Николай Тараторин

мемуары

1930-е

Гражданская война

репрессии в СССР

Николай Николаевич Тараторин был расстрелян 28 ноября 1937 г. в 23 часа 15 минут. Ему было 49 лет и один день. Так закончилась история

Одиссея лесничего Николая Тараторина

Сергей Бондаренко

кино

перевод

Откуда берется наше право — в том числе моральное — владеть вещами умерших людей? Особенно если мы не получили их по завещанию. Во многом

Откуда берется наше право — в том числе моральное — владеть вещами умерших людей? Особенно если мы не получили их по завещанию. Во многом именно из таких предметов состоит так называемое «культурное наследие» народа, причем очень часто их бывшие владельцы расстались с ними не по собственной воле. 
Профессор Центра балтийских и восточноевропейских исследований Университета Седертерна Ирина Сандомирская в специальном номере журнала <a href="http://balticworlds.com/wp-content/uploads/2019/11/BW-3-2019-PDF.pdf">Baltic Worlds</a> пишет о проблеме наследования тех, кто исчез, теми, кто остался. 
Публикуем сокращенный перевод статьи в поддержку программы «<a href="https://backhome.memo.ru">Право вернуться домой</a>» –– борьбы за возможность репрессированных и членов их семей вернуться на прежнее место жительства, утраченное из-за репрессий. Прямо сейчас в Госдуме рассматривается законопроект, из-за которого жертвы репрессий и их потомки могут лишиться права на компенсацию, вопреки решению Конституционного суда. 


Время действия фильма Алексея Германа «Хрусталев, машину!» — февраль 1953-го, 7 дней до смерти Сталина, страстная неделя из жизни главного героя. Успешный и всесильный некогда военный врач живет в ожидании неизбежного ареста. Когда наступает его время, после неудачной попытки побега, он сдается и принимает свою судьбу. Мы следуем за ним в тюрьму, становимся свидетелями переживаемого им ужасного унижения. Затем, после смерти Сталина, он выходит из тюрьмы, на свободу –– в огромное, широко открытое пространство пустоты. Там он и исчезает, буквальным образом растворяется в воздухе. Человек без свойств и без собственности, исчезнувший –– он пропадает, но никто, скорее всего, не будет оплакивать его пропажу.


В начале картины мы видим доктора и его семью среди чудовищного переизбытка материальных объектов, в квартире, переполненной скарбом. В огромных апартаментах туда-сюда снуют толпы людей, громко разговаривают, ругаются на гигантской кухне — среди не к месту приткнутых, бесконечных «вещей», очевидно занимающих слишком много места, лишающих людей пространства для жизни. Произведения искусства и предметы декора, дорогая мебель и посуда, явно переехавшие сюда из другого места –– точные детали повседневной жизни сталинской элиты. 


Вероятно, все это реквизировано из домов и художественных коллекций уже исчезнувших людей, жертв более ранних волн террора, и теперь распределено между теми, кто пока остался в живых. Эти предметы временно переданы им во владение, как знак их недолговечных привилегий. Собственность тех, кого уже нет, пока остается здесь, лишенная собственной ценности, истории и контекста, в ожидании исчезновения своих нынешних хозяев (когда наступит их черед). А их черед наступит, и они исчезнут без следа. Все эти вещи окружают действующих лиц как бессловесный греческий хор, наблюдающий за невероятными поворотами судьбы главного героя, которые предваряют его неминуемое падение, исчезновение в ночи, его «отсутствие». 


Что это значит, «исчезать» или «быть исчезнувшим»? Что это за категории, понятия, что они символизируют? Как соотносятся с нашим чувством истории и ощущением ее связности, нашими претензиями на историческое и культурное наследие? Каков их критический потенциал в работе с тем, что мы называем культурными ценностями и исторической справедливостью?


Ощущение того, что нам чего-то не хватает, является характеристикой нашего времени –– это симптом тех амбивалентных отношений, что возникают между незавершившимся настоящим и неотменимым прошлым. Мы говорим, что чего-то не хватает, когда что-то было на своем месте, но сейчас его там нет; мы говорим «некто отсутствует», когда его нет там, где мы ожидали его увидеть. О тех, кого нет, мы говорим, что их отсутствие «бросается в глаза» (по-французски brillent par son absence –– «блистает отсутствием»). В этом случае именно отсутствие — и есть причина сияния, которое невозможно скрыть: это бытие-в-отсутствии или даже присутствие-посредством-отсутствия. То, чего нам не хватает –– это то, что должно быть (но его нет), — таким образом, отсутствие становится вопросом справедливости и долга («должно»).



<div class="wp-block-custom-image-container">
 <div class="wp-block-custom-image">
 
 <img src="/wp-content/uploads/sites/default/files/960.webp_.jpg" />
 <div class="wp-block-custom-image-element" style="background-image:url('/wp-content/uploads/sites/default/files/960.webp_.jpg')"></div>
 </div>
 <div class="wp-block-custom-image-figcaption">
 <div class="wp-block-custom-image-desc">Кадр из фильма «Хрусталев, машину!»</div>
 <div class="wp-block-custom-image-source"></div>
 </div>
 
</div>


Справедливость становится особенно значимым фактором, когда прошлое находит свою репрезентацию в артефактах — вроде тех, которыми полна квартира несчастного сталинского генерала. Или, говоря шире, когда прошлое проявляется в материальных объектах «культурного наследия».  Оригинальный контекст французского слова patrimoine (национальное достояние, культурное наследие) – революционный, это неологизм и эвфемизм, описывающий вещи, не имеющие владельца. Ценности, конфискованные во время Французской революции из аристократических домов и монастырей по новым чрезвычайным законам. Зачастую это были богатства, украденные толпами, которые сжигали дворцы, поместья и церкви, насиловали монахинь и убивали дворян. Термидор изобрел слово для этих «эксцессов»: назвал их «вандализмом». Но вместе с тем он придумал, что делать с огромным количеством материальных предметов, стоивших жизни своим обладателям. Patrimoine –– предметы, принадлежащие patrie, «родине», поскольку, в противном случае, ими больше некому владеть. Эти вещи отправились в музеи для нужд образования, просвещения и пробуждения патриотических чувств.


В целом, социальные катаклизмы всегда приводят к диспропорциям в доступе к вещам: людей массово уничтожают, но вещи сохраняются и продолжают свое существование в новом качестве как предметы купли/продажи или экспонаты художественных коллекций. Человеческая жизнь гаснет в катастрофах, в то время как жизнь вещей становится все более и более активной в актах обмена, экспроприации и мародерства. 


В одной из своих поэм военного времени французский поэт и герой Сопротивления Рене Шар провозгласил: «наше наследие не завещано нам никаким завещанием». В самом деле, история XX века полна неисцелимых человеческих ран и катастроф, а их артефакты переполняют современные музеи, их коллекции и запасники, как и аукционные дома. Наше наследие, в том виде, как мы получаем его из прошлого — это спорная собственность, наши права на него легко могут быть поставлены под вопрос. Рене Шар продолжает: «Мы достойно сражаемся лишь за то дело, которое выбрали сами, с ним мы едины и с ним вместе горим».  


Пусть и не способные свидетельствовать, вещи все же представляют собой наше наследие, и не потому, что уполномочены делать это –– от природы или в силу закона –– а потому, что мы сами совершаем выбор их унаследовать, то есть подразумеваем ответственность за тех, кто не был спасен и за память о тех, обстоятельствах, при которых произошло их «исчезновение».


Коллективная память в XX веке укоренена в этих объектах. Наше наследие состоит из вещей, репрезентирующих, в широком смысле, собственность людей, безвестно пропавших в катастрофах своего времени. И потому, заявляя права на свое наследие, мы должны осознавать экономические, этические и политические аспекты, лежащие в основе нашего права на них. Современные дискурсы и практики коллективной памяти, идеологии и риторика исторического и культурного наследия, публичная или частная, имеют прямое отношение к политике идентичности и предполагаемой связи между прошлым и настоящим. 


Виктор Шкловский когда-то говорил о необходимости совершить «революционный выбор прошлого» в современности. Политические силы в восточной части Европы сегодня скорее демонстрируют свой «реакционный выбор прошлого». Важно помнить, что и это тоже выбор.

Собственность пропавших без вести

Историк-архивист, канд. историч. наук, сотрудник Международного Мемориала, внештатный обозреватель на Радио Свобода.

Константин Львов

О репрессиях в Калининской области, Тверском медуниверситете и захоронениях на его территории

историческая политика

массовые расстрелы

7 мая 2020 года со здания Тверского государственного медицинского университета сняли две мемориальные таблички, посвященные жертвам Большого террора из числа советских граждан и польским

Университет на костях

Филолог, критик, автор статей о детской литературе.

Ольга Канунникова

Как репрессированный поэт воскрес в пьесе своего друга

литература

литература для детей

Подружившись в молодости, Евгений Шварц и Николай Олейников в конце 20-х оказались в ленинградской «детской редакции» Маршака, тогдашнем прибежище вольнолюбивых и талантливых литераторов. Они

Обыкновенное чудо Николая Олейникова

Заведующий библиотекой Международного Мемориала.

Борис Беленкин

Рассказ о выставке

музей

евреи

В эти дни, до января 2020 года, в Международном Мемориале проходит выставка «Скрипка Бромберга», посвященная антисемитизму в СССР 1920–50-х. По просьбе «УИ» куратор проекта

Скрипка Бромберга. Жертвы антиеврейских кампаний 1920–50-х гг. в СССР

Страницы провинциальной истории

Семейные хроники

Дело...

Война глазами

Будни

Сборник работ XX конкурса

Международный Мемориал

Вторая мировая война

историческая память

история в школе

Генеалогические исследования и исследования истории института семьи


семья

ПЕРЕЗАГРУЗКА ПАМЯТИ Ирина Щербакова «Пожелтевшие листы бумаги, края надорваны, загибаются, кажется, что некоторые могут рассыпаться от одного неосторожного прикосновения. Чувствуется запах пыли. Записи карандашом

ПЕРЕЗАГРУЗКА ПАМЯТИ


Ирина Щербакова


«Пожелтевшие листы бумаги, края надорваны, загибаются, кажется, что некоторые могут рассыпаться от одного неосторожного прикосновения. Чувствуется запах пыли. Записи карандашом или чернилами на бланках телеграмм, листах из канцелярских книг…»


Кажется, что может быть интересного и захватывающего для современного школьника в бытовой переписке провинциального телеграфиста 1920-х годов? И как нынешние подростки должны воспринимать фразы из этих писем, напоминающие разговоры героев Платонова или Зощенко? 


Но, как ни удивительно (даже для нас самих, уже 20 лет проводящих школьный конкурс «Человек в истории. Россия – ХХ век»), интерес к событиям 100-летней, а иногда и 120-летней давности – не проходит.


Этому есть, прежде всего, простое объяснение: в любом поколении находятся те, кого интересует отечественная история. А ХХ век с драматическими событиями его первой половины оставил в наследство множество тайн и загадок, неотвеченных вопросов, забытых судеб. И чтобы столкнуться с этим школьнику достаточно бывает внимательно всмотреться в семейный альбом, обратить внимание на полуразрушенный памятник или начать расчистку школьного участка. 


«Несколько лет назад мы с ребятами вскапывали пришкольный участок. Один из моих одноклассников начал дурачиться и копать яму. Неожиданно он произнес: “А тут что-то есть!”… Минут через 15 стало ясно, что перед нами полуистлевший деревянный крест высотою около 50 сантиметров. Мы все, конечно, удивились. Но наш учитель вовсе не был удивлен. Он сказал: “Ребята, этот крест, скорее всего, из церкви, которая до революции стояла где-то недалеко от нашей школы…” Я первый раз слышала о том, что в нашем хуторе была церковь. У меня возникло много вопросов: когда и кем была построена церковь? Когда и почему была закрыта? Самое главное – как и почему здание было разрушено?»


И если интерес пробудился, то ухватившись за одну ниточку, юный автор начинает раскапывать «исторические завалы». Возникает исследовательский азарт: узнать, откуда взялся полусгнивший крест на школьном дворе или почему на хуторе Гапкин в Ростовской области стоит памятник погибшим морякам-дальневосточникам? Или откуда такое неромантическое название у старого поселка в Архангельской области – «Уксусный»?


Другая важная, на наш взгляд, мотивация не уходящего интереса к событиям очень далеких для них лет – это потребность участников конкурса, хоть и не всегда отчетливо сформулированная, противопоставить мифологизированным и приглаженным образам советского прошлого свои вполне серьезные (а иногда сделавшие бы честь и взрослому историку) исследования, которые закрывают лакуны, отвечают на вопросы, восстанавливают историческую правду, если она долгие годы оставалась под запретом. В этом сборнике достаточно таких примеров, связанных с самыми разными темами и сюжетами: как в 1930-е в Челябинске боролись с вредной наукой – педологией; как в 1941 году на Брянщине возникали партизанские отряды; как вспоминают свою работу ликвидаторы Чернобыля и многое-многое другое.


Мы уже несколько лет отмечаем, как растет у участников нашего конкурса интерес к своей семейной истории, как (в том числе и благодаря интернету) расширяются источники и раздвигаются рамки семейной памяти. В результате, пишет с гордостью одна из школьниц, авторов этого сборника, теперь о судьбах своих родственников во время Отечественной войны она знает гораздо больше, чем ее родители и даже бабушки и дедушки. 


Но живой интерес к семейной истории возникает не только сам по себе, он связан с тем, что у многих сегодняшних подростков нет ясного представления о том, какое будущее их ждет. Это заставляет обращаться к своим корням, искать в своих предках поддержку и опору. И они находят ее у тех, кто выжил в тяжелейших жизненных обстоятельствах ХХ века. Хотя почти уже нет живых свидетелей Отечественной войны или жертв массовых репрессий, но поразительным образом наши молодые исследователи с помощью своих наставников продолжают находить всё новые источники: дневники, письма, воспоминания. Из их негероических деталей мы вместе со школьниками узнаем историю прапрадеда, в 12 лет оправленного на заработки спасать семью, умирающую от голода в 1932 году. Или представляем себе детство прабабушки, когда даже игра в куклы пропитана трагедией военного сиротства: «…было у моих братьев два оловянных солдатика – один с флагом, другой с ружьем. Когда братья давали их мне поиграть, я этих солдатиков всегда на войну провожала. Плакала, причитала, просила скорей домой вернуться». 


За 20 лет существования школьного конкурса мы выпустили два десятка сборников, и можно было бы думать, что «закрыли тему» памяти о ХХ веке. Но приходящие снова и снова конкурсные работы юных авторов кажутся нам заслуживающими внимания и интереса читателей.

История Архангельской церкви: мифы и реальность

«Родственник» МХАТа

«Энциклопедия провинциальной жизни». 20-е годы XX века

«И там, где по земле они проходят, пусть вечно поднимаются сады...»

История поселка Сельхозтехники и судьбы его жителей

Разрешите представить… поселок Уксусный!

«Ах ты, доля, моя доля!..» Хроники жизни нескольких поколений одной семьи

Осьминкины и другие: из опыта выживания семьи в ХХ веке

Мифы и реальные события в судьбе А. И. Максимович

Так он жил… (по страницам личных дневников моего прадеда Павла Евтихиевича Камарды)

История жизни моей бабушки – матушки Макарии (Эрны Миллер)

Дело педагогов Караковских

Нести свой крест

Война глазами ее рядового  (по страницам фронтового дневника А. П. Веселова)

Цена Победы

Окруженцы: история партизанского отряда им. К. Е. Ворошилова № 1

Наша прабабушка – доброволец

Гибель в «бешеном доме»

Война и мир военнопленного Клауса Зассе

«Кто-то должен был это сделать…»  Участие военнослужащих запаса в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС

 (Будни и новогодние праздники поколения 1940-х – начала 1960-х годов)

«В лесу родилась елочка… и не только»

За фасадом большой истории

Журналист, редактор «Уроков истории».

Глеб Струнников

реабилитация

10 декабря 2019 года Конституционный суд должен вынести вердикт по делу о проверке конституционности положений статьи 13 Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий».

10 декабря 2019 года Конституционный суд должен вынести вердикт по делу о проверке конституционности положений статьи 13 Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий». Это дело выросло из иска Алисы Мейсснер, Елизаветы Михайловой и Евгении Шашевой — жертв советских политических репрессий, которые пытаются получить положенное им по закону жилье в Москве, где проживали их родители, осужденные в 1930–40-х годах, а затем реабилитированные. 
Рассказываем, в чем состоит суть дела, почему это решение важно и какие последствия оно может иметь. 
Обновление. 10 декабря Конституционный суд огласил решение по делу. Он признал, что применение региональных положений, регламентирующих выделение жилплощади репрессированным «влечет фактическую невозможность возмещения им вреда в гарантированном государством объеме», и, таким образом, не соответствует конституции. Суд постановил, что федеральный закон «О реабилитации…» и связанные с ним региональные положения необходимо переработать; пока этого не сделано, претендующие на жилье соответствии с этим законом должны обеспечиваться им вне очереди и без дополнительных условий. Дела заявительниц подлежат пересмотру.  
 


<h3>В чем претензия заявительниц?</h3>


Они родились в местах ссылки своих родителей. Когда тех репрессировали, у них отняли жилплощадь. Позднее их родители были реабилитированы, но в квартирах уже жили другие люди. По закону «О реабилитации…», принятом в 1991 году,  родственники реабилитированных имеют право получить жилье в том регионе, где они жили до применения к ним репрессий.


<h3>И что, им не выдают квартиру?</h3>


Нет. Московские суды отказались выдать им квартиру, ссылаясь на московский закон «Об обеспечении права жителей города Москвы на жилые помещения». В числе прочего, он дает правоСт. 7 п. 3 закона претендовать на бесплатное жилье только тем, кто проживает в Москве не менее 10 лет. Истицы не живут в Москве, так как жить им там негде.


<h3>Получается какой-то замкнутый круг.</h3>


Да, именно так, и это один из главных аргументов заявителей. По мнению Григория Вайпана, представителя заявительниц и рукоодителя судебной практики Института права и публичной политики, в такой формулировке этот закон противоречит статьям 52«Права потерпевших от преступлений и злоупотреблений властью охраняются законом. Государство обеспечивает потерпевшим доступ к правосудию и компенсацию причиненного ущерба». и 53«Каждый имеет право на возмещение государством вреда, причиненного незаконными действиями (или бездействием) органов государственной власти или их должностных лиц». Конституции РФ.


<h3>Это исключительно московская история?</h3>


Нет. Проблема гораздо шире и относится скорее к имплементации федерального законодательства на уровне регионов.


После того, как закон «О реабилитации…» был принят в 1991 году, некоторое время он исполнялся, и деньги на бесплатное жилье для жертв репрессий выделялись, пусть даже их и близко не хватало на всех. Но постепенно наметилась тенденция к перенесению ответственности с федерального центра на власти регионов. В 2005 году была принята поправка в закон, по которой обеспечение реабилитированных жильем происходит в порядке, предусмотренном законами конкретных субъектов федерации. При этом в том же году Конституционный суд указалВ определении от 27 декабря 2005 г. № 527-О, что государство не может отказываться от взятых на себя обязательств, и что законы отдельных регионов, регламентирующие процесс выплаты компенсаций, могут уточнять и менять формы и способы возмещения, но не могут отменять его совсем или уменьшать размер.


<h3>Какие последствия имело это решение?</h3>


Для жертв репрессий, претендующих на компенсацию — в основном, печальные. В некоторых случаях, как в Москве, регионы приняли законы, которые крайне затрудняют или делают фактически невозможным получение компенсации. В других никаких законов просто не было принято, и люди остались без жилья — так, например, Верховный суд Татарстана в 2014 году подтвердил решение суда первой инстанции, в котором заявителю было отказано в получении жилья, так как соответствующий закон в Татарстане не был принят. В тех же случаях, когда региональные законы создавали теоретическую возможность получить положенное по закону, реабилитированным жертвам репрессий предлагали встать в общую очередь претендентов на социальное жилье — хотя изначально, до 2005 года, закон прямо говорил, что они должны получать жилье в первоочередном порядке.


Стоит отметить, что большинство жертв репрессий, которые могут претендовать на жилье — уже немолодые люди. С каждым годом их становится все меньше, многие уходят из жизни. При этом их потомки права на это жилье уже не имеют. Таким образом, складывается ситуация, когда региональным властям выгодно затягивать этот процесс: чем меньше претендентов доживут до своего часа, тем меньше жилья придется выделять.


<h3>Получается, закон вовсе не исполняется, и реабилитированные жертвы репрессий не получают жилье?</h3>


По данным Вайпана, единственный регион, в котором реабилитированные и утратившие жилье граждане могут встать в очередь за жильем — это Санкт-Петербург. Впрочем, даже там речь идет об общей очереди, в которой можно стоять десятилетиями. Для примера, в 2011 году в Петербурге, согласно годовому жилищному плану, жилье выделялось тем, кто встал в очередь до 1 января 1987 году.


<h3>Насколько это вообще масштабная проблема?</h3>


В точности никто не знает. По данным Международного Мемориала, только в Москве c 17 августа 1937 года по 1 октября 1938 было опечатано 10875 комнат, в которых раньше жили репрессированные. 88% этой жилплощади позднее поступило в административно-хозяйственное управление НКВД, которое распределило их среди сотрудников ведомства. Однако подавляющее большинство тех, кто мог бы претендовать на это жилье, либо давно умерли, либо не хотят возвращаться, так как выросли уже в месте ссылки.


Учет реабилитированных, имеющих право на бесплатное жилье, специально не ведется. По словам Вайпана, в официальном ответе Постоянной московской межведомственной комиссии по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий указано, что в 2016 году в очереди на жилье по этим основаниям стояла 91 семья. Тут стоит учесть, что это только те люди, которые встали в эту очередь до 2005 года, потому что после этого, по смыслу московского закона, реабилитированные жертвы репрессий получают бесплатное жилье на общих основаниях. Всего же, по его оценке, речь может идти о нескольких тысячах семей по всей России.


<h3>Понятно. И что может изменить решение Конституционного суда?</h3>


Кроме символического значения — восстановления справедливости — положительное решение конституционного суда, скорее всего, позволит заявительницам получить жилье без многолетней очереди. Но кроме того, оно приведет к необходимости менять законы: как федеральный «О реабилитации», в той части, которая была изменена в 2005 году, так и региональные законы, ущемляющие права репрессированных.


<h3>Насколько вероятно, что суд удовлетворит требования заявителей?</h3>


По мнению адвоката Марины Агальцовой из правозащитного центра «Мемориал», вероятность достаточно велика. В пользу этого говорит то, что на судебном заседании против удовлетворения требований заявителей выступили только московские власти — представители Мосгордумы и московского правительства. Представители Совета Федерации, Госдумы, Правительства РФ, Генеральной прокуратуры, Минюста, СПЧ и других инстанций выступили за. По словам Агальцовой, обычно, когда есть такой консенсус, это хороший признак, что КС примет решение в пользу заявителя.

Право вернуться

Александра Гаганова

Монологи участников акции «Возвращение имен»

29 октября в Москве прошлаВсероссийская акция «Возвращение имен» проводится с 2007 года. В этом году она состоялась в 43 городах и селах, но не

29 октября в Москве прошлаВсероссийская акция «Возвращение имен» проводится с 2007 года. В этом году она состоялась в 43 городах и селах, но не везде 29 числа: где-то парой дней ранее, где-то — позднее. акция «<a href="https://october29.ru/">Возвращение имен</a>». Около 4000 человек пришли к Соловецкому камню на Лубянской площади, чтобы зачитать имена репрессированных в 1937 году советских граждан. На входе каждому выдавалась записка с именем, но многие также произносили в микрофон фамилии других жертв репрессий, своих родственников, современных политических заключенных. 
«Уроки истории» поговорили с участниками акции, чтобы узнать, почему они пришли на «Возвращение имен», откуда услышали о нем и что значит память о репрессиях лично для них. 


В легенде о манкуртах — фрагменте повести Чингиза Айтматова «И дольше века длится день» — жестокое племя делало идеальных рабов из плененных людей, в изощренных пытках заставляя их полностью потерять память. Выживший манкурт ничего не помнит ни о своем прошлом, ни о себе, не думает о будущем, слепо исполняет веления хозяина. Он не мыслит о побеге, потому что не помнит, что это; о свободе, потому что не помнит, как это. 


Память — это та мойрова нить, которая сшивает настоящее и ушедшее, делает нас свободными людьми. Акция «Возвращение Имен» — гарантия того, что мы еще не превратились в манкуртов. Ведь пока мы помним, у нас есть будущее.


Вот, что говорят люди, пришедшие 29 октября вернуть имена жертвам «жестокого племени». 


<h2>Петр, 22 года </h2>


Я пришел участвовать в акции, чтобы просто прочитать имя. Имя взял на входе. Я не знаю судьбу моих родственников до Великой Отечественной войны. Не знаю, был ли кто-то из них репрессирован. Поэтому я просто не могу прочитать имя моего родственника. Прочитаю чужое.


Ведь очень важно в принципе помнить о тех событиях. Как в Германии работают с исторической памятью Второй мировой, с исторической памятью Холокоста и всего остального — они там это умеют делать и сделали. У нас такого не произошло. Все, что у нас умеют — это только замалчивать и рассказывать про «эффективного менеджера» Сталина. 


Под «опытом Германии» я имею в виду признание, что «это» — национальная проблема, что никаких оправданий и слов про эффективность и допустимые потери быть не может, что жизнь каждого человека — это что-то бесконечно ценное и ее невозможно променять на любые какие-то преференции. «Лес рубят, щепки летят» — злая и отвратительная пословица. Соответственно, сейчас уже пора признать те события, как-то об этом рассказывать, прийти к консенсусу, просвещать по этому вопросу широкие массы людей. Потому что, по факту, это считалось адекватным. Но адекватно — это считать недопустимыми как бытовые убийства, так сталинские репрессии.


<h2>Антонина, 59 лет </h2>


По интернету узнала, что каждый год в этот день проходит такая акция, и решила принять участие. Я первый раз здесь. У меня отец очень долгие годы в Мемориале работал. А сама я все: потом-потом, потом-потом. И вот наконец в первый раз пришла сюда, приняла участие. 


Пришла я не со своим родственником. Со знакомым, о котором мне муж говорил. Любопытно вышло: опять-таки в интернете узнала фамилию одной женщины, которая заинтересовала меня. Она была репрессирована, поэтому я решила о ней тоже сказать. И где-то за полчаса до моей очереди слышу ее фамилию, ее имя и отчество. Родственница ее приходила. [Я] побежала посмотреть, да не успела. 


<h2>Вика, 19 лет</h2>


Настроение сейчас такое повсеместно, что не возникает никаких вопросов, почему мы здесь. Я пришла с мамой. Это она мне и рассказала об акции «Возвращение Имен». Считаю данное мероприятие очень важным, и мне даже, наверное, жаль, что я раньше о нем не знала. Для меня это первый раз. 


Смотрю на очередь и понимаю, что такое количество молодежи вполне характерно и логично, учитывая, что происходит сейчас. В голову сразу приходит дело Егора Жукова — оно на слуху. Со стороны студенты порой не кажутся такой уж объединенной группой мы все-таки немножко все разобщены. Но при этом у нас есть общее настроение, и когда происходит что-то подобное, правильно и необходимо высказать свою точку зрения. Егор этого не побоялся в определенный момент и поплатился. Я считаю, что это в корне неправильно, потому что если мы будем запрещать людям высказывать свое мнение, то мы либо вообще перестанем разговаривать, либо посадим всех. У меня вот будет имя моего двоюродного прапрадедушки или прадедушки, я сейчас не до конца уверена. Он не был расстрелян, но умер в лагере. По доносу попал туда. Там была такая история: Всеволод [прадедушка или прапрадедушка], что называется, увел у кого-то жену. А ее бывший муж написал донос. И человека — в лагерь. Всеволод три года там провел. Он тогда был совсем молодой: родился в 1911, а умер в сороковом году. То есть, я пытаюсь сказать, что это абсолютно нормальный молодой человек, который просто — как бы мне этого не хотелось говорить — влюбился не в ту. Как по мне, это совершенно ужасное событие. 


Мы сейчас приходим к тому, что начинают думать опять ввести смертную казнь как меру наказания. Так вот, нет такого дела, не существует такого преступления, за которое можно было бы убить человека. Когда человек убивает убийцу, то убийц меньше не становится! Другая проблема заключается в том, что очень много проблем в стране с системой наказания. Никакой реабилитации не существует в принципе. И в результате, люди, которые ни в чем не виноваты, просто политические заключенные, у нас сидят, а кто реально заслуживают серьезного наказания — получают условные сроки. 


В общем, рада, что я здесь. Конечно, погода не очень. Да и настроение хорошим не будет от такого события. Но я считаю, невозможно оценить, насколько это все глобально и серьезно, особенно в свете последних событий — это я про московское дело прежде всего. Рада, что мы как-то наконец все вместе всполошились. Потому что иногда кажется, что вот понятие серой массы — это прям про нас, мы все сидим по домами, и никого ничего не интересует. А потом ты выходишь и понимаешь, что на самом деле это все не так, ты не один. И вот это — очень важно!


<h2>Наталья, 40 лет</h2>


То, что творила советская власть со своими гражданами — это преступление. И я считаю, что такое преступление может повториться. Мы не должны допустить повторения и должны помнить о последствиях таких преступлений. Мы не «должны», а обязаны. У нас в семье есть репрессированный родственник, окончательной судьбы мы его не знаем. А такое знать надо. Нельзя забывать такие вещи. Поэтому я сегодня здесь. 


<h2>Олеся, 26 лет</h2>


Где-то — не помню где — сегодня увидела упоминание о том, что здесь будут читать имена. Периодически в течение дня подключалась к трансляции. Долго слушать ее — как-то сложно, поэтому смогла уйти с работы пораньше. Пришла сюда, хотя раньше даже не знала о таком мероприятии. Просто рядом здесь работаю, поэтому успела дойти. Но я слишком поздно пришла, и мне сказали, что я скорее всего уже не успею прочитать имя. Поэтому читать я не буду, а просто пока здесь стою, слушаю. Почувствовала, что это мероприятие крайне важное, поэтому и пришла. 


Обратила внимание, внимание, что почти каждый второй здесь первым именем зачитывают тех, кто был репрессирован в тридцатые годы, а потом в конце добавляют про то, что происходит сейчас. И вот очень сильно похоже… Не сказала бы, что это то же самое, но все же очень похоже. Печальное наблюдение.