В августе 2016 года прошла очередная экспедиция Мемориала на побережье Белого моря, где располагались лесозаготовительные командировки Соловецкого лагеря. Мы публикуем первую часть дневника экспедиции, который по просьбе «УИ» вела директор музея Мемориала Ирина Галкова.
1. Предыстория
Наша экспедиция на Белое море случилась в августе 2016 года. Она была третьей по счету, и в чем-то итоговой, а потому рассказ о ней нуждается в небольшом предисловии.
Мы были на границе Карелии и Мурманской области. По железной дороге нужно ехать до станции Пояконда, а от Пояконды дальше по воде и по берегу, прихотливо изрезанному и образующему много островов. Здесь в конце 1920-х годов управление Соловецкого лагеря развернуло сеть «командировок» – сезонных трудовых лагерей. Заключенные таких лагерей зимой валили лес, а летом их перегоняли в другие пункты, где они ловили рыбу или строили дороги. В нашем районе почти все лагеря были лесными. Тут вообще край хвойных лесов, таких, откуда берутся знаменитые «корабельные сосны». Строевой лес считался одним из главных местных богатств – и вырубался сплошь. Следы этих вырубок, затянутые мхом, мы видели не раз на Киндо, на Ковдском полуострове, на острове Великом. В обновившемся лесу они выглядят как старые шрамы. И как чужеродные осколки в теле карельской тайги здесь и там встречаются остатки лагерных бараков.
Несколько уцелевших срубов стоят сейчас совсем недалеко от Беломорской биостанции МГУ на полуострове Киндо. В советское время о них знал весь преподавательский состав – сама история ББС неразрывно с ними связана. В начале пятидесятых, когда биостанция строилась, часть бараков была разобрана специально для ее корпусов – весь строительный лес на Киндо был вырублен. Для разбора этих тогда еще крепких, хотя и брошенных построек понадобилось разрешение местных властей. Официально они именовались «бараками лесорубов», но что это были за лесорубы, ни для кого не составляло тайны: жители окрестных деревень хорошо помнили лагеря и истории о беглых «услоновцах». А ГУЛАГ в то время еще жил и здравствовал – правда, уже не здесь. Потому это знание не выходило за пределы северных широт и узкого круга посвященных.
В шестидесятые-восьмидесятые годы маленький поселок московской интеллигенции, отрезанный от цивилизации Белым морем, карельскими лесами и болотами, стал одним из островков университетского свободомыслия. Рассказы об окрестных лагерях были частью вхождения в особую общность, сложившуюся на ББС, одной из граней знания «не для всех». Поэтому, наверное, на наш поиск концов этой лагерной истории, развернутый в том числе и в фейсбуке, живо откликнулись многие бывшие студенты тех лет. Их рассказы очень помогли – и до сих пор помогают – определить новые точки разведок.
Бараки на Киндо ветшали и разрушались на глазах, в последние годы завсегдатаи биостанции с грустью замечали, что скоро, видимо, от срубов ничего не останется. Не останется срубов – уйдет память места. И часть лагерной истории, не дающая покоя тем, кто с ней соприкоснулся, изгладится совершенно. Нежелание такого развития событий так или иначе спровоцировало все наши экспедиции. Шура Буртин, вдохновитель всей затеи и организатор первой поездки, начал с попытки буквального сохранения – его группа в 2014 г. укрепила и законсервировала один из бараков на Круглом озере. В следующем году мы обследовали все постройки на Киндо, сняли их координаты, выбрались на Великий остров, где нашли остов еще одного барака. Две зимы были проведены в изучении архивных документов, воспоминаний, статей в лагерных газетах.
Нынешняя поездка уже не только исследовательская – мы везем с собой информационные стенды, которые нужно установить рядом с бараками и превратить их, собственно, из безымянных руин в объект памяти.
2. Мурманская железная дорога
Из Москвы мы выехали вечером третьего августа. Лагерная история напоминает о себе гораздо раньше нашего прибытия на место: утром следующего дня поезд уже идет по Карелии. Это знаменитая Мурманская железная дорога, «Мурманка», первую линию которой проложили во время Первой мировой войны пленные австрийцы. А ремонтировали уже заключенные Соловков и Белбалтлага. С 1935 года дорога стала «имени Кирова», но неофициально всегда оставалась Мурманкой. Каждая станция когда-то была центром лагерного отделения. После Петрозаводска дорога идет параллельно Беломорско-Балтийскому каналу, и мы проезжаем два бывших лагуправления – Медвежью гору и Надвоицы. Вокзал в Медвежьей горе старый, деревянный, похожий на сказочный теремок. Один из немногих сохранившихся со времени строительства дороги, с 1916 года. До сих пор отапливается печью – железной, конечно, уже совсем не шестнадцатого года, но, тем не менее, настоящей.
Мурманка, как и все важные дороги, с самого начала имела двойное значение: стратегическое и хозяйственное. С одной стороны, она соединяла Мурманский порт с центром империи; с другой – открывала доступ к неосвоенным богатствам Северной Карелии и Кольского полуострова. В начале двадцатых годов идею колонизации края уже новое, советское правительство связывало именно с железной дорогой. Железнодорожное управление получило в пользование огромные лесные дистанции вдоль путей. Но освоить их так и не смогло – свободных колонистов, рискнувших переселиться в безлюдную суровую местность, оказалось слишком мало. И тогда к делу подключилось другое управление – Соловецких лагерей особого назначения. Проблема нехватки рабочих рук решилась за счет тех, у кого не было выбора. В конце 1920-х лагерное управление действовало по договору с железнодорожниками. Лесозаготовки велись совместно с трестом под названием «Желлес». Это относилось и к командировкам на Киндо-мысе, куда мы едем. Несколько недель назад именно там, на Киндо, то есть очень далеко не только от железной дороги, но и от любой дороги вообще, геологи нашли металлическую пуговицу с эмблемой НКПС – вероятно, с тужурки одного из желлесовцев. Пуговицу передадут нам, но сейчас до нее еще нужно доехать.
3. Пояконда
В Пояконду поезд приходит в третьем часу ночи и стоит только одну минуту – легендарную минуту. Долгие годы она придает поездкам на ББС особый драйв и служит завязкой множества остросюжетных историй. Все было еще суровей до 1958 года, когда официальной остановки в Пояконде не существовало вовсе. Мы сходим с поезда вполне благополучно, то есть в историческом смысле неинтересно. Уже светло – ночи здесь даже в августе совсем белые.
Вокзала в Пояконде нет, есть только кирпичный домик диспетчеров и закрытый зал ожидания с уличным навесом. А полвека назад весь антураж станции состоял и вовсе из одного деревянного вагона, к которому крепилась табличка с названием на двух языках – русском и карельском. В Пояконде родился Венедикт Ерофеев – не в таком ли именно вагоне. Его отец был начальником станции до своего ареста в 1945 году. Четыре года назад стараниями энтузиастов на станции появилась мемориальная доска: «Здесь родился, жил и до сих пор живет великий русский поэт Венедикт Васильевич Ерофеев». Увы, провисела она недолго…
Хотя внешне Пояконда безлика, история у нее есть. Только со следами истории неладно… Они – как поякондское кладбище. Очень маленькое кладбище, где самой старой могиле не больше шестидесяти лет. «Потому что там все лежат один на одном», – объясняла нам Марья Михеевна, дочь лесника, из редких здешних старожилов. Болото там, правда… Никакой памятник не устоит в болоте.
Наш путь сейчас – к гостевому домику биостанции, где мы дождемся утреннего катера. Домик на краю поселка, почти у самого пирса, минутах в десяти ходьбы. Это обычная деревенская изба с печью и комнатой, где можно отдохнуть, приехав ночным поездом. Один из немногих домов в Пояконде, сохранивших свой жилой вид. По обе стороны дороги к нему – брошенные, покосившиеся, почерневшие срубы. Сейчас поселок живет лишь дачниками, местных жителей практически нет. Нет больницы, школы, даже магазина.
История Пояконды не такая уж длинная – поселок образовался с появлением железной дороги и станции, вернее, полустанка. Он был маленьким, и жили здесь железнодорожники. В конце 1920-х годов в Пояконде появилась лагерная командировка. Возможно, где-то здесь еще можно найти ее следы, но где именно – это вопрос. Никаких подробностей о ней не известно, есть только упоминания – в книге бывшего лагерного охранника Киселева-Громова и в газете «Новые Соловки». Удобство положения Пояконды в том, что Ругозерская губа здесь очень глубоко вдается в берег, и море совсем близко подходит к железнодорожному полотну. Пересечение путей – важное место. Нынешняя захудалость Пояконды связана, пожалуй, с тем, что кроме биостанции идти морем здесь некуда и незачем. Но так было не всегда.
Когда-то Пояконда была важной транспортной развязкой – через нее проходил заготовленный на побережье лес и выловленная рыба. А на рубеже двадцатых и тридцатых еще и лагерные этапы. Именно в этом и заключалась, судя по всему, роль командировки Пояконда – она была перевалочным пунктом, маленькой пересылкой. Отсюда этапы шли (именно шли – по берегу губы пешком) к местам работ, туда, где мы сейчас находим остатки бараков. Лагерную продукцию, ценившуюся явно выше людей – лес и рыбу – привозили сюда морем. Вот именно на тот пирс, к которому мы сейчас идем. На котором мы в конце своей экспедиции поставим один из заготовленных стендов.
От станции отходит отдельная заржавленная колея, которая тянется до самого пирса, и наша дорога идет вдоль нее. Кто проложил эту колею, неизвестно. Но для чего – понять нетрудно. Большие грузы, привезенные морем, удобно прямо на пирсе перегружать в вагоны. Веткой пользовался в свое время леспромхоз, а с пятидесятых годов – биостанция. Сейчас она заброшена и едва различима в траве. Возможно, изначальная ее история – лагерная. Возможно, командировка Пояконда связана с обслуживанием этой ветки, если не с ее строительством… Многое возможно, когда известно так мало – никаких документов об этих командировках не сохранилось. Осмотр рельсов, впрочем, немного обескураживает. На одном из них есть дата – 1953. Поздновато для нашей истории. Хотя, конечно, если веткой пользовались – рельсы могли и обновить.