Советский правозащитник Владимир Альбрехт заслуженно пользуется репутацией человека, понявшего кафкианскую суть советской репрессивной системы чуть ли не глубже её создателей. О том, как заставить дознавателя порвать протокол допроса, обратить поражение в победу и о недоверии к революционерам без страха и упрёка – читайте в монологе автора самиздатского бестселлера «Как быть свидетелем».
Эстетика правозащиты
В советское время были люди (и я в их числе), для которых правозащитная деятельность имела свое эстетическое измерение. Попробую объяснить вам, что это значит. Как-то раз в 1978-м году… Почти уверен, что в 78-м – потому что это должна была быть 30-летняя годовщина Декларации прав человека, которую, как известно, приняли 10 декабря 1948-го. Я решил как-то отметить этот юбилей.
| АЛЬБРЕХТ ВЛАДИМИР ЯНОВИЧ (р.1933), преподаватель математики, инженер, общ. деятель (Москва); активист ЕЭД, читал лекции по правовому просвещению; распространитель (в т.ч. “Хроники” с №2, перепечатывал, как правило в 20-ти экз., по инициативе А. стали публиковать дни рождения детей политзаключенных*) и автор Самиздата: пособия “Как быть свидетелем”, “Как вести себя на обыске” (1976) и “тамиздата”: книги “Записки нудного человека” (1983, издательство журнала А-Я), статьи в “Поисках сути”, “Непроторенными путями закона”, “140 вопросов по делу Твердохлебова” (1977); правозащитник: чл.-учредитель “Группы-73” (1973), секретарь советской секции “Международной Амнистии” (1975-1981); уч. сбора средств для детей политзаключенных; подвергался преследованиям: обыск по делу №24 (делу “Хроники”, 1972), обыск и допросы по делу А.Н. ТВЕРДОХЛЕБОВА (1975), “беседа” и личный обыск по делу о взрывах в московском метро, угрозы, задержания и личные обыски, допросы по делам Ю.Ф. ОРЛОВА, А. (Н.) Б. ЩАРАНСКОГО (1977), М.В. МОНАКОВА (1979); политзаключенный (ар. 1983, УК-161/2, Кустанай, в заключении обв. в “злостном хулиганстве” (1985), УТ-174/4, г. Аркалык, Казах. ССР), вышел(1987) в рамках горбачевской кампании по освобождению политзаключенных. Эмигрировал в 1988-м, живет в г. Линн (США). Мемуарист. (справка из Аннотированного именного указателя к “Хронике текущих событий”) |
В то время я в основном занимался «отказниками», людьми, отказавшимися от советского гражданства, и собравшимся в эмиграцию. Я помогал им. Как раз тогда уже стали подавать заявления на выезд так называемые «бывшие выездные». Люди, когда-то уже работавшие за границей, получавшие там зарплату итд. Они имели возможность, в общем, неплохо жить и в СССР. Многие из них были музыкантами – вы ведь понимаете, что и в Гватемале, и в Гондурасе обязательно должен быть свой симфонический оркестр? А кто там мог играть? Лауреаты советских конкурсов. И вот они-то и решили: «на черта нам это всё – давайте уедем». Они подают документы и, в общем, дело тянется. Ни туда, ни сюда. У меня было три таких персонажа, вместе со мной получился квартет. Отметить я предложил так: я должен был прочитать преамбулу Декларации прав человека и статью первую, после чего они сыграют Бетховена, Баха, Шуберта (Шуберта я особенно любил, «Неоконченную симфонию» – но кто ж мне там ее сыграет?!). Впрочем, музыканты они были прекрасные.
Мы договорились, собираемся 10-го числа, всё в порядке. Были напечатаны несколько экземпляров текста Декларации, для раздачи. Кроме того, я попросил моего друга создать такие маленькие значки, а на них нанести статью первую из Декларации. Нужно было приехать 9-го числа, накануне, узнать, все ли в порядке. Я прихожу и вижу, что хозяин дома чего-то опасается. Прямо ёрзает на стуле. Наконец, он говорит мне: «А нельзя ли без преамбулы, без статьи, без всего? Вы просто скажете, что мы отмечаем юбилей Декларации, а мы сыграем, что хотите: Баха, Бетховена…». Я спрашиваю:
– Чего же вы боитесь?
– Вы знаете, всё-таки лучше без Декларации…
– Но это же всего одно предложение, всего семь частей. Давайте так: я вам буду читать текст преамбулы, а вы мне скажете, что нужно оттуда убрать – и я уберу.
Я начинаю читать: «Принимая во внимание, что признание достоинства, присущего всем членам человеческой семьи, и равных и неотъемлемых прав их является основой свободы, справедливости и всеобщего мира; и…» – Ну как?
– А что там дальше?
– Семь частей, каждая часть начинается с «принимая во внимание»: «что необходимо, чтобы права человека охранялись властью закона в целях обеспечения того, чтобы человек не был вынужден прибегать, в качестве последнего средства, к восстанию против тирании и угнетения».
Так я ему и прочитал все семь частей. Он подумал еще и сказал: «Ну, ладно… А что там в статье первой? Может, хоть без неё обойдёмся?».
– А, – говорю я, – «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства».
И этим я его убедил. Правда, жена его при этом плакала. Почему? Кто знает…
Сколько лет прошло, а Декларацию я все еще помню, могу путать какие-то слова, но в целом помню. Ну кто тогда знал, кто такой Рене Кассен? А я знал, что он написал эту Декларацию, что он лауреат Нобелевской премии. Меня и людей вокруг меня – лучших из нас, Чалидзе, Твердохлебова, просто восхищали эти документы, привлекала красота слога.
Правило пирога
Я начинал с помощи политзаключенным, затем много занимался отказниками. Я сам – сын «врага народа», мой отец был расстрелян в 1938-м году. Для меня такое поведение естественно. Чем мог, я помогал. Со мной в связи были завлабы, ученые, люди, получавшие хорошие зарплаты. Благотворительные вечера мы проводили вместе с Галичем. Диссидентов на эти вечера я звать избегал. Важно было отграничить одних от других.
Публика в то время была похожа на слоеный пирог. Первый слой, скажем, были те, кто ходил на квартиру к академику Сахарову. Второй слой – те, кто ходили в дом тех, кто ходил в дом Сахарова. Третий слой – те, кто ходили в дом тех, кто ходил в дом тех, кто ходил в дом Сахарова. И так далее. Я, допустим, был примерно в четвертом слое, но все время приближался к первому. Почему важно было помнить и соблюдать правило пирога? Если человек впервые попадает в квартиру, без учета этих особенностей, он слишком уязвим, его затем остановит милиционер, он окажется под колпаком. Через какое-то время вы увидите, что за вами кто-то следит. Вы попробуете следить за тем, кто почему-то следит за вами. Вы попытаетесь с ними поговорить (я пытался) – но это бойцы невидимого фронта, они не могут с вами разговаривать…
В конце концов, вы попробуете убежать. Я делал так: бегут два человека, надо встроиться в середину – чтоб один впереди, я за ним, а третий сзади. Поскольку они действительно из «невидимого фронта», тот, кто впереди вдруг как-то отдаляется, а тот, кто сзади – тоже чуть дает вам фору. И тогда, если вы бежите около дома – можно нырнуть в подворотню, и с концами.
Допрос
Принципиально, впрочем, проблемы это не решает. Все равно, скорее всего, дальше будет обыск и допрос. Не только следователь будет спрашивать вас о чем-то – вы сами должны задавать вопросы следователю. Вы уже знаете, о чем вы будете его спрашивать. Допрос – это интеллектуальное состязание, это очень важно. Почему я имел дело с отказниками? Потому что у них конкретная задача – уехать. Всегда хорошо иметь перед собой точную задачу.
Вот, скажем, вызывают вас на допрос, свидетелем по делу какого-то вашего знакомого. Вы, в отличие от следователя, с этим человеком знакомы, вы знаете, что он человек честный и порядочный. Что он не мог нарушить закон. Интуитивно вы понимаете, что вы обязаны говорить правду, которая состоит в том, что следователь посадил в тюрьму честного человека. И он будет мучить его там, заставляя признать вину. Значит, правда в том, что следователь – мерзавец, а вы ведь обязаны говорить правду. Вы можете сказать так: «Скажите, вот я знаю, что вы арестовали честного человека. Я ведь его знаю, он не мог нарушить закон, он просто говорил, что думал. А вы его посадили – как же мне после этого относиться к вам?»
Я совсем не всегда мог уговорить людей говорить на допросе именно это. Но они должны были это понимать. Они должны были, когда идут на допрос, обдумать, что их спросят, и что спросят они. В той или иной форме, допрос по закону требует от человека, чтобы он издевался над следователем. Если я обязан говорить правду – я обязан над ним издеваться. Даже если прямо я этого не говорю, я даю ему это понять.
Следователь отвечает мне, что мой друг признал свою вину, раскаялся и дает показания – допустим, против меня. Я могу ответить только то, что это означает, что моему другу в тюрьме создали пыточные условия. «Его там пытают и шантажируют», – отвечаю я. «Если вас туда же посадить – вы сами во всем признаетесь». Следователь хочет, чтобы я испугался. Чтобы рассердился на своего друга. Разумеется, этого-то я и не сделаю.
Мне часто (но не всегда) удавалось объяснить моим подопечным, что обязанность давать показания имеет нравственный смысл. Правозащитник обязан давать показания. Правозащитник, который отказывается давать показания, в знак протеста, и идёт домой – не правозащитник. Он сам не должен нарушать закон. Допрос имеет нравственное значение. Мои показания прочтет обвиняемый. Они его подбодрят.
Один из свидетелей по делу Щаранского в качестве примечания к своему допросу написал следующее: «Я думаю, что Толя Щаранский при закрытии дела прочтет эти мои показания. Они будут для него доброй вестью с воли. Я хочу, чтобы он, обвиненный в измене Родине, знал, что его родина не забыла о нем, что она молится о том, чтобы Всевышний укрепил его волю и совесть». Понимаете, вот это он и написал в протоколе. И это было прекрасно. Толя узнал об этом, для него это было важно.
ПЛОД
Для того, чтобы справляться с задачей выдержать допрос, я и предложил систему ПЛОД.
Первый ответ, который дает свидетель, чрезвычайно прост – «запишите вопрос в протокол, и я на него отвечу» (П).
Второе правило тоже очень простое – если вы видите, что вопрос следователя затрагивает вас лично, и может быть использован против вас, когда вас сделают обвиняемым, вы можете настаивать на своем праве отвести этот вопрос. (Л)
Третье – вопрос должен иметь отношение к делу, по которому вы вызваны. Но не слишком близкое, вас не могут спрашивать: “Давал ли он вам читать «Архипелаг ГУЛАГ?», надо спрашивать: «Давал ли он что-нибудь вам читать?». Есть запрет на наводящие вопросы, никаких «да» или «нет». (О)
Наконец, последнее – фактор морали. Допустим ли вопрос следователя с моральной точки зрения? Вы подчиняетесь своим моральным установкам, своей нравственности. Помню, один пятидесятник сказал следователю очень хорошо: «Я охотно бы ответил вам, но в кругу моих братьев по вере это считается подлостью». (Д)
Лекции
На моих лекциях по системе ПЛОД я обычно зачитывал свои протоколы. И, помню, позвал меня выступить отец Дмитрий Дудко, в Гребнево, у него там были неприятности с КГБ, тянули его прихожан. Я приехал в церковь и просто стал там читать свой допрос. «Вот, что сказал следователь, вот что я ответил» и т. д. Чтобы люди знали, как это всё происходит. Ему это всё как-то не очень нравилось – казалось, что нужно всё делать проще. Тогда он спросил меня, при всех, в церкви: «Скажите, а нельзя сказать следователю – „я не помню?”».
Я ответил: «Конечно можно, даже нужно – если вы не помните. Но если помните? Не можем же мы с вами в церкви учить людей врать?» Он обиделся, сказал, что у него есть какой-то юрист, который придет и все расскажет. Потом случилось то, что я и предвидел – его арестовали, он раскаялся, выступил по телевидению, признал свою вину, его выпустили. Потом и в этом он тоже раскаялся. В общем, грех, конечно, осуждать человека. Я его вполне понимаю, но реагировать тогда по-другому я не мог.
Мой процесс
Сам-то я сознательно не издевался над следователем – всё само так получалось. Когда меня арестовал следователь Воробьев, он сразу сказал следующее: «Одно я вам обещаю – больше над работниками следственных органов издеваться вы не будете». Произнёс он это с выражением и убедительно. Я понял, что случится дальше – меня посадят в «пресс-хату», и уголовники мной займутся. Тогда я тут же, сразу, признал себя виновным.
Я очень недоверчиво отношусь к революционерам без страха и упрёка. Я всегда старался быть ближе к тому человеку, которому страшно, который запуган. Поэтому я признался, признал свою вину. Потом он вызвал меня на допрос и диктует: «Понятен ли вам смысл статьи 38?». Я говорю: «Да, понятен, но по этой статье раскаявшийся человек может быть освобожден от наказания… Но, мне кажется, в моем положении постыдно вести себя так, чтобы избежать наказания. Ведь я признал свою вину!» Следователь теряется, не знает, что делать.
Позиция моя была такая: раз арестовали – значит виновен. Без вины в СССР не арестовывают. А то, что я сам не знаю сути своего обвинения, делает его еще тяжелее. Отягчает мое положение. Тогда следователь сказал, что, я таким образом, вероятно заработаю себе психушку. Я записал эти его слова в протокол, после чего он его сразу порвал. На этом мы с ним расстались.
В целом, я стоял на следующем: «я признаю, что открыто – устно и письменно – пропагандировал свою веру в закон, милосердие, не представляя себе, что следствие увидит в этом криминальные поступки». К тому моменту советских психиатров уже исключили из Всемирной психиатрической организации, эта практика была уже на сходе – меня бы в психушку не отправили, я это прекрасно знал. Вот так и вышло, что, хотя он и обещал, что издеваться я не буду – в итоге я именно издевался, и мое признание вины практически превратилось в его полную противоположность. Судья меня даже не спросил, признаю ли я свою вину. Опасались, как они говорили, «моей демагогии».
В пресс-хате мне не давали спать. Было очень тяжело. Но терпимо. Накануне суда у меня отобрали все бумаги, и вернули только небольшую часть, просмотрев их.
В лагере система была та же: как только начинают давить – пишу заявление о том, что «хочу встать на путь исправления», что у меня высшее образование, что я могу быть полезным. Это сразу вызывало у них замешательство, они не знали, что со мной делать, и я избегал наказания. Перед самым освобождением пришел человек из КГБ и сказал, что если я не раскаюсь в содеянном, то, тем самым, совершу новое преступление. Я дал обещание не досаждать властям, уехать из Москвы, жить тихо-спокойно. «Наверное, нас это устроит», – ответил он.
Это их не устроило – мой нарядник, дикий алкоголик, заставил меня снять сапоги – старые выбросил, дал мне новые. А после запил – а эти сапоги оказались ворованными. На меня вновь стали давить, не давали спать. В оперчасти я попросил посадить меня в КПЗ, на работу я ходить не мог. Те отказались. Я разбил стекло, пытался удрать… И, якобы, я ударил начальника оперчасти ногой. Но отношения с этим человеком у меня были очень хорошие – и поэтому на новом следствии он утверждал, что я ударил его «ненамеренно». А хулиганство как статья всегда предполагает намерение.
Перед новым судом никаких своих бумаг у меня не было – всё отобрали. Даже адвоката взять не разрешили. Когда мне предоставили последнее слово, на что я ответил: «последнее слово в целлофанчике у меня в жопе». Судья сделал перерыв, чтобы я смог достать своё заключительное слово. Так мне влепили еще 4 года, в которые я не поверил – я уже знал, что всё скоро кончится.
Со мной отбывал наказание пятидесятник, Леонид Литвиненко. У пятидесятников какая-то необычайная интуиция: он мне сразу сказал, очень точно – мой изначальный срок был 3 года: «4 года отсидишь». И себе то же назначил.
Наступил 87-й год, нам предложили написать «помиловку». Нас таких тогда было двое: я и Штеффен, пресвитер баптистской церкви. Он сказал: «я писать не буду – прошение о помиловании означает, что я признал вину». А я сказал – «напишу»: «Я такой-то такой-то, всегда уважал закон, никогда его не нарушал, намерен впредь поступать также». Штеффен поглядел на это и сказал: «так и я могу написать!». И написал: «Я всегда верил в Бога, верю в Бога и буду верить. Прошу меня помиловать». Нас двоих помиловали.
Поражение
Я считаю, что иногда необязательно выиграть. Красиво проиграть – это тоже хорошо. Впрочем, ещё и выиграть при этом – вообще отлично.
Вот, например, такой случай: про отказника что-то плохое написали в газете. Человек подает в суд на газету, написавшую о нем клевету. Требует, чтобы газета указала на основание своих суждений. Газета – орган обкома или райкома КПСС. Очевидно, иск свой он проиграет. Но дело в том, как он его проиграет. Он дает отвод судье, на том основании, что судья – член партии, а, значит, по отношению к редактору газеты – лицо заинтересованное. Редактор газеты ведь – член райкома, как минимум. Согласно принципу устройства КПСС, демократическому централизму, решение вышестоящего органа обязательно для нижестоящего. Значит, судья слушается редактора. Поэтому отвод обоснован.
Затем он отводит и прокурора. Но это производит ошеломляющее впечатление – в Советском Союзе человек дает отвод судье и прокурору, за то, что они – члены партии! Иск он проигрывает. Зато получает разрешение на отъезд, потому что человек, отвечающий за всё в данном районе, вынужден будет сообщать наверх все эти неприятные подробности. А там любят всё только хорошее. А если вы уезжаете – то и вас нет, и дела нет. Это проигрыш? Да. И это выигрыш. Безусловно.
Или, допустим, человек хочет подать документы в ОВИР. Нужно взять справку с места работы, для ОВИРа. А ему эту справку не дают на работе. «Увольняйся по собственному желанию – получишь справку». А если он уволится по собственному желанию – на что-то ведь надо жить? Получается целая история – ну, уволится он, получит справку – а потом нужно будет идти на новую работу, из-за чего потом опять потребуют справку…
Такая была история с одним учителем музыки. Ему разрешили ехать, потребовав справку из музыкального училища. Там ему говорят: мы дадим справку, только если ты уволишься. Люди, уезжающие в Израиль, никому не нужны. Проходит 6 месяцев, ему разрешают ехать – и опять требуют справку. А он-то уже в другой музыкальной школе работает. История снова повторяется. Когда это повторилось 3 раза, он пришел ко мне.
Я ему сказал, что делать. Всё просто. Нужно написать такое заявление: «Прошу уволить меня по собственному желанию, так как только в этом случае мне обещано выдать справку для ОВИРа в связи с моим ходатайством о выезде в Израиль». Тогда и справку дадут – и не уволят. Вот это и называлось: «Альбрехт пропагандировал издевательство над советскими законами».