Журналист, редактор «Уроков истории».

Глеб Струнников

История массовых заболеваний в тоталитарной стране

тоталитаризм

СССР

эпидемии

Эпидемии в тоталитарном обществе имеют ряд особенностей, которые одновременно и упрощают, и усложняют борьбу с ними. С одной стороны, абсолютная власть государства над личностью

СССР: хроника эпидемий

Александр Стыкалин

архив

1968

ввод танков в Чехословакию

Восточная Европа

Молдова

Румыния

23 августа 1968 года партийный лидер Советской Молдавии Иван Бодюл написал донесение в Москву о положении в подведомственной ему республике и особенно на советско-румынской границе. За два дня до этого, 21 августа, совместной военной

«Усилить наблюдение за действиями румын…»

мемуары

1950-е

Венгрия

Что говорил и как себя вёл Лаврентий Берия за две недели до своего ареста на заседании Президиума ЦК в воспоминаниях переводчика Владимира Бойкова. 13 июня

«Берия с каждой минутой становился всё разнузданнее и разнузданнее»

интервью с автором книги Кэтлин Смит

Подкаст

десталинизация

интервью

книги

оттепель

США

Недавно в издательстве Harvard Press вышла книга «Москва 1956. Задушенная весна» (Kathleen E. Smith «Moscow 1956. The silenced spring»), посвящённая секретному докладу Хрущева на ХХ-м съезде и раннему

О XX съезде вспоминает Екатерина Васильевна Старикова, критик, писатель, автор книг «В наших переулках» и «Сориа-Мориа», в 1956 году – сотрудница издательства «Советский писатель»:


…Слухи ходили в Москве сразу после доклада, но текста не было, его не разрешали читать простым смертным, но поскольку я работала в издательстве «Советский писатель», в идеологическом, так сказать, предприятии, то нам полагалось все-таки знать об этом. Делалось это так – наша начальница, конечно, партийная и очень ортодоксальная, собрала нашу небольшую редакцию и читала нам вслух, это так повсеместно делалось. Соломон Константинович [С. К. Апт, переводчик – муж Е. В. Стариковой] тогда работал в Орехово-Зуеве, и там в педагогическом институте такая же была процедура, но они более попросту, они, по-моему, как-то сами передавали текст этого доклада друг другу, а у нас было строго – она сама читала, мы получали наслаждение – мы, молодые редактора, которые мыслили уже совсем по-другому, чем наша начальница. Она, читая все нападки Никиты на Сталина – ну описания оргий ночных – вся покрывалась красными пятнами, но обязана была нам это все прочитать. Мы слушали, наслаждаясь буквально, и в конце концов один из моих коллег сказал: Валентина Михайловна, вы же, наверное, устали, давайте я почитаю. Она согласилась, потому что ей это было очень тяжело читать, и он бойким и громким голосом все это процитировал, и мы получили еще большее удовольствие. Так что текст мы знали.


Текст, который потом не имел никакого значения. Почти никакого, потому что потом был XXII съезд. Двадцать первый я не помню, он как-то незаметно прошел, а XXII – был, как у нас водится, поворотом назад, то есть отказ от всего, что было сказано. Ну не совсем от всего, скажем, устройство неправильное колхозов можно было оставить, но идеологическую сторону, в частности писательскую – нет. Критика партийного аппарата подверглась большой цензуре. Но дело было сделано, поворот был большой, его результаты я оцениваю так: бесспорно, вышло много людей из тюрем, из зон, сосланных, арестованных… Могу сказать про одного моего будущего начальника и даже покровителя в каком-то смысле – это был Борис Сучков, он пришел заместителем главного редактора журнала «Знамя» прямо из зоны, а я там печаталась тогда, и он очень меня возлюбил и кое-что рассказал... И в общем, послабление в словесности было ощутимым, я больше всего статей количественно написала за этот год, 1956-й. Кончилось это все, как у нас всегда кончается – ввели войска в Венгрию. Восстановили цензуру. Цензоры стали отправлять материалы авторам, и этот мой дорогой любимый начальник, который ко мне хорошо относился, встретил меня как-то на улице Воровского и говорит: Екатерина Васильевна, бросьте вы ваши либеральные иллюзии, в этой стране ничего этого не пройдет, вы знаете, я посмотрел на эту страну с самого низа, ниже некуда – зона, и я вас уверяю, что этот народ не воспримет ваших милых идей. Поэтому не мучайте себя и нас и пишите так, как в данный момент полагается. А я ему на эти слова сказала – что же, вы мне предлагаете писать то, чего я не думаю? Я не буду этого делать. А он: ну а как вы жить будете? Вот так и будете ходить в таком пальто, как вы сейчас ходите? Я говорю: ну и буду ходить. Он: мне жалко вашего дарования, все-таки у вас есть способности известные…


В общем, такой был разговор, и я ему сказала: ну, я женщина, в крайнем случае уйду в частную жизнь. – А на что будете жить? – А я говорю: при вашей помощи (он был редактором томас-манновского собрания сочинений, тогда выходившего) Соломон Константинович на кусок хлеба и картошку заработает, а я не буду писать того, чего не думаю. А он: ну жалко же вас тоже, что же, вы будете сидеть дома и картошку варить? А я ему: а что делать, и не такие таланты погибали здесь...


Вот такой был разговор. И тут я написала о Пановой большую статью (по-моему, это был «Сережа»), тогда позволялось писать очень большие статьи и платили хорошо за них, и я принесла в «Знамя» очередную статью. Всегда меня там с распростертыми объятиями встречали. Я принесла эту статью, отдала ее Сучкову, и через неделю он мне позвонил и предложил зайти. Я пришла, и он мне, не вставая из-за стола, сидя развалившись в кресле, протянул рукопись и сказал: Екатерина Васильевна, вы слишком ушли в частную жизнь, а мы общественно-политический журнал, поэтому печатать эту статью не можем. Я сказала «ну спасибо», перешла Пушкинскую площадь – тогда «Знамя» располагалось на Тверском бульваре – и пошла в «Новый мир», где тогда Твардовский боролся за то же, за что я – за доказательство того, что надо более мягко относиться к своему народу, хотя бы так назову это, и у меня прекрасно прошла там статья, и я перестала печататься в «Знамени».


Я ценю двадцатый съезд еще за несколько самых практических вещей, которые почти никто не упоминает: во-первых, вышло послабление колхозникам, им выдали паспорта. Они же до этого не имели паспортов и не могли расстаться со своей деревней, выйти из колхозов, а так получилась хотя бы какая-то возможность покинуть их. Потом, дали пенсии – на которые можно было прожить минимально, но все-таки можно. До этого пенсии были смехотворными, на них никто не мог жить, и мой старый больной отец работал до самой смерти, до плохой болезни, и мой свекр мучился, работал на такой работе, на которой не хотел работать, тоже пенсионер. А тут мой свекр в одной пижаме, я помню, плясал в выстроенном им доме (у них жилье отобрали, все отобрали, и он выстроил дом, купив в какой-то деревне бревенчатую избу и, рассыпав на бревна, ее перевез на участок, полученный его родственником, который работал у Туполева на заводе, туполевские работники первыми получили девять соток, родственнику это было не нужно, и он предложил моему свекру выстроить дом на две семьи). И мой свекр в это утро в своей полосатой пижаме – в то время была мода мужчин на полосатые пижамы – плясал, а его сосед, старик напротив, говорил: вот так и наш барин, бывало, в своем саду плясал, когда ему весело было...


А ему было очень весело. Он тут же ушел с завода, принялся за воспитание внука и за достройку своего дома, так что мы ощутили эту перемену очень разительно. Старики были счастливы, мать С.К. скоро получила какую-то пенсию и отец тоже, на которую они могли жить. Так и дожили до смерти моего свекра в 57-м…


Я считаю, что вот эти перемены (не говоря о политической стороне дела, потому что потом повернулось все обратно, от всего отреклись, все опять прокляли, и опять надо было все хвалить, но это было, и в то же время успели получить пенсию и колхозники получить паспорта) – это очень немало. До этого крестьяне были просто крепостными, и молодое поколение стало, как только появилась возможность, уезжать в город. Так завершилось пополнение городских кадров. Родственники моего отца были колхозники из глухой деревни, поэтому я совершенно точно представляю, кто куда уехал, что папа им мог послать в послевоенное время… Тогда так урезали трудодни, что они получали совершенно нищенское содержание, после войны, 100 грамм ржи на трудодень. А что с ней делать, с рожью? Ее же надо еще смолоть... И потом, это только хлеб… В общем, поганая была жизнь, очень. Она после войны была для деревни хуже, чем во время войны. Еще не было термина «деревенская проза», но я выбирала повести, где было изображение деревни. «Новый мир» весь был построен, собственно, на этом, я была построена на этом.


…А XX съезд захлебнулся окончательно в 1968 году, когда в Прагу вошли наши войска. Чешские события настолько громко прозвучали по всей Европе, это имело огромное значение особенно в связи с отъездом интеллигенции за границу (уже тогда можно было, какими путями – я не очень представляю, но уже можно было), и началось то, что мы видим в данный момент – медленное сползание обратно.


Записала Ольга Канунникова

«Дело было сделано, поворот был большой»

«Москва 1956. Задушенная весна»

Сергей Бондаренко

интервью с Владимиром Альбрехтом

1970-е

1980-е

диссидентское движение

права человека

Советский правозащитник Владимир Альбрехт заслуженно пользуется репутацией человека, понявшего кафкианскую суть советской репрессивной системы чуть ли не глубже её создателей. О том, как заставить дознавателя порвать протокол

«Чтобы быть честным, над следователем необходимо издеваться»

интервью с Борисом Беленкиным

Международный Мемориал

Сайт Мемориала и «Уроки Истории» начинают серию публикаций об истории Мемориала с середины 80-х годов и до настоящего времени. В первом материале мы публикуем

Между пружинами и фонарями

Кандидат филологических наук, культуролог, преподаватель Европейского колледжа Liberal Arts в Беларуси, Минск 
<a href="http://www.eclab.by/lecturers/olga-romanova">Персональная страница на сайте Колледжа</a>

Ольга Романова

сталинизм

Материалы о памятных местах и о связанных с ними мемориальных практиках

мемориальные объекты

Россия

О скрытом символизме фонтана «Дружба народов», установленном на ВДНХ через год после смерти Сталина, рассказывает в своём эссе для «Уроков истории» Ольга Романова. В 1954 году в центре Всесоюзной сельскохозяйственной

Сталин как Золотой сноп

Семен Шешенин

о первом фильме Германа-старшего

Рубрика не задана

1917

кино

Октябрьская революция

Ровно четыре года назад ушёл из жизни режиссер Алексей Юрьевич Герман. Почти все его фильмы глубоко историчны и посвящены осмыслению ключевых моментов российской истории, в том числе

Ровно четыре года назад ушёл из жизни режиссер Алексей Юрьевич Герман. Почти все его фильмы глубоко историчны и посвящены осмыслению ключевых моментов российской истории, в том числе и его первая картина – «Седьмой спутник».



Пятьдесят лет назад на экраны вышел первый фильм Алексея Германа – «Седьмой спутник». Фильм-экранизация одноименной повести Бориса Лавренёва был в свою очередь приурочен в пятидесятилетию революции и по-своему отражал закат культурной повестки Хрущёвской оттепели.


Главный персонаж – типический «лишний человек», профессор юриспруденции и бывший генерал царской армии Адамов случайно избегает расстрела в революционном Петербурге, и практически всё оставшееся время ленты посвящено его блужданиям в новом мире. Расстрел пусть и не состоялся, но жизнь уже закончилась, и Адамов добровольно возвращается в тюрьму, потому что ему негде ночевать и не к чему себя пристроить. Красноармейцы Адамова жалеют, дают ему работу прачки, а потом и вовсе принимают в свои ряды. Кончается картина тем, что Адамова ловят белые и ставят к стенке.


<figure class="wp-block-image"><img src="https://stg.urokiistorii.nppsatek.com/wp-content/uploads/2017/02/%D0%A1%D0%BD%D0%B8%D0%BC%D0%BE%D0%BA-%D1%8D%D0%BA%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B0-%D0%BE%D1%82-2017-02-21-19-02-02.png" /></figure>


Пассивная фигура интеллигента-Адамова по замыслу явно должна вызывать у советского зрителя смесь жалости и неприязни, одновременно подводя его к «правильному выбору». Красные Адамова вроде как унижают, но жалеют, а белые уважают, но расстреливают, и фактически на таких ситуациях ложного выбора между данностью революции и глубоко бесчеловечной «альтернативой» старого режима построен весь фильм.


Такая нехитрая манипуляция зрителем для последующих картин Германа крайне нехарактерна, и сам он эту ленту не любил и не считал в полной мере своей. «Седьмой спутник» был снят Германом в соавторстве с маститым режиссером Григорием Ароновым, из-за чего картину иногда называют ученической, хотя правильнее называть её компромиссной. Герман до своего дебюта в кино уже успел состояться в театре, был сформировавшимся художником со своим языком и задачами – учиться у Аронова ему было нечему. Поэтому «Седьмой спутник» – это результат не совместного творчества, а именно компромисса Германа с Ароновым, который в свою очередь сам находился в состоянии безвыходного компромисса с номенклатурой.


<figure class="wp-block-image"><img class="wp-image-32591" src="https://stg.urokiistorii.nppsatek.com/wp-content/uploads/2017/02/%D0%A1%D0%BD%D0%B8%D0%BC%D0%BE%D0%BA-%D1%8D%D0%BA%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B0-%D0%BE%D1%82-2017-02-21-18-57-53.png" /></figure>


В некоторых интервью Герман настолько дистанцируется от ленты, что сводит свою функцию в ней чуть ли не к оформительской, но поверить в это трудно. Во-первых, он всегда пользовался репутацией сверхавторитарного режиссера, контролирующего в кадре всё вплоть до фактуры навоза на третьем плане, и очевидно, что ролью оформителя он удовлетвориться не мог. Во-вторых, из других его лент явно следует, что он никогда не брался за чуждые ему темы. То есть чем-то тенденциозный на первый взгляд «Седьмой спутник» Германа привлёк настолько, что стал его режиссерским дебютом в кино и фактически подарил нам одного из последних великих режиссёров двадцатого века. 


Герман появляется в фильме как бы не сразу – сначала и камера статичная, и кадр почти одноплановый, и в целом почти вся завязка отдаёт театральностью – заключённые сенаторы картинно произносят речи, белые генералы демонстрируют слабость, интеллигенты дежурно сомневаются, а тюремщики-большевики, громко топая, входят в залу по прямой траектории, произносят речь, и так же по прямой траектории уходят. Второй режиссёр появляется в картине ровно в тот момент, когда в залу к арестованным сенаторам подселяют уголовников – камера трогается с места, появляется фирменный германовский второй план – многоуровневый и необыкновенно сложный. Мы снова увидим у Германа этот визуальный оркестр из нар и шевелящихся спин через два фильма в «Лапшине», когда герои заходят в барак в поисках банды Соловьева.


Следующая явно германовская сцена в «Седьмом спутнике» происходит, уже когда главный герой приходит к себе домой и оказывается в коммуналке из «Хрусталёв, машину!». Здесь персонажи и объекты из второго плана уже окончательно заполняют собой все свободное пространство, вытесняют собой воздух и словно бы самого Адамова.


<figure class="wp-block-image"><img class="wp-image-32592" src="https://stg.urokiistorii.nppsatek.com/wp-content/uploads/2017/02/%D0%A1%D0%BD%D0%B8%D0%BC%D0%BE%D0%BA-%D1%8D%D0%BA%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B0-%D0%BE%D1%82-2017-02-21-18-58-55.png" /></figure>


Вообще эта тема нехватки воздуха, столь характерная для поздних работ Германа, в его первом фильме проскакивает дважды в непосредственной близости от очередного сюжетного поворота. Сначала доктор после голодного обморока прописывает Адамову «воздух и усиленное питание», а потом уже перед самой развязкой красноармеец внезапно спросит его «Есть бог, или на самом деле один воздух?». Голодный обморок (читай, нехватка воздуха) по сюжету фактически спасает Адамова от расстрела красными, а беседа о боге (то есть, избытке воздуха) почти вплотную примыкает к моменту расстрела белыми. Такая неочевидная рифмовка – это вполне нормальное явление для художественного кинематографа, но в «Седьмом спутнике», построенном на зеркальных ситуациях выбора, такие повторы уже точно не могут быть случайными.


Но наиболее узнаваем почерк Германа не в деталях фактуры, а в выборе фабулы. После первого, несостоявшегося расстрела герой оказывается в мире, где он не просто лишний – он в нём давно должен быть убит, и на этом построены практически все перипетии сюжета. В конце ленты Адамов называет себя седьмым спутником, который кружит вокруг «огромного тела, пролетающего в мировом пространстве». Для советского зрителя эта реплика – просто ещё одно свидетельство его пассивности как персонажа, но реальная структура фильма – это движение от одного расстрела к другому. Для Адамова «огромное тело» – это вовсе не революция, а смерть – вокруг неё по сюжету построена орбита жизни персонажа.


<figure class="wp-block-image"><img class="wp-image-32593" src="https://stg.urokiistorii.nppsatek.com/wp-content/uploads/2017/02/%D0%A1%D0%BD%D0%B8%D0%BC%D0%BE%D0%BA-%D1%8D%D0%BA%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B0-%D0%BE%D1%82-2017-02-21-18-58-12.png" /></figure>


И в этом смысле «Седьмой спутник» абсолютно повторяет фабулу «Проверки на дорогах», где главный герой тоже несколько раз сталкивается с угрозой расстрела. «Двадцать дней без войны» выносит тему кругового движения смерти уже непосредственно в название фильма. Про «Мой друг Иван Лапшин» Герман потом неоднократно скажет, что главный герой – это человек, которого уже не может быть в России в этот момент. Таких, как Лапшин, с точки зрения Германа, давно всех расстреляли. «Хрусталёв, машину!» по сюжету – это фильм-преследование, попытка скрыться от ареста, и приводит этот побег персонажа Цурило всё равно к смерти, только не его, а Сталина и вместе с ним – целой эпохи.


Жизнь самого Германа как режиссера тоже оказалась подчинена этой фабуле. Он умер, не закончив «Трудно быть богом», – свой главный фильм, настоящий opus magnum его рассуждений о смерти – Герман в процессе съёмок хвастался, что убил в нём пол-Европы. 
  
В начале «Седьмого спутника» Адамов, рассуждая о предстоящем расстреле, произносит чуть ли не ключевую фразу фильма – «Бывает, очевидно, что-то похуже смерти». Кипучий деятельный пессимизм Германа настолько ясно сформулирован в этой реплике, что она тянет на творческое кредо. Сегодня, 21 февраля, четвёртая годовщина смерти великого режиссёра, но, следуя его логике, этим дело отнюдь не заканчивается.