Недавно в издательстве Harvard Press вышла книга «Москва 1956. Задушенная весна» (Kathleen E. Smith «Moscow 1956. The silenced spring»), посвящённая секретному докладу Хрущева на ХХ-м съезде и раннему этапу Оттепели, как одному из самых парадоксальных периодов советской истории. Книга ещё не переведена, но мы уже взяли у её автора, профессора Университета в Джорджтауне Кэтлин Смит, небольшое интервью о её исследовании.
– В исследовательской среде бытует мнение, что оттепель как процесс сокращения политических преследований началась не с секретного доклада Хрущёва в 1956 году, а тремя годами ранее, непосредственно после смерти Сталина. Об этом, по крайней мере, говорит существенное сокращение числа арестов. Как вы интерпретируете эти три года в промежутке?
– Разумеется, политические изменения стали происходить практически немедленно после смерти Сталина, особенно ярко это видно на примере прекращения «Дела врачей». Оттепель же как таковая, как мне кажется, не начиналась и не заканчивалась в 1956 году, но, на мой взгляд, секретный доклад Хрущева в данном случае маркирует поворотный момент. Глава компартии лично описывает и осуждает «извращение принципов марксизма-ленинизма», призывает к возвращению к «социалистической законности». Осуждение сталинской политики в полусекретном формате (полностью секретным доклад всё же назвать нельзя – его содержание довольно быстро стало известно по всему Союзу, и довольно скоро он просочился и на Запад) создало уникальную и крайне сложную ситуацию, в которой реформы должны были исходить сверху без каких-либо ясных возможностей для участия снизу.
Три года, предшествовавшие докладу, я предпочитаю называть «тихой десталинизацией». В это время, например, уже происходили первые шаги к реабилитации жертв репрессий, но изменения эти происходили вне публичной сферы, официально о них не объявляли, как и не писали в прессе о реабилитации каких-то общественно значимых лиц. Таким образом отношение к тем, кто был осуждён в тридцатые, в обществе долго оставалось глубоко негативным. Разумеется, некоторые и без того осознавали несправедливость множества приговоров сталинской эпохи, и для этих людей гораздо больше значил сам факт, что глава государства выступил с такой речью. Хрущёв фактически дал своим докладом советским гражданам право на критику. Правда, осенью 1956 года после подавления Венгерского восстания все довольно быстро поняли, что Хрущёв это право дал только себе и с населением делиться не собирался.
– В предисловии вы упоминаете, что при подготовке книги были использованы новые материалы и источники. Не могли бы вы перечислить наиболее важные из них?
– Часть книги я посвятила судьбе поэтессы Анны Барковой. Она сегодня малоизвестна, потому что её не печатали, начиная с двадцатых, но благодаря работе филолога Леонида Таганова из Ивановского государственного университета, до нас дошли не только её неопубликованные стихи и рассказы, но и материалы её записных книжек и черновики писем, которые она писала в органы, добиваясь реабилитации. Другой исследователь обнаружил и опубликовал протоколы КГБ, описывающие её арест в 1957. Все эти материалы были для меня абсолютно бесценны, когда я пыталась реконструировать жизненную позицию и образ мыслей Барковой.
Реакцию общества на секретный доклад я решила иллюстрировать через рассказ об известном историке Анне Михайловне Панкратовой, и здесь я, конечно, обращалась к разным исследованиям российских и американских специалистов. Но для меня лично самыми ценными оказались прямые источники из самого 1956 года. Много лет назад мой коллега Борис Беленкин обратил моё внимание на записки, которые Панкратовой передавали из аудитории во время её лекций о новых задачах историков после ХХ съезда компартии. Перед Панкратовой стояла задача донести до преподавательского состава вузов изменения партийной линии, в связи с чем она прочитала в нескольких вузах серию разъяснительных лекций на эту тему, старательно обходя тему развенчания культа личности. Большинство её слушаетелей тем не менее с этим элементов доклада были уже знакомы, что создавало довольно парадоксальную ситауцию, когда об измении партиной линии расказать нужно, а о подлинных причинах вслух упоминать запрещено начальством. Панкратова писала в ЦК по итогам каждой лекции доклады, прилагая к ним список вопросов от недовольных преподавателей и профессоров. Всё это хранится в архиве ЦК, и я уже обращалась к этой теме в моей первой книге «Вспоминая о жертвах Сталинизма: народная память и конец СССР» (Remembering Stalin’s Victims: Popular Memory and the End of the USSR (1996)). Относительно недавно эти вопросы из аудитории также были опубликованы А. В. Новиковым в «Вопросах истории» (№№ 8-10 2006). Потом я узнала, что в архиве «Мемориала» есть черновик этого доклада, в котором Панкратова пишет о своих эмоциях гораздо более откровенно. Также я изучила воспоминания некоторых её слушателей с той лекции, включая Даниила Гранина и Игоря Кона, которые воспроизводили её замечания и ремарки. Конечно же огромную роль сыграла стенограмма другого доклада Панкратовой того же периода, которая хранится в архиве Российской Академии Наук. Все эти источники вместе помогли мне реконструировать атмосферу этих лекций, попытку Панкратовой как-то внутренне принять и встроиться в эту повестку, чтобы правильно отвечать на вопросы преподавателей.
В общем и целом в качестве источников я использовала архивные материалы, мемуары, прессу того времени и даже несколько интервью. Я изначально задумывала «Москву 1956» как книгу, доступную читателю и не из академической среды. Потому я часто опиралась на работу других историков, когда речь заходила о фоне повествования, акцентируя внимание на деталях жизни частных лиц вроде тех же Барковой и Панкратовой.
– Какие книги российских авторов вам кажутся в наибольшей степени близкими по духу вашей книге?
– Западные и российские авторы, как правило, обращаются к очень разным аудиториям, поэтому мне сложно сразу назвать книгу на русском, которая была бы максимально похожа на «Москву 1956». Наверное, наиболее родственной можно назвать «Дети Живаго», которую написал по-английски российский историк Владислав Зубок, – у него получился просто потрясающий анализ оттепельного поколения. А в том, что касается исследования самой оттепели, я бы выделила «„Оттепель”, „заморозки” и студенты Московского университета» Ольги Герасимовой, потмоу что она задействует огромное число самых разнообразных источников от архивных документов до стенгазет и интервью.
В основе моего же подхода лежит идея, которая возникла у меня пятнадцать лет назад, когда мы с мужем обсуждали одну научно-популярную книгу, описывавшую один месяц в истории Гражданской Войны в Америке. Размышляя о том, как один месяц может оказаться решающим моментом и стать содержанием целой книги, я поняла, что хотела бы написать об одном годе, который мне казался самым интригующим в советской истории – 1956. В качестве своего рода внутренних тематических рамок напрашивался ХХ съезд как начало реформаторского импульса и подавление Венгерского восстания как его конец. Таким образом, главной задачей стало отобрать те события в промежутке, которые позволили бы рассказать о 1956 году так, чтобы это было интересно западной аудитории, незнакомой с советской историей.
Мой интерес к эпохе правления Хрущёва сам по себе зародился ещё во время моего обучения в колледже. Мне посчастливилось тогда принять участие в семинаре по Хрущёву, который вёл профессор Уильям Таубман. Он тогда как раз начинал работу над своей знаменитой биографией Хрущёва, которая в 2004 годжу получила Пулитцеровскую премию. Некоторые из недавних исследований британских и американских авторов, посвящённые Оттепели, также помогли мне составить для себя более полную картину советской жизни. Прежде всего это работы Стивена Биттнера, Вячеслава Геровича, Дениса Козлова, Алана Баленбурга, Полли Джонс, Беньямина Тромли и Мириам Добсон. Эти историки помогли мне разобраться в самых разных аспектах, начиная от оттепельной жизни в лагерных поселениях и кончая реакцией читателей «Нового мира» на противоречивые публикации. Однако в своей книге я попыталась использовать узкий временной срез, чтобы показать социальную и политическую проблематику в более широком контектсе.
– Как вам кажется, какие культурные явления были наиболее знаковыми для Оттепели?
– На мой взгляд, «Не хлебом единым» Дудинцева – это прекрасный пример. Сюжет книги в пересказе звучит обыкновенно и даже скучновато – повествование вращается вокруг фигуры изобретателя, который борется с бюрократическими препонами, пытаясь привести в жизнь свой проект новой труболитейной машины. Антибюрокатический посыл в сочетании с довольно пессимистичной концовкой сделал книгу сенсацией. Автор даже высказывал недовольство, что некоторые восприняли его сочинение как некий политический манифест, но дисукусси о книге уже вышла из-под его контроля. От книги он тем не менее не открёкся и упорно продолжал настаивать, что она для Советской власти может быть полезной, за что в итоге и пострадал.
В 1956 году было много прецедентов новых контактов советского мира с внешним, но в своей книге я решила сфокусироваться на теме первых советских туристов, которым довелось попутешествовать по Европе летом того года. Возможность побывать на Западе была жестом невероятной щедрости особенно на фоне кампании по борьбе с космополитизмом. Всем этим туристам было наказано воздерживаться от контактов с иностранцами по время поездки, да и не все «туристы» оказались к этом контакту в принципе склонны. Однако во время обсуждения «Не хлебом единым» Константин Паустовский выступил с критикой советской номенклатуры, опираясь именно этот свой заграничный опыт, и это был, конечно, скандал.
– В своей книге вы обращаете внимание на некоторые культурные тренды, объединяющие оттепель с перестройкой. Как вам кажется, есть ли здесь действительно какая-то причинно-следственная связь, или всё же эти два периода «послабления» друг с другом не связаны?
– Я люблю рассказывать своим студентам о том, где был Михаил Горбачёв в 1956 году, чтобы проиллюстрировать влияние тех лет на его поколение. За год до ХХ съезда Горбачёв закончил юрфак МГУ и должен был отправиться на работу в недавно созданный надзорный орган при прокуратуре (тоже своего рода свидетельство «тихой десталинизации»). Однако в последний момент наверху решили, что недавним выпускникам в таком месте работать не следует. Возможно, необходимость разбираться с преступлениями эпохи сталинизма могла негативно сказаться на идеологической надежности вчерашних студентов. Или начальство опасалось, что молодёжь не выкажет должного сочувствия старшим коллегам, которым приходилось работать с тяжёлых условиях сталинского аппарата. Точных мотивов этого решения мы не знаем. Так или иначе Горбачёв возвращается в Ставрополь, где прикладывает все усилия, чтобы не попасть в местную прокуратуру, и в итоге устраивается на работу в комсомол. Весну 1956 года Горбачёв встретил в разъездах по Ставрополью, где зачитывал доклад Хрущева на заседаниях партийных ячеек в местных колхозах. Иными словами каждый день он как бы занимал на время роль Хрущева и раз за разом рассказывал людям о злоупотреблении режима властью, отклонениях от партийного курса и преследованиях невинных во время правлениях Сталина. Мог ли он всё это время не думать о необходимости реформ и препятствиях для них?
Секретный доклад и последовавшие за ним пертурбации в области культуры, отношений с Западом и странами соцблока, вопросов честности, в конце концов – всё это вместе сформировало молодое поколение того времени. Я не утверждаю, что это всё прямо спровоцировало перестройку, или что она была отражением Хрущевской эры двадцать лет спустя. Но мне кажется, что поколение Горбачёва под конец советской эпохи пыталось привести в жизнь эти идеалы честности, открытости и подотчётности властей, которые без сомнения были частью идеалистического «оттепельного» сознания.
– Ваша предыдущая книга была посвящена теме политического и исторического мифотворчества в России. Как вам кажется, можно ли говорить о том, что вокруг Оттепели тоже складывается своего рода миф?
– В книге «Мифотворчество в Новой России: политика и память в эпоху Ельцина» (Mythmaking in the New Russia: Politics and Memory in the Yeltsin Era), я фокусировалась на том, как политики и активисты девяностых выбирали определённые моменты российской и советской истории в построении своей идеологии, идентичности и видения будущего страны. Было очень интересно наблюдать, как в публичном дискурсе определённые исторические события вновь и вновь привлекают к себе общественное внимание и становятся почвой для конфликта. Особенно ярким в этом смысле был суд над КПСС, во время которого обе стороны обращались к совершенно разным аспектам советской истории.
Мне кажется, что определённый миф вокруг Оттепели действительно существует, но воспроизводится он скорее в среде культурных элит, а не через политиков и государственные институты. Если во время перестройки происходили попытки ревизии секретного доклада Хрущёва и вообще самой фигуры генсека, то сейчас эта тема очень редко всплывает в СМИ. Однако такой «оттепельный» тренд явно заметен в искусстве и в особенности визуальной культуре, например, в фильме «Стиляги» или выставке «Оттепель», которая недавно прошла в Третьяковской галерее на Крымском валу. Мне и самой нравится обращаться временами к искусству и пересматривать фильмы того времени, но, мне кажется, в современной России этот миф полностью отделён от политики. Аудитория может с ностальгией рассматривать какой-то артефакт или картину того времени, не задумываясь над тем, в какой обстановке жёсткого политического контроля и повсеместных ограничений эти артефакты создавались. Уроки, которые можно извлечь из этой политической реформы, кажется, обществом сегодня не востребованы. Хотя на мой взгляд эта эпоха как раз прекрасно иллюстрирует то, насколько ограничены возможности реформы «сверху» и как важно слышать голоса «снизу», если речь идёт о развитии свободы слова и подотчётности правительства гражданам.