Александр Самойлович Серейский родился в Минске в 1907 году. С началом Первой Мировой семья эвакуировалась в Саратов, а позже переехала в Москву, где Александр Самойлович поступил на биологический факультет МГУ. В университете Серейский познакомился со своей будущей женой, и 1934 году у них родилась дочь Астра. Аспирантуру Александр Самойлович проходил в Киеве и успел стать старшим научным сотрудником Украинской Академии Наук, когда 6 июля 1941 года его призвали в армию.
На фронте Серейский выполнял функцию агитатора. Фактически в одиночку перемещаясь в непосредственной близи от вражеских позиций, он при помощи переносного передатчика убеждал немцев сдаваться в плен. В мае 1943 года он погиб недалеко от города Лозовая Харьковской области.
На протяжении двух лет своей службы Серейский регулярно писал домой, нередко адресуя письма дочери Астре. Астра Александровна (в переписке – Ася) много лет хранила их и недавно передала на хранение в архив Мемориала, дав разрешение на публикацию. В день очередной годовщины окончания Второй Мировой “Уроки истории” публикуют некоторые письма из архива Серейских.
13 июля 1941.
Мутер, Оля, Люся и Ася!
Продолжаю свои «путевые очерки». Сейчас раннее утро. Деревня Нечипоровка Полтавской области. Спали в шинелях на полу, застланном соломой. Моим соседом – ботаник-дендролог из киевского Ботсада.
Вечером в нашей комнате состоялся концерт – выступали артисты оперетты, театра Франко и др. – раненые бойцы, члены нашего батальона. Обильная матерщина перемешивалась с исполнением арий из Фауста, Евгения Онегина, с хоровым исполнением революционных и народных песен, с заповитом Тараса Шевченко.
Обедали мы вчера по колхозным дворам. Хозяева нашей десятки выставили 2 таза с жирными щами, тарелки с мясом, картошку с салом, а напоследок поили молоком. Вечером девчата местные принесли мобилизованным хлеба и чесноку «в подарок». По дороге тоже то и дело забегали в хаты – пили молоко, причем приходится уговаривать брать деньги.
За первые три дня мы прошли уже больше 100 км. По некоторым предположениям это – около трети нашего пути. Ночь. Вокруг расстилались еще не убранные поля. Гладкая широкая дорога. Дружно пели песни силой 150-200 глоток. Песни придавали силу ногам. Ноги у большинства с непривычки к таким походам покрыты мозолями, стерты, и наши лекпомы не страдают от недостатка пациентов.
Я жив и здоров. Точного пункта назначения, кажется, и командование наше пока не знает. Позавчера шли всю ночь.
Дойдет ли это письмо? Дошло ли прошлое? Дошли ли деньги? Что слышно у вас? Доехала ли Люся? Нескоро, видимо, смогу сообщить свой адрес, чтобы получить ответ.
Ну, пока,
Шура
№3. Х. 41
Дорогие мои!
Давно уже не имел возможности писать вам.
За последний месяц прошел через серию приключений, которых может хватить теперь не на одну повесть. Переправлялся по горло в воде через реки; много дней и ночей провёл в лесах и полях, испытывая свои ботанические познания в части подыскивания съедобных растений.
Один день даже погостил у наших приятелей и получил на практике возможность испробовать свои познания в их языке, а также познакомиться с их отношением к нашему племени. Имел крупные шансы поступить в великомученики, но предпочел принести в жертву пятки с достаточной мерой удачи. Все вещи, разумеется, угробил и в настоящее время я с ног до головы в селянском, как и многие другие мои тов.
В общем, получив богатую пищу для сложных размышлений в духе «Войны и мира» и пройдя не менее сложный путь от Днепра до Псла, приближаюсь в настоящее время к Харькову, куда и прошу сообщить до востребования на уфимский почтамт ваши адрес и новости.
С приветом! Ваш неунывающий Шура.
***
18.12.1941
Дорогая Люся!
Вот уж и год прошел, а кровавая канитель всё тянется. И продлится война ещё долго.
Сижу сейчас на краю одной деревушки. Раннее утро. Старичок вывел пасти гусей и стоит, оборотившись лицом к восходящему солнцу, старательно крестится. Вдали едет грузовик, в нём – люди в касках, борта замаскированы целыми деревцами. Из-за двери хаты слышен храп спящих на соломе редакторов наших, оставшихся безработными после последних приключений (обе машины – их походные типографии – съели небесные птицы). В небе что-то мычит – надоедливый ФоккеВульф. <…>
Весна 1942-1943
Асюкало! Как поживаешь, дружище? Бабушка пишет, что ты очень выросла? Это от сиропа шиповничьего – что ли? Смотри – не пробей потолка головой, а то будут ремонтировать так же долго, как отопление у вас в комнате.
Что ты, негодница, мне так редко пишешь? Сколько я тебе вопросов задал, а ты – ни на один не ответила.
У нас тут уже весной пахнет. Дуют весенние ветры, светит весеннее солнышко, снег начинает таять, обнажая черную-черную землю и навозные кучи. Большущая-пребольшущая лужа уже окружила хатку, в которой живу я. В луже с наслаждением плещутся гуси и иззябшиеся за зиму воробушки. А по дорогам – черная клейкая грязюга.
С утра вычистишь сапоги, пойдешь куда-нибудь и чувствуешь как на ногах нависает что-то тяжелое-тяжелое. Посмотришь на свои сапоги и не узнаешь – столько на них грязи налипает. Какие-то бесформенные черные комки, а не ноги! А местами ещё разбросана бывает солома, пройдешь еще по ней и получаются совсем уже не сапоги, а соломенные чучела.
Но тут-то и помогает благодатная лужа! Пока переплюхаешь через нее – сапоги снова выглядывают из под грязи, снова приобретают свою настоящую форму. Зато подошвы начинают чмокать как человек, обсасывающий вкусную мозговую косточку.
Походишь днем – из грязи в лужу, из лужи – в грязь, придешь вечером домой, захочешь снять сапоги – не тут то было!
Тянешь, тянешь, тянешь ноги – как дед с бабкой репку в сказке.. – наконец, вытянул ноги! Уф!! Ноги закутаешь в шинель, а сапоги (никогда так не делай!) – на печку. Подсохнут сапоги на печке, сморщатся как печеное яблоко. Утром вскочишь, ногу – в сапог, ань – новая беда! Сапог не лезет! Натягиваешь, натягиваешь, от натуги и «Дубинушку» запоешь..
Ты слыхала, конечно, о Фрицах и добре знаешь, кто – они. Пришли они к нам в нашу страну непрошеные, в серых нарядных мундирах с блестящими пуговицами и белыми нашивками, в задранных на ухо пилоточках, да в касках, в желтых сапожках. А сейчас – походили они по нашим дорогам, померзли в наших снегах, покупались в наших болотах, и вид у них стал совсем другой. Мундирчики потрепались, пилоточки помялись, от желтых сапожков одни черные заплатки остались..
Было зимой холодно нам, но Фрицам – холоднее! Нагреет весеннее солнышко, жарко станет нам, но Фрицу – жарче! Будут их «жарить» не только солнышко, но и винтовки и орудия наши, минометы и самолеты, бронепоезда и танки.
Наглый – Фриц, но по мере того, как делается ему хуже, начинает он думать: – «Ой-ой-ой! И зачем только я полез!» –
И настанет пора – бросит Фриц свою винтовку и побежит к себе обратно, откуда пришел, а наша Красная Армия, наши партизаны – подгонять его будут! Ой, как подгонять их будут, вместе с их хозяином и начальником – главным разбойником – Гитлером! Освободится тогда, Аська, и наш Киев от этой нечисти, освободится вся наша страна.
Сейчас пока Фрицы подлые еще хозяйничают в Киеве, хозяйничают, наверно, и в нашей комнате. Все мои книги, наверно, порвали, пожгли эти разбойники, также и твои игрушки. Много людей поубивали они в Киеве, замучили, заморили голодом – может быть, и многих знакомых твоих ребят из детсада, которым пришлось там остаться. Злой Фриц, не знает удержу – он штыком прикалывает заплакавшего спросонок ребенка, выгоняет людей голыми на мороз, зажигает дома вместе с людьми.
Но – Фрицам будет конец – и он наступит тем скорее, чем лучше будут воевать красноармейцы на фронте, чем лучше будут работать и оставшиеся в тылу, чем лучше будут помогать и им учиться в своих детсадах и школах наши ребята.
А помогать ребятам есть чем. Я уже писал тебе об этом.
***
Сижу снова в сельской хатке. Вокруг огромные сугробы снега. Автомашины застревают в снегу. Народ разъезжает больше на запряженных парами и тройками горбоносых донских коньках в санях. Трудно дойти даже до столовой, сапоги из снега не вытащишь. Русская тройка оказывается в таких условиях не только праздничным разъездом, но и вполне рациональной, включая бубенцы, ибо во время вьюги часто ничего не видно. Лыж пока не видать, но очевидно и они найдут себе место.
<…>
***
Мой славный Асёк!
Как дела? Учись писать, пожалуйста, грамотно. Но не порть глаза – много читать при коптилке нельзя.
От мамы я уже письмо имею, а вот от тебя – ещё нет. что это – ты такая ленивая стала, или пальцы отморозила, что писать не можешь?
Я жду, дочка, что напишешь мне всё-таки, одолеешь свою лень. Жду, что напишешь про свой новый детский сад, что вы, ребята, там сейчас делаете, чем помогаете нашей Красной Армии, борющейся с немецкими фашистами? <…>
Зимние ветры наносят сугробы снега, заметают дороги, по которым везут на фронт новые орудия, снаряды, хлеб, мясо – красноармейцам. Ни автомашинам пройти, ни лошадям проехать – по снегу. И вот деревенские ребята – и мальчики, и девочки – первые взялись за лопаты и помогают расчищать дорогу. Ну, а что делаете вы? <…>
Есть ли у вас в детсаду какие-нибудь зверьки, птицы или рыбки? Если у вас там есть во дворе сарайчик, вы могли бы завести, например, курочек, петушка. Куры нанесли бы вам яичек, а потом можно было бы из этих яичек вывести цыпляток. Представь себе, как приятно могло бы быть каждому из вас – принести потом маме подарок – цыпленка, которого сам выкормил! <…>
***
Дорогие мои! За меня не беспокойтесь. Пока жив и здоров, странствую по российским равнинам, по безбрежному морю военных действий, хаоса, бюрократизма и пр. <…>
***
<…> Я снова веду богатую приключениями, бродячую жизнь. По несколько ночей не спишь. Сутками трясешься в машине или на трясучей русской повозке. Меряешь десятками км знойные донецкие степи на собственном одиннадцатом. Спишь прямо на сырой земле. Пилотку унесло ветром, задремал, свесив голову с подводы, шинель, плащ-палатку и пр. вещи (кроме тех, что были на себе) – и после длительного перехода с наслаждением пьёшь. Воду прямо из ведра, в котором только что держали керосин.
Всё это мелочи по сравнению с некоторыми другими деталями войны, но – как видишь – пока жив курилка и преисподняя меня не принимает. Не исключаю счастливую возможность, что она меня не примет и до конца 1942 года, который должен быть «годом разгрома врага». <…>