В последние годы в Германии наблюдается рост националистических настроений, который сопровождается массовым насилием праворадикальных экстремистов в отношении мигрантов. Особенно эта тенденция заметна на территории бывшей ГДР. Как так получилось, что в стране, в которой национальная идентичность во многом основана на осуждении нацистского прошлого, становятся популярными праворадикальные взгляды? Тем более — в той ее части, где люди десятилетиями жили при тоталитарном режиме, официальная идеология которого строилась на антифашизме? Публикуем перевод статьи в газете Zeit немецкого психоаналитика и писателя Аннете Симон, работавшей психиатром в ГДР и ставшей депутатом Бундестага в 1996.
Вытесненные страхи времен ГДР и официальный антифашизм отзываются долгим эхом в частной культуре, которая пытается защититься от государства и внешних изменений
Автор — Анетте Симон // zeit.de, 3 июля 2019 г.
Перевод — Наталья Колягина
Долгое время было просто невозможно себе представить, чтобы свастика или нацистское приветствие вновь могли появиться на значительной территории Германии. Но они вернулись, и сейчас обсуждается, с чем связано усиление правых настроений в Восточной Германии: с историей ГДР или с тем, что восточным немцам пришлось пережить после 1989 г. Я хочу попробовать взглянуть на эту проблему с политико-психологической перспективы.
Что происходит с людьми, которые выходят на улицы вместе с националистическим движением ПЕГИДА в Дрездене или зигуют в Хемнице? Они часто нападают на людей с другим цветом кожи, а в интернете с пеной у рта обрушиваются на любого, кто думает иначе. Эти люди пережили изменение системы и более-менее освоились в Западной Германии. Однако, согласно последним опросам, половина жителей Восточной Германии чувствуют себя гражданами второго сорта. После 1989 г. они испытали культурный шок. После 1989 г. столкнулись две культуры повседневности, которые до сих пор отличаются между собой. Повседневная культура западных немцев более демократична, толерантна и открыта миру, и это обусловлено, с одной стороны, присутствием западных оккупационных сил после 1945 г., долгими упражнениями в демократии, а с другой — студенческим движением 1968 г. Поколение 1968 г. сформировало демократическую культуру ФРГ больше, чем оно готово в этом сегодня признаться. 1968 был знаменательной датой и для Востока. Но ровесники западных шестидесятников, те, кто непримиримо относился к господствующей в ГДР политике и протестовал против вторжения стран Варшавского договора в Чехословакию, были гораздо менее заметны на общественном горизонте. Во-первых, потому что они составляли меньшинство, а во-вторых, из-за систематического государственного подавления несогласных, к которым применялись и арест, и высылка из страны, и профессиональная изоляция.
Я упоминаю об этом потому, что со стороны население ГДР воспринималось и воспринимается как гомогенная группа. Но общество в ГДР было разнородным, разделенным на управляющих и управляемых, хотя разграничительные линии тут едва ли были четкими. Были доносчики и те, за кем следили, партийные секретари и диссиденты, карьеристы и аутсайдеры. После быстрого воссоединения страны в 1990 эти расколы, казалось, были замазаны, а конфликты внутри ГДР сглажены стремительным появлением новых общественных структур. В одном вагоне берлинского метро могут встретиться бывший сиделец, арестованный за попытку побега из республики, и его следователь, оба пересекают остановку на Фридрихштрассе и направляются к главному вокзалу, по пути минуя то место, где раньше была стена. Если оба сейчас на пенсии, то можете быть уверены, что бывший следователь получает пособие больше, чем бывший заключенный. Неразрешенные противоречия времен ГДР остаются и все еще вызывают горечь и гнев.
Многие из рожденных в ГДР продолжают нести этот противоречивый психологический и социальный багаж в новой жизни. Оно и понятно: после 1989 г. эти люди испытали экзистенциальное потрясение и продолжают переживать его последствия, а их отличие от остальных немцев заставляет их ощущать собственную неполноценность и вину. Так уверенность в себе и самооценка подтачиваются изнутри — вы все больше осознаете, что жили в условиях диктатуры, подверглись этому опыту и, конечно, переживаете его последствия. Нарциссическая травма (понятие в психоанализе, которым обозначают психическую травму от нежелаемого раскрытия внутренней сущности субъекта — прим. ред.) пострадавшего от внешних сил закрепляет внутреннюю неуверенность, а чтобы справляться с ней, нужны стабильность и способность к рефлексии, которые есть не у каждого.
Часть восточных немцев испытывает стыд, который вызывается отношением общества к их прошлому. Еще в 2001 г. лейпцигский психоаналитик Йохен Шаде обозначил чувство стыда, «которое возникает, когда человек вынужден подчиняться глупости, следовать речевой цензуре и демонстрировать смирение. Кто из нас не испытывал осязаемого, переживаемого чуть ли не на телесном уровне мучительного чувства подчиненности, которое подспудно присутствовало в повседневной жизни при социализме?» Этот старый, часто бессознательный и подавленный стыд, вызванный необходимостью подчиняться чаще, чем то было необходимо, проявляется в самых разных ситуациях. На глазах у всех, под ярким светом западных прожекторов, люди переживают позор и обесценивание. В качестве одного из примеров приведу опыт ГДР-овского антифашизма, который часто называют «антифашизмом без участников». Однако дело тут еще сложнее.
Политики, пришедшие к власти в ГДР после 1945, были отчасти антифашистами, — по крайней мере, позиционировали они себя так. Именно они создали миф о том, что ГДР родилась из антифашистского сопротивления. Эта легенда имела сильное влияние вплоть до каждой отдельной семьи, ведь с ее помощью можно было освободиться от бремени вины за преступления немцев. Чувство снятия вины, пережитое восточными немцами, которые были ничуть не менее виновны, чем немцы западные, было настолько значимым, что восточно-немецкое общество постепенно поверило в эту легенду. Отождествление с антифашистами, а затем и с ГДР, давало большое преимущество — казалось, все приняли правильную сторону, сторону сопротивления и даже жертв. При этом психические особенности, приобретенные обществом после 1945 г. — психологическая уязвимость, восприимчивость к подчинению, авторитарное мышление, пренебрежение к слабому и чужому — не были публично отрефлексированы. Может быть, за исключением искусства и литературы — во всяком случае, рефлексия об этом не была публично представлена. Конфронтация с национал-социализмом в ГДР вышла, главным образом, политэкономической; на месте бывших концлагерей открылись музеи, повсюду звучали призывы «стать новым человеком». Однако структурные условия для изменения нацистских взглядов были неполными. В семьях о прошлом молчали так же, как и на западе — о том, что свершили (или чего не совершали) отцы на фронте. Когда молодежь в 1980-е годы начала расспрашивать своих бабушек и дедушек и услышала в ответ множество путаных, приукрашенных военных историй, — это стало одним из питательных источников для праворадикальных групп в ГДР.
Особенно почитались в ГДР жертвы национал-социализма среди коммунистов. Так, существовал «день жертв фашизма», во время которого в моей школе под аплодисменты поднимался флаг, и исполнялись «Болотные солдаты» (подробнее о песне — прим. ред.) Это известная песня, написанная и впервые исполненная заключенными Третьего рейха, она по-настоящему хватала за живое:
Тут среди пустыни голой
Лагеря одни окрест.
За колючкой мы с тобою
Вдалеке от милых мест.
Припев:
Болотные солдаты
Шагают, взяв лопаты,
Прямо в топь.
(Перевод Е.Б. Иванова)
Мурашки по коже, хочется плакать. Эта песня, исполняемая по распоряжению руководства ГДР для школьников ГДР, должна была связать воедино сочувствие к жертвам фашизма и лояльность государству. Мурашки подсказывали, что было в этом что-то фальшивое. Власти ГДР идентифицировали себя с этими жертвами и использовали эмоциональную отзывчивость школьников, чтобы манипулировать их чувствами. Лишь малая часть присутствующих могла по праву связывать себя с этой песней. Все остальные были слишком молоды, либо, как и остальные восточные немцы, отнюдь не принадлежали к «болотным солдатам», т.е. преследуемым или участникам сопротивления. Антифашизм был частью государственной идеологии ГДР, защелкой в ловушке лояльности. Кое-кто после принудительных ритуалов и манипуляций вовсе не испытывал сочувствия к жертвам и необъяснимых мурашек, только гнев. Прививка антифашизма вызывала у таких людей скорее внутреннюю агрессию, которую, из-за угрозы наказания, невозможно было выпустить наружу.
Есть еще кое-что, что мешало восточным немцам стать зрелыми демократами. В ГДР предпринимались попытки сократить разрыв между обществом и семьей, как это бывает в социумах, защищающихся от культурных изменений, в которых подростковый возраст, т.е. время взросления, замораживается с помощью особой инициации (так в тексте — прим. ред.). То, как это повлияло на психику гражданок и граждан ГДР, еще в 1970 г. описал Уве Йжонсон в своем пророческом эссе «Попытка описания менталитета». В нем он рассматривает менталитет людей, которые бежали из ГДР в Западную Германию. Его поразило, что даже после своего бегства они с трудом отделяли себя от ГДР: «Так дети говорят о родителях. Так взрослые говорят о том, кто играет для них роль отца». Он замечает: «Во многих свидетельствах жизнь в ГДР обретает четкие человеческие черты (в то время как ФРГ лишь остается лишь местом, в котором человек находится)». В семейственной культуре ГДР действительно говорили «наши люди», точно так же как сейчас произносят «наши дети», а при обсуждении социальных отношений неизменно упоминали «человеческое тепло», давно ставшее шаблонной фразой. Так, возможно, и формировалась семейственная культура, со всеми ее достоинствами и недостатками.
Преимущество заключалось в чувстве безопасности, принадлежности к целому, которое эта культура предлагала своим членам: человек работает на государство, а государство берет на себя функцию заботы о своих гражданах. Но даже если вы настроены против государства, нельзя было сомневаться в его неусыпном внимании к вам. Недостаток семейственной культуры в том, что она выставляет ширмы, ограждаясь внешних и внутренних изменений. А покидая стены родительских домов, молодежь ГДР сталкивалась с такой культурой, которая хотела вновь связать их, заставить принять ее без всякой критики и даже защитить реальной стеной. Таким образом, в культуре ГДР почти не было конфликта поколений, как и не было открытого ответа на серьезные социальные вызовы. Эта культура словно играла роль родительского института в сознании людей — государство всегда можно было обвинять, благодарить или назначить ответственным за собственную судьбу.
Все это предполагало особое поведение. Например, до сих пор существует, а тогда он был вообще широко распространенным, особый вид спорта — втихомолку так или иначе обходить законы государства, избегая открытых обсуждений или конфликтов, поскольку часто это было слишком опасно. В 1989 г. граждане ГДР решились на открытый конфликт, и очень печально, что это достижение мирной революции пока не получило заслуженного признания в объединенной Германии.
После событий 1990 года и быстрого установления новых социальных структур по западному образцу некоторые восточные немцы продолжили вести себя так, будто они все еще живут в ГДР. Они не пытались измениться, встроившись в эти структуры и участвуя в них, но и не протестовали против нового положения вещей. Они лишь вновь действовали методом пассивного сопротивления. Они не умели разрешать публичные конфликты, им было негде научиться культуре дискуссии, и они не могли ее быстро перенять. Некоторые из рожденных после 1989 по-прежнему подвержены воздействию старых моделей поведения: сложно говорить о полноценном споре поколений, ведь им приходится противостоять дезориентированным родителям, жизненный опыт которых обесценен.
Только теперь, годы и десятилетия спустя, мы можем разрешить себе снова пережить те вытесненные чувства, которые мы испытывали в эпоху ГДР. Читая досье на себя из архива Штази, я чувствовала такой страх, какой могла испытывать только во времена ГДР. Что они могли сделать со мной и моей семьей, если бы только захотели? И что они на самом деле нам причиняли! После чтения мне снились кошмары, которых я не видела со времен ГДР. В те годы я предпочитала почти не замечать мер, направленных против меня и моей семьи — я не воспринимала органы безопасности всерьез, такова была моя уловка. Страх никому не нравится, ведь он нас делает маленькими и бессильными. Сам по себе страх как психический механизм полезен, он создает важные сигналы. Но подавление страха может снизить вред и облегчить жизнь.
Неужели именно этот страх переносится сегодня на чужаков? Разве не верно, что после 1990 г. мы стали «чужими в собственной стране» — чужими для новых институтов, западных элит, которые тогда часто воспринимались как новая власть? Не проецируется ли теперь на мигрантов чувство собственной чужеродности и инфантилизм, которые локализуются и подпитывают презрение и агрессию?
Сегодняшнее громко заявленное недоверие к элитам было бы более чем оправданным по отношению к лидерам ГДР. Равно как и широко распространенное в наши дни выражение «лживая пресса» — оно прекрасно применимо и к СМИ времен ГДР: кто в курсе, тот знает, сколько было скрыто, приукрашено или искажено. Это кажется мне иногда повторным эмоциональным переживанием под девизом «Давайте еще раз не допустим, чтобы это произошло!».
Правые взгляды существовали и в ГДР. Конечно, в прикрытой форме, поскольку они были связаны с «гневом и горечью» — реакцией на антифашизм, встроенный в господствующую идеологию. После 1990 споры о «патерналистской власти» в ГДР и ее идеологии прекратились, благодаря быстрому распространению западной культуры, и мейнстримом стало противостояние социалистическому прошлому. Поэтому конфронтация с прошлым многими переживалась не как собственная проблема, а скорее воспринималась как западногерманская идея, которая «на самом деле» прикрывает экономическую экспроприацию «государственной собственности», или даже «нашей собственности». Потеряв все координаты, имитируя способы взаимодействия с западно-германскими институтами, люди странным образом осознали, что ГДР все-таки была их родиной. И почувствовали грусть и гнев из-за потери чувства безопасности и того, во что они верили, а главное — из-за потери работы. А еще была грусть из-за утраты испытанного ими в 1989 году чувства, что они — народ, который определяет собственную судьбу. С большим трудом приобретенное чувство ответственности в новой политической реальности было утрачено, из-за того, что в объединенной Федеративной республике многим вновь пришлось себя почувствовать бессильными в системе новых структур и правил. Как можно принимать участие в этой демократии, не проявляя агрессии — вот вопрос, который поднимают провокаторы с правой стороны.