Откуда берется наше право — в том числе моральное — владеть вещами умерших людей? Особенно если мы не получили их по завещанию. Во многом именно из таких предметов состоит так называемое «культурное наследие» народа, причем очень часто их бывшие владельцы расстались с ними не по собственной воле.
Профессор Центра балтийских и восточноевропейских исследований Университета Седертерна Ирина Сандомирская в специальном номере журнала Baltic Worlds пишет о проблеме наследования тех, кто исчез, теми, кто остался.
Публикуем сокращенный перевод статьи в поддержку программы «Право вернуться домой» –– борьбы за возможность репрессированных и членов их семей вернуться на прежнее место жительства, утраченное из-за репрессий. Прямо сейчас в Госдуме рассматривается законопроект, из-за которого жертвы репрессий и их потомки могут лишиться права на компенсацию, вопреки решению Конституционного суда.
Время действия фильма Алексея Германа «Хрусталев, машину!» — февраль 1953-го, 7 дней до смерти Сталина, страстная неделя из жизни главного героя. Успешный и всесильный некогда военный врач живет в ожидании неизбежного ареста. Когда наступает его время, после неудачной попытки побега, он сдается и принимает свою судьбу. Мы следуем за ним в тюрьму, становимся свидетелями переживаемого им ужасного унижения. Затем, после смерти Сталина, он выходит из тюрьмы, на свободу –– в огромное, широко открытое пространство пустоты. Там он и исчезает, буквальным образом растворяется в воздухе. Человек без свойств и без собственности, исчезнувший –– он пропадает, но никто, скорее всего, не будет оплакивать его пропажу.
В начале картины мы видим доктора и его семью среди чудовищного переизбытка материальных объектов, в квартире, переполненной скарбом. В огромных апартаментах туда-сюда снуют толпы людей, громко разговаривают, ругаются на гигантской кухне — среди не к месту приткнутых, бесконечных «вещей», очевидно занимающих слишком много места, лишающих людей пространства для жизни. Произведения искусства и предметы декора, дорогая мебель и посуда, явно переехавшие сюда из другого места –– точные детали повседневной жизни сталинской элиты.
Вероятно, все это реквизировано из домов и художественных коллекций уже исчезнувших людей, жертв более ранних волн террора, и теперь распределено между теми, кто пока остался в живых. Эти предметы временно переданы им во владение, как знак их недолговечных привилегий. Собственность тех, кого уже нет, пока остается здесь, лишенная собственной ценности, истории и контекста, в ожидании исчезновения своих нынешних хозяев (когда наступит их черед). А их черед наступит, и они исчезнут без следа. Все эти вещи окружают действующих лиц как бессловесный греческий хор, наблюдающий за невероятными поворотами судьбы главного героя, которые предваряют его неминуемое падение, исчезновение в ночи, его «отсутствие».
Что это значит, «исчезать» или «быть исчезнувшим»? Что это за категории, понятия, что они символизируют? Как соотносятся с нашим чувством истории и ощущением ее связности, нашими претензиями на историческое и культурное наследие? Каков их критический потенциал в работе с тем, что мы называем культурными ценностями и исторической справедливостью?
Ощущение того, что нам чего-то не хватает, является характеристикой нашего времени –– это симптом тех амбивалентных отношений, что возникают между незавершившимся настоящим и неотменимым прошлым. Мы говорим, что чего-то не хватает, когда что-то было на своем месте, но сейчас его там нет; мы говорим «некто отсутствует», когда его нет там, где мы ожидали его увидеть. О тех, кого нет, мы говорим, что их отсутствие «бросается в глаза» (по-французски brillent par son absence –– «блистает отсутствием»). В этом случае именно отсутствие — и есть причина сияния, которое невозможно скрыть: это бытие-в-отсутствии или даже присутствие-посредством-отсутствия. То, чего нам не хватает –– это то, что должно быть (но его нет), — таким образом, отсутствие становится вопросом справедливости и долга («должно»).
Справедливость становится особенно значимым фактором, когда прошлое находит свою репрезентацию в артефактах — вроде тех, которыми полна квартира несчастного сталинского генерала. Или, говоря шире, когда прошлое проявляется в материальных объектах «культурного наследия». Оригинальный контекст французского слова patrimoine (национальное достояние, культурное наследие) – революционный, это неологизм и эвфемизм, описывающий вещи, не имеющие владельца. Ценности, конфискованные во время Французской революции из аристократических домов и монастырей по новым чрезвычайным законам. Зачастую это были богатства, украденные толпами, которые сжигали дворцы, поместья и церкви, насиловали монахинь и убивали дворян. Термидор изобрел слово для этих «эксцессов»: назвал их «вандализмом». Но вместе с тем он придумал, что делать с огромным количеством материальных предметов, стоивших жизни своим обладателям. Patrimoine –– предметы, принадлежащие patrie, «родине», поскольку, в противном случае, ими больше некому владеть. Эти вещи отправились в музеи для нужд образования, просвещения и пробуждения патриотических чувств.
В целом, социальные катаклизмы всегда приводят к диспропорциям в доступе к вещам: людей массово уничтожают, но вещи сохраняются и продолжают свое существование в новом качестве как предметы купли/продажи или экспонаты художественных коллекций. Человеческая жизнь гаснет в катастрофах, в то время как жизнь вещей становится все более и более активной в актах обмена, экспроприации и мародерства.
В одной из своих поэм военного времени французский поэт и герой Сопротивления Рене Шар провозгласил: «наше наследие не завещано нам никаким завещанием». В самом деле, история XX века полна неисцелимых человеческих ран и катастроф, а их артефакты переполняют современные музеи, их коллекции и запасники, как и аукционные дома. Наше наследие, в том виде, как мы получаем его из прошлого — это спорная собственность, наши права на него легко могут быть поставлены под вопрос. Рене Шар продолжает: «Мы достойно сражаемся лишь за то дело, которое выбрали сами, с ним мы едины и с ним вместе горим».
Пусть и не способные свидетельствовать, вещи все же представляют собой наше наследие, и не потому, что уполномочены делать это –– от природы или в силу закона –– а потому, что мы сами совершаем выбор их унаследовать, то есть подразумеваем ответственность за тех, кто не был спасен и за память о тех, обстоятельствах, при которых произошло их «исчезновение».
Коллективная память в XX веке укоренена в этих объектах. Наше наследие состоит из вещей, репрезентирующих, в широком смысле, собственность людей, безвестно пропавших в катастрофах своего времени. И потому, заявляя права на свое наследие, мы должны осознавать экономические, этические и политические аспекты, лежащие в основе нашего права на них. Современные дискурсы и практики коллективной памяти, идеологии и риторика исторического и культурного наследия, публичная или частная, имеют прямое отношение к политике идентичности и предполагаемой связи между прошлым и настоящим.
Виктор Шкловский когда-то говорил о необходимости совершить «революционный выбор прошлого» в современности. Политические силы в восточной части Европы сегодня скорее демонстрируют свой «реакционный выбор прошлого». Важно помнить, что и это тоже выбор.