В ожидании грядущего мы публикуем перевод статьи Александра Юнга для исторического номера журнала «Шпигель» о потребительской панике и реакции людей на инфляцию 1914-1923 годов в Германии.
Оригинал: Alexander Jung. Hyperinflation 1923: Als die Mark vernichtet wurde // Spiegel online. 31.07.2009
Перевод: Никита Ломакин
То, что произошло с журналистом Эужени Шаммаром, можно назвать большой репортёрской удачей. В исторический момент, осенью 1922 года, барселонская газета «La Veu de Catalunya» отправляет его в Берлин. Именно тогда начинается коллапс немецкой финансовой системы, а марка резко теряет в весе. В следующие несколько месяцев именно Берлин стал поставщиком наиболее волнительных новостей в мире.
«Каждую неделю дорожают транспорт, говядина, театры и школы, газеты и парикмахерские, сахар и шпик», – передаёт он в феврале 1923, – «в результате никто не знает, насколько хватит имеющихся денег, люди живут в постоянном беспокойстве и никто не думает ни о чём, кроме еды и напитков, покупке и продаже. Во всём Берлине обсуждают лишь курсы доллара, марки, цены… Вы видели что-то подобное? Не обольщайтесь. Лично я закупился колбасой, ветчиной и сыром на полмесяца вперед».
Каталонец присылал на родину сообщения о германской гиперинфляции практически каждый день. Это были истории повседневного помешательства в стране, денежная система которой вела себя как сумасшедшая. К началу войны, в 1914 году доллар стоил ещё только 4,20 марок. Затем немецкая валюта постоянно теряла в цене до тех пор, пока осенью 1922 года не рухнула в бездонную пропасть. В ноябре 1923 за доллар давали 4,2 триллиона марок. Сразу за тем ажиотаж спал, и доллар вновь стоил 4,20, но на сей раз «рентных марки».
Едва ли многие понимают, что тогда происходило. Многое даже сегодня, три поколения спустя, звучит слишком странно.
Семья продаёт дом с тем, чтобы уехать в Америку; в гамбургском порту они узнают, что вырученных денег не только не хватает на рейс в Новый свет, но и даже на обратный билет. Посетитель кофейни, выпивший две чашки кофе за 5 тысяч марок каждая, получает счёт на 14 тысяч марок (обоснование: за время, прошедшее между заказом первой и второй чашки цена кофе возросла). Театрал, отправляясь за билетами на представление, запасся парой сотен миллионов марок, но прогадал: входной билет подорожал до миллиарда…
Не вызывало сомнений, что с крушением привычного порядка вещей происходит разочарование в республике, демократии и, в целом, в будущем. Чего ещё можно было ожидать, когда сбережения большей части граждан превратились в ничто на их глазах, а государство снимало с себя все обязательства. Инфляция, по мнению мюнхенского историка Мартина Гейера, «сделала в глазах людей абсурдным фундаментальный принцип правового государства – взаимное доверие».
Память о событиях 1922-1923 года является национальной травмой, ощутимой до сих пор. В Германии широко распространён страх инфляции. Немецкая монетарная политика более чем где бы то ни было имеет целью обеспечение стабильности.
Была ли катастрофа неизбежной? Или её можно было предотвратить? И, если да, то как?
Первые шаги к кризису были сделаны задолго до описываемых событий. По сути, Великая инфляция началась с Первой мировой войны. Расходы на армию и боеприпасы далеко превосходили огромную сумму в 160 миллиардов марок, скопленную имперским правительством на ведение войны. Дополнительные средства можно было привлечь, лишь используя неконвенциональные способы извлечения прибыли.
Специально для этого 4 августа 1914 года, спустя лишь три дня после объявления войны России, парламент ратифицировал так называемые монетарные законы, принципиально изменившие базировавшуюся на золотом стандарте германскую денежную систему. Золотой стандарт был «до дальнейших распоряжений» упразднён, на время войны предполагалось «дополнительное наращивание необеспеченной денежной массы». Обоснованием послужила «экономическая необходимость». Другими словами, Германская империя покрывает военные издержки путём неограниченной печати денег.
Общий объём наличных денег в обороте рос скачкообразно: с 13 миллиардов марок в 1913 году до 60 миллиардов марок к концу войны. Однако мощностей печатного станка не хватило на то, чтобы покрыть все военные расходы. «Обстоятельства складываются так, что в настоящее время остаётся лишь одна возможность решения проблемы расходов на войну – перенос их на будущее через механизм кредитных займов», – признавал в 1915 году финансист Карл Хельфферих.
Имперское правительство оказалось в долгах перед собственными гражданами. Размещая всё новые займы, оно довело их сумму до 100 миллиардов марок. В первое время немцы, в расчёте на неизбежную скорую победу, слепо скупали государственные бумаги. Государственный долг вырос с 5 до 156 миллиардов марок. «Существует граница, когда печать новых денег вызовет инфляцию и отразится на покупательной способности марки», – предупреждал в 1918 году социалист Эдуард Бернштейн, но подобные протесты не были услышаны. Объём денежной массы постоянно рос, в то время как рынок товаров, наоборот, начал сжиматься.
Слишком много денег и слишком мало товаров – классическое сочетание, приводящее к инфляции. Не помогло и установление твёрдых цен на основные товары повседневного потребления вроде зерна и угля. Эти искусственные барьеры привели лишь к тому, что инфляция была временно приостановлена и тем сильнее сказалась после окончания войны и прекращения мер по регулированию экономики.
Хотя Веймарская республика и не была банкротом с самого начала, новое государство возникло с врождённым пороком инфляции. В начале переоценка денег (в своей мягкой форме) оказала даже стимулирующее действие на экономику: дешёвая по сравнению с долларом, фунтом или франком марка способствовала развитию отраслей хозяйства, направленных на экспорт. В течение одного года промышленность выросла на 20 процентов, безработица в 1922 году упала до одного процента, зарплаты росли. «Смазка инфляции», как назвал этот эффект берлинский историк экономики Карл-Людвиг Хольтфрерих, способствовала возрождению частного бизнеса.
Послевоенный экономический бум в Германии был тем более примечателен на фоне рецессии общемировой экономики. В США и Великобритании были всерьёз озабочены стабильностью национальных валют и мирились с 20 процентной безработицей. Веймарские политики вели себя противоположным образом: они обеспечивали экономический рост и полную занятость ценой слабой марки.
Хотя политики в Берлине, возможно, сознательно и не хотели роста инфляции, они не противились ей всеми доступными средствами. Эта стратегия была в тот период времени удобной, однако впоследствии она показала себя чрезвычайно опасной.
Огромный бюджетный дефицит и растущие ставки по кредитам существенно ограничивали пространство для возможных действий политиков. Кроме того, молодую республику обременяли огромные репарации, которые должна была платить Германия для покрытия ущерба, причинённого войной…
В 1921 году союзники, наконец, определили окончательную сумму репараций в 132 миллиарда золотых марок (приравненных к стоимости марки на 1913 год). До 1932 года должно было быть выплачено наличностью и товарами 26 миллиардов золотых марок, что составляло около 10% национального дохода ежегодно. Другими словами, бремя репараций было тяжелым, но всё же переносимым.
Вопрос об уменьшении суммы репараций и сама даже неопределённость союзников произвели дестабилизирующий эффект. Ядовитой казалась и атмосфера в комиссии по репарациям… Следствием этого стало то, что сравнительно малозначимый конфликт вокруг поставок дерева, угля и телеграфных мачт вылился в крупномасштабное противостояние в 1923 году. 100 тысяч французских солдат вступили на территорию Рурской области, взяли под контроль шахты и конфисковали хранившийся там уголь. «Можно сказать, что эта акция поразила германскую промышленность в самое сердце», – отмечает Хольтфрерих.
Целый регион был парализован, иссяк важный источник доходов. Рурская область более не могла поставлять уголь, и государство было вынуждено закупать более дорогое топливо из-за границы, и оплачивать его дефицитной валютой. Миллионы людей оказались в жестокой нужде… Множество детей страдали от болезней вроде рахита, чрезвычайно широко распространился туберкулёз. В Мангейме эта лёгочная болезнь поразила 43 семьи на улице из 220 семейных хозяйств.
В
опрос о том, кто должен взять на себя вину за произошедшее, считался, согласно общественному мнению, решённым: французы и их бескомпромиссная политика являлись источником всех бед. Против них сформировалось сопротивление: владельцы магазинов отказывались обслуживать французов. Горожане переходили на другую сторону улицы, едва завидев французов.
«Враг на нашей земле», – комментировала введение войск в Рурскую область газета «Hildesheimer Allgemeine Zeitung», – «и он укоренился в самом сердце немецкой экономики с тем, чтобы пить её кровь и уничтожить нашу государственность». Вышедшая в предыдущем году банкнота в 10 тысяч марок получила прозвание «купюра вампира»: на ней был изображён мужчина, на шее которого, казалось, были видны следы от укуса.
Цена марки начала быстро падать ещё до входа французов в Рурскую область. События продолжили развиваться – инфляция, до того лишь бежавшая рысью (и не достигавшая барьера в 50% в год), пустилась галопом, преодолев отметку в 50% в год, а после и вовсе превратилась в гиперинфляцию (более 50% в месяц). Стоимость денег вышла из-под контроля государства.
Однако простые количественные показатели не вполне могут объяснить это обесценивание. Как часто бывает в экономике, решающую роль здесь сыграли ожидания. Веру в экономическое будущее страны похоронили возбуждённые споры о репарациях. Начало гиперинфляции «невозможно объяснить без факта утери доверия к денежной системе», отмечает Хольтфрерих…
Очевидным знаком утери доверия стал почти моментальный уход иностранных кредиторов с немецкого рынка капитала. Они торжественно отказались от облигаций долгосрочных займов государственного банка.
После убийства правыми экстремистами министра иностранных дел Вальтера Ратенау 22 июня 1922 года всякая надежда на восстановление стабильных отношений была утеряна. Однако лишь летом следующего года обменный курс марки достиг состояния свободного падения. Марка потеряла все три функции валюты: её нельзя было использовать ни как единицу расчёта, ни как средство оплаты, разумеется, не могла она быть и формой сохранения накоплений. В декабре 1922 года доллар стоил 2 тысячи марок, в апреле 1923 – уже 20 тысяч марок, в августе того же года – миллион. Республика вступила на «путь над пропастью», как выразился действовавший тогда министр внутренних дел Вильгельм Золлманн, – «Даже самого мужественного может устрашить хрупкость мостка и расстояние до твёрдой земли».
Помимо государственного Печатного двора изготовлением банкнот занимались ещё 130 предприятий. Для работы 1783 печатных прессов иногда не хватало бумаги. Служащие, получавшие зарплату, брали с собой рюкзаки, а, получив деньги, стремились как можно скорее обменять их на товары.
На заводе Юнкерса в Дессау предприятие каждое утро в 9 часов оплачивало рабочим сумму, на которую можно было купить три с половиной буханки хлеба. Получив эти деньги, жёны рабочих спешили в магазин. В 12 дня объявляли новый курс доллара.
Многие врачи принимали в качестве гонорара лишь продукты (колбасу, яйца) или брикеты угля. Магазины отказывались из-за постоянных повышений выставлять цены на товары на витрины. Попытка прусских властей принудить их к этому привела лишь к росту цен – выставляя ценники, торговцы стремились предупредить грядущее подорожание…
Люди жили в весьма своеобразном напряжении: с одной стороны они вели ежедневную борьбу за выживание в поисках еды и топлива… с другой стороны, это было временем непостижимого расточительства. Горожан охватила настоящая покупательская лихорадка. Люди жили одним днём. «Мы пропили славный домик нашей бабушки», – говорилось в расхожей в то время песенке.
Действительно ценились лишь единичные вещи: бриллианты и золотые монеты, антиквариат, пианино и произведения искусства. Спрос был и на произведения современных мастеров – Лионеля Фейнингера, Пауля Клее, Макса Пехштейна или Карла Шмидта-Ротлуфа. Тот, кто владел валютой, был подобен королю.
Резко возрос уровень мелкой преступности. Нарушители разоряли картофельные поля, штурмовали булочные, разбивали витрины. Из-под контроля вышли не только цены, все ценности оказались как будто перевёрнуты. Большое распространение в городских ночных барах получил кокаин. Люди вели себя так, как если бы завтрашний день никогда не наступит. Экономист Йозеф Шумпетер отмечает «дезорганизующее влияние валютного хаоса на моральное состояние общества и формы культурной жизни».
В ситуации, когда марка оказалась дискредитирована, многие города и предприятия пришли к тому, что им следует печатать собственную валюту. Так, южнонемецкое промышленное общество выпустило банкноту номиналом 500 тысяч марок и надписью «Не хватит, чтоб купить угля? тогда спали хотя б меня» («Sollt’ ein Brikett noch teurer sein, steck’ ruhig mich in’ Ofen rein»).
Было очевидно, что лишь радикальные меры могут задержать обесценивание денег и вновь восстановить упорядоченность общества. В середине ноября 1923 года правительство начало выпускать так называемые «рентные марки». Утверждалось, что новая валюта должна быть обеспечена недвижимым имуществом (объектами промышленности и земельной собственностью), что, разумеется, было обманом. Если бы дело дошло до присяги, разумеется, никому из предпринимателей или крестьян не пришло бы в голову отдавать землю за деньги. Но после изматывающих лет, когда деньги не имели никакой цены, люди так тосковали по стабильности, что готовы были вслепую поверить новой валюте.
То, что вошло в историю как «Чудо рентной марки», на самом деле было равносильно публичному признанию государства банкротом. Однако главную цену (как и всегда) заплатили за это обычные граждане.
Проигравшими оказались все те, кто располагал финансовым и движимым имуществом: вкладчики, владельцы публичных займов, но прежде всего рантье – люди, получавшие деньги не работая, то есть жившие за счёт ренты или капиталовложений. Большая часть среднего слоя была разорена, эти люди потеряли практически всё, что накопили за годы. Жестокие потери понесли и сберегательные кассы, банки и страховые предприятия: их капитал был слишком привязан к бумажным деньгам. Владельцы таких предприятий в 1924 году вынуждены были по большей части начинать всё сначала.
Выигравшими были, напротив, те, кто имели на тот момент долги: прежде всего, государство, но также и обычные люди, купившие в кредит дома, землю под строительство или обработку и чьи обязательства обесценились благодаря введению рентной марки. Выиграли от инфляции и ряд отраслей промышленности…
Новая горькая реальность кризиса вызывала нервную реакцию со стороны многих немцев. Некоторые покидали страну – в 1923 году государственные органы зафиксировали троекратный рост иммигрантов по сравнению с предыдущим годом, некоторые – обращались к сектам, кто-то кончал жизнь самоубийством. И миллионы немцев радикализировались.
Восхождение Адольфа Гитлера к власти не случайно началось в ноябре 1923 года, на пике инфляции, когда он поднял так называемый пивной путч в мюнхенской «Бюргербройкеллер».
Каталонский корреспондент в Германии, Шаммар, оказался невдалеке от происходивших событий. Незадолго до того он взял интервью у «будущего экс-диктатора Германии». «Важнейшая проблема настоящего – огромные цены», – объяснил ему Гитлер, пообещав, что «мы сделаем жизнь дешевле». Гитлер настаивал, что для этого магазины, находящиеся часто в руках евреев, должны перейти под государственный контроль. «Именно от этих национализированных магазинов мы и ожидаем все возможные чудеса».
Журналист из Барселоны тогда откровенно выразил свои впечатления относительно собеседника: Гитлер, по его мнению, «глупейший человек из тех, с кем мы имели удовольствие познакомиться».
Фатальным образом немцы видели этого человека совсем иначе.