Сергей Бондаренко

репрессии в СССР

кино

перевод

Откуда берется наше право — в том числе моральное — владеть вещами умерших людей? Особенно если мы не получили их по завещанию. Во многом

Откуда берется наше право — в том числе моральное — владеть вещами умерших людей? Особенно если мы не получили их по завещанию. Во многом именно из таких предметов состоит так называемое «культурное наследие» народа, причем очень часто их бывшие владельцы расстались с ними не по собственной воле. 
Профессор Центра балтийских и восточноевропейских исследований Университета Седертерна Ирина Сандомирская в специальном номере журнала <a href="http://balticworlds.com/wp-content/uploads/2019/11/BW-3-2019-PDF.pdf">Baltic Worlds</a> пишет о проблеме наследования тех, кто исчез, теми, кто остался. 
Публикуем сокращенный перевод статьи в поддержку программы «<a href="https://backhome.memo.ru">Право вернуться домой</a>» –– борьбы за возможность репрессированных и членов их семей вернуться на прежнее место жительства, утраченное из-за репрессий. Прямо сейчас в Госдуме рассматривается законопроект, из-за которого жертвы репрессий и их потомки могут лишиться права на компенсацию, вопреки решению Конституционного суда. 


Время действия фильма Алексея Германа «Хрусталев, машину!» — февраль 1953-го, 7 дней до смерти Сталина, страстная неделя из жизни главного героя. Успешный и всесильный некогда военный врач живет в ожидании неизбежного ареста. Когда наступает его время, после неудачной попытки побега, он сдается и принимает свою судьбу. Мы следуем за ним в тюрьму, становимся свидетелями переживаемого им ужасного унижения. Затем, после смерти Сталина, он выходит из тюрьмы, на свободу –– в огромное, широко открытое пространство пустоты. Там он и исчезает, буквальным образом растворяется в воздухе. Человек без свойств и без собственности, исчезнувший –– он пропадает, но никто, скорее всего, не будет оплакивать его пропажу.


В начале картины мы видим доктора и его семью среди чудовищного переизбытка материальных объектов, в квартире, переполненной скарбом. В огромных апартаментах туда-сюда снуют толпы людей, громко разговаривают, ругаются на гигантской кухне — среди не к месту приткнутых, бесконечных «вещей», очевидно занимающих слишком много места, лишающих людей пространства для жизни. Произведения искусства и предметы декора, дорогая мебель и посуда, явно переехавшие сюда из другого места –– точные детали повседневной жизни сталинской элиты. 


Вероятно, все это реквизировано из домов и художественных коллекций уже исчезнувших людей, жертв более ранних волн террора, и теперь распределено между теми, кто пока остался в живых. Эти предметы временно переданы им во владение, как знак их недолговечных привилегий. Собственность тех, кого уже нет, пока остается здесь, лишенная собственной ценности, истории и контекста, в ожидании исчезновения своих нынешних хозяев (когда наступит их черед). А их черед наступит, и они исчезнут без следа. Все эти вещи окружают действующих лиц как бессловесный греческий хор, наблюдающий за невероятными поворотами судьбы главного героя, которые предваряют его неминуемое падение, исчезновение в ночи, его «отсутствие». 


Что это значит, «исчезать» или «быть исчезнувшим»? Что это за категории, понятия, что они символизируют? Как соотносятся с нашим чувством истории и ощущением ее связности, нашими претензиями на историческое и культурное наследие? Каков их критический потенциал в работе с тем, что мы называем культурными ценностями и исторической справедливостью?


Ощущение того, что нам чего-то не хватает, является характеристикой нашего времени –– это симптом тех амбивалентных отношений, что возникают между незавершившимся настоящим и неотменимым прошлым. Мы говорим, что чего-то не хватает, когда что-то было на своем месте, но сейчас его там нет; мы говорим «некто отсутствует», когда его нет там, где мы ожидали его увидеть. О тех, кого нет, мы говорим, что их отсутствие «бросается в глаза» (по-французски brillent par son absence –– «блистает отсутствием»). В этом случае именно отсутствие — и есть причина сияния, которое невозможно скрыть: это бытие-в-отсутствии или даже присутствие-посредством-отсутствия. То, чего нам не хватает –– это то, что должно быть (но его нет), — таким образом, отсутствие становится вопросом справедливости и долга («должно»).



<div class="wp-block-custom-image-container">
 <div class="wp-block-custom-image">
 
 <img src="/wp-content/uploads/sites/default/files/960.webp_.jpg" />
 <div class="wp-block-custom-image-element" style="background-image:url('/wp-content/uploads/sites/default/files/960.webp_.jpg')"></div>
 </div>
 <div class="wp-block-custom-image-figcaption">
 <div class="wp-block-custom-image-desc">Кадр из фильма «Хрусталев, машину!»</div>
 <div class="wp-block-custom-image-source"></div>
 </div>
 
</div>


Справедливость становится особенно значимым фактором, когда прошлое находит свою репрезентацию в артефактах — вроде тех, которыми полна квартира несчастного сталинского генерала. Или, говоря шире, когда прошлое проявляется в материальных объектах «культурного наследия».  Оригинальный контекст французского слова patrimoine (национальное достояние, культурное наследие) – революционный, это неологизм и эвфемизм, описывающий вещи, не имеющие владельца. Ценности, конфискованные во время Французской революции из аристократических домов и монастырей по новым чрезвычайным законам. Зачастую это были богатства, украденные толпами, которые сжигали дворцы, поместья и церкви, насиловали монахинь и убивали дворян. Термидор изобрел слово для этих «эксцессов»: назвал их «вандализмом». Но вместе с тем он придумал, что делать с огромным количеством материальных предметов, стоивших жизни своим обладателям. Patrimoine –– предметы, принадлежащие patrie, «родине», поскольку, в противном случае, ими больше некому владеть. Эти вещи отправились в музеи для нужд образования, просвещения и пробуждения патриотических чувств.


В целом, социальные катаклизмы всегда приводят к диспропорциям в доступе к вещам: людей массово уничтожают, но вещи сохраняются и продолжают свое существование в новом качестве как предметы купли/продажи или экспонаты художественных коллекций. Человеческая жизнь гаснет в катастрофах, в то время как жизнь вещей становится все более и более активной в актах обмена, экспроприации и мародерства. 


В одной из своих поэм военного времени французский поэт и герой Сопротивления Рене Шар провозгласил: «наше наследие не завещано нам никаким завещанием». В самом деле, история XX века полна неисцелимых человеческих ран и катастроф, а их артефакты переполняют современные музеи, их коллекции и запасники, как и аукционные дома. Наше наследие, в том виде, как мы получаем его из прошлого — это спорная собственность, наши права на него легко могут быть поставлены под вопрос. Рене Шар продолжает: «Мы достойно сражаемся лишь за то дело, которое выбрали сами, с ним мы едины и с ним вместе горим».  


Пусть и не способные свидетельствовать, вещи все же представляют собой наше наследие, и не потому, что уполномочены делать это –– от природы или в силу закона –– а потому, что мы сами совершаем выбор их унаследовать, то есть подразумеваем ответственность за тех, кто не был спасен и за память о тех, обстоятельствах, при которых произошло их «исчезновение».


Коллективная память в XX веке укоренена в этих объектах. Наше наследие состоит из вещей, репрезентирующих, в широком смысле, собственность людей, безвестно пропавших в катастрофах своего времени. И потому, заявляя права на свое наследие, мы должны осознавать экономические, этические и политические аспекты, лежащие в основе нашего права на них. Современные дискурсы и практики коллективной памяти, идеологии и риторика исторического и культурного наследия, публичная или частная, имеют прямое отношение к политике идентичности и предполагаемой связи между прошлым и настоящим. 


Виктор Шкловский когда-то говорил о необходимости совершить «революционный выбор прошлого» в современности. Политические силы в восточной части Европы сегодня скорее демонстрируют свой «реакционный выбор прошлого». Важно помнить, что и это тоже выбор.

Собственность пропавших без вести

Родилась в 1952 году. Автор книги «Я хочу остаться там, где никогда не был. Попытка описания восточно-германской идентичности» (2009), дочь писательницы Кристы Вольф. С 1975 по 1991 г. работала в психиатрической клинике в Восточном Берлине. В ГДР она участвовала в выборах в Парламент. С 1992 г. занимается частной практикой, с 1996 работает психоаналитиком.

Анетте Симон

Почему целые регионы Восточной Германии движутся вправо

Восточная Европа

В последние годы в Германии наблюдается рост националистических настроений, который сопровождается массовым насилием праворадикальных экстремистов в отношении мигрантов. Особенно эта тенденция заметна на территории

Когда семья греет слишком сильно

Роман Елисеев

Вторая Мировая война

Вторая мировая война

сопротивление

Франция

На протяжении Второй Мировой войны главной газетой Французского Сопротивления была "Комба". Она являлась центром, в котором были сосредоточены передовые мысли французской интеллигенции. В "Комба"

На протяжении Второй Мировой войны главной газетой Французского Сопротивления была “Комба”. Она являлась центром, в котором были сосредоточены передовые мысли французской интеллигенции. В “Комба” публиковались Жан Поль Сартр, Андре Мальро и Альбер Камю, который был редактором газеты с 1944 по 1947 годы. Именно Камю оставил самый значительный след в истории газеты.


Его голос, голос человека, выступавшего за главенство моральных пинципов в политике и уважение человеческого достоинства, звучал громко и давал читателям силу для борьбы и надежду на то, что кровопролитной эпохе придёт конец и в новое десятилетие Франция войдёт свободной страной. Больше чем полвека спустя мощные и предельно честные тексты Камю не утратили своей силы и ценности.


В марте 1944 года Национальный Совет французского сопротивления принимает программный документ, включавший в себя как «непосредственный план действий», так и последующие меры по восстановлению общественных и политических институтов страны после войны. Непосредственный план действий включал в себя процесс создания особых комитетов, целью которых было вовлечь «всех французов в борьбу против врага», на местных и корпоративных уровнях способствовать подготовке кадров для вооружённого сопротивления. Именно в это время Камю пишет для «Комбы» свою первую статью.


<h2>Комба, Подполье, № 55, </h2>


<h3>Против Мировой Войны, Мирового противостояния</h3>


Ложь всегда преследует какую-то цель. Даже самая наглая ложь, если повторять её достаточно часто и долго, всегда оставит свой след. Немецкая пропаганда верна этому правилу, и сегодня перед нами ещё один пример его применения. Вдохновлённая пропагандой Геббельса и холуйской прессой, в исполнении милиции стартовала ужасная кампания, которая, под предлогом борьбы со сторонниками подполья и Сопротивления, стремится вновь разделить Францию. И вот что они говорят французу: «Мы уничтожаем бандитов, которые убили бы вас, если бы нас здесь не было. У вас нет ничего общего с ними».


Французская милиция была создана Жозефом Дарданом в январе 1943 для помощи режиму Виши в борьбе с французским движением Сопротивления. 


Хотя это враньё, воспроизведённое тысячу раз, продолжает иметь определённую силу, достаточно говорить правду для того, чтобы противостоять лжи. И правда в том, что французы имеют много общего с теми, кого им предписывается презирать и бояться. Есть только одна Франция – не две. Не одна, что борется, и не вторая, что ставит себя выше борьбы. Даже те, кто предпочитают удобную позицию судей, должны понять, что «оставаться над схваткой» невозможно. Вы не можете сказать: «Это меня не касается». Потому что это вас касается. Правда в том, что Германия сегодня не только развязала наступление против лучших и самых выдающихся наших соотечественников, но также продолжает тотальную войну против всей Франции, которая сегодня полностью открыта для немецких ударов.


Не говорите: «Это меня не касается». Не говорите: «Я живу в провинции, и конец войны застанет меня таким, каким я был в ее начале, – пребывающим в мире». Потому что это касается вас. 


29 Января в коммуне Мальваль департамента Изер целая деревня была сожжена немцами всего лишь из подозрения, что там могут укрываться уклонисты от трудовой повинности. Двенадцать домов полностью уничтожены, было обнаружено одиннадцать тел, пятнадцать человек оказались под арестом. 


18 Декабря в Шавроше департамента Коррез, что в пяти километрах от Юсселя, при неясных обстоятельствах был ранен немецкий офицер, убиты пятеро человек и сожжены две фермы. 4 Февраля в Гроле, что в Эн, после неудачных поисков скрывавшихся от принудительного труда, немцы застрелили мэра и двух уважаемых граждан.



<div class="wp-block-custom-image-container">
 <div class="wp-block-custom-image">
 
 <img src />
 <div class="wp-block-custom-image-element" style="background-image:url('')"></div>
 </div>
 
</div>


Возможно некоторые из этих погибших французов когда-то говорили: «Это меня не касается». Но немцы решили, что это их касается, и в тот же день продемонстрировали, что это касается всех нас. Не говорите: «Это меня не касается, я дома со своей семьёй, слушаю радио каждую ночь и читаю свою газету». Они придут за вами, потому что кто-то на другом конце Франции отказался идти. Они заберут вашего сына, который также говорил, что это его не касается, мобилизуют вашу жену, которая до последнего момента думала, что всеми делами занимаются только мужчины. В действительности, это касается вас и касается всех нас. Потому что сегодня Франция так сдавлена под натиском врага, что даже поступок одного человека вдохновляет всех остальных, и безразличие отдельного человека может стоить жизни десятерым. 


Не говорите: «Я сочувствую, и этого вполне достаточно, а остальное меня не касается». Потому что вас убьют, депортируют или подвергнут пыткам, как сочувствующего, с той же лёгкостью, что и вооружённого повстанца. Действуйте. Вы рискуете не больше, и, в конце концов, разделите часть того, что лучшие из нас хранят в своём сердце, находясь в заключении. Идя таким путём, Франция не будет разделена. Усилия врага, как известно, направлены на то, чтобы французы не решались исполнять свой национальный долг — сопротивляться S.T.O. и поддерживать подполье. 


S.T.O. (Service du travail obligatoire). Трудовая повинность, введённая режимом Виши в Феврале 1943 г. для снабжения немецких фабрик французской рабочей силой.


Этот путь увенчается успехом, если следовать ему, вооружившись правдой. А правда в том, что общие усилия милицейских наёмников и гестаповских убийц приносят смехотворные результаты. Сотни тысяч продолжают сопротивляться, бороться и надеяться. И небольшое количество арестов этого не изменит. Это то, что должны понять те 125.000 молодых людей, которых враг планирует депортировать каждый месяц. Всех, на кого враг положил глаз, с поразительной откровенностью называя «трудовым резервом». Тех, кто выступает за Францию, которая в немецких глазах, полных ненависти, остаётся единой.


Была развязана тотальная война, и она требует тотального сопротивления. Вы должны сопротивляться, потому что это касается вас лично, и есть только одна Франция — не две. Саботаж, забастовки и демонстрации, которые проходят по всей Франции — единственный доступный нам способ отвечать в этой войне. Это то, чего мы ожидаем от вас. Действовать в городах в ответ на атаки в провинции. Действовать на фабриках. Действовать на вражеских линиях связи. Действовать против Милиции: каждый милиционер — потенциальный убийца. 


Есть только одна битва, и, даже если вы к ней не присоединитесь, враг всё равно обеспечит вас ежедневными доказательствами того, что эта борьба – ваша. Найдите своё место в ней, потому что судьба каждого, кого вы любите и уважаете, касается вас. И ещё раз: будьте уверены – эта борьба касается вас. Просто скажите себе, что вместе мы можем привнести в борьбу великую силу угнетённых, – солидарность в наших страданиях. Эта сила, которая решительно уничтожает ложь. И наша общая надежда в том, что настанут дни, когда этой силы станет достаточно, чтобы вдохновить нас на новую правду и новую Францию.


Альбер Камю 
Март 1944

Комба № 55

перевод фрагмента

книги

историческая память

США

Во вступлении к своей новой книге историк и теоретик Хейден Уайт вновь возвращается к главной теме своих научных исследований – соотношении «истории» и «литературы»,

Хейден Уайт: «Практическое прошлое»

оккупация Польши

ХХI век

О том, как польские правые систематически меняют культуру исторической памяти в Польше и вытесняют плюрализм из общественного дискурса как «вредную идеологию», читайте в нашем переводе статьи немецкого издания Zeitgeschichte

К вопросу о доминировании националистического нарратива в Польше

перевод рецензии на детективный роман эпохи нацизма

рецензия

1940-е

протест

Россия - Германия

Детективный роман Адама Кукхова и Эдвина Тетьенса «Строганый и пропавшие без вести» был опубликован в Германии во время нацистской диктатуры. Как авторы сумели в 1941 году протащить на

Детективный роман Адама Кукхова и Эдвина Тетьенса «Строганый и пропавшие без вести» был опубликован в Германии во время нацистской диктатуры. Как авторы сумели в 1941 году протащить на книжные прилавки антифашистские идеи, читайте в нашем переводе <a href="http://www.deutschlandfunk.de/kriminalroman-aus-der-nazi-zeit-der-st-petersburger.700.de.html?dram%3Aarticle_id=353868">рецензии</a> на недавно переизданный роман.


Когда в 1941 г. появились «Строганый и пропавшие без вести» Адама Кукхофа и Петера Тарина, он казался лишь одним из многих детективных романов, которые были призваны удовлетворить потребность «единого немецкого народа» в развлечении. Лишь позже исследователи популярной культуры открыли, что за этим детективом скрывается захватывающая история. Очевидно, его авторы следовали наставлениям Бертольда Брехта, изложенным в статье «Пять трудностей пишущего правду» 1935 г., где он описал разнообразные способы распространения неприятных истин при диктатуре.


«Так, например, описания, обличающие бесчеловечные порядки, можно незаметно, „контрабандой” помещать и в книгах столь низкопробного жанра, как бульварный детективный роман, вполне оправдывая тем самым использование этого жанра»


Трюк сработал, но авторы попались на собственный крючок. «Низкопробный жанр детективного романа» послужил тому, что эту книгу не заметили, считает Ансгар Варнер, в наши дни повторно опубликовавший «Строганый и пропавшие без вести» в издательстве «E–Book–News Press».


«Роман был замаскирован под бульварное чтиво, и никто не разбирал его предложение за предложением. Однако именно поэтому и позже мало кто был им заинтересован. Работы Адама Кукхофа относительно хорошо изучены, но этот детективный роман всегда словно бы оставался в стороне. По-видимому, с самого начала предполагалось – это все равно не имеет какой-либо литературной ценности. На уровне общего контекста было известно, что роман имел скрытую антифашистскую направленность, но не более того. Не было даже известно, кто скрывается под псевдонимом соавтора.


Проект детектива с подрывными идеями


Под псевдонимом Петер Тарин скрывался рожденный в 1894 г. в Петербурге и проживавший в 1920-х годах в Берлине психиатр и психолог Эдвин Титйенс, который уже во времена Веймарской республики опубликовал успешно продаваемую научно-популярную книгу, посвященную [психологическому процессу] десуггестии, а затем обратился к известному писателю Адаму Кукхофу с идеей написать детективный роман. Как и Титйенс, Кукхоф был задействован в группе сопротивления «Красная капелла». Видимо, поэтому авторский дуэт решается включить в свой писательский проект подрывные идеи. Уже в самом начале романа «Строганый и пропавшие без вести» читатель мог столкнуться с недвусмысленными формулировками.


<blockquote class="wp-block-quote">«Это случилось в Санкт-Петербурге зимой 1909 – 1910 гг., в эпоху между революцией и началом Первой мировой войны. В царской России было все спокойно. Хотя иногда и случались нападения на высокопоставленных чиновников и членов императорской семьи, к этому за последние десятилетия уже привыкли. Даже самая кровавая сенсация сдувается, когда становится обычным делом. Так и необъяснимое исчезновение ряда видных общественных лиц той зимой вызвало гораздо больший отклик, чем все эти убийства».</blockquote>


<blockquote class="wp-block-quote">«Все намеренно не только смещается в другую историческую эпоху, но и географически переносится в царскую Россию. Но по многим деталям, конечно, можно себе представить, как читатель того времени все для себя „переводил”. Царская Россия – это диктатура Гитлера? Кажется, что это не полиция, а гестапо. И конечно, встает вопрос: кто является пропавшими без вести и кто убийцей? И когда люди исчезают, их как-то хоронят, но затем они снова появляются – все это имеет определенный узнаваемый привкус, тем более, что в самом заглавии уже стоит „пропавшие без вести”».</blockquote>


Дворянин и детектив-любитель Сергей Павлович Строганый, своего рода русский Шерлок Холмс, консультирует Петербургскую полицию при расследовании серии исчезновений. По сюжету оставшийся без средств аристократ обретает социальное знание – ему приходится спуститься в трущобы пригородов, побывать в захудалых трактирах, он окунается в трясину преступления, а в середине заснеженного русского леса сталкивается с террористической ячейкой и обнаруживает секретную библиотеку.


«Это один из самых спорных моментов, когда там, в лесной избушке за двойным забором неожиданно обнаруживается анархическая литература, а затем Строганый размышляет, почему все эти сочинения не так уж плохи. Речь идет о вопросе: как далеко может зайти государство в своих реформах и какие средства легитимны, чтобы покончить с насилием и социальной несправедливостью. Это облекается в формулировку: „Когда-нибудь все это рухнет, и чем быстрее, тем лучше”».


<blockquote class="wp-block-quote">«А вы не боитесь этой катастрофы, которая, возможно, коснется и вас? – спросил Строганый, поднимая глаза. Она пожала плечами: – Папа считает, что нет ничего плохого в том, что свершается в свое время. – И бояться? – произнесла она с сияющей улыбкой. – Самое главное, что правда восторжествует. Да, папа. А как же мы? Мы же молоды и можем многое, многое пережили и знаем – чего же нам бояться?»</blockquote>


Авторы искусно используют отсутствие конкретики


Хотя со стороны национал-социалистов и предпринимались неоднократные попытки, особенно в начале войны, использовать детективный роман в своих целях, однако человеческая потребность в развлечении оказалась несовместима с политической индоктринацией. Поэтому в литературе времен Третьего рейха редко махали флагами со свастикой. Место действия, как правило, не было конкретным: нечто столичное, современное, буржуазное. В те годы авторы детективов сознательно отказывались от избыточно реалистичных деталей, чтобы напрасно не раздражать цензоров. В «Строганом и пропавших без вести» Адам Кукхоф и Петер Тарин искусно используют отсутствие конкретики для ассоциаций с как раз весьма конкретными образами, событиями и личностями, – объясняет издатель Ансгар Варнер.


«Когда речь заходит об очередном скандале, в котором полиция выглядит очень плохо, Строганый должен выступить посредником и посылается к человеку, который всегда описывается только в кавычках и с большой буквы, „Он”. „Он” принимает Строганого. Из самой постановке сцены становится понятно, что это царь, но об этом нигде прямо не говорится. Так же, наверное, не назывался бы и фюрер в романе о Третьем рейхе. В кабинете царя показаны такие атрибуты – изящные безделушки на письменном столе, жестяночки, золоченые гербы и так далее, – что читатель думает: так, действительно ли все происходит в Санкт-Петербурге или в Оберзальцберге, или в Рейхсканцелярии?»


<blockquote class="wp-block-quote">«Строганый … был, мягко говоря, потрясен варварской красотой – рядом со старинной шкатулкой с изумительными рельефами из слоновой кости и перламутровыми вставками стояли безвкусные резные рамки для фотографий в форме веера». «Он», статный, шестидесятилетний, тщательно разгладил и зачесал назад редкие волосы над полнокровным лицом и любезно поприветствовал Строганого. – «Садитесь, будьте любезны. Давно не видел. Как Ваши дела?»</blockquote>


Абсолютный литературный успех Титъенса и Кукхофа


Для Адама Кукхофа роман «Строганый и пропавшие без вести», написанный в 1941 г., должен был стать последней, а для его соавтора Петера Тарина (Эдвина Титъенса) – единственной литературной публикацией. Как один из лидеров антифашистской группы сопротивления «Красная Капелла», Кукхоф был арестован в сентябре 1942 года и менее чем через год казнен в Берлинской тюрьме Плётцензее. Как менее заметному члену подпольной сети Эдвину Титъенсу удалось избежать волны арестов, и он умер в 1944 г. в возрасте пятидесяти лет от инфаркта. Позднее стало известно, что в своей берлинской квартире он укрывал еврейских фабричных работниц, из-за чего ему был присвоено звание «праведника мира».


Криминальный роман двух антифашистов интересен не только хорошо замаскированной критикой национал-социалистического государства, но и тем, что элементы детективного напряжения были нужны авторам для погружения в окружающую среду и описания состояния общества. Главный герой имел потенциал для того, чтобы стать героем серии книг. Большое повторное открытие – и снова маленькое издательство.


Ральф Герштенберг


“Deutschlandfunk”

Петербургский Шерлок Холмс

перевод статьи Марианны Хирш

Холокост

Германия

постпамять

В 1992 году профессор Колумбийского университета Марианна Хирш впервые ввела в оборот термин «постпамять». Он немедленно перекочевал на страницы множества книг, описывающих работу с исторической памятью. «УИ» публикуют перевод статьи

«Стыд, подозрение и ностальгия»

«Стыд, а не скорбь»

В 1992 году профессор Колумбийского университета Марианна Хирш впервые ввела в оборот термин «постпамять». Он немедленно перекочевал на страницы множества книг, описывающих работу с исторической памятью. «УИ» публикуют перевод статьи Хирш, в которой автор от первого лица объяcняет своё видение феномена передачи воспоминаний между поколениями. 
 


Могут ли воспоминания других людей быть нашими собственными? Я верю, что могут, что так и происходит в действительности. Потомки поколений, переживших великие катастрофы ХХ века, такие как война, геноцид, крайние формы насилия, дети очевидцев крупных политических движений, государственных переворотов, революций и восстаний, часто чувствуют, что на их личностное формирование повлияли события, произошедшие до их рождения. Однако для них эти события нельзя считать непосредственно воспоминаниями; качественная и временная дистанция позволяет отнести их к постпамяти.


Постпамять описывает, какое отношение имеют последующие поколения к личным, коллективным и культурным травмам, к изменениям, которым подверглось поколение предыдущее; к тому, что они «помнят» только благодаря историям, образам, поведению людей, среди которых они выросли. Процесс передачи информации происходит на таком глубоком эмоциональном уровне, что начинают создаваться собственные воспоминания. Таким образом, связь с прошлым в постпамяти образуется не за счет процесса «припоминания», но за счёт вовлечения воображения и проецирования – «разработки», согласно <a href="https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9B%D0%B8%D1%84%D1%82%D0%BE%D0%BD,_%D0%A0%D0%BE%D0%B1%D0%B5%D1%80%D1%82_%D0%94%D0%B6%D0%B5%D0%B9">Роберту Лифтону</a>. При этом существует риск того, что подобные перенятые воспоминания могут заменить настоящие, даже вытеснить их.


В процессе взросления на становление личности косвенно влияют фрагменты травматического прошлого, рассказ о котором не укладывается в рамки обычного повествования и выходит за границы нашего понимания, его последствия обнаруживаются и в настоящее время. Мы можем это заметить в работах представителей второго поколения, например, в двухтомном комиксе «Маус» Арта Шпигельмана, рассказывающем о выживании Владека Шпигельмана в Освенциме и его художника-сына, который изображает историю отца, которая как бы отодвигает на второй план его собственную, определяет каждый отрезок его жизни.


Недавно нейробиологи подтвердили эти предположения, продемонстрировав, как травму можно эпигенетически передать через поколения. Она может быть зашифрована в структурах ДНК ребёнка, делая его более уязвимыми для травматического опыта и синдромов посттравматического стресса. Это исследование, несмотря на то, что находится еще в начальной стадии, подтверждает рассказы представителей последующих поколений.


В то же время я бы предположила, что постпамять не является строго индивидуальным явлением. Межпоколенческая передача информации приобретает самые разные формы, и даже семья среди них – не единственная, обладающая сильным воздействием. Даже самые сокровенные моменты семейной жизни становятся частью коллективного воображения, частью общих историй и образов, общественными механизмами фантазии и проекции. Это может повлиять на процесс передачи индивидуальных и семейных воспоминаний.


Комикс Шпигельмана основан на рассказах, записанных сыном на пластинку; магнитофон часто появляется на страницах двух томов «Мауса». Но материалом для создания послужили и документы, находящиеся в публичном доступе, образы, рассказы, которые иногда противоречат воспоминаниям Владека об Освенциме. Подобные противоречия – часть культурного действия постпамяти. Шпигельман – сын человека, пережившего Холокост; а, например, Давид Гроссман не имеет с Холокостом биографически обусловленных связей, но именно ему принадлежит <a href="http://profilib.com/kniga/143888/david-grossman-sm-statyu-lyubov.php">«См. статью: „Любовь”»</a> – одно из величайших произведений, посвященных этой теме.



<div class="wp-block-custom-image-container">
 <div class="wp-block-custom-image">
 
 <img src="/wp-content/uploads/sites/default/files/hirsh640_0_0.jpg" />
 <div class="wp-block-custom-image-element" style="background-image:url('/wp-content/uploads/sites/default/files/hirsh640_0_0.jpg')"></div>
 </div>
 <div class="wp-block-custom-image-figcaption">
 <div class="wp-block-custom-image-desc">Марианна Хирш</div>
 <div class="wp-block-custom-image-source"></div>
 </div>
 
</div>


Мы воспринимаем травматический опыт других как свой собственный, он становится частью нашей личной жизни, но как избежать подражательства и чрезмерного отождествления? Этот вопрос в равной степени касается процессов самоидентификации тех, кто вырос в семьях непосредственных участников событий и их сверстников, также разделяющих травматическое наследие прошлого, чувствующих острое желание больше узнать о нём. Тем не менее, их отношение к прошедшим событиям будет совершенно иным. Чтобы определить границу между строго семейной и общей «ассоциативной» постпамятью, следует учитывать разницу между вертикальным отношениями разных поколений одной семьи – ребёнка и родителя и горизонтальным взаимодействием в рамках одного поколения, где возможна свободная коммуникация между сверстниками. «Ассоциативная» постпамять – это результат одновременности и связи первого и второго-третьего поколений.


Приставка «пост» в постпамяти означает больше, чем временную отдалённость, больше, чем совокупность последствий. Это не признание линейного хода времени или логики последовательного процесса. Эта приставка говорит о сложном взаимодействии близости и отдалённости, о том, как проявляется опосредованная передача информации. Подобно прочим «пост», вознишим в начале XX-го и XXI-го века – посттравматический, постмодернистский, постколониальный, постчеловеческий – понятие постпамяти отражает беспокойное колебание между непрерывностью и разрывом.


Но всё же постпамять – не движение, метод или идея; я определяю её скорее как механизм передачи травматического знания и материализованного опыта. Этот процесс происходит между и внутри поколений, затрагивает постконфликтную психологию и социальное взаимодействие. Это результат воспоминаний о травматичных событиях, но в отличие от синдрома посттравматического расстройства эти воспоминания принадлежат другому поколению и даже другой местности или стране. Постпамять может исходить от очевидцев событий, происходящих в отдалённых частях мира. Если говорить о «со-очевидцах» с точки зрения ретроспекции или расстояния, возникает вопрос: как мы становимся чувствительны к тому, что <a href="http://urokiistorii.ru/2009/29/zontag-kogda-my-smotrim">Сьюзен Зонтаг назвала «чужой болью»</a>, которую испытывали наши предшественники или те, кто живёт вдали от нас?


Как мы можем чувствовать эту боль, не думая при этом: «Хотя на их месте мог бы быть я, меня там не было»? Постпамять является катализатором со-настроенности, солидарности и ответственности – ответственности не как готовности понести наказание, но как способности отвечать, как определила её теорик-правовед <a href="http://ru.encydia.com/en/%D0%9C%D0%B0%D1%80%D1%82%D0%B0_%D0%9C%D0%B8%D0%BD%D0%BE%D1%83">Марта Миноу</a>. В этом смысле ответственность выключает механизмы эмпатии, определяющие границы между собой и другими, прошлым и настоящим.


Какими эстетическими и институциональными методами лучше всего выразить психологию постпамяти, прерывности и непрерывности между поколениями и между ближайшими и более далёкими свидетелями событий? Как можно лучше всего передать те пробелы в знаниях, те страхи и ужасы, родившиеся в результате полученной травмы, описать восхищение и разочарование, последовавшее за революциями?


По всему миру современные писатели, режиссеры, художники, скульпторы и искусствоведы, рассказывая об ужасающем прошлом, воплощают в своих работах эстетику постпамяти. Некоторые из художественных методов с удивительной последовательностью применяются в создании произведений глобального значения, устраняющих и перекрывающих политические и культурные различия. Художник Хорст Хохайзель работал в Германии, Аргентине и Камбодже, Даниэль Либескинд – в Берлине, Стокгольме и Нью-Йорке. Стена из фотографий в Музее памяти и прав человека в столице Чили Сантьяго напоминает похожие стены в мемориальных музеях Парижа и Нью-Йорка. Подобная взаимосвязь может демонстрировать неразрывную связь разных историй, но также и затенять важные исторические детали и особенности.


В эстетике постпамяти доминируют образы потери и скорби, воплощающие идею отсутствия, тишины, неизвестности и пустоты. Основными источниками произведений служат архивные материалы, которые ещё больше подчёркивают призрачность и недостаточность передаваемых знаний. В своих работах художник <a href="https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%91%D0%BE%D0%BB%D1%82%D0%B0%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9,_%D0%9A%D1%80%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%B8%D0%B0%D0%BD">Кристиан Болтанский</a>, писатели <a href="https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%97%D0%B5%D0%B1%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%B4,_%D0%92%D0%B8%D0%BD%D1%84%D1%80%D0%B8%D0%B4_%D0%93%D0%B5%D0%BE%D1%80%D0%B3_%D0%9C%D0%B0%D0%BA%D1%81">Винфрид Зебальд</a> и<a href="https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9C%D0%BE%D0%B4%D0%B8%D0%B0%D0%BD%D0%BE,_%D0%9F%D0%B0%D1%82%D1%80%D0%B8%D0%BA"> Патрик Модиано</a> предложили образец эстетики травмы. Мы также можем найти его формальные аспекты в романах Тони Моррисон о рабстве, написанных в ключе постпамяти, или же в работах Джонатана Сафрана Фоера, рассказывающих о последствиях теракта 11 сентября. От Еврейского музея в Берлине до Парка памяти в Буэнос-Айресе и музея геноцида «Туольсленг» в Камбодже – везде можно наблюдать черты этой эстетики.


Однако в последние годы начинают появляться альтернативные эстетические и политические стратегии. Например, в фильме Сьюзан Майзелас «Картины революции» настроение участников гражданской войны в Никарагуа в 1980 году 25 лет спустя передаётся новым поколениям; фото Марсело Бродского «Хорошая память», на котором изображен школьный класс в 1966 году, рассказывает о последствиях Аргентинской диктатуры. На первый план выходит память о сопротивлении, становятся важными упоминания спасения и политической оппозиции разных масштабов. Подобные работы открывают дорогу другим возможным альтернативным историям о том, что могло бы быть, в дополнение к тому, что было в прошлом. Они пытаются нарушить линейную траекторию повествования, неизбежно ведущую к катастрофе. Итак, постпамять тогда становится опытом восстановления и преобразования, когда мы вспоминаем о прошлом, сталкиваясь с нашим будущим.


<a href="http://english.columbia.edu/publications/generation-postmemory-writing-and-visual-culture-after-holocaust">Марианна Хирш,</a>


Колумбийский университет 
 


Перевод: Ксения Харланова



«УИ» благодарят Александру Лозинскую за предоставление текста оригинала.

Что такое постпамять

Прижизненная рецензия на «Колымские рассказы» с современным комментарием

1980

архив

Россия

Шаламов

Впервые на русском языке – перевод рецензии на «Колымские рассказы» американского слависта Кларенса Брауна, напечатанной в The Washington Post в ноябре 1981-го года, всего за пару месяцев до трагической смерти Варлама