1941–1942 годов на улице было так холодно, что вода, которую с размаху бросали вверх, падала оттуда уже кусочками льда. Когда корова отелилась в холодном хлеву, утром нашли примерзшего к земле теленка без признаков жизни. Мать занесла его в дом и начала тереть лыковой мочалкой, смоченной в горячей воде». Выращенный на мясо теленок – еда для всей семьи на целый год. Благодаря таким «горячим процедурам» теленок ожил, и прабабушка Халима плакала теперь уже от счастья: «Мы с едой теперь, от голода точно не умрем».
К концу зимы корову стало совсем нечем кормить. Пришлось перевести ее на подножный корм: «Мать отпустила корову на улицу, и она, как олени в тундре, добывала корм, самостоятельно выкапывая разнообразную пищу из-под снега. То украдкой к колхозному стогу подойдет и из него солому надергает; то разворошит снег у чьей-то завалинки и, обнаружив там соломенное зимнее утепление, съест его; то, когда вообще нечем было поживиться, начнет разгребать чью-то навозную кучу, куда выкидывали уже использованную в качестве подстилки для скота солому. Корова пыталась там найти и съесть хоть что-нибудь». Когда колхозному начальству всё это надоело, на заседании правления колхоза поставили вопрос: «Что делать с бродячей коровой Халимы, которая ходит по селу и съедает всё, что найдет?» Собравшееся правление колхоза «Янгы (искаж.) тормыш» («Новая жизнь») выслушало возмущение людей по этому поводу, председатель сельсовета сказал: «Если мы накажем Халиму из-за ее бродячей коровы и не дадим ей больше работать сторожем, а она каждую ночь рискует быть растерзанной волками или застреленной бандой дезертиров, то пойдет ли кто-нибудь из вас работать на ее место?! У нее четверо детей, а она ночами в любую погоду идет работать, когда другие спят по домам. Есть желающие заменить Халиму?» Желающих не было, так как голодные и злые волки довольно часто разоряли людские сараи, крытые соломой, в которых находились коровы и овцы. Дезертиры тоже «работали» по ночам: днем их никто не видел – они отсыпались и отъедались, а поздно ночью выходили на свой «промысел». Людям было страшно. Они боялись всего: голода, дезертирского ножа или пули, гнева Аллаха, в которого всё-таки продолжали верить, недовольства колхозного начальства, неожиданного визита милиционеров, нападения волков. Никто не хотел сторожить колхозные амбары. Поэтому было решено выдать матери 15 пудов колхозной соломы, чтобы ее корова больше не бродяжничала, а была худо-бедно накормлена своей хозяйкой.
«Мать, для того чтобы было не так страшно охранять колхозные амбары, прикормила большую соседскую собаку. За небольшие кусочки хлеба собака неотлучно находилась при ней, охраняя ее от волков, подходивших совсем близко. Когда на улице было невыносимо холодно, мать с собакой сидели у складов, крепко прижавшись друг к другу – так теплее было обоим».
Как-то зимой 1941–1942 года прабабушка Халима в первый раз отправила шестилетнюю дочь Рашиду за хлебом. Оказывается, работающим колхозникам в селе Лобановка в магазине выдавали государственный хлеб. Осенью 1941 года магазина в селе уже не было: чтобы не тратить колхозные дрова, его перевели в дом продавщицы Рабии́. Шестилетняя девочка, придя в дом к продавцу, громко сказала: «Отдай наш хлеб». Ни варежек, ни сумки у ребенка не было. Хлеб ей пришлось нести, крепко прижав к себе буханку с четвертинкой. Лобановка представляет собой одну длинную улицу, поэтому идти из одного конца в другой конец приходилось долго. По всему селу лежали огромные сугробы, переходя через них, Рашида упала и уронила хлеб. Упавшую и укатившуюся четвертинку буханки тут же схватила и куда-то убежала с ней соседская собака. Оставшуюся буханку черного хлеба девочка-дошкольница еле донесла до дома. Варежек у нее не было, а ладони ребенка совсем заледенели и ничего не чувствовали. Дома мать пыталась хоть как-то отогреть Рашиде руки, но ничего не помогало. Тогда, по совету матери, девочка опустила руки в лохань с пойлом для коровы. Молитва матери и коровье питье комнатной температуры – таким было своеобразное деревенское лечение обморожений. «Даст Аллах – заживет», – так в то время считали простые деревенские люди. К фельдшеру обращаться – далеко: надо было идти по сугробам более трех километров до другой татарской деревни – Новое Кадышево. Там работал Амплей Карпович Шиколоткин – первый врач Ельниковского района, за пьянство пониженный до фельдшера. К нему на прием колхозники многих окрестных сёл всегда приходили с узелками, в которых были масло, сметана, яйца, молоко. Летом 1944 года Амплей Карпович умер, отравившись откуда-то добытым им древесным спиртом.
Деревенские способы самолечения каких-либо болезней или травм в то время просто поражают. Мой дед, Халим Тенишев, 1934 г. р., еще, будучи пятилетним ребенком схватил раскаленную докрасна кочергу. В темноте мальчику стало интересно, что же это за предмет такой, почему-то светящийся ярко-красным светом, прислонен к печке. Вся кожа с его небольшой детской ладошки моментально сошла. «Первую помощь» оказали сразу: тут же из сарая принесли свежий коровий навоз и руку ребенка опустили туда – своеобразное «обезболивающее» по-деревенски. Со временем ладонь зажила, не осталось даже шрамов. Вообще к медицине в татарских деревнях было всегда особое отношение. Рассуждали тогда, да и сейчас, следующим образом: «Человеку сколько Аллах дал жизни, столько он и проживет».
Бабушка Рашида продолжает рассказ о своем детстве. Частенько вытирая глаза углами головного платка, она старается ничего не забыть и не пропустить.
«Зимой 1941–1942 годов матери пришлось отапливать избу снопами льна, так как в колхозе осенью их не успели убрать вовремя, и они так и остались в поле. Когда мать попросила у бригадира лошадь, чтобы съездить за дровами, ей почему-то дали самую большую, но и самую ленивую лошадь по кличке Задера. Если сани или телегу хоть немного чем-то перегружали, то животное наотрез отказывалось тянуть их. Про Задеру говорили: “Она кому угодно всю душу задерет”. Матери посоветовали привозить из леса кленовые дрова и показали, как клен выглядит. Бригадир учил ее правильно менять их в колхозе на обычные дрова: одни сани, груженные кленом, по цене приравнивались к двум саням обыкновенных дров. Клен ценился крестьянами потому, что он легко гнулся, не ломался и при этом оставался довольно прочным. Из него делали дуги для конской упряжи и полозья для саней, поэтому за один воз кленовых деревьев всегда давали два воза обычных дров, которые можно было использовать только для растопки».
Детские воспоминания об отце
Бабушка Рашида иногда прерывается – плачет: видимо, какие-то события даются ей слишком тяжело. Переживания тех лет как будто оживают в ее памяти: голос начинает дрожать.
«Когда отцу подошло время уходить на фронт, мать напекла ему в дорогу пресных булочек. Старик сосед запряг лошадь и отвез его на железнодорожную станцию Ковылкино (бывшее Арапово – этим селом в свое время владела старшая дочь Натальи Гончаровой и генерала Ланского), а оттуда всех мобилизованных отправили в Казань. Отец взял с собой тулуп, шапку и единственные на всю семью валенки. На внутреннюю сторону пиджака, со спины, пришили шкуру козленка, который издох еще весной». Крестьяне – народ экономный, привыкший считать каждую копеечку, поэтому даже с издохшего козленка шкуру сняли: «Когда-никогда она может пригодиться». Вот и пригодилась: мать утеплила ею мужнин «пинжак».
«Из Казани отец отправил домой посылку со своими домашними вещами: тулуп, шапку, валенки и пиджак с пришитой с изнанки шкуркой козленка. Прислал еще для меня брошку с собачкой и красную краску. Где он их добыл – неизвестно. Несмотря на то, что шла война – тяжелый 1941 год – почта исправно работала: посылка отца не затерялась где-то в суматохе первых месяцев войны – она пришла точно по адресу. С приходом посылки у матери появилась зимняя одежда, и ей было уже не холодно охранять зимой колхозные склады».
Почему-то прадеда Халима призвали не сразу, а моего второго прадеда Усмана и его коллегу Халима Сухова, шоферов Ново-Кадышевской МТС (машинно-тракторной станции), вместе с машинами отправили, по воспоминаниям моего деда, на фронт уже 23 июня. До недавнего времени о месте службы кадышевского прадеда я могла сказать только одно: 3-й белорусский фронт. Но летом 2016 года, разбирая документы умершей дочери Усман-бабая, моей двоюрдной бабушки – Нюрии, мы нашли справку из военного архива от 5 июля 1987 года. В этой справке Центрального архива Министерства обороны СССР, присланной из города Подольска Московской области, приводится выдержка из наградного листа к приказу войскам третьего Белорусского фронта № 0225 от 7 марта 1945 года: «ТЕНИШЕВ Усман, ефрейтор, шофер 21 Военно Почтового Сортировочного Пункта…» Также указана и дата призыва Усмана в ряды Красной Армии – 23 июня 1941 года.
Данный документ подтверждает слова Халима-бабая, сына Усмана, всегда говорившего нам, что 22 июня во второй половине дня к ним домой пришел военком из райцентра Пурдошки и спросил, где Усман Тенишев. Прадед уехал в воскресный день в райцентр на базар. Райвоенком поинтересовался у родственников, не убежал ли мобилизуемый мужчина и, получив отрицательный ответ, остался у них в доме и ждал прадеда Усмана до самого вечера. Прадед Усман, который всю войну служил шофером – развозил почту, еще в начале 1980-х годов рассказывал моей маме, его внучке Галии, что в первую военную зиму иногда в солдатской столовой на вопрос: «А что сегодня на ужин?» можно было услышать ответ: «На ужин – чай… с селедкой». И всё. Ни хлеба, ни перловки (о картошке даже подумать не могли) к куску ржавой селедки и сахара к стакану какой-то буроватой теплой жидкости, конечно же, не полагалось. Получалось так, что взрослые мужчины должны были довольствоваться на ужин одним полузасохшим куском рыбы. Но, как говорил сам Усман-бабай: «Все выдержали».
Вновь возвращаюсь к рассказу бабушки Рашиды.
«Когда отец вернулся – приехал в длительный отпуск по ранению в декабре 1943 года, я не узнала его: в шинели, в шапке. Отец, увидев меня, сказал (а в деревне всегда говорили и говорят сейчас только на татарском языке): “Дочка, иди сюда”. Я, испугавшись его, побежала к матери: “Мама, там какой-то русский пришел, еще дочкой меня назвал”. Отец во время своего отпуска по ранению три раза вновь призывался и уезжал, но всегда медкомиссия его возвращала обратно. Пуля на Курской дуге вошла ему в грудь, а вышла со спины, вырвав лопатку, поэтому правая рука не работала. Когда отца окончательно признали негодным к военной службе, его отправили охранять узел связи в городе Краснослободск – в 24-х километрах от своей деревни. Приходя изредка домой на побывку, отец приносил с собой немного соленой кильки, которую ему иногда давали на обед. Он сохранял этих небольших соленых рыбок для того, чтобы отнести в качестве гостинца своим детям, очень ждавшим отца и радовавшимся этому подарку. Громкие детские крики: “Отец кильку принес!” – раздавались на всю улицу».
«Обидеть может каждый»
Бабушка Рашида продолжает рассказывать:
«В конце лета и осенью 1941 года в Лобановку приехало несколько семей, эвакуированных из Ленинграда. Все они в 1920–1930 годы по каким-либо причинам уехали из родного села. Мать как-то услышала жалобы одной из приезжих на то, что ноги у нее очень болят. Выяснилось, что из-за катастрофической бедности у приезжей не было даже более-менее нормального нижнего белья, поэтому его приходилось шить из крапивных мешков. Оказывается, что мешки, или, как их называли в Ельниках, кули́, делали не только из лыка, но и из крапивы. И вот в таком крапивном белье женщине приходилось ходить всё время. До крапивы и так невозможно дотрагиваться – она жжется, а носить на себе белье из этого растения – великая мука. Мать, придя домой, из каких-то тряпичных остатков сшила приезжей на швейной машинке “Зингер” универсальное деревенское белье – прямые штаны до колен, которые можно было надевать всем – разницы по полу и возрасту не было. Позже, когда эта приезжая женщина, вместе с остальными сельчанами, необоснованно обвинила мать в воровстве колхозного керосина, наша мама, в сердцах, бросила ей: “Лучше бы я тебе не шила тогда нормальное белье, а ты так и ходила бы в штанах из крапивных мешков”. Пропавший бак керосина впоследствии нашелся: он был закопан во дворе у наших соседей. А ведь они вместе с остальными колхозниками обвиняли мать в воровстве керосина…»
О приметах и не только
Мой дед Халим Тенишев хорошо помнит, как летом 1942 года в соседнем от Лобановки татарском селе Новое Кадышево в сени его дома случайно залетела ласточка. Когда, пытаясь выгнать обратно на улицу, дети ее поймали, моя прапрабабушка Фатыма (1864–1960) помазала птице голову топленым коровьим маслом. Это было проявлением неслыханной щедрости для тех трудных военных лет. Топленое масло всегда считалось в татарских селах признаком определенной зажиточности и богатства. Поэтому, смазав голову ласточки маслом, прапрабабушка Фатыма была полностью уверена, что теперь-то пернатый гость будет очень доволен, и Аллах, выслушав от него добрые слова про полученный от прапрабабушки и ее семьи неожиданный подарок, поможет сбыться единственному заветному желанию женщины. Отпуская птаху на волю, прапрабабушка сказала: «Пусть Усман вернется». И Усман, ее сын, мой прадед, в феврале 1946 года действительно вернулся с войны. По-видимому, бог все-таки услышал благодарность пичужки.
А мой прапрадед Фетхотдин (1860–1943 гг.) во время войны всегда повторял одну нехитрую зарифмованную фразу на татарском языке: «Бу герязь бетсяйде, и Усман кильсяйде». В переводе это звучит так: «Чтобы эта “грязь” закончилась, и чтобы Усман вернулся». «Грязью» прапрадед называл советскую власть. В 1917 году ему было уже 57 лет, бедняком Фетхотдин никогда не был, ведь ради своего благосостояния он трудился и днем, и ночью. А в 68 лет по настоянию сына Усмана (1909–1992 гг.) вступил в колхоз. Усману на тот момент было 20 лет: в молодости все нововведения воспринимаются легче. А его старший брат Кярим (1889–1968 гг.) так до конца жизни и не вступил в колхоз, всю жизнь пробыл единоличником. В 1929 году, когда в селе образовался колхоз имени Нариманова, Кяриму Фетхотдиновичу Тенишеву было уже 40 лет. Конечно, были в селе и те, кто и в более старшем возрасте вступил в колхоз. Но мой двоюродный прадед так и не смог принять того, что его земля, лошадь и весь сельхозинвентарь в одночасье могли стать колхозной собственностью. В «Похозяйственной книге основных производственных показателей хозяйств единоличников» за 1934 год указано:
«Тенишев К. Ф., 45 лет
Фатыма, жена, 1877
Хуснетдин, сын, 1917
Ариф, сын, 1919
Мяхруся, приемная дочь, 1917
В хозяйстве есть: кобыла – 1, корова – 1, теленок – 1.
Яровых – 1,86; озимая рожь – 1,60.
Сельхозинвентарь: плуг, борона, телега, сани, соха».
С 1936 года в селе Новое Кадышево открылась МТС, куда в том же году устроился работать шофером мой прадед Усман, а за ним и его старший брат Кярим стал там машиноведом. В МТС платили зарплату живыми деньгами, поэтому сельские жители старались всеми правдами и неправдами устроиться туда работать. В газете Пурдошанского района «Заря коммуны» за 10 сентября 1947 года есть заметка:
«С первых дней обмолота хлебов среди машиноведов Н-Кадышевской МТС развернулось социалистическое соревнование в честь 30-й годовщины Великого Октября.
Одно из первых мест, как и в прошлые годы, занимает лучший машиновед молотилки “МК-1100” 65-летний Кярим Тенишев. Он, работая в колхозах им. Нариманова и “Путь Сталина” Кадышевского с/с, ежедневно намолачивал 12 т. Всего намолотил 150 т зерна. Колхозники колхозов Н-Кадышевского с/с считают т. Тенишева лучшим машиноведом в Н-Кадышевской МТС».
Только одну небольшую деталь не уточнил автор заметки (да он и сам наверняка не знал об этом): лучший машиновед МТС был единоличником. Получается, что в районной газете, по неведению, написали положительную заметку о единоличнике.
Кярим-бабай (как его всегда называли в нашей семье) работал «машиноведом» в теплое время года, а зимой находился при мастерской: вместе с другими рабочими МТС ремонтировал сельхозинвентарь. Всю жизнь платил налог, как единоличник, но всегда жил неплохо. Даже во время войны он менял зерно на золото. Мой дед Халим Тенишев всегда с некоторой обидой в голосе вспоминает о том, что в годы войны его родной дядя Кярим никогда не бедствовал: «Мы голодали, а он собаке куски черного хлеба при нас бросал. До сих пор помню: “На, Букет!” – и кидает хлеб собаке. Хоть бы без нас это делал. А его родная мать – моя бабушка, что жила с нами, голодала вместе с нашей семьей. Дядя Кярим даже ее к себе в дом не взял, чтобы подкормить чуть-чуть». Дед как будто сейчас это пережил: в его голосе чувствуется обида и горечь.
Возвращаюсь к рассказу бабушки Рашиды: «Ранней весной 1943 года умерла жена моего дяди, жившая с детьми в другой половине нашего общего дома. В день ее похорон пришла “похоронка” на ее мужа. “Похоронку” в татарской деревне называли “Черная печать”. Моя мать не смогла взять к себе двух осиротевших племянников, хотя на них колхоз ежемесячно выделял зерно: “Своих детей – трое. Еще двоих я не потяну”». За племянниками ухаживать взялась другая тетка – Фатыма Шехмаметьева, муж которой погиб на фронте.
О некоторых «аксакалах»
Большинство мужчин воевали на фронтах, в деревне остались либо комиссованные, либо те, кого уже в силу возраста не призвали в армию.
Моя прабабушка дежурила возле складов, к ней повадился ходить Хоснек Шехмаметьев. На фронт его не взяли в силу возраста: ему было уже за шестьдесят пять. Но это не мешало «аксакалу» приставать к двадцатидевятилетней женщине, муж которой уже более полугода воевал с фашистскими захватчиками. «Седина в бороду – бес в ребро. Дед Хоснек уже изрядно надоел нашей матери. Кричать “Караул! Помогите!” бесполезно: никто не придет, так как волков боялись все. Тогда мама поступила по-другому: на всю деревню закричала: “Пожар! Пожар! Караул!”, по-русски и стала изо всех сил стучать железной кочергой по большому амбарному замку», – говорит двоюродная бабушка. Небольшая железная кочерга была единственным оружием прабабушки Халимы на случай нападения волков. На крики о пожаре сельчане начали выходить из домов и бежать к складам. Дед Хоснек сразу исчез: если люди об этом узнают – позора не оберешься, помнить, а главное – напоминать будут очень долго. В его семье только в мае 1942 года родился последний восьмой ребенок, – дочь Халифя (а деду Хосне́ку тогда уже было за 65!).
В «Постановлениях исполкома Пурдошанского райсовета и бюро райкома ВКП(б)» есть решение о выдаче Шехмаметьевой Х. Р. как многодетной матери двух тысяч рублей: «Рассматривали заявление многодетной матери Шехмаметьевой Хадичи Ряхмятулловны, проживающей в д. Лобановка, Н. Кадышевского с/с Пурдошанского района Мордовской АССР, имеющей 8 человек детей, последняя дочь – Шехмаметьева Халифя Хуснетдиновна рождения 7 мая 1942 г. Дети находятся в живности. На основании постановления ЦИК и СНК Союза ССР от 27.IV-36 г. утвердить выдачу многодетной матери госпособия в сумме 2000 руб. в год». Из всего документа более всего запомнилась фраза – «Дети находятся в живности». По району рассматривалось несколько таких заявлений (только в Лобановке – 2), и в «живности» детей удостовериться было необходимо, чтобы государственные деньги шли строго по назначению. Так и у моего прапрадеда Айнетдина Шехмаметьева (1875–1968 гг.) старшие дети Мухамметша и Ханифя были 1900 года рождения, а самая младшая, Саида, – 1937 года рождения. За всю жизнь у прапрадеда Айнетдина было пять жен, одиннадцать детей – сколько Аллах дал, столько и родилось. Старший сын погиб в 1941 году на фронте – ему был 41 год, в 38 лет под Ржевом погиб второй сын, а самой младшей дочке в начале войны исполнилось всего четыре года.
Послевоенные воспоминания. Труд
Отгремели последние залпы войны, мужчины возвращаются домой, люди верят, что жизнь станет лучше. В это верила и сестра моей бабушки.
«Уже после войны отец отправлял меня в мордовское село Пошаты, которое находится в пяти километрах от Лобановки, молотить просо – его давали в качестве оплаты за трудодни. Просо выдавали не до конца обмолоченным: с зерен надо было убрать последний слой шелухи. Сам отец пойти не мог: невзирая на то, что мужчина был инвалидом войны, работать ему в колхозе приходилось наравне со всеми. В Пошатах молотилку приводила в действие пара волов. После обмолота проса я забирала домой не только пшено, но и получившуюся мякину – шелуху от зерна, которая потом шла на корм гусям – их кормили мятой картошкой. Полные чугуны сваренной с кожурой картошки разминали обычной кочергой, затем все смешивали с мякиной. Гуси ели это с большим удовольствием. Иногда меня, десятилетнего ребенка, отправляли с двумя сумками ржи, перекинутыми через плечо, в русскую деревню Сузеля́тки. Каждая из сумок вмещала в себя одно десятилитровое ведро. До Сузеля́ток идти 6 километров. Там еще с дореволюционных времен работала ветряная мельница. За свой труд мельник – дед Иван (татары называли его Иван-бабай) просил принести с одного из соседних полей крупные “головы” подсолнухов. Дед Иван давал большой мешок, его я наполняла доверху, а потом волоком тащила обратно. Мельник и другие взрослые говорили детям, взятым родителями с собой на помол: “Чтобы был ветер, бегайте вокруг мельницы и свистите. Вызывайте ветер”. Ребятишки старались, как могли: звонкий свист стоял на всю округу. И Иван-бабаю хорошо: вся детвора занята “делом” и не залезает, куда не надо.
В пятнадцать лет я стала вязать ажурные женские шарфы на продажу – так мы начали копить деньги на постройку нового дома, потому что старый уже совсем обветшал. Отец привозил из русской деревни Сузелятки белую овечью шерсть. Пряжа для такой работы требовалась самая обычная, но в большом количестве. А шерсти трех овец, живших тогда у нас, просто не хватало. Вот и приходилось закупать сырье у русских. Мать пряла: для прочности будущих вещей при прядении овечью шерсть надо было соединять с обычными катушечными белыми нитками. Я связала довольно много таких шарфов (один метр в ширину и два метра в длину). Один шарф вязался за три дня. Позднее, в середине 1950-х, за два шарфа я купила у односельчанки небольшие золотые серьги, потом – золотое колечко».
Традиционно уровень жизни в мусульманской семье оценивается по тому, как материально обеспечивают женщин их мужчины. Семья – один из основных смыслов жизни правоверного мусульманина. Ну, а что может быть заметнее золота и его блеска? Поэтому татарки в селе Лобановка и в других окрестных татарских селах всегда предпочитали и предпочитают золотые украшения серебряным.
Продавать шарфы ездили в Горький. Там на вырученные деньги купили два черных женских жакета из плюша, зимнее пальто, 40 м розового, в белую ромашку ситца, один пуд сахара. Где-то смогли раздобыть фабричные резиновые сапожки 33-го размера для второй дочери Алии, моей бабушки. Это было самой настоящей технической новинкой для села, где по весне люди, за неимением калош, мастерили деревянные колодки на валенки, чтобы те не промокали. Из привезенного ситца сшили занавески на окна в горницу и возле родительской кровати. Так у отца и матери появилась «собственная спальня». В то время у деревенских татар проявлением высшего шика считались тканевые занавески, отделявшие кровать от всей остальной комнаты: ситцевые или сатиновые – не важно. Под потолком, по периметру кровати, вешали узкую, шириной в полметра, поперечную занавеску из того же материала, но уже с пришитыми к ней кистями, для большей красоты. Бабушка Алия до сих пор следует этой своеобразной моде своего детства и завешивает всевозможной тканью любое пустующее место в их с дедушкой доме в Новом Кадышево. С помощью таких украшений, она пытается продемонстрировать, насколько зажиточны, а следовательно, гостеприимны хозяева дома. Потому что теперь они могут позволить себе не только обычный «бюджетный» ситец, но настоящий атлас и шелковую бахрому.
«У родителей была перина, набитая гусиными перьями, и такие же подушки. А у нас детей – тоже “перины”, только наполненные соломой. Отец с матерью привезли из Горького три ватных матраса, чтобы детские соломенные колючие тюфяки наконец-то убрать. Ещё я купила себе пиджак с юбкой», – продолжает свой рассказ Рашида-апа. Получается, что продажа сделанных своими руками шарфов-паутинок – весьма доходное дело для того времени, да и вязались они достаточно быстро. Трудности возникали лишь при сушке этих изделий после стирки. Мокрый шарф натягивался на какой-либо ровной поверхности, где каждый связанный зубчик требовалось закрепить лишь слегка вбитыми гвоздями, чтобы готовая продукция при сушке не теряла форму и имела товарный вид. Вбивали гвозди в зубчики шарфов обычно мужчины. Когда шарф высыхал, гвозди убирались. Правильно связанный и высушенный шарф действительно напоминал паутинку.
Детские игры
В деревнях, особенно в первой половине ХХ века, была высокая рождаемость. А дети всегда оставались детьми: немного сыты и хорошо: можно веселиться и, конечно, играть.
Бабушка Рашида вспоминает:
«Раньше в деревне детей было много – ватагами бегали. Любимое их развлечение – неожиданно выскакивать и перебегать дорогу перед едущей машиной или подводой. Это называлось “дорогу перерезать”. Любили ребятишки устраивать “сухой дождь”: летом на улице мальчишки набирали полную кепку пыли и кидали ее вверх. Кепка падала сразу, а пыль медленно опускалась на всех, кто там был. Дети были в восторге. И никто, кроме их матерей, не обращал внимания на то, что дети все пыльные и грязные. Всегда ребятишки босиком по улице бегали. Про шампуни, зубную пасту понятия не имели. Жили по принципу: “Что Аллах дал, на том и спасибо”. Питание в деревне никогда не отличалось большим разнообразием. Сегодняшние самые обычные продукты воспринимались бы тогда как самый настоящий деликатес».
Летом 1952 года соседский мальчик Кямиль хвалился моей бабушке Алии, которой тогда было 7 лет: «А нам родственники из Ленинграда рис привезли в подарок!» Она не могла понять, о чем он говорит, и спросила: «А что такое рис?» Рисовая каша воспринималась тогда в глухой татарской деревне как очень редкое и необычайно вкусное блюдо. А если в пирог положить рисовую начинку, то эта семья уже смело могла причислять себя к обеспеченным людям.
Девочки делали кукол из ивовых прутьев, которые хорошо гнутся и не ломаются. Их можно наряжать в какие-то тряпочки, изображающие красивые платья. Еще деревенские девочки собирали осколки каких-нибудь чашек-тарелок и сравнивали, у кого осколки красивее. Все это детское «богатство» хранилось в укромных местах.
Особо популярной, как у мальчиков, так и девочек была игра в «бабки». Чтобы летом играть в бабки (второе название – «козны»), татарское название – кузня́к, деревенские ребятишки начинали готовиться еще зимой. Биту высверливали и, чтобы она была тяжелее, набивали ее маленькими железками от сельхозтехники. Чтобы кости стали абсолютно гладкими, их требовалось предварительно подготовить – отполировать. Для этого выбирались нужные кости из тех, что были обгрызены за обедом: после супа или щей всегда на второе блюдо было сваренное в бульоне мясо, очень часто – с костями. Костяной материал для будущих игр отправляли сушить на печь. Складывали их там в какой-то уголок. Любимое место обитания домашних тараканов – стенка у печки, если горячо натоплено. Это просто рай для рыжих и черных «квартирантов», живших тогда в каждой крестьянской семье. За зиму эти насекомые так очищали кости, что к весне-лету приспособления для игры в «бабки» становились ровными и гладкими – были хорошо отполированы. Вот так в деревне и тараканов «заставляли работать», а не просто квартировать в доме и ничего не делать.
«Бизнес» по-деревенски
В деревнях в 1950-х–1960-х годах помимо работы в колхозе «за палочки» люди стремились что-то делать, чтобы получать за это живые деньги. Прадед Усман работал шофером на бензовозе. При первой возможности подвозил пассажиров (за деньги!) до железнодорожной станции Ковылкино (приблизительно 70 км от деревни) и обратно. После обмена денег в 1961 году проезд от Нового Кадышево до Ковылкино стоил 3 рубля. Это было очень дорого, но ехать всем надо, а автобус туда не ходил. Прадед с его бензовозом, в кабину которого порой втискивалось по три человека (при норме – один), был нужен всем. Получается, что он подрабатывал таксистом.
Прадед с прабабкой продали большую овцу, чтобы на эти деньги купить сыну Халиму, моему деду, который в конце 1957 года только вернулся из армии, костюм. Темно-синий бостоновый костюм дед купил в Ленинграде, переплатив продавцу-татарину 10 рублей. Носил его дед около 25 лет, говоря: «Хоть спи в нем, только утром встряхни – он, как новый: ни складочки на нем, ни морщиночки». Дед заносил этот костюм до дыр. Всегда мечтал найти такой же – не смог.
Еще в самом начале 1950-х годов в татарском селе Байке́ево соседнего Краснослободского района, которого сейчас уже нет, жил деревенский ювелир по имени Хаки́м. В татарских селах в основном жили небедно, поэтому золото, припрятанное еще с царских времен, лежало в укромных уголках, дожидаясь своего часа. И к этому ювелиру осенью в 1950 году отправилась пятнадцатилетняя Рашида: нужно было уменьшить материно кольцо. Идти надо было около 25 км пешком через поля, перейдя вброд небольшую речку, больше похожую на ручей. Дом старика ювелира был особенным: никаких надворных построек у него не имелось. А зачем ему держать хозяйство, если и так деньги шли от ювелирных дел?! Рашиду он попросил продать кому-нибудь в своей деревне золотые серьги за 100 рублей. В Лобановке серьги с удовольствием купили: ювелирных магазинов нигде рядом не было, а украшения получить хотелось каждой женщине. Поэтому те, у кого водились деньги, покупали серьги-кольца у деревенского золотых дел мастера. Этот, тогда уже, в самом начале 1950-х годов, старик, обучился ювелирному делу в Москве, где он, будучи юношей, жил и работал у золотых дел мастера еще в конце XIX века. Наверняка хозяин тоже был татарином, так как татары всегда стремились работать и жить у единоверцев. Хаким-бабай имел специальный инструмент. «У нас в деревне такого ни у одного мужчины не было. На его рабочем месте стояла специальная горелка: оторвавшиеся части сережек или брошек дед Хаким припаивал золотом, а не оловом, как другие деревенские умельцы».
В 1950-е годы старикам в колхозе еще не платили пенсию, поэтому дед Хаким ни от кого ничего не ждал: он продолжал заниматься весьма прибыльным делом, которому отдал всю жизнь. А золото было припрятано у одних татар еще с царских времен, другие даже во время войны умудрялись обменивать носильные вещи или хлеб на золото.
***
Рашида Халимовна Шехмаметьева, 1935 г. р. Образование – 3 класса. С 15 лет работала овцеводом в колхозе. В двадцать пять вышла замуж за односельчанина, поэтому фамилию менять не потребовалось: в Лобановке все жители – Шехмаметьевы. Всю жизнь она проработала в колхозе: в трудовой книжке указана одна должность – рядовая. По всей России таких людей, как она, миллионы. Но именно через призму судеб самых обычных людей мы можем взглянуть, иногда с неожиданной стороны, на нашу не столь давнюю историю.
Наше детство было другим. И я, заканчивая сейчас 11 класс, не могу сравнить это с образованием сестры моей бабушки – тремя классами. Но нам надо учиться у них быть людьми. Дорожить своими близкими и семьей. Бабушка Рашида, несмотря на трудности и невзгоды, смогла стать достойным человеком, воспитала троих детей, сейчас летом к ней приезжают ее внуки.
Моя сага о татарах закончена. Но история сёл продолжается.