ВЧК и ее преемники: методы террора и практики дискриминации

Текст статьи был впервые опубликован в журнале “Вестник общественного мнения” (3-4 (125)/2017) Левада-Центра.

Вскоре после Октябрьского переворота, совершенного большевиками 7 ноября (25 октября по старому стилю) 1917 года, в Советской России были заложены основы однопартийной коммунистической диктатуры, просуществовавшей три четверти века. Центральную роль в ней играла жесткая идеологическая доктрина, базирующаяся на классовом подходе, непримиримости к небольшевистским воззрениям, отрицании принципов плюрализма, представительства, правового государства. Промежуточной целью большевиков являлась «диктатура пролетариата» во главе с его авангардом — единолично правящей пролетарской партией. Достижение последующего идеала «бесклассового общества» предполагало уничтожение всех «непролетарских», «буржуазных» общественных сил и социальных институтов. Таким образом, концепция «диктатуры пролетариата» идеологически обуславливала ничем не ограниченную власть, опирающуюся на насилие.

Оказавшись у руля государства в России в разгар затянувшейся и кровопролитной Первой мировой войны, большевики немедленно прибегли к практикам неограниченного террора. «Революционная диктатура пролетариата есть власть, завоеванная и поддерживаемая насилием пролетариата над буржуазией, — власть, не связанная никакими законами», — объяснял вождь большевиков В.И. Ленин спустя год после Октябрьского переворота^[1].

Создание машины террора

Советский режим и его тайная полиция возникли практически одновременно. Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК) при Совете Народных Комиссаров (СНК) РСФСР была создана 20 (7) декабря 1917 года вместо упраздненного незадолго до этого Военно-революционного Комитета (ВРК), сыгравшего ключевую роль в успехе Октябрьского вооруженного восстания. Председателем ВЧК был утвержден Ф.Э. Дзержинский, по инициативе которого ранее в составе ВРК была организована комиссия по борьбе с контрреволюцией.

В задачи созданной Комиссии входили «пресечение и ликвидация контрреволюционных и саботажнических действий по всей России» и «предание суду Революционного трибунала саботажников и контрреволюционеров и выработка мер по борьбе с ними»^[2]. В 1918 году председатель ВЧК уточнял задачи своего ведомства: «Мы представляем собой организованный террор <…> — террор, совершенно необходимый в условиях переживаемого революционного времени. <…> Мы терроризируем врагов советской власти, дабы задушить преступления в корне»^[3]. В свою очередь очевидец событий, историк и общественный деятель С.П. Мельгунов, ставший в эмиграции летописцем ранних лет большевистского правления, писал о «цинических формах самого безудержного произвола и насилия, в которые вылилась повсеместно на практике деятельность Чрезвычайных Комиссий»^[4].

Созданная как временная структура, ВЧК скоро обрела институциональные черты, отличавшие впоследствии советские органы госбезопасности в их многочисленных реинкарнациях: ГПУ — ОГПУ — НКВД — НКГБ — МГБ — МВД — КГБ. С ранних лет большевистскую тайную полицию отличали внеправовой статус, жесткая централизация и фактическая неподконтрольность никаким структурам, кроме узкого круга партийных руководителей, а также всеобъемлющий охват населения полицейским контролем.

По мере усиления противостояния большевикам и их политике увеличивались и внесудебные, особые полномочия чрезвычайных комиссий. Изначально заявленная как следственный орган, ВЧК уже в феврале 1918 года получила право проведения внесудебных казней (на основе принятого 21-го числа декрета СНК РСФСР «Социалистическое Отечество в опасности!»)^[5]. Как сообщалось в опубликованном пару дней спустя заявлении ВЧК в газете «Известия», «до сих пор Комиссия была великодушна в борьбе с врагами народа», но теперь, «когда гидра контрреволюции наглеет с каждым днем», она «не видит других мер борьбы с контрреволюционерами, шпионами, спекулянтами, громилами, хулиганами, саботажниками и прочими паразитами, кроме беспощадного уничтожения на месте преступления»^[6].

Казни без суда и следствия не заставили себя долго ждать. Одной из таких бессудных расправ стало тайное убийство царской семьи (по постановлению исполкома Уральского областного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов) в ночь с 16-го на 17 июля 1918 года. В подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге местными чекистами тогда были расстреляны бывший император Николай II, его жена Александра Федоровна, дочери Ольга (22 года), Татьяна (21 год), Мария (19 лет), Анастасия (17 лет), сын Алексей (13 лет), а также лейб-медик Е.С. Боткин, повар И.М. Харитонов, камердинер А.Е. Трупп и горничная А.С. Демидова. Еще несколько человек из окружения или из числа слуг царской семьи были арестованы ЧК ранее и приговорены к смертной казни. Гофмаршал князь В.А. Долгоруков, адъютант царя князь И.Л. Татищев, детский лакей И.Д. Сиднев и слуга наследника К.Г Нагорный были расстреляны летом 1918 года в Екатеринбурге. Камердинер же императрицы А.А. Волков, ее камер-фрейлина княгиня А.А. Гендрикова и гофлектрисса Е.А. Шнейдер были переведены в Пермь и там приговорены органами Пермской ЧК к казни как заложники в числе 42 человек (в ночь с 3 на 4 сентября 1918 года Гендрикова и Шнейдер были расстреляны в окрестностях Перми, Волкову же удалось бежать с места казни)^[7].

Особенный размах полномочия ВЧК обрели с принятием 5 сентября 1918 года постановления СНК «О красном терроре» в контексте уже разворачивающейся Гражданской войны, разделившей общество на «красных» (большевиков) и «белых» (их противников). Перед ВЧК теперь ставилась задача «обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях», а также расстреливать «всех лиц, прикосновенных к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам»^[8].

C лета 1918 года официальной политикой большевиков, реализуемой через ВЧК, стало взятие заложников. В приказе ВЧК, изданном за три дня до объявления «красного террора», было предписано «арестовать как заложников крупных представителей буржуазии, помещиков, фабрикантов, торговцев, контрреволюционных попов, всех враждебных советской власти офицеров и заключить всю эту публику в концентрационные лагеря, установив самый надежный караул, заставляя этих господ под конвоем работать. При всякой попытке сорганизоваться, поднять восстание, напасть на караул — немедленно расстреливать»^[9]. В телеграммах, разосланных в местные партийные комитеты еще в августе, Дзержинский настаивал, что «все заложники и подозрительные» должны арестовываться и заключаться в концлагеря^[10].

После покушения на Ленина 30 августа и убийства в тот же день известного особой беспощадностью председателя Петроградской ЧК М.С. Урицкого, в Петрограде без суда и следствия в качестве заложников были расстреляны 512 человек из числа бывших царских чиновников, профессоров, военных и др. Всего за полтора месяца в городе были казнены, по официальным данным, 800, по другим сведениям, — не менее 1300 человек^[11].

Важно отметить, что с момента основания ВЧК обладала не только чрезвычайной широтой полномочий, но и огромной свободой действий. Все попытки поставить ее деятельность под контроль — главным образом, Наркомата юстиции — терпели фиаско. В сентябре 1918 года в губернские ЧК была направлена директива заместителя председателя Комиссии Я.Х. Петерса, подчеркивавшая, что «[в] своей деятельности ВЧК совершенно самостоятельна, производя обыски, аресты, расстрелы, давая после отчет Совнаркому и ВЦИК»^[12].

Председатель ВЧК Дзержинский постоянно обращался с записками и телефонограммами во ВЦИК и Политбюро ЦК РКП(б), требуя расширения особых полномочий своего ведомства и жестко выступая против любых попыток их урезать или передать отдельные функции ВЧК другим структурам^[13].

Ленин же неизменно выступал на стороне ВЧК. К примеру, спустя два месяца после начала «красного террора» в обращении к чекистам на их служебном митинге-концерте 7 ноября 1918 года вождь революции заявил: «Для нас важно, что ЧК осуществляют непосредственно диктатуру пролетариата, и в этом отношении их роль неоценима. Иного пути к освобождению масс, кроме подавления путем насилия эксплуататоров, — нет. Этим и занимаются ЧК, в этом их заслуга перед пролетариатом»^[14].

Начиная с марта 1918 года, Комиссия приступила к созданию чекистской «вертикали» — сети местных чрезвычайных комиссий, жестко управляемых из центра. К маю в стране функционировали уже около 400 уездных и губернских ЧК. Это территориальное расширение сопровождалось формированием специализированных подразделений ЧК на транспортных объектах (на узловых железнодорожных станциях, в крупных портах), в пограничной полосе и в вооруженных силах (здесь с 1918 года создавалась сеть Особых отделов, надзирающих за армией). Так что всеобъемлющий характер контроля над населением, отличавший в дальнейшем советские органы госбезопасности, определился уже на раннем этапе их существования: в 1918–1921 годы сеть оперативных структур, а также агентов и осведомителей ВЧК постепенно охватывала всю страну.

Организованная ad hoc в качестве «карающего меча революции», ВЧК не была совершенно упразднена после победы большевиков в Гражданской войне, что свидетельствовало о системообразующей роли данного института. В феврале 1922 года произошло первое в истории институциональное переформатирование органов госбезопасности, впоследствии производившееся не раз. Отныне задачи ВЧК стало выполнять Государственное политическое управление (ГПУ) при Народном комиссариате внутренних дел (НКВД) РСФСР, возглавляемом с марта 1919 года председателем ВЧК Дзержинским. Еще через полтора года тайная полиция вновь стала отдельным органом в связи с созданием Объединенного государственного политического управления (ОГПУ) при СНК СССР. В течение всех последующих лет советской власти органы государственной безопасности служили главными проводниками карательной политики компартии^[15], основанной на систематической дискредитации, охватывавшей целые социальные и этнические группы и создававшей идеологическую базу для массовых репрессий.

Идеологическая основа террора: образы «врагов» советской власти и способы их «нейтрализации»

С первых дней Октябрьского переворота термины «враг народа» и «классовый враг» стали одними из главных инструментов, используемых большевиками в качестве орудия массовых репрессий и преследования оппонентов^[16]. Поскольку победа РСДРП трактовалась ее вождями как торжество народной революции, «народного дела», выступления генералов русской армии и казачества против большевистского захвата власти объявлялись СНК выступлениями «врагов народа» против народа. Применительно к политическим противникам первой «партией врагов народа» была объявлена партия кадетов именно за поддержку «антинародных» генералов. Помимо политических оппонентов и тех, кто открыто выступал против политики большевиков, — офицеров, представителей других политических партий (эсеров, меньшевиков, анархистов), близких к ним органов печати, членов оппозиционного рабочего движения, независимых профсоюзов, повстанческого крестьянского движения и проч., — врагами нового режима объявлялся неопределенно широкий круг граждан.

Основанием для дискриминации могла служить не только политическая и идеологическая позиция, но и социальная и даже этническая принадлежность. В категорию «неблагонадежных» социальных и этнических групп, представляющих, по мнению большевистских лидеров, потенциальную угрозу для «диктатуры пролетариата», попадали казаки, зажиточные крестьяне («кулаки»), духовенство («попы», «муллы»), интеллигенция, частные предприниматели, представители «бывших привилегированных» сословий — дворяне, купцы, промышленники, чиновники, банковские служащие, офицеры царской армии и др. Впоследствии каждый новый этап развития общества (НЭП, коллективизация, индустриализация и т.д.) дополнял список «врагов народа» («вредители», «саботажники», «коллаборационисты», «троцкисты», «правые», «оппортунисты», «уклонисты», «националисты» и проч.).

Для дискредитации и дегуманизации неугодных советскому режиму социальных групп использовались различные пропагандистские приемы. В речах большевистских вождей и агитационных материалах раннего советского периода медико-гигиенические метафоры «гниения» и «нечисти» нередко адресовались тем, кто был провозглашен «классовым врагом» советской власти. К примеру, на известном пропагандистском плакате времен Гражданской войны «Товарищ Ленин очищает землю от нечисти» вождь революции сметает с земного шара «классово чуждых элементов» — монарха, священника и банкира.

Поднимая вопрос о необходимости применения суровых мер по отношению к «классово чуждым пролетариату элементам», в статье 1918 года «Как организовать соревнование?» В.И. Ленин называл их «отбросами человечества, этими безнадежно прогнившими, некрозными членами, этой эпидемией, чумой, язвой, оставленной капитализмом в наследство социализму»^[17]. Глава правительства настаивал на необходимости выработки форм перевоспитания «классовых врагов»: «Тысячи форм и способов практического учета и контроля за богатыми, жуликами и тунеядцами должны быть выработаны и испытаны на практике самими коммунами, мелкими ячейками в деревне и в городе. Разнообразие здесь есть ручательство жизненности, порука успеха в достижении общей единой цели: очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее»^[18].

В сентябре 1918 года постановлением СКН «О красном терроре» термин «классовый враг» был официально введен в обиход. Основы большевистского подхода к следствию в рамках объявленной борьбы с «классовыми врагами» озвучил в ноябре 1918 года член Коллегии ВЧК и начальник отдела ВЧК по борьбе с контрреволюцией М.И. Лацис, откровенно написавший в первом номере газеты «Красный террор»: «Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом — смысл и сущность красного террора»^[19].

Как уже отмечалось, основными методами нейтрализации тех, кто воспринимался в качестве «классовых врагов» советской власти с ранних лет большевистского правления и особенно в период «красного террора», стали физическое уничтожение и изоляция. Людей десятками тысяч арестовывали, брали в заложники, помещали в концентрационные лагеря, отправляли в ссылки, принудительно высылали за границу, принуждали заниматься тяжелым физическим трудом, конфисковали их собственность и имущество, лишали гражданских и избирательных прав. Политических оппонентов еще до их окончательного истребления большевики лишали права занимать выборные и другие «должности, связанные с общением с широкими массами». Кроме того, против «врагов» советской власти велись активные агитационные кампании по их дискредитации, а также организовывались различные провокации с целью раскола, уничтожения солидарности внутри независимых институтов (церкви, партий, профсоюзов и др.) и подрыва их авторитета^[20]. Хотя точное число жертв «красного террора» не поддается исчислению, оценки только казненных ВЧК в период 1917–1921 годы колеблются от 100 до 300 тыс. человек^[21].

Cистематическим преследованиям и травле со стороны большевиков подвергались верующие и представители духовенства. Хотя борьба с религией затронула все конфессии, наиболее сильным гонениям подверглась самая большая и влиятельная из них — Русская православная церковь. Антирелигиозная кампания сопровождалась арестами священников и прихожан, казнями священнослужителей, осквернением церковных святынь, закрытием и разрушением храмов и монастырей и т.п. В феврале 1919 года в ВЧК был организован специальный Секретный отдел (СО), основной задачей которого стала борьба с «враждебной деятельностью церковников и сектантов» наряду с «антисоветской деятельностью буржуазных и мелкобуржуазных партий и групп»^[22].

Некоторые категории граждан Советской России были лишены избирательных прав на основании Конституции РСФСР 1918 года, а затем и Конституции 1925 года. К тем, кто, согласно статье 65 Конституции, был лишен активного и пассивного избирательного права, относились: «(1) лица, прибегающие к наемному труду с целью извлечения прибыли; (2) лица, живущие на нетрудовой доход, как-то: проценты с капитала, доходы с предприятий, поступления с имущества и т.п.; (3) частные торговцы, торговые и коммерческие посредники; (4) монахи и духовные служители церквей и религиозных культов; (5) служащие и агенты бывшей полиции, особого корпуса жандармов и охранных отделений, а также члены царствовавшего в России дома; (6) лица, признанные в установленном порядке душевнобольными или умалишенными; (7) лица, осужденные за корыстные и порочащие преступления на установленный законом или судебным приговором срок»^[23].

Важно понимать, что лишение политических прав фактически влекло за собой также существенные ограничения в правах социальных. В частности, «лишенцы» сталкивались с серьезными препятствиями при приеме на работу, в выборе места жительства, в определении детей в школы, при поступлении в высшие учебные заведения и другими трудностями. С 1925 года ограничения в правах и дискриминация официально распространились и членов семей лишенных избирательных прав, что привело к резкому увеличению общего количества «лишенцев». Если в 1926 году были лишены права голоса 1 040 894 человека (1,63% от общего количества избирателей), то к 1927 году их число возросло до 3 038 739 человек (4,27% избирателей), а в 1929-м — до 3 716 855 (4,89). Если в 1926 году члены семьи составляли 6,5% от общего числа «лишенцев», то в 1927-м — уже 38,5%, а в 1929-м — 43,9%^[24]. Поскольку ограничения, в том числе на получение образования, касались представителей наиболее активных и образованных слоев (духовенства, предпринимателей и др.), обладавших наибольшим социальным и культурным капиталом, в отдаленной перспективе данная политика означала прекращение воспроизводства этого капитала, грозившее кризисом развития.

Апофеозом борьбы с наиболее образованными представителями российской элиты стала принудительная высылка из страны осенью 1922 года более 200 неугодных власти интеллектуалов: в их число вошли ведущие инженеры, экономисты, врачи, журналисты, литераторы, юристы, философы.

Столкнувшись зимой 1922 года с забастовками профессорско-преподавательского состава в университетах и с некоторым оживлением интеллектуальной жизни после Гражданской войны, 12 марта Ленин обрушился на интеллигенцию в статье «О значении воинствующего материализма». В частности, он выступил с жесткой критикой журнала «Экономист», издававшегося «Русским техническим обществом», назвав его «органом современных крепостников, прикрывающихся, конечно, мантией научности, демократизма и т.п.». «Некий г. П.А. Сорокин, — сетовал вождь, — помещает в этом журнале обширные якобы “социологические” исследования “О влиянии войны”. Ученая статья пестрит учеными ссылками на “социологические” труды автора и его многочисленных заграничных учителей и сотоварищей»^[25]. Статья заканчивалась зловеще: «Рабочий класс в России сумел завоевать власть, но пользоваться ею еще не научился, ибо, в противном случае, он бы подобных преподавателей и членов ученых обществ давно бы вежливенько препроводил в страны буржуазной “демократии”. Там подобным крепостникам самое настоящее место»^[26].

За словом последовало дело. Уже 19 мая Ленин направил секретное письмо председателю ВЧК Дзержинскому с инструкцией по подготовке к высылке «писателей и профессоров, помогающих контрреволюции». «Питерский журнал “Экономист”, — писал Ленин, — явный центр белогвардейцев… Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих “военных шпионов” изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу»^[27].

Для проведения данной операции в Секретно-оперативном управлении ГПУ в том же году было создано «Особое бюро по делам об административной высылке антисоветских элементов интеллигенции». Административной высылке предшествовали арест без предъявления обвинения, заключение в тюрьмах ГПУ или домашний арест («Арестовывать… без объявления мотивов», — поучал Ленин Сталина в письме, отправленном 16 июля из подмосковных Горок^[28]).

29 сентября из Петрограда в немецкий Штеттин (с 1945 года — польский Щецин) отбыл первый пароход с более 30 интеллектуалами из Москвы, Казани и других городов с семьями, всего около 70 человек. Пассажирами парохода «Обербургомейстер Хакен», в том числе, были Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, И.А. Ильин, М.А. Ильин (Осоргин), С.Е. Трубецкой, Б.П. Вышеславцев и другие знаменитые ученые и философы. Вслед за ними, 16 ноября, из Петрограда отплыл пароход «Пруссия», на котором в изгнание отправились Н.О. Лосский, Л.П. Карсавин, И.И. Лапшин и другие (всего 17 человек с семьями в общем составе 44 человек). Еще несколько групп интеллектуалов той осенью были высланы из страны поездами.

В конце 1920-х И.В. Сталиным, возглавившим партию после смерти Ленина, была выдвинута идея об усилении классовой борьбы по мере укрепления ;социалистической власти. Выступая на пленуме ЦК ВКП(б) 9 июля 1928 года, Сталин заявил, что «отживающие классы» не станут «добровольно» сдавать свои позиции, «не пытаясь сорганизовать сопротивление». Более того, подчеркивал вождь, «продвижение к социализму не может не вести к сопротивлению эксплуататорских элементов этому продвижению, а сопротивление эксплуататоров не может не вести к неизбежному обострению классовой борьбы»^[29]. Этот сталинский тезис стал обоснованием ряда массовых репрессивных кампаний против целых категорий граждан.

К концу 1920-х советская экономика в значительной степени зависела от экспертной прослойки, технических специалистов, инженеров, управленцев и ученых, которых после окончания Гражданской войны большевики стали активно привлекать на предприятия и в государственные учреждения «для поднятия производительных сил». Доверия же к этим профессионалам руководители страны никогда не питали (как не питали они его и к бывшим специалистам и офицерам царской армии, на которых так же были вынуждены опираться в годы Гражданской войны). Еще в марте 1919 года на VIII съезде РКП(б) Ленин заявил, что «буржуазные специалисты» «насквозь проникнуты буржуазной психологией», а потому они «предавали и будут предавать еще годы» советскую власть^[30]. Против них и была развязана широкая репрессивная кампания, совпавшая с началом форсированной индустриализации. На многочисленных показательных процессах им вменялось ведение в СССР шпионской деятельности, саботаж и вредительство с целью подрыва советской экономики. Так, в приговоре по наиболее резонансному Шахтинскому делу (официально «Дело об экономической контрреволюции в Донбассе»), по которому были осуждены 53 руководителя и специалиста угольной промышленности (11 из них приговорены к расстрелу, еще 82 человека осуждены во внесудебном порядке Коллегией ОГПУ)^[31], говорилось: «Следствием установлено, что работа этой контрреволюционной организации, действовавшей в течение ряда лет, выразилась в злостном саботаже и скрытой дезорганизаторской деятельности, в подрыве каменноугольного хозяйства методами нерационального строительства, ненужных затрат капитала, понижения качества продукции, повышения себестоимости, а также в прямом разрушении шахт, рудных заводов и т.д.»^[32]. Аналогичные стереотипные обвинения повторялись и на других сфабрикованных процессах: «Промпартии», «Трудовой крестьянской партии», «Союзного бюро ЦК меньшевиков» и др. По данным, приводимым историком Н. Вертом, за четыре года (1928–1931) 138 тыс. служащих были отстранены от работы и лишены гражданских прав, 1 256 тыс. человек — взяты под контроль, а в ходе новой чистки 1932–1933 годов было уволено еще около 153 тыс. человек^[33].

Вероятно, на фоне общего числа жертв советского террора количество подвергнутых репрессиям «спецов» может показаться не столь значительным. Но, учитывая общую долю лиц с высшим образованием в занятом населении СССР, составлявшую в 1928 году всего 0,2%^[34], масштаб репрессивной политики против высококвалифицированных кадров представляется огромным. Как и в случае с «лишенцами» и высланными интеллектуалами, кампания по борьбе с «вредительством» имела долгосрочные социальные последствия — она грозила (и в итоге обернулась) уничтожением интеллектуального потенциала, социального и культурного капитала, снижением качества управления, экспертного знания и, в конечном счете, параличом развития, застоем, деградацией.

Уничтожив или отстранив от работы квалифицированных специалистов внутри страны, большевики были вынуждены привлекать иностранных экспертов и закупать иностранные технологии для успешного проведения форсированной индустриализации. Они также приступили к подготовке новых кадров, создавая каналы мобильности для низовых, лишенных социального капитала, но потенциально более лояльных групп. Так что, с одной стороны, формирующаяся социальная структура носила дискриминационный характер, направленный на исключение социальных групп, обладавших культурным и социальным капиталом, а с другой, была нацелена на массовизацию, примитивизацию, уплощение общества. Подобное «выравнивание» и одновременные требования беспрекословного подчинения большевистской политике влекли за собой подавление условий социальной структуры, дифференциации, эволюции общества.

Рост численности промышленных предприятий (около 6000 в 1928–1937 годы) и университетов (их число выросло в 5,5 раза, с 148 до 817, в 1928–1941 годы)^[35] сопровождался созданием структур капиллярного контроля в этих массовых советских институтах. С 1920-х годов органы госбезопасности присутствовали в них через сети Секретных (позднее — Первых) отделов, формально отвечавших за сохранение государственных секретов, а на деле осуществлявших политической контроль, надзор за кадрами (прежде всего через систему «допуска» к секретным работам и документам)^[36].

В то же время аресты высококвалифицированных специалистов в конце 1920-х — начале 1930-х заложили основу такой специфически советской формы организации научной и проектной деятельности, как «шарашки». Практика использования труда заключенных — ученых, инженеров, конструкторов и техников в системе научно-технических тюрем или лабораторий, особых технических бюро (ОТБ), особых конструкторских бюро (ОКБ) и научно-исследовательских институтов (НИИ) в ведении органов госбезопасности — стала отличительным феноменом закрытого тоталитарного государства, остро нуждавшегося в технологическом развитии, но в то же время не могущего полагаться на механизмы, которые формируют прослойку высококвалифицированных и независимых кадров в свободных конкурентных обществах. С этой коллизией была связана потребность в организации жестких регламентирующих механизмов контроля над научно-исследовательской и проектно-конструкторской работой в рамках закрытых (секретных) иерархических структур. Основным направлением их деятельности была разработка военной и специальной техники. Как обобщил значение таких зон функционального развития Ю.А. Левада и его коллеги по проекту «Советский простой человек», изучавшие социальные последствия советского тоталитарного проекта с конца 1980-х годов, «шарашка» — это тот «минимум функциональной дифференциации, который допустим в иерархическом обществе тоталитарного толка и без которого не могло бы существовать все целое»^[37].

Другой социальной группой, причисленной большевиками к «классовым врагам», являлся слой зажиточных крестьян. Для дискредитации самых успешных и работоспособных представителей деревни использовался термин, приобретший негативно-оценочную окраску еще в дореволюционный период: «кулаками» было принято называть крестьян, пользовавшихся наемным трудом, а также занимавшихся продажей готовой сельхозпродукции в товарных количествах. После Октябрьского переворота идеологическое наполнение понятия «кулачество», превращенного большевиками в инструмент борьбы за удержание власти, менялось в зависимости от направления курса ВКП(б). В ранний послереволюционный период «кулаки-мироеды» объявлялись причинами всех обрушившихся на страну бед — продовольственного кризиса в городах, голода в деревне, нехватки хлеба на продажу. Причем первоначальный ленинский курс продразверстки, то есть принудительного изъятия зерна для государственных нужд, затрагивал не только крестьян, использовавших наемный труд, но и всех жителей деревни, в чьих хозяйствах имелся минимальный запас продовольствия.

Поскольку политика «военного коммунизма» и продразверстки вызвала мощное сопротивление в крестьянской среде (волна крестьянских восстаний распространилась по всей стране) и стала одной из главных причин массового голода 1921–1922 годов (этот первый советский голод унес жизни около 5 млн человек), курс на раскулачивание был временно приостановлен в период НЭПа. Однако он был с новой силой возобновлен в конце 1920-х в связи с началом форсированной индустриализации. Главной целью политики сталинской коллективизации, первым этапом которой стал жесткий курс на полную «ликвидацию кулачества как класса», было выкачивание средств и ресурсов из преобладающего сельского населения (оно составляло на тот момент около 80%). Репрессиям вновь предшествовала кампания по публичной дискредитации: в 1928 году, накануне начала антикрестьянской операции, Сталин назвал индивидуальное крестьянство «классом, который выделяет из своей среды, порождает и питает капиталистов, кулаков и вообще разного рода эксплуататоров»^[38].

В результате раскрестьянивания и принудительной коллективизации был сформирован такой системообразующий советский тип социальной организации, как колхоз. Эта «своеобразная форма уравнительной жизни» основывалась на «принудительном, экономически невознаграждаемом труде» и на «устранении любой функциональной дифференциации и соответствующей социальной мотивации»^[39]. Колхоз как специфически советское социальное образование стал выражением стремления большевиков к массовизации, социальному упрощению, уравниловке. Возник же он в результате предельного насилия и угнетения, которому подверглось российское крестьянство, о чем еще пойдет речь.

Хотя к середине 1930-х большевиками было проведено несколько массовых репрессивных кампаний, апофеозом поисков «врагов народа» стал период, получивший известность как «Большой террор» 1937–1938 годов. Это время, по существу, и вошло в национальную память как годы массовых репрессий: именно тогда охота на «шпионов», «вредителей», «троцкистов», «правых», «уклонистов» и проч. приобрела поистине эпические масштабы, а образы «врагов» советской власти практически воплотились в реальных персонажей повседневной жизни.

Значение идеологемы «враг народа» сохранялось на протяжении всего сталинского периода. Если в Конституции РСФСР 1925 года присутствовал термин «враг трудящихся», в сталинскую Конституцию 1936 года вошло понятие «враг народа» (согласно статье 31, врагами являлись «лица, покушающиеся на общественную, социалистическую собственность»)^[40].

В конце 1940-х с выходом нормативных актов об организации особых лагерей и тюрем МВД был официально закреплен перечень «особо опасных государственных преступников», в который вошли 12 типов осужденных: «агенты иностранных разведок, диверсанты, террористы, троцкисты, правые, меньшевики, эсеры, анархисты, националисты, белоэмигранты и другие участники антисоветских организаций и групп, а также лица, представляющие опасность по своей вражеской деятельности».^[41] Хотя перечисленные группы уже давно не существовали в реальной советской жизни, «традиции идеологической и классовой борьбы не позволяли партийному руководству отказаться от ставших уже каноническими образов “врагов народа”»^[42].

В конце 1940-х – начале 1950-х годов на фоне общего ожидания реформ в послевоенные годы в Советском Союзе была развернута идеологическая кампания по борьбе с «безродными космополитами», в ходе которой деятели культуры и науки, преимущественно еврейского происхождения, – театральные критики, писатели, журналисты, композиторы, художники, ученые и др. – обвинялись в прозападных идеях, антипатриотизме, «антинародничестве», «низкопоклонничестве перед Западом», формализме. «Буржуазный ура-космополитизм связан с безразличным, равнодушным отношением к народу, к его творчеству, с равнодушным, оскопленным, холодным эстетством и формализмом», – говорилось в передовице «Правды» от 29 января 1949 года, в подготовке которой, по некоторым свидетельствам, принимал участие лично Сталин.^[43]

За два месяца до начала этой публичной расправы над так называемыми «еврейскими буржуазными националистами», 20 ноября 1948 года, был распущен Еврейский антифашистский комитет (ЕАК) на основании якобы имевшихся фактов о том, что он «является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки».^[44] За этим последовало закрытие еврейских издательств и газет, аресты членов ЕАК. 8 февраля 1949 года Сталин подписал постановление Политбюро о роспуске объединений еврейских советских писателей в Москве, Киеве и Минске, подготовленное генеральным секретарем Союза советских писателей А.А. Фадеевым, после чего многие писатели подверглись арестам.^[45] Историк Г.В. Костырченко так объяснил взаимосвязь между кампанией по публичной дискредитации и репрессивными мерами: «То были две стороны одной медали. Шумная пропагандистская кампания, бичующая оторвавшихся от родной почвы антипатриотов, находилась в центре всеобщего внимания и прикрывала, прежде всего от мировой общественности, негласную репрессивную акцию против еврейской интеллигенции. Скоординированные пропагандистская и полицейская атаки оказывали на тогдашнее советское общество ни с чем не сравнимый психологический эффект».^[46] Кульминацией данной кампании стало дело еврейских «врачей–вредителей», прекращенное лишь после смерти Сталина в марте 1953 года.

Послесталинская эпоха была отмечена некоторой сменой парадигмы. В то время как на фоне усиливающегося противостояния с Западом в атмосфере холодной войны основной враг советской власти оказывался за пределами СССР, внутренний враг в качестве остаточного явления в бесклассовом обществе продолжал нести в себе угрозу «идеологической диверсии» или подрывной деятельности против советского государства под влиянием западного империализма и капиталистических идей. Как предупреждал в начале 1960-х Ф.Д. Бобков, тогдашний руководитель отдела Второго Главного управления КГБ, а с 1969 года — многолетний начальник Пятого управления по борьбе с «идеологической диверсией», «не имея социальной базы для развертывания широкой подрывной работы против нашей страны, империалисты стремятся активизировать подрывную деятельность отдельных антисоветских элементов»^[47]. Так фигура «врага», центральная для советского тоталитарного сознания, сохранилась и после смерти Сталина, лишь поменяв обличье. Став менее открытым и более уклончивым, этот новый враг требовал более сложных методов подавления и нейтрализации.

Роль органов госбезопасности в терроре. Правоприменительные практики советских судебных и внесудебных органов

Преследования по признаку принадлежности к той или иной группе (социальной, этнической, профессиональной и проч.), широкое использование внесудебных органов в ведении тайной полиции, принятие противоправных нормативных актов и постановлений, нарушающих не только принципы международного права, но и противоречащих юридическим нормам советской правовой системы, избирательное правоприменение, придание обратной силы законам, произвольное использование права в качестве инструмента власти, постоянное расширение диапазона применения уголовного права и ужесточение наказания^[48], нарушение принципа справедливости при вынесении уголовных приговоров — эти и другие правоприменительные практики составляли основу политических репрессий с момента основания советского режима.

Как отмечал юрист В.С. Нерсесянц, в советской юриспруденции имела место почти тотальная «политизация правопонимания» в сочетании с признанием «особого качества» советского права, на деле оборачивавшегося отрицанием права как такового. «Сведение советского права к форме политики пролетариата по существу означало отрицание права как самостоятельного и специфического феномена, отличного и независимого от политики пролетарской диктатуры. В этом подходе не право определяло форму политики, а политика определяла право, правовую форму регламентации. Право, таким образом, полностью подменялось политикой, политической целесообразностью, текучкой и конъюнктурой политики переходного периода», — пояснял юрист^[49].

Яркой иллюстрацией подобной «политизации правопонимания» может послужить письмо, направленное Лениным наркому юстиции Д.И. Курскому в мае 1922 года. В письме шла речь о необходимости законодательного урегулирования террора: «Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого»^[50].

Как следствие подобных установок повсеместно практиковалась фабрикация уголовных дел на основе расширительных формулировок статей республиканских Уголовных кодексов (УК), а также сфальсифицированных доказательств. Неопределенность таких понятий, как «контрреволюционные преступления», «общественно опасные действия» и т.п., неясность юридического содержания целого ряда включенных в УК составов преступлений открывали неограниченные возможности их расширительного толкования и свободы усмотрения правоприменительных органов. Особая роль при этом отводилась статье 58 УК РСФСР 1926 года (и ее аналогам в УК других союзных республик), превращенной в один из главных инструментов политических репрессий как в СССР, так и в странах, оказавшихся в зоне советского влияния во время и после Второй мировой войны.

Как уже было отмечено, в Советской России уголовное преследование за «контрреволюцию» практиковалось с первых дней советской власти. Особенную часть вступившего в силу 1 июня 1922 года УК РСФСР открывала Глава I «Государственные преступления», содержавшая два раздела: «О контрреволюционных преступлениях» (ст. 57–73) и «О преступлениях против порядка управления» (ст. 74–104). 25 февраля 1927 года в новой редакции УК РСФСР вступила в силу статья 58 «Контрреволюционные преступления», включавшая 14 пунктов. Она оставалась в силе до 1960 года, став символом советского политического правосудия. «Нет такого проступка, помысла, действия или бездействия под небесами, которые не могли бы быть покараны дланью 58-й статьи, — писал А.И. Солженицын в “Архипелаге ГУЛАГ”». — Сформулировать ее так широко было невозможно, но оказалось возможно так широко ее истолковать. 58-я статья не составила в кодексе главы о политических преступлениях, и нигде не написано, что она “политическая”. Нет, вместе с преступлениями против порядка управления и бандитизмом она сведена в главу “преступлений государственных”. Так Уголовный кодекс открывается с того, что отказывается признать кого-либо на своей территории преступником политическим — а только уголовным»^[51].

Хотя полные данные об осужденных за контрреволюционные и другие особо опасные государственные преступления до сих пор не рассекречены, по имеющейся официальной статистике МВД СССР за 1921–1953 годы различными внесудебными органами (Коллегией ОГПУ, «тройками» НКВД, Особым совещанием, Военной коллегией) было осуждено 4 060 306 человек^[52]. Если прибавить к этой цифре осужденных за контрреволюционные преступления обычными судами и военными трибуналами (по имеющимся сведениям, таковых было 1,1–1,2 млн), то общее число достигнет приблизительно 5,1–5,3 млн человек^[53]. По подсчетам общества «Мемориал», осужденных по политическим мотивам в СССР было 5,5 млн человек, из которых примерно 1,1 млн были расстреляны^[54].

Важным средством постоянного ужесточения репрессивной политики в СССР являлись секретные указы и постановления высших органов власти — ЦК ВКП (б), Совнаркома и ЦИКа, — санкционировавшие различные операции по массовым арестам и депортациям, а также приказы и ведомственные инструкции органов госбезопасности. Эти негласные распоряжения «директивных органов», игравшие роль «надстроек» над Уголовным и Уголовно-процессуальным кодексами, представляли грубое нарушение общепринятых процессуальных норм, юридических гарантий и норм судопроизводства.

Например, постановление Президиума ЦИК СССР от 21 ноября 1929 года, объявлявшее вне закона советских граждан, оказавшихся за границей, открыто придавало только что введенным нормам обратную силу. Отныне любой отказ вернуться в СССР расценивался «как перебежка в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства» и квалифицировался как измена. В случае обнаружения «невозвращенец» подлежал по приговору Верховного суда СССР расстрелу «через 24 часа после удостоверения его личности», а его имущество конфисковалось^[55].

Еще одним инструментом репрессивной политики режима служил «упрощенный» порядок судопроизводства. Особенную известность в этой связи приобрело постановление ЦИК и СНК СССР от 1 декабря 1934 года, принятое в день убийства первого секретаря Ленинградского обкома ВКП (б) С.М. Кирова^[56]. Оно вводило порядок внесудебного вынесения приговоров, устанавливало, что следствие по делам о террористических организациях и терактах должно вестись в ускоренном режиме (до 10 дней); рассмотрение же дел в суде должно проходить в упрощенном порядке: заочно, без участия сторон и без вызова свидетелей. Не допускались ни кассационное обжалование, ни подачи ходатайств о помиловании; смертные приговоры должны были приводиться в исполнение немедленно. Хотя первоначально постановление применялось эпизодически, расширение масштаба упрощенного порядка вынесения приговоров совпало с назначением на пост наркома СССР Н.И. Ежова осенью 1936 года и стало проводиться на регулярной основе с февраля 1937 года.

Тысячи людей подвергались преследованиям на основании «объективного вменения», то есть привлекались к уголовной ответственности без установления их вины. Согласно статье 7 УК РСФСР 1926 года, меры социальной защиты (наказание) применялись не только «в отношении лиц, совершивших общественно опасные действия», но и в отношении лиц, «представляющих опасность по своей связи с преступной средой или по своей прошлой деятельности»^[57]. Наиболее широкое распространение объективное вменение получило при репрессировании супругов и прочих родственников тех, кто обвинялся в измене родине и других контрреволюционных преступлениях (они осуждались исключительно как «члены семей изменников родины», ЧСИР). Начало этой практике положило постановление ЦИК от 8 июня 1934 года^[58]. С тех пор репрессии в отношении членов семей «врагов народа» осуществлялись на основании статей 58-1в и 58-12 УК РСФСР, а также секретных партийных постановлений, приказов НКВД и других ведомственных инструкций^[59]. Хотя точные статистические сведения о жертвах по принципу коллективной ответственности до сих пор неизвестны, в доступной записке наркома внутренних дел Н.И. Ежова и его заместителя Л.П. Берии Сталину от 5 октября 1938 года говорится, что «по неполным данным, [было] репрессировано свыше 18 000 жен арестованных предателей»^[60].

Неотъемлемой частью механизма массовых репрессий также являлись различные внесудебные органы в ведении органов госбезопасности — чрезвычайные комиссии, «тройки», «двойки» и проч., — наделенные правом выносить приговоры в упрощенном порядке, без соблюдения процессуальных норм. Так, в 1924–1934 годы в ОГПУ существовали два органа внесудебной расправы: Коллегия ОГПУ, выносившая во внесудебном порядке решения о применении смертной казни, и Особое совещание (ОСО) Коллегии ОГПУ, уполномоченное отправлять в ссылку и заключать в концлагеря сроком до трех лет^[61]. Особое совещание продолжило функционировать и после вхождения ОГПУ в состав НКВД в 1934 году и просуществовало до сентября 1953-го, получив осенью 1941-го право приговаривать к расстрелу. За весь период своего существования ОСО было осуждено более 650 тыс. человек^[62].

Функцию внесудебного органа также выполняла Военная коллегия Верховного суда (ВК ВС) СССР, которая в 1937–1938 годы выносила приговоры (в подавляющем большинстве — смертные) на основании списков, составленных органами НКВД и санкционированных лично Сталиным и другими членами Политбюро ЦК ВКП (б)^[63]. По отчетам ВК ВС, за период 1934–1955 годов ею было осуждено 47 549 человек, из них за период с 1 октября 1936 года по 30 сентября 1938 года были приговорены расстрелу 31 456 человек, к лишению свободы — 6 857 человек^[64].

Механизм проведения арестных кампаний, основанных на разнарядках или «лимитах» с привлечением внесудебных органов, был разработан в рамках антикрестьянской кампании 1930–1931 годов, получившей название операции по раскулачиванию. На основании постановления Политбюро ЦК ВКП (б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации» от 30 января 1930 года и приказа ОГПУ № 44/21 «О мероприятиях по ликвидации кулачества как класса» от 2 февраля 1930 года выделялись три категории подлежавших репрессированию так называемых кулаков (под это определение на практике подпадали не только наиболее зажиточные крестьяне, но и недовольные политикой властей или заподозренные в нелояльности середняки и даже бедняки). Крестьяне, отнесенные к первой категории («контрреволюционный кулацкий актив») подлежали ликвидации путем заключения в концлагеря или расстрела. Попавшие во вторую категорию («остальные элементы кулацкого актива») высылались в отдаленные местности, в третью — расселялись на неудобных землях вне пределов колхозов^[65].

Для рассмотрения дел «кулаков первой категории» в Полномочных представительствах ОГПУ на местах создавались «тройки» в составе членов ОГПУ, соответствующих комитетов ВКП(б) и прокуратуры, а для руководства операцией по выселению — «оперативные тройки». Состав «троек» утверждался председателем ОГПУ. В исключительном ведении Управления также находились списки, составлявшиеся на основе оперативных сведений об «антисоветских элементах», которые в течение многих лет собирались органами госбезопасности^[66].

Первоначальные лимиты на аресты в 60 тыс. человек и на высылку в 150 тыс. были многократно превышены уже на первом этапе операции. С 1 января по 1 октября 1930 года ОГПУ было арестовано более 283 тыс. «кулаков первой категории»^[67]. Число высланных в рамках операции по раскулачиванию крестьян только в 1930–1931 годы составило 1 803 392 человека^[68]. По разным данным, через «кулацкую ссылку» прошли около 2,05–2,5 млн человек^[69]. В местах ссылки в 1930-е годы от голода, болезней и невыносимых условий погибли около 600 тыс. переселенцев^[70].

Насильственная политика раскулачивания, принудительной коллективизации и повсеместного изъятия зерна на государственные заготовки привела к жесточайшему голоду в основных зерновых районах страны. По официальным российским данным, в 1932–1933 годы от голода умерли 7 млн человек^[71]. Наибольшие потери понесла Украина, где число умерших достигло 4–4,5 млн человек^[72]. Колоссальный уровень смертности был также на Северном Кавказе, в Нижнем Поволжье и Казахстане, в этих регионах потери составили примерно по 1 млн жителей^[73].

В разгар голода были приняты репрессивные меры, жестоко каравшие за хищение колхозной и иной государственной собственности (под это понятие подпадали в том числе собранные голодающими крестьянами колосья или картофелины, оставшиеся после сбора урожая на колхозном поле, — отсюда название, которое постановления ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года получило в народе, — «закон о трех колосках», или «семь восьмых», по дате издания указа)^[74]. Наказанием за хищение госсобственности назначался расстрел с конфискацией имущества, который при смягчающих обстоятельствах мог быть заменен лишением свободы сроком не менее 10 лет с конфискацией. По некоторым сведениям, всего по «закону семь восьмых» в 1932–1939 годы были осуждены 200 тыс. человек, 11 тыс. из них приговорены к смертной казни^[75].

Раскручивание маховика массовых репрессий привело к расширению советской лагерной системы принудительного труда и ее переходу под контроль органов госбезопасности. 11 июля 1929 года СНК СССР принял постановление «Об использовании труда уголовно-заключенных», по которому все осужденные сроком от трех лет лишения свободы передавались в ведение ОГПУ^[76]. 25 апреля 1930 года приказом ОГПУ № 130/63 (во исполнение постановления СНК СССР «Положение об исправительно-трудовых лагерях» от 7 апреля 1930 года) было организовано Управление исправительно-трудовых лагерей^[77], преобразованное 1 октября того же года в Главное управление исправительно-трудовых лагерей (ГУЛАГ) в структуре ОГПУ, а с 1934 года — НКВД^[78]. Через ГУЛАГ, ставший символом бесправия, рабского труда и произвола в советском обществе, прошли по меньшей мере 20 млн человек^[79], из них 1 606 748, по официальным данным, умерли в заключении в период 1930–1956 годов^[80].

Таким образом, два взаимосвязано существовавших репрессивных плана — режим террора и лагерная система — стали ключевыми социокультурными составляющими советского тоталитаризма. По мнению социолога Л.Д. Гудкова, режим террора, реализуемый институтами тайной полиции, составлял «негласную, необсуждаемую область социальных значений, определяющих массовое поведение, подобно традиционным регуляторам и механизмам (устным образом, некодифицированно, воспроизводясь исключительно в ходе межличностного взаимодействия)»^[81]. В свою очередь, угроза лагеря (превращение в «лагерную пыль») представляла собой «не просто постоянный горизонт происходящего в стране и минусовую точку отсчета шкалы социальных позиций», но образовывала «ценностный негатив по отношению ко всем декларативным официальным ценностям и принципам», служа объяснительным смыслом ее «конституции, ее чрезвычайности и жесткости, воспроизводя и ретранслируя подразумеваемый, но никогда не формулируемый резидуум социального знания и компетенций, представлений о природе данного общества»^[82].

По мере расширения репрессивной политики в 1936–1938 годы по указанию Сталина органами НКВД в Москве были организованы три больших показательных судебных процесса над бывшими высшими функционерами партии, в 1920-е принадлежавшими к внутрипартийной оппозиции. На первом процессе по делу «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра», который состоялся в августе 1936 года, все 16 подсудимых, включая бывших лидеров партии Г.Е. Зиновьева и Л.Б. Каменева, были приговорены ВК ВС СССР к расстрелу. Этот процесс дал сигнал к началу очередной массовой партийной «чистки», за которой последовала волна репрессий в армии и оборонной промышленности (в июне 1937 года состоялся суд по делу «антисоветской троцкистской военной организации», известному как «дело Тухачевского» и др.).

«Большой террор» представлял собой, словами историка О.В. Хлевнюка, «серию централизованных карательных операций против различных категорий населения, рассматривавшихся руководством СССР в качестве потенциальных или реальных “врагов” режима»^[83]. На основании постановления Политбюро ЦК ВКП (б) «Об антисоветских элементах» от 2 июля 1937 года и оперативного приказа НКВД СССР № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» от 30 июля 1937 года в каждый регион спускались лимиты по числу лиц, подлежащих аресту, а создаваемым на местах «спецтройкам» (в составе руководителей местных органов НКВД, первых секретарей соответствующих комитетов ВКП(б) и либо местных прокуроров, либо руководителей местных исполкомов) предоставлялось право выносить приговоры по «первой категории», то есть приговаривать к расстрелу, и по «второй категории», то есть заключать в лагеря сроком 8–10 лет. В рамках операции территории республик, краев и областей делились на оперативные сектора, в каждом из которых формировались оперативные группы, возглавляемые ответственным работником республиканского, краевого или областного управления НКВД. Оперативным группам отводилась центральная роль в организации и проведении операции: начальники групп осуществляли «руководство учетом и выявлением подлежащих репрессированию, руководство следствием, утверждение обвинительных заключений и приведение приговоров троек в исполнение»^[84]. Списки кандидатов на арест, составленные оперативной группой (на основании «установочных данных и компрометирующих материалов»), утверждались начальниками соответствующих УНКВД республик, краев и областей. Санкции прокурора при этом не требовалось. Всего «тройками» с августа 1937-го по ноябрь 1938-го было осуждено 767 397 человек, из них — 386 798 по «первой категории»^[85].

Наряду с «тройками» в течение 1937–1938 годов действовали «двойки» в составе наркомов внутренних дел республик или начальников краевых и областных управлений НКВД совместно с республиканскими, краевыми и областными прокурорами (на общесоюзном уровне работала главная «двойка», официально именуемая Комиссией НКВД и прокурора СССР). Создание этих внесудебных структур предусматривалось приказом НКВД от 11 августа 1937 года «Об операции по репрессированию членов польской военной организации в СССР»^[86]. В ходе операции рассмотрение дел производилось заочно, по подшитым в специальные «альбомы» спискам. Такой механизм «альбомного» порядка оформления дел применялся впоследствии при проведении, по крайней мере, десяти аналогичных «национальных операций» 1937–1938 годов (румынской, латышской, эстонской, финской и др., а также харбинской).

Ужесточение репрессивной политики в годы «Большого террора» было связано и с увеличением сроков лишения свободы: в 1937 году предельный срок заключения вырос с 10 до 25 лет^[87].

Не прекратились карательные операции органов госбезопасности и в годы Второй мировой войны. В этот период органами военной контрразведки, проводившими фильтрационную проверку военнослужащих, а также советских и иностранных граждан на территориях, освобожденных Красной армией (с целью выявлением среди них «изменников», «шпионов» и «дезертиров»), были арестованы 700 тыс. человек, из которых 70 тыс. были расстреляны^[88].

Также в годы войны органами НКВД в административном порядке были вновь проведены массовые депортации: на этот раз принудительному переселению с мест их исторического проживания подверглись целые народы (по некоторым оценкам, были репрессированы представители 61 этнической группы, включая калмыков, ингушей, чеченцев, карачаевцев, балкарцев, крымских татар, турок-месхетинцев, греков, болгар, крымских цыган, курдов, а также немцев, поляков, жителей аннексированных Советским Союзом Латвии, Эстонии и Литвы). По подсчетам В.Н. Земскова, общее число депортированных в рамках национальных операций составило примерно 3,5 млн человек^[89]. Всего же за период 1930–1953 годов, включая «кулацкую ссылку» и депортации по национальному признаку, по оценкам демографа А.Г. Вишневского, было выслано не менее 6,4 млн человек^[90].

Накануне и в годы войны был принят целый ряд крайне репрессивных «трудовых указов», жестко карающих за такие действия, как самовольный уход с предприятий и учреждений, прогулы и опоздания (особенную известность в этой связи получил указ, изданный Президиумом Верховного Совета СССР 26 июня 1940 года)^[91]. Как уточнялось в ранее изданном совместном разъяснении СНК СССР, ЦК ВКП (б) и ВЦСПС, прогулом считалось в том числе и опоздание на работу более чем на 20 минут^[92]. С 1940 года до отмены указа в 1956-м за самовольный уход с предприятий и учреждений были осуждены 3,3 млн человек, за прогулы и опоздания — 11,3 млн^[93]. Всего по трудовым указам были осуждено 17,9 млн человек, 4,1 млн из них приговорены к лишению свободы, остальные — к штрафам или/и исправительно-трудовым работам (ИТР)^[94].

После войны и очередного страшного голода 1946–1947 годов, унесшего не менее 1 млн жизней, для принуждения крестьян к ударному и фактически бесплатному труду в колхозах в июне 1948 года был принят указ «О выселении в отдаленные районы лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведущих антиобщественный, паразитический образ жизни». Согласно указу, невыработка обязательного минимума трудодней каралась ссылкой в отдаленные местности без решения суда, лишь по приговору общих собраний колхозников^[95]. По такому принципу были сосланы более 33 тыс. человек, за которыми последовали в ссылку более 13 тыс. членов их семей^[96].

Хотя принятие различных неправовых «трудовых» указов, законов военного времени, указа «семь восьмых» и проч. происходило в контексте тотальной политизации права, явной зависимости принимаемых норм от ужесточения репрессивной политики компартии и было связано с тоталитарной природой государства, советская власть трактовала нарушения перечисленных «законов» в качестве исключительно уголовных деяний. Примечательно, что такая трактовка, навязанная государством, разделялась и обществом, проникнув даже в российский закон о реабилитации 1991 года: по этому закону осужденные по трудовым указам, указу «семь восьмых», лишенные прав на основании советской Конституции, осужденные за однополые отношения^[97] и другие категории жертв советской репрессивной политики не подлежали реабилитации.

После смерти Сталина партийное руководство провозгласило возврат к социалистической законности, в целом отказавшись от внесудебных, квазисудебных и административных мер и отменив наиболее одиозные репрессивные указы и постановления сталинского периода. Деятельность Особого совещания при МГБ СССР была завершена в сентябре 1953 года и с тех пор не возобновлялась. Выступая с докладом на XX съезде КПСС в феврале 1956 года, Н.С. Хрущев многократно делал акцент на необходимости укрепления принципа социалистической законности, а также «ленинского принципа коллективности руководства в партии», «восстановления выработанных Лениным норм партийной жизни, которые прежде часто нарушались»^[98].

Более того, в новой программе партии, объявленной на XXII съезде КПСС в октябре 1961 года, был провозглашен переход от государства «диктатуры пролетариата» к «общенародному государству»: согласно новому официальному толкованию, «диктатура пролетариата», обеспечившая «полную и окончательную победу социализма — первой фазы коммунизма — и переход общества к развернутому строительству коммунизма» на новом, современном этапе превращалась в «орган выражения интересов и воли всего народа»^[99]. Однако, как справедливо отмечает В.С. Нерсесянц, подобные заявления носили по существу декларативный и пропагандистский характер, поскольку изменения фактически «не затронули социальные и экономические характеристики общества, фундаментальные принципы, функции и структуры диктатуры пролетариата и его репрессивно-приказной регулятивной системы»^[100]. По мнению эксперта, «в советской юридической науке, за очень редким исключением, продолжали господствовать слегка словесно модернизированные, но по существу прежние представления о праве вообще и советском социалистическом праве как совокупности (или системе) правил поведения (норм), установленных государством и обеспеченных его принуждением»^[101].

Несмотря на частичные изменения в законодательстве, призывы к укреплению социалистической законности, мероприятия «по преодолению последствий культа личности Сталина» и половинчатую реабилитацию репрессированных, основные институты советской тоталитарной системы, прежде всего бессменная, единолично правящая партия и институт тайной полиции были сохранены в период правления Хрущева, а правовое государство так и не было создано. Жизнь советских граждан продолжала регламентироваться секретными постановлениями «директивных органов» и различными ведомственными приказами.

Прекращение массовых репрессий и решение поставить органы госбезопасности под коллективный контроль Политбюро (а не одного генерального секретаря, как было при Сталине) было продиктовано стремлением номенклатуры к самосохранению, страхом перед повторением «Большого террора», когда под каток репрессий попали многие партийные функционеры и члены номенклатуры.

Организованный в марте 1954 года Комитет государственной безопасности (КГБ) при Совете Министров СССР продолжил борьбу с «врагами» партии уже в новых условиях. Отказавшись от массовых арестов и расстрелов, тайная полиция прибегла к новым методам подавления потенциально нелояльных граждан и инакомыслящих. Эти методы были особенно усовершенствованы в период, когда во главе Комитета стоял Ю.В. Андропов (1967–1982). Акцент теперь делался на профилактических мерах воздействия (социальной профилактике), более тщательном социальном контроле с помощью сетей осведомителей и доверенных лиц, а также с помощью структур Первых отделов, формально отвечавших за сохранение режима секретности в большинстве учреждений и предприятий СССР. Широкое применение получили также методы «оперативной психологии», психологического подавления инакомыслящих (особенно тщательно они были разработаны восточногерманским Министерством госбезопасности ГДР (Штази), где получили название мер разложения или деморализации Zersetzung).

Уже отмеченная статья 58 УК РСФСР 1926 года и аналогичные статьи уголовных кодексов других союзных республик продолжали использоваться для преследования инакомыслящих до 1960 года, когда вступил в силу новый УК. Хотя в кодексе больше не упоминалась «контрреволюционные преступления», в нем содержалась статья 70 «Антисоветская агитация и пропаганда», предусматривавшая лишение свободы сроком до 7 лет, а для ранее судимых за подобные преступления — до 10 лет. По сути, статья 70, которой нередко сопутствовала статья 72 («Организационная деятельность, направленная к совершению особо опасных государственных преступлений, а равно участие в антисоветской организации»), противоречила статье 125 советской Конституции, гарантировавшей гражданам свободу слова, печати, митингов и собраний. В 1966 году в УК РСФСР появилась статья 190.1 «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», также криминализующая инакомыслие и предусматривающая наказание в виде лишением свободы на срок до 3 лет^[102]. По данным КГБ CCCР, в 1956–1987 годы по статьям 70 и 190-1 УК РСФСР были осуждены 8 152 человека^[103]. Причем большинство приговоров (41,5%) пришлись на два первых года хрущевского правления (1957–1958), что лишь подтверждает факт адаптации репрессивных практик в новых условиях, а не их прекращение^[104].

По закону КГБ обладала правом производства предварительного следствия и дознания по целому ряду дел, отнесенных законом к его ведению. Это касалось почти всех государственных преступлений (включая госизмену, шпионаж, диверсию, разглашение государственной тайны, антисоветскую агитацию и пропаганду и проч.), а также дел о контрабанде и незаконных валютных операциях^[105].

Как представляется, криминализация «антисоветской агитации и пропаганды» и «распространения заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» с 1960-х годов стала реакцией на начавшиеся процессы усложнения и развития общества, связанные с появлением различных неконтролируемых каналов информации (самиздата, иностранных «голосов»), повышением образовательного уровня в связи с инвестициями в ВПК и попытками создания собственной интеллектуальной, хотя и преимущественно технократической, элиты. В этом смысле террор уже в новых условиях стал реакцией на некоторые изменения социальной структуры. Ее усложнение, расширение системы информации требовали других «технологий» подавления и соответственно их обоснования. В этом контексте борьба с антисоветскими высказываниями стала именно попыткой нейтрализации процесса постепенного усложнения общества, что в очередной раз свидетельствовало о связи репрессивной политики с неправовой природой государства: внеправовой институт тайной полиции был, как и прежде, функционально необходим для сохранения всей целостности тоталитарной системы.

Если основной задачей террора в ленинско-сталинский период являлось «уничтожение эксплуататорских классов», то есть изменение социальной структуры, превращение общества в управляемую, легко поддающуюся воздействию массу, то после смерти Сталина нужды в таком «перемалывании» социума уже не было. К тому моменту все группы, потенциально способные к некой эмансипации, были уничтожены — от политической оппозиции до частных предпринимателей и крестьян-собственников. Соответственно в 1960-е годы изменилась и технология репрессивной стерилизации элит: обеспечивая общий контроль над населением, инструменты террора были теперь более адресно направлены на определенные группы, главным образом, на возникающую и пытающуюся эмансипироваться так называемую советскую интеллигенцию. Хотя объемы и масштабы репрессий могли варьироваться в зависимости от политических целей и менявшейся политической конъюнктуры, сами репрессии не прекращались до конца существования советской власти (институциональные функции террора продолжали воспроизводиться).

Постепенно происходил и возврат к административным репрессивным практикам. С 1961 года в СССР преследовались те, кто уклонялся от общественно полезного труда и имел какие-либо нетрудовые доходы более четырех месяцев подряд. На основании указа Президиума Верховного Совета РСФСР «Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни», принятого 4 мая 1961 года, такие граждане подвергались «по постановлению районного (городского) народного суда выселению в специально отведенные местности на срок от 2 до 5 лет с конфискацией имущества, нажитого нетрудовым путем, и обязательным привлечением к труду по месту поселения^[106]. 

К середине 1964 года по этому указу было выслано 37 тыс. человек^[107]. Наиболее известным случаем использования «закона о тунеядстве» для преследования по политическим мотивам стало дело будущего Нобелевского лауреата по литературе, поэта И.А. Бродского, арестованного в январе и высланного в марте 1964 года из Ленинграда по приговору районного суда. Бродский отбывал ссылку в деревне Норинская Архангельской области, работая разнорабочим в совхозе, до октября 1965 года.

Административные меры особенно широко использовались властями в борьбе за «укрепление трудовой дисциплины» в годы нахождения Юрия Андропова на посту генерального секретаря КПСС (1982–1984): тогда были ужесточены санкции за прогулы и опоздания, стали привычными проверки граждан сотрудниками милиции с целью выяснить, почему в дневное время те находятся не на работе (дело доходило до проверок и задержаний в кинотеатрах, общественных банях, ресторанах, магазинах и парикмахерских).

Другой отличительной репрессивной практикой, особенно после вторжения в 1968 году советских войск в Чехословакию для подавления «Пражской весны», стало помещение инакомыслящих на принудительное лечение в психиатрические лечебные учреждения, как по решениям судов, так и во внесудебном порядке, на основании лишь судебно-психиатрической экспертизы. Как правило, принудительной госпитализации подвергались обвиняемые по тем же «политическим» статьям 70 и 190-1. При этом советские психиатры активно сотрудничали с органами госбезопасности, с готовностью ставя соответствующие диагнозы и отправляя здоровых людей на принудительное психиатрическое лечение (в 1983 году за эту практику представители советской психиатрии были исключены из Всемирной психиатрической ассоциации).

Как описывал экспертную процедуру А.П. Подрабинек, по инициативе которого в 1977 году была создана Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях: «Совесть врача сменилась цинизмом чекиста. Экспертизы как таковой нет. Несколько формальных бесед с обвиняемым достаточно для представления экспертного дела на комиссию»^[108]. Хотя точные данные (как и многие другие, касающиеся деятельности КГБ и его предшественников) до сих пор недоступны для анализа, на основании имеющихся сведений можно говорить о не менее 10–20 тыс. жертвах советской карательной психиатрии^[109].

К неугодным властям общественным активистам и деятелям культуры применялась и такая мера воздействия, как лишение советского гражданства с фактической высылкой из страны, по сути, вернувшая забытый со времен «философского парохода» способ изгнания неудобных интеллектуалов. Как правило, до принудительной высылки последние сталкивались с травлей и существенными ограничениями своей деятельности в Советском Союзе. В 1966–1988 годы за действия, «порочащие высокое звание гражданина СССР и наносящие ущерб престижу или государственной безопасности СССР» (статья 18 Закона о гражданстве СССР), были лишены советского гражданства более 170 человек^[110]. В их числе — писатели и поэты И.А. Бродский (1972), А.И. Солженицын (1974), В.Е. Максимов (1975), Т. Венцлова (1977), А.А. Зиновьев (1978), В.П. Некрасов (1979), В.П. Аксенов (1980), В.Н. Войнович (1981), Л.З. Копелев и Р.Д. Орлова (1981), И.Б. Ратушинская (1987), правозащитники В.Н. Чалидзе (1973), П.Г. Григоренко (1978), Н. Щаранский (1986) и Ю.Ф. Орлов (1986), музыканты Г.П. Вишневская и М.Л. Ростропович (1978), мастер спорта по шахматам В.Л. Корчной (1978), художник О.Я. Рабин (1978), режиссер Ю.П. Любимов (1984) и многие другие.

За критику советского вторжения в Афганистан в январе 1980 года по секретному указу Президиума Верховного Совета СССР в административном порядке были высланы из Москвы в закрытый для посещения иностранцами Горький академик А.Д. Сахаров с женой Э.Г. Боннэр^[111].

В то же время советским гражданам, стремившимся к воссоединению с жившими за границей родственниками (прежде всего это касалось советских евреев, чьи семьи проживали в Израиле), власти, напротив, систематически отказывали в выезде из СССР^[112]. Особенно ужесточилась выездная политика после вторжения советских войск в Афганистан: с тех пор число выехавших в Израиль сократилось в разы. Если в 1979 году успели покинуть страну 51 тыс. человек, то в 1982–1986 годы в целом выехало менее 7 тыс. евреев и членов их семей^[113]. Не выпускали из СССР и представителей других национальностей (например, советских немцев) и членов религиозных групп (пятидесятников, баптистов, адвентистов, католиков и др.). «Отказники» часто подвергались давлению, в том числе увольнениям с работы, а также уголовному преследованию по статье о «тунеядстве».

На фоне ужесточения репрессивной политики КГБ предпринимал значительные пропагандистские усилия для улучшения собственного имиджа. Стремясь дистанцироваться от зловещих «органов» сталинской эпохи, Комитет позиционировал себя в качестве духовного наследника ЧК революционного периода, одновременно формируя образ высокоэффективной современной службы безопасности, заботящейся о гражданах и защищающей страну от внешних и внутренних угроз. Трансформация значения понятия «чекизм» в послесталинский период была связана с возрождением культа Дзержинского (в 1958 году в его честь был возведен памятник на Лубянской площади в Москве) и других «рыцарей революции». Культивировалось представление о «нравственной чистоте», «моральном таланте» и бескорыстии чекистов в их борьбе с «врагами» советской власти. Этот миф подкреплялся в том числе усилиями советских писателей, журналистов, кинематографистов и других деятелей культуры, что в конечном итоге послужило определенной романтизации образа КГБ в глазах большинства населения^[114].

Восприятие органов госбезопасности российским обществом

Конечно, в целом некритическое восприятие советских органов госбезопасности позднесоветским и постсоветским обществом было связано не только с целенаправленными пропагандистскими усилиями, предпринимаемыми для улучшения имиджа чекистов. Многолетнее существование в режиме закрытого общества и безальтернативной однопартийной диктатуры привело к отождествлению большинства населения с советским режимом и его институтами, в том числе и с тайной полицией как одной из базовых структур, обеспечивающих не просто функционирование данного типа государства, но и коллективную идентичность его подданных.

Примечательно, что, несмотря на обнародование в период гласности многочисленных фактов о массовых репрессиях, критика того периода ограничилась лишь фигурой Сталина как единственного инициатора террора, фактически не затронув фигуру Ленина и репрессии раннесоветского периода «красного террора», а также обойдя стороной период послесталинский. Более того, острая, хотя и поверхностная, критика Сталина, велась в годы перестройки даже самыми образованными группами главным образом с позиций «социализма с человеческим лицом»: сталинизм рассматривался преимущественно как извращение «ленинских норм социализма»^[115]. Это означало, что тоталитарная идеология, тесно связанная с институциональной структурой государства и укорененная в коллективной идентичности, сохранялась и воспроизводилась. Позднесоветское общество даже в ситуации гораздо большей открытости продолжало признавать значимость и легитимность самого института тайной полиции в качестве необходимого оплота государственной власти. При этом в российском обществе (за редчайшим исключением) так и не возникло альтернативных групп, готовых не только хранить память о жертвах советского террора, но и заниматься анализом репрессивной машины, рационализацией смысла имевших место социальных процессов, демонстрацией взаимодействия различных социальных институтов и главное — выработкой проектов институциональных и кадровых реформ для преодоления последствий тоталитарной системы террора.

Опросы общественного мнения, проводившиеся ВЦИОМом (нынешним «Левада-Центром») с конца 1980-х — начала 1990-х годов фиксировали весьма позитивную оценку и относительно высокий уровень доверия граждан к КГБ и его предшественникам, в особенности к раннесоветской ВЧК. Так, в опросе, проведенном в октябре 1990 года, 54% респондентов в РСФСР заявили, что в создании ВЧК и предоставлении ей самых широких полномочий была необходимость, лишь по мнению 19% опрошенных необходимости в этом не было (27% затруднились с ответом).

Когда в январе 1991 года респондентов попросили дать оценку тому, что КГБ занялся борьбой с экономическим саботажем и взял под свой контроль распределение продовольственной помощи, большинство (54%) высказало мнение, что «это поможет навести порядок в стране». Лишь 8% выразили опасение, что «это приведет к неоправданному расширению влияния КГБ» и 20% констатировали, что «КГБ занимается не своим делом».

Отвечая уже после распада Союза, в декабре 1997 года, на открытый вопрос о том, чем занималась ВЧК, лишь 12% ответили, что это была «политическая полиция, тайная полиция советских времен», и 23%, что она осуществляла «политический террор, репрессии инакомыслящих». Большинство же россиян предпочли традиционно-пропагандистскую версию властей, согласно которой ВЧК занималась «борьбой с противниками советской власти, контрреволюцией и саботажем» (42%), «борьбой с преступностью (воровством, бандитизмом, спекуляцией)» (40%) и «решением проблемы беспризорников» (13%) (табл. 1).

Таблица 1. Знаете ли вы, чем занималась созданная 20 декабря 1917 года Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК)?

(в % от числа опрошенных)

	1997 XII	2018 I
Борьбой с противниками советской власти, контрреволюцией и саботажем	40	32
Борьбой с преступностью (воровством, бандитизмом, спекуляцией)	42	28
Политическим террором, репрессиями инакомыслящих	23	12
Разведкой	8	13
Контрразведкой	9	15
Восстановлением народного хозяйства страны	5	4
Решением проблемы беспризорников	13	7
Решением других социальных проблем	3	3
Политическая полиция, тайная полиция советских времен	12	8
Другое	1	1
Затрудняюсь ответить	23	36

N =1600

Хотя большинство опрошенных (58%) в 1990 году в целом положительно отнеслись к растущей критике в адрес КГБ в эпоху гласности и перестройки (лишь 14% отрицательно восприняли такую критику, еще 29% не смогли дать определенного ответа) и примерно столько же поддержали идею деполитизации правоохранительных органов^[116], доверие к КГБ до последнего сохранялось на относительно высоком уровне. Отвечая в мае 1990 года на вопрос: «Насколько вы доверяете КГБ?» — 39% жителей РСФСР заявили о своем доверии этой организации (совокупность ответов «безоговорочно доверяю» (12%) и «вполне доверяю» (27%)), 35% — о недоверии (совокупность ответов «не вполне доверяю» (23%) и «совсем не доверяю» (12%)), и 27% затруднились c ответом. В этих данных отразились неопределенность, непроработанность общественного мнения, расколотого в эпоху перемен. Неопределенность восприятия, трудность вынесения однозначных оценок накануне распада СССР еще более усилилась спустя год, когда на вопрос «В какой мере вы доверяете КГБ?», заданный в мае 1991 года, о доверии КГБ заявили 33%, о недоверии 29% и 38% затруднились с ответом.

С наиболее серьезным кризисом доверия КГБ столкнулся лишь после провала путча ГКЧП, когда на заданный социологами в сентябре 1991 года вопрос: «В какой мере, на ваш взгляд, заслуживает доверия КГБ СССР?» — лишь 9% ответили, что «вполне заслуживает», 30% — «не вполне заслуживает» и 32% — «совсем не заслуживает» (таким образом, уровень недоверия или неполного доверия достиг 62%), 30% затруднились с ответом. Есть основания предполагать, что данное изменение в общественных оценках было связано с тем, что после неудавшегося госпереворота и на фоне распада СССР люди впервые ощутили возможность свободно высказывать свое мнение о тайной полиции. Но более вероятно, что утрата доверия в действительности была связана не столько с жесткой оценкой самих органов госбезопасности (что не подтверждается другими, в том числе, уже приведенными данными), сколько с плохой организацией путча и дискредитацией его инициаторов из КГБ на фоне очевидного провала.

Необходимо отметить, что посттоталитарное общественное сознание, привыкшее существовать в постоянном режиме адаптации и двоемыслия, довольно точно фиксировало любые изменения в позициях во властных верхах, как правило, легко склоняясь на сторону «победителя» в том или ином политическом противостоянии. Во всяком случае, российское общество весьма чутко отреагировало на сохранение влияния секретных служб уже на раннем постсоветском этапе.

После неудачи августовского путча 1991 года одержавший победу в этом противостоянии российский президент Б.Н. Ельцин скоро дал понять, что не планирует существенных реформ органов госбезопасности. Ельцин отверг и идею люстрации по образцу Чехословакии или Восточной Германии, не раз высказывая удовлетворение тем, что управление в стране сохранилось в руках «профессионалов»^[117]. Вместо проведения необходимых структурных и кадровых реформ президент разделил бывший КГБ на несколько отдельных институтов, сохранив за ними большую часть их функций и персонала^[118]. Более того, Ельцин все больше искал опору в силовиках — спецслужбах, армии и проч., особенно в борьбе с парламентом, завершившейся штурмом Белого дома в октябре 1993 года, и с началом первой чеченской войны в декабре 1994-го. Как констатировал в то время руководитель питерской общественной организации «Гражданский контроль» Б.П. Пустынцев, «пережив после августа 1991 года период некоторой растерянности, ряд переименований и формальных преобразований, <…> политическая полиция уже к середине 1990-х <…> воспрянула духом, рассчитывая снова стать одной из влиятельных сил в государстве»^[119].

Большинство россиян — по крайней мере, те из них, кто следил за развитием событий — довольно точно отреагировали на эти изменения: 42% опрошенных в апреле 1993 года согласились с тем, что преемник КГБ, Министерство безопасности, продолжает быть «тайной властью» в России (28% не согласились, 29% не имели своего мнения по этому поводу).

Несмотря на то, что около 80% российских граждан что-то слышали о сталинских репрессиях, адекватную оценку их масштабу («несколько миллионов» или «десятки миллионов») в марте 1991 года смогли дать хотя и большинство опрошенных, но довольно ограниченное — 38% (19% назвали десятки или сотни тысяч жертв, а 34% затруднились с ответом). Примечательно, что примерно те же 38%, что были знакомы с реальным масштабом террора, признались в 1994 году в страхе перед возможностью возврата массовых репрессий (из них 23% заявили, что испытывают такой страх постоянно). Стоит отметить, что этот показатель оказался самым высоким за все последующие годы замеров: по мере снижения значимости темы массовых репрессий, страх перед ними за 10 лет сократился почти вдвое (в последние два года он составлял около 20%). Одновременно размывалось и так довольно смутное представление о количестве жертв террора: лишь около трети опрошенных (27–32%) на протяжении десятилетия (2007–2017) называли цифру более миллиона (табл. 1 и 2)

Таблица 2. Боитесь ли вы возврата к массовым репрессиям?
(в % от числа опрошенных)

	1994 VIII	1999 IV	2003 VIII	2008 VIII	2011 XI	2013 V	2014 VIII	2015 VIII	2017 VIII
Совершенно не боюсь/ скорее не боюсь	26	34	51	47	55	38	49	53	51
Иногда да, иногда нет	16	14	21	17	17	23	21	22	23
Испытываю постоянный страх/ боюсь	38	28	19	17	18	30	26	20	21
Затруднились ответить	20	23	10	19	11	10	4	5	5
Число опрошенных	3 000	2 000	2 000	1 500	1800	800	800	1 600	1 600

Таблица 3. Как вы думаете, сколько людей в СССР попало под репрессии в 1937-1938 годах? (в % от числа опрошенных)

	1991 III	2007 VIII	2011 IV	2012 VIII	2017 IV
Сотни людей	2	1	2	1	2
Тысячи	6	3	5	6	4
Десятки тысяч	19	8	11	10	9
Сотни тысяч	21	21	21	22
Около миллиона	21	15	14	13	15
Несколько миллионов	21	22	21	20
Десятки миллионов	18	6	10	8	6
Затруднились ответить	34	24	15	21	21
Число опрошенных	1 600	1 600	800	800	1 600

По мере роста общественного запроса на стабильность и порядок на фоне болезненных экономических реформ и нарастающих авторитарных тенденций в российской внутренней политике, к концу 1990-х годов противоречивые и отчасти критические оценки начала десятилетия сменялись гораздо более позитивным образом силовых структур в целом и советских органов госбезопасности в частности. На вопрос, заданный респондентам в феврале 2000 года: «Поддержали бы вы идею объединить все спецслужбы России и воссоздать единый Комитет государственной безопасности по образцу КГБ СССР?» — большинство опрошенных (58%) ответило утвердительно, лишь 22% высказались против (21% затруднились с ответом).

Когда после прихода к власти В.В. Путина несколько месяцев подряд, в 2000–2002 годы, россиян спрашивали, беспокоит ли их, что новый президент долгое время работал в органах КГБ и ФСБ, в среднем 75–80% респондентов признавались, что данное обстоятельство не вызывает у них беспокойства, и лишь 3–8%, что этот факт беспокоит их «очень сильно»^[120]. В январе 2018 году уже 88% опрошенных признались, что карьера Путина в КГБ/ФСБ не вызывает у них беспокойства (табл. 4). По справедливому замечанию Л.Д. Гудкова, «связь Путина с госбезопасностью и армией выглядит в глазах значительной части российского общества скорее достоинством, нежели позорящим пятном на репутации»^[121].

Таблица 4. Беспокоит ли вас, и если да, то в какой мере то, что Владимир Путин долго работал в КГБ/ФСБ?
(в % от числа опрошенных)

	2000 I	2000 III	2000 IV	2000 V	2000 VI	2000 VIII	2000 X	2000 XII	2001 II	2001 VI	2001 X	2018 I
Совершенно не беспокоит	52	40	39	49	41	50	42	56	52	46	51	65
Не могу сказать, что беспокоит	26	28	32	29	28	30	33	23	25	32	29	23
В какой-то мере беспокоит	13	18	17	13	18	11	16	11	13	14	12	7
Очень беспокоит	4	7	6	5	8	5	6	6	6	3	5	2
Затруднились ответить	5	7	6	4	4	5	3	4	5	5	4	4

N=1600

На фоне массового притока на ключевые государственные посты в эпоху Путина выходцев из органов госбезопасности андроповского периода улучшался и образ советского КГБ, в том числе под воздействием целенаправленных пропагандистских усилий. Если в июле 2000 года в ответе на открытый вопрос: «Какие мысли возникают у вас, когда вы слышите о КГБ?» — суммарная доля положительных суждений хотя и была очень высока (65%), все же не превышала соответствующих отрицательных оценок (71%), то к декабрю 2007 года ситуация перевернулась: уровень положительных высказываний о КГБ достиг 78%, а доля отрицательных снизилась до 62%. В том числе снизилась ассоциация органов госбезопасности с массовыми репрессиями, 1937 годом. В ходе январского опроса 2018 года доля положительных высказываний о КГБ достигла уже 93% (табл. 5).

Таблица 5. Какие мысли возникают у вас, когда вы слышите о КГБ?
(в % от числа опрошенных)

	2000 VII	2007 XII	2018 I
Защита интересов государства/государственных тайн	22	31	41
Профессионалы, дураков там не держали	12	15	15
Борьба с коррупцией в брежневские, андроповские годы	8	9	15
Таинственная, секретная организация	11	16	12
Честные, порядочные люди	7	5	5
Другие положительные высказывания	5	3	5
Слежка за людьми, доносы и доносчики	19	15	19
Репрессии, 1937 год	22	16	17
Чистки, расстрелы в годы Гражданской войны	10	10	14
Преследования инакомыслящих, диссидентов	9	10	11
Нарушения социалистической законности	2	4	4
Провокации, террористические акты	3	3	3
Другие отрицательные высказывания	6	4	2
ФСБ	8	11	9
НКВД	5	6	6
ЧК, ВЧК	2	4	2
ОГПУ	1	1	2
Другие названия ведомства	<1	1	<1
Дзержинский	4	8	9
Берия	7	8	8
Ежов	3	3	2
Ягода	1	2	2
Другие руководители ведомства	<1	1	1
Другие нейтральные высказывания	2	5	3
Затруднились ответить	17	13	10

N = 1600

Изменения общественных настроений в постсоветский период особенно хорошо прослеживаются в вопросах, связанных с ключевой проблемой ответственности за совершенные преступления. Так, в марте 1991 года в совокупности 71% россиян высказали мнение, что организаторы и исполнители репрессий 1920-х — 1950-х годов должны понести наказание в той или иной форме: по мнению 36%, они должны были предстать перед судом, по представлениям 21% — освобождены от занимаемых постов, лишены персональных пенсий, и, по мнению еще 11%, достаточно было назвать их имена. При этом меньшинство, хотя и довольно значительное (27%), высказались против любых форм ответственности (главным аргументом для 15% было то, что организаторы и исполнители сталинских репрессий «действовали по законам того времени») (табл. 6).

Таблица 6. Должны ли организаторы и исполнители репрессий 1920-х — 1950-х годов понести наказание?
(в % от числа опрошенных)

Нет, потому что они поступали правильно	1
Нет, потому что они действовали по законам того времени	15
Хотя и виновны, их нужно простить	2
Достаточно назвать их имена — это уже послужит им наказанием	11
Они должны быть освобождены от занимаемых постов, лишены персональных пенсий	21
Они должны предстать перед судом	36
Другое (что именно?)	3
Затрудняюсь ответить	12

1993, март, N = 2100

Как известно, никакой ответственности никто из организаторов и исполнителей репрессий советского периода в постсоветской России так и не понес. По сути, единственным принятым законодательным актом, имеющим отношение к проблеме преодоления последствий репрессивной политики, стал закон «О реабилитации жертв политических репрессий», подписанный президентом Ельциным 18 октября 1991 года. Согласно статье 18 этого закона, «работники органов госбезопасности ВЧК, ГПУ — ОГПУ, УНКВД — НКВД, МГБ, прокуратуры, судьи, члены комиссий, «особых совещаний», «двоек», «троек», работники других органов, осуществлявших судебные полномочия, судьи, участвовавшие в расследовании и рассмотрении дел о политических репрессиях, несут уголовную ответственность на основании действующего уголовного законодательства. Сведения о лицах, признанных в установленном порядке виновными в фальсификации дел, применении незаконных методов расследования, преступлениях против правосудия, периодически публикуются органами печати»^[122]. Однако, несмотря на наличие в законе приведенного положения, данная статья никогда не применялась: хотя изначально предполагалось, что списки причастных к различным преступлениям будут публиковаться, этого так и не случилось.

Когда вопрос об организаторах и исполнителях репрессий, аналогичный задававшемуся в 1991 году, был повторен уже на другом историческом этапе — в 2007-м, 2011-м и 2017 годах, — освободить причастных террору от ответственности было готово соответственно 58, 54 и 59% (совокупность ответов «оставить в покое за давностью лет», «простить» и «защитить от нападок»), а осудить — лишь 26, 35 и 21% (табл. 7).

Таблица 7. Как вы считаете, организаторов и исполнителей репрессий сейчас следует…
(в % от числа опрошенных)

	2007 VIII	2011 IV	2017 IV
Осудить	26	35	21
Оставить в покое за давностью лет	49	46	50
Простить	8	6	7
Защитить от нападок	1	2	2
Наградить	<1	<1	1
Затруднились ответить	16	12	19

N = 1600

Основной массив вопросов, касающихся массовых репрессий и оценки роли в них Сталина, задавался «Левада-Центром» в 2007–2017 годы. В это десятилетие можно проследить значительный откат в готовности выносить ценностные суждения в вопросах ответственности и вины. Так, готовность признать Сталина государственным преступником в связи с его ключевой ролью в организации массовый террора в 1920-е — 1950-е годы, слабела с каждым замером. В августе 2009-го признать политику Сталина преступной были готовы 38%, в феврале 2010-го — 32%, в марте 2015-го — уже только 25%. Отказывались от такого «приговора» генералиссимусу 44% опрошенных в 2009 году, 50% — в 2010-м и уже 57% — в 2015-м; при этом пятая часть респондентов (18–25%) затруднись высказать какое-то определенное мнение по этому поводу^[123] (табл. 8).

Таблица 8. Учитывая масштаб репрессий в сталинскую эпоху, насильственное переселение (высылку) нескольких народов, согласны ли вы, что руководителя страны И. Сталина следует считать государственным преступником?
(в % от числа опрошенных)

	2009 VIII	2010 II	2015 III	2017 IV
Совершенно согласен	12	11	9	8
Во многом согласен	26	21	16	18
В целом не могу так сказать	32	37	40	35*
Совершенно не согласен	12	13	17	13
Затруднились ответить	18	19	18	25

N = 1600, в % к числу опрошенных; * — в формулировке «скорее не согласен»

Кроме того, за последние 10 лет доля россиян, расценивающих сталинские репрессии как «преступление, которому нет оправдания», сократилась почти в два раза — с 72 до 39%, а число тех, кто готов оправдывать подобную политику соображениями «политической целесообразности», напротив, выросло с 9 до 26% (табл. 9).

Таблица 9. С каким из следующих мнений по поводу этих репрессий вы бы скорее согласились? (в % от числа опрошенных)

	2007 VIII	2011 IV	2012 VIII	2012 X	2016 III	2017 IV
Это была политическая необходимость, они исторически оправданы	9	14	13	22	26	25
Это было политическое преступление и ему не может быть оправдания	72	70	67	51	45	39
Я ничего не знаю об этих репрессиях	–	–	–	6	7	13
Затруднились ответить	19	17	20	13	15	16
Отказ от ответа	–	–	–	8	7	7
Число опрошенных	1 600	800	800	1 600	1 600	1 600

Давление государственной пропаганды и официальной исторической политики особенно сильно повлияло на общественные установки после аннексии Россией Крымского полуострова и военных действий в Донбассе весной 2014 года, что уже неоднократно анализировалось^[124]. На фоне развернутой в СМИ агрессивной патриотической пропагандистской кампании значительно увеличилось число тех, кто считал жертвы, которые понес советский народ в сталинскую эпоху, оправданными великими целями и достижениями: с 2012 по 2015 год их доля выросла почти вдвое — с 25 до 45%, а доля неготовых оправдывать преступления ни при каких обстоятельствах сократилась с 60 до 41%^[125](табл. 10). Кроме того, последние годы были отмечены значительным ростом привлекательности и значимости Сталина, «выступающего в качестве одного из персоналистских символов Великой державы, победы советского народа в Отечественной войне»^[126].

Таблица 10. Как вы думаете, оправданы ли жертвы, которые понес советский народ в сталинскую эпоху, великими целями и результатами, которые были достигнуты в кратчайший срок?
(в % от числа опрошенных)

	2008 X	2010 II	2011 IV	2012 XI	2015 III	2017 IV
Определенно да	3	5	4	4	7	7
Да, в какой-то степени	24	29	26	21	38	29
Нет, их ничем нельзя оправдать	60	58	61	60	41	49
Сумма готовых оправдать	27	34	30	25	45	36
Затруднились ответить/нет ответа	13	9	10	15	13	14
Число опрошенных	1 600	1 600	800	1 600	800	1 600

В то же время сократилось число россиян, готовых причислять различные категории пострадавших к жертвам репрессий. Хотя по-прежнему значительная доля респондентов в состоянии указывать в качестве жертв террора репрессированных за попадание в плен в годы войны, спецпереселенцев, раскулаченных, членов семей репрессированных, осужденных за опоздания на работу, и т.п., с годами наблюдалось снижение (в среднем на 7–8 процентных пунктов) готовности видеть в разных категориях жертв преступлений (табл. 11).

Таблица 11. Кого, как вы считаете, следует относить к жертвам сталинских репрессий? (множественный выбор; ранжировано по апрелю 2017 года)

	2011 IV	2017 IV
Расстрелянных по политическим статьям	54	46
Заключенных в тюрьмы и лагеря по политическим статьям	51	42
Осужденных за то, что попали в плен во время войны	45	38
Всех осужденных по политическим статьям	42	34
Членов семей осужденных по политическим статьям, выселенных с постоянного места жительства, уволенных с работы или ограниченных	42	32
Раскулаченных	38	31
Всех осужденных с нарушениями обычной судебной процедуры («тройками» или в ускоренном судебном порядке)	36	28
Всех членов семей осужденных по политическим статьям, независимо от того, были ли они сами поражены в правах или нет	34	27
Спецпереселенцев (включая репрессированные народы)	29	21
Осужденных за нарушения трудовой дисциплины (опоздание на работу более 20 минут и т.п.)	25	21
Затруднились ответить	11	19

Заключение

Даже неполный обзор дискриминационных и репрессивных практик советского режима, ограниченный форматом журнальной статьи, может дать представление о том, какую важную роль институционализированное насилие играло в Советском государстве и насколько системным был его характер.

В течение 74 лет советской власти госбезопасность осуществляла репрессивную политику компартии: создавала внесудебные органы и проводила с их помощью массовые казни и депортации, использовала институт заложников, управляла системой принудительных трудовых лагерей ГУЛАГа, проводила жесточайшую политику раскулачивания и коллективизации, систематически подавляла инакомыслие и любые формы оппозиции, злоупотребляла карательной психиатрией и прибегала ко многим другим репрессивным мерам. Всего жертвами карательной политики Советского государства стали, по разным оценкам, от 40 до 55 млн человек.

Несмотря на многолетний террор, не прекращавшийся всю первую половину правления большевиков, и на столь же продолжительную, хотя и значительно менее кровавую, репрессивную политику второй половины их правления (принудительную регламентацию жизни граждан, изоляцию, ограничения гражданских свобод, преследование инакомыслящих и проч.), советская тайная полиция, в отличие от своих аналогов в большинстве стран Центральной и Восточной Европы, не оказалась достаточно дискредитированной в глазах позднесоветского общества, чтобы понести хотя бы минимальную юридическую ответственность и разорвать функциональную, кадровую и символическую преемственность с репрессивным советским аппаратом. Российские спецслужбы любят и не стесняются подчеркивать свою историческую роль наследников традиций советских чекистов. Например, 20 декабря, в годовщину основания советской ВЧК, они ежегодно торжественно отмечают День работника органов безопасности (неформально – День чекиста).

В 2017 году официально праздновалось 100-летие советских и российских органов госбезопасности. В интервью, данном по этому случаю, многолетний директор ФСБ А.В. Бортников в ответе на вопрос об оценке деятельности своих предшественников сделал заявление абсолютно в духе сталинских времен: «Наше Отечество неоднократно становилось объектом враждебных посягательств иностранных держав. Противник пытался победить нас либо в открытом бою, либо с опорой на предателей внутри страны, с их помощью посеять смуту, разобщить народ, парализовать способность государства своевременно и эффективно реагировать на возникающие угрозы. Разрушение России для некоторых до сих пор остается навязчивой идеей. Мы, как органы безопасности, обязаны своевременно выявлять замыслы противника, упреждать его действия и адекватно реагировать на любые выпады. В этом смысле важнейшим критерием оценки нашей деятельности является ее эффективность»_[127].

Лишь вскользь упомянув о некоторых перегибах в годы сталинского террора, Бортников сообщил о «наличии объективной стороны в значительной части уголовных дел, в том числе легших в основу известных открытых процессов»^[128]. Как справедливо заметили академики и члены-корреспонденты РАН, опубликовавшие в СМИ открытое письмо в связи с интервью директора ФСБ, «впервые после XX съезда КПСС 1956 года одно из высших должностных лиц нашего государства оправдывает массовые репрессии 1930–1940-х годов, сопровождавшиеся неправосудными приговорами, пытками и казнями сотен тысяч ни в чем не повинных наших сограждан»^[129].

Такое выступление руководителя ФСБ демонстрирует, что российскому обществу еще только предстоит оценить, описать и проработать социальные последствия советского террора и лежавших в его основе дискриминационных практик. Самые очевидные следствия многолетних систематических ограничений базовых прав и свобод личности — от права на жизнь до права покидать страну, избирать и быть избранным, свободы выражения мнений, совести, религии и проч., — это сохранение государственного патернализма и безответственности государства перед обществом, политическая апатия и абсентеизм, деформация правосознания и общественной морали. И то, как отмечался в 2017 году 100-летний юбилей революции и ВЧК, показывает, что с этим наследием предстоит жить еще не одному поколению россиян.

---

1. Ленин В.И. Пролетарская революция и ренегат Каутский, 10 ноября 1918 года. В: Ленин В.И. Полное собрание сочинений: в 55 т. Т. 37. М.: Политиздат, 1977. С. 244–245.
2. Выписка из протокола № 21 заседания СНК «Об организации ВЧК». РГАСПИ. Ф. 19. On. 1. Д. 21. JI. 2. Опубл. в: Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.). Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. 1917–1991. М.: МФД, 2003. С. 302.
3. Интервью Дзержинского и Закса (От нашего корреспондента по телефону из Москвы) // Новая жизнь. 1918. 27 мая. № 112 (327). С. 4. Кол. 1.
4. См. подробно о практиках большевиков того периода: Мельгунов С.П. Красный террор в России: 1918–1923. М.: СП «Puico», 1990.
5. Декрет СНК РСФСР от 21 февраля 1918 года «Социалистическое отечество в опасности!» // Правда. № 32. 1918. 22 (9) февр.
6. Объявление ВЧК о расстреле на месте преступления врагов советской власти // Известия ЦИК. № 32(296). 1918. 23 (10) февр.
7.  Соловьёв В.Н. Постановление о прекращении уголовного дела № 18/123666-93 «О выяснении обстоятельств гибели членов Российского императорского дома и лиц из их окружения в период 1918–1919 годов», пункты 5–6. [Электронный ресурс].
8.  Постановление СНК РСФСР от 5 сентября 1918 года «О красном терроре». СУ. № 19. Отдел 1. Ст. 710. 05.09.18. Опубл. в: Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.). ГУЛАГ (Главное управление лагерей). 1918–1960. М.: МФД, 2000. С. 15.
9.  Приказ ВЧК о «красном терроре» от 2 сентября 1918 года. Опубл. в: Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.). ГУЛАГ (Главное управление лагерей). 1918–1960. М.: МФД, 2000. С. 14–15.
10.  РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 22. См.: Куртуа, С., Верт Н., Панне Ж-Л., Пачковский А. и др. Черная книга коммунизма. 2-е изд. М: Три века истории, 2001. С. 95.
11.  Еженедельник ЧК. № 5. 1918. 27 окт.. С. 19. A Collection of Reports on Bolshevism in Russia: Abridged Edition of Parliamentary Paper, Russia. No. 1. London: HMSO. 1919. Р. 25.
12.  Приказ ВЧК № 47 о правах ЧК и их взаимоотношениях с советскими органами. ГАРФ. Ф. 9401. Оп. 2. Д. 511. С. 54. Опубл. в: Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.). Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. 1917–1991. М.: МФД, 2003. С. 317–318.
13.  См., напр.: Телефонограмма Дзержинского во ВЦИК с просьбой о расширении полномочий председателя ВЧК от 2 января 1922 года. РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 237. Л. 3. Опубл. в: Плеханов А.А.; Плеханов А.М. (сост.) Ф. Э. Дзержинский — председатель ВЧК — ОГПУ. 1917–1926. М.: МФД: Материк, 2007. С. 365–366. Записка Дзержинского для Политбюро ЦК РКП(б) о разграничении функций ВЧК и НКЮ 1921 года. РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 149. Л. 30–32об. Опубл. в: Там же. С. 362–363.
14.  Ленин В.И. Речь на митинге-концерте сотрудников Всероссийской чрезвычайной комиссии 7 ноября 1918 года. В: Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 35. М.: Политиздат, 1977. С. 174.
15.  В феврале 1919 года в обращении ЦК РКП(б) к коммунистам — работникам чрезвычайных комиссий — подчеркивалось, что «ЧК созданы, существуют и работают лишь как прямые органы партии по ее директивам и под ее контролем» (Правда. 1919. 8 февр.). Этот принцип был закреплен в постановлении Политбюро ЦК РКП (б) от 15 февраля 1922 года.
16.  Само понятие «враг народа» не было, однако, большевистским изобретением: оно возникло во времена римского права и широко использовалось в период Великой французской революции. В российской революционной практике термин «враг народа» был впервые употреблен еще до Октябрьского переворота: в августе 1917 года он появился в листовках Комитета народной борьбы с контрреволюцией в связи с выступлением генерала Л.Г. Корнилова.
17.  Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 35. М.: Политиздат, 1977. С. 204.
18.  Там же.
19.  Красный террор. №. 11918. 1 нояб.
20.  См. подробно о практиках большевиков того периода: Мельгунов С.П. Красный террор в России: 1918–1923. М.: СП «Puico», 1990.
21.  Bruce Lincoln W. Red Victory: A History of the Russian Civil War. Simon & Schuster, 1989. P. 384. Lowe Norman. Mastering Twentieth Century Russian History. New York: Palgrave, 2002. Leggert George. The Cheka. Lenin’s Political Police (1981). Р. 467. Бруновский В. Дело было в СССР (Страничка из воспоминаний бывшего «смертника») // Гессен И.В. (ред.) Архив Русской революции. 1928. Т. 19. М.: Терра, 1993. С. 131.
22.  В январе 1921 года борьба с «контрреволюционной деятельностью духовенства» была выделена в отдельное направление: ею теперь занималось 6-е отделение Секретного отдела ВЧК. Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.). Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. 1917–-1991. М.: МФД, 2003. С. 17, 21. См. также по теме: Одинцов М.И. Русская православная церковь накануне и в эпоху сталинского социализма. 1917–-1953 гг. М.: РОССПЭН, 2014.
23.  Конституция (Основной Закон) РСФСР, принятая V Всероссийским съездом Советов в заседании 10 июля 1918 года. Ст. 65 // Конституции и конституционные акты РСФСР (1918–1937). М., 1940. С. 29.
24.  Красильников С.А. На изломах социальной структуры: Маргиналы в послереволюционном российском обществе (1917 — конец 1930-х гг.). Новосибирск: НГУ, 1998. [Электронный ресурс].
25.  Ленин В.И. О значении воинствующего материализма, 12 марта 1922 года. В: Ленин В.И. Полное собрание сочинений в 55 т. Т. 45. М.: Политиздат, 1977. С. 31–-32.
26.  Там же. С. 33.
27.  Письмо В.И. Ленина о высылке за границу писателей и профессоров от 19 мая 1922 года. Опубл. в: Плеханов А.А., Плеханов А.М. (сост.). Ф. Э. Дзержинский — председатель ВЧК — ОГПУ. 1917–1926. М.: МФД: Материк, 2007. С. 388.
28.  Артизов А.Н. Очистим Россию надолго. К истории высылки интеллигенции в 1922 г. // Отечественные архивы, № 1. 2003.
29.  Сталин И.В. Об индустриализации и хлебной проблеме: Речь на пленуме ЦК ВКП(б) 9 июля 1928 года. В: Сталин И.В. Cочинения. Т. 11. М.: ОГИЗ; Государственное издательство политической литературы, 1949. С. 157–187.
30.  Ленин В.И. Полное собрание сочинений: в 55 т. Т. 38. М.: Политиздат, 1977. С. 143.
31.  Красильников С.А. (отв. ред.). Шахтинский политический процесс 1928 года: источники в контексте эпохи // Шахтинский процесс 1928 г.: подготовка, проведение, итоги: в 2 кн. Кн. 1. М.: РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2011. С. 856.
32.  Там же. С. 191; Известия ЦИК и ВЦИК. № 60. 1928.
33.  Верт Н. История советского государства. М.: Прогресс, 1995. С. 218–219.
34.  Гудков Л.Д. Образованное сообщество в России: социологические подступы к теме // Неприкосновенный запас. № 1 (3). 1999. [Электронный ресурс].
35.  Достижения Советской власти за 40 лет в цифрах (Статистический сборник). М.: Государственное статистическое издательство. 1957. С. 196, 278.
36.  Подробнее о системе Секретных (Первых) отделов и «режиме секретности» в СССР см.: Lezina, E. The Secrecy Regime in the Soviet Union as an Instrument of Mass Social Control. In: 100 Years since the Creation of the Soviet State Security Organization Cheka (1917–2017). Prague: Institute for the Study of Totalitarian Regimes, 2018 (публикация ожидается).
37.  Левада Ю.А. (ред.) Советский простой человек Опыт социального портрета на рубеже 1990-х годов. М.: Мировой океан, 1993. С. 68.
38.  Сталин И.В. На хлебном фронте: Из беседы со студентами Института красной профессуры, Комакадемии и Свердловского университета 28 мая 1928 г. // Правда. № 127. 1928. 2 июня. Сталин И.В. Сочинения. Т. 11. М.: Государственное издательство политической литературы, 1949. С. 96.
39.  Сталин И.В. На хлебном фронте: Из беседы со студентами Института красной профессуры, Комакадемии и Свердловского университета 28 мая 1928 г. // Правда. № 127. 1928. 2 июня. Сталин И.В. Сочинения. Т. 11. М.: Государственное издательство политической литературы, 1949. С. 96.
40.  Конституция (Основной Закон) СССР (утверждена постановлением Чрезвычайного VIII Съезда Советов СССР от 5 декабря 1936 года) // Советская Сибирь. № 283 (5143). 1936. 7 дек.
41.  Приказ МВД СССР, МГБ СССР и Генерального Прокурора СССР № 00279/00108/72сс «Об организации особых лагерей и тюрем МВД для содержания особо опасных государственных преступников и о направлении последних по отбытии наказания в ссылку на поселение под надзор органов МГБ» 16 марта 1948 года. Опубл. в: Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.). ГУЛАГ (Главное управление лагерей). 1918–1960. М.: МФД, 2000. С. 138–141.
42.  Иванова Г.М. История ГУЛАГа, 1918–1958: социально-экономический и политико-правовой аспекты. М: Наука, 2006. C. 87.
43.  Костырченко Г.В. В плену у красного фараона. Политические преследования евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие: Документальное исследование. М.: Международные отношения, 1994. С. 178.
44.  Решение Политбюро ЦК ВКП(б) о закрытии ЕАК от 20 ноября 1948 года. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 39. Л. 140. Опубл. в: Костырченко Г.В. (сост.) Государственный антисемитизм в СССР. От начала до кульминации. 1938 – 1953. М.: МФД, 2005. С. 138.
45.  Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О роспуске объединений еврейских писателей и о закрытии альманахов на еврейском языке» от 8 февраля 1949 года. Опубл. в: Наджафов Д.Г. (ред.) Сталин и космополитизм. Документы Агитпропа ЦК КПСС. 1945 – 1953. М.: МФД, 2005. С. 263-265.
46.  Костырченко Г.В. В плену у красного фараона. Политические преследования евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие: Документальное исследование. М.: Международные отношения, 1994. С. 178.
47.  Бобков Ф.Д. Идеологическая диверсия империализма против СССР и деятельность органов КГБ по борьбе с ней. Тезисы доклада, 1963 год. Особый архив Литвы. LYA. K. 1. Ap. 10. B. 325, l. 25. [Электронный ресурс].
48.  Соломон П. Советская юстиция при Сталине. М.: РОССПЭН, 2008. С. 436, 444.
49.  Нерсесянц В.С. Философия права: Учеб. для вузов. М.: Норма, 2005. С. 263, 270.
50.  Ленин В.И. Полное собрание сочинений: в 55 т. Т. 45. М.: Политиздат, 1977. С. 190–191.
51.  Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 1. М.: ИНКОМ НВ, 1991. C. 51–-52.
52.  Письмо Генерального прокурора СССР Р.А. Руденко, министра внутренних дел СССР С.Н. Круглова и министра юстиции СССР К.П. Горшенина 1-му секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущеву о пересмотре дел на осужденных за контрреволюционные преступления от 1 февраля 1954 г. ГАРФ. Ф. 94016. Оп. 26. Д. 4506. Лл. 30–37. Опубл. в: Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.). ГУЛАГ (Главное управление лагерей). 1918–1960. М.: МФД, 2000. С. 147–151. Справки 1 спецотдела МВД СССР о количестве арестованных и осужденных в период 1921–1953 гг. от 11 декабря 1953 года. Опубл. в: Там же. С. 431–435.
53.  Справки Спецотдела МВД СССР о количестве арестованных и осужденных органами ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ СССР в 1930–1953 гг., составленная полковником Павловым 11 декабря 1953 г. ГА РФ. Ф. 9401. Оп. 1. Д. 4157. Л. 201–205. Опубл. в: Козлов В.А. (отв. ред.) История сталинского ГУЛАГа: конец 1920-х — первая половина 1950-х годов: собрание документов: в 7 т. Т. 1. Массовые репрессии в СССР. М.: РОССПЭН, 2004. C. 608–609. Статистические сведения Отдела по подготовке ходатайств о помиловании при Президиуме Верховного Совета СССР о числе лиц, осужденных специальными судами СССР (военными трибуналами, транспортными и лагерными судами) и судебными органами союзных республик за период с 1940 г. по первую половину 1955 г. ГА РФ. Ф. Р-7523. Оп. 89. Д. 4408. Л. 8–10. Опубл. в: Там же. С. 610–612. См. также: Копосов Н.Е. К оценке масштаба сталинских репрессий // Полит.ру, 11 декабря 2007 года. [Электронный ресурс].  Ссылаясь на данные анализа статистики союзных и областных управлений КГБ СССР, проведенного в Центральном архиве КГБ СССР в 1988 году, историк А.Л. Литвин приводит данные, согласно которым в 1918–1953 гг., органами ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ были арестованы 4 308 487 человек, из них 835 194 расстреляны. По этим же данным, в лагерях погибло около 1 760 тыс. человек. Литвин А.Л. Российская историография большого террора [Электронный ресурс].
54.  Охотин Н.Г., Рогинский А.Б. О масштабе политических репрессий в СССР при Сталине: 1921–1953 // Демоскоп Weekly. № 313–314. 2007. 10–31 дек. [Электронный ресурс].
55.  Постановление Президиума ЦИК СССР от 21 ноября 1929 года «Об объявлении вне закона должностных лиц — граждан Союза ССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в Союз ССР» // Известия ЦИК СССР и ВЦИК. № 277. 1929. 22 нояб.
56.  Постановление ЦИК СССР «О порядке ведения дел о подготовке или совершении террористических актов» от 1 декабря 1934 года. ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 12. Д. 516. Л. 4. Опубл. в: Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.). ГУЛАГ (Главное управление лагерей). 1918–1960. М.: МФД, 2000. С. 95.
57.  Постановление ВЦИК от 22 ноября 1926 г. «О введении в действие Уголовного Кодекса Р.С.Ф.С.Р. в редакции 1926 года» (вместе с Уголовным Кодексом Р.С.Ф.С.Р.) // СУ РСФСР. № 80. 1926. С. 600.
58.  Постановление ЦИК СССР от 08.06.1934 «О дополнении Положения о преступлениях государственных (контрреволюционных и особо для Союза ССР опасных преступлениях против порядка управления) статьями об измене родине» // СЗ СССР. № 33. 1934. С. 255.
59.  Иванова Г.М. История ГУЛАГа, 1918–1958: социально-экономический и политико-правовой аспекты. М.: Наука, 2006. C. 83–84.
60.  Спецсообщение Н.И. Ежова и Л.П. Берия И.В. Сталину об арестах жен изменников родины. 15 октября 1938 г. АП РФ. Ф. 3. Оп. 24. Д. 366. Л. 78–79. Опубл. в: Хаустов В.Н. и др. (сост.) Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. 1937–1938. М.: МФД, 2004. С. 563.
61.  Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.). Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. 1917–1991. М.: МФД, 2003. С. 37.
62.  Особым Совещанием при НКВД СССР в период с 5 ноября 1934 года по 1 сентября 1953 года было осуждено 442 531 человек, в том числе к высшей мере наказания 10 101 человек, к лишению свободы 360 921 человек, к ссылке и высылке (в пределах страны) 67 539 человек и к другим мерам наказания (зачет времени нахождения под стражей, высылка за границу, принудительное лечение) 3970 человек. См.: Докладная записка С.Н. Круглова и Р.А. Руденко Н.С. Хрущеву о пересмотре дел осужденных особым совещанием при НКВД — МГБ СССР от 8 декабря 1953 года. АП РФ. Ф. 3. Оп. 57. Д. 109. Л. 1–3. Опубл. в: Артизов А.Н. и др. (сост.) Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы: в 3 т. Т. 1. Март 1953 — февраль 1956. М.: МФД, 2000. C. 72–74.
63.  Списки с именами людей, осужденных по личной санкции И.В. Сталина и его ближайших соратников по Политбюро ЦК ВКП(б) (Сталинские расстрельные списки) из Архива Президента РФ опубликованы на сайте Международного Мемориала по ссылке: [Электронный ресурс]. . В списках значится 44,5 тыс. имен.
64.  Справка о количестве осужденных Военной коллегией Верховного суда СССР в 1934–1955 гг. Опубл. в: Кокурин А.И.; Петров Н.В. (сост.) ГУЛАГ (Главное управление лагерей). 1918–-1960. М.: МФД, 2000. С. 435.
65.  Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации» от 30 января 1930 года. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 64–69. Опубл. в: Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы. Т. 2. ноябрь 1929 — декабрь 1930. М.: РОССПЭН, 2000. С. 126–130.
66.  Верт Н. Террор и беспорядок. Сталинизм как система. М.: РОССПЭН, 2010.
67.  Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы Т. 2. Ноябрь 1929 — декабрь 1930. М.: РОССПЭН, 2000. С. 704.
68.  Справка № 1 Особого отдела ОГПУ о количестве выселенного кулачества в 1930 и 1931 гг. ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 9. Д. 79. Л. 2. Опубл. в: Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918–-1939. Документы и материалы: в 4 т. Т. 3. 1930–-1934. Кн. 2. 1932–-1934. М.: РОССПЭН, 2005. С. 771.
69.  Полян П.М. Не по своей воле… История и география принудительных миграций в СССР. М.: ОГИ-Мемориал, 2001. С. 73–74. Земсков В.Н. Кулацкая ссылка в 1930-е годы // Социологические исследования. № 10. 1991. С. 3–-21. Земсков В.Н. Спецпоселенцы в СССР. 1930–1960: Автореф. дис. … д-ра ист- наук. М., 2005. С. 34–-35.
70.  Khlevniuk Oleg V. The History of the Gulag: From Collectivization to the Great Terror. New Haven; London: Yale University Press, 2004. P. 327.
71.  Постановление Государственной Думы Федерального Собрания РФ от 2 апреля 2008 года № 262-5 ГД «О заявлении Государственной Думы Федерального Собрания РФ “Памяти жертв голода 30-х годов на территории СССР”». [Электронный ресурс].
72.  Rudnytsky, Omelian; Levchuk Nataliia; Wolowyna Oleh; Shevchuk Pavlo: Kovbasiuk Alla. Demography of a man-made human catastrophe: The case of massive famine in Ukraine 1932–1933 // Canadian Studies in Population. Vol. 42. No. 1–2. 2015. P. 53–80.
73.  Ивницкий Н.А. Коллективизация и раскулачивание: (начало 30-х годов). М.: Магистр, 1996. C. 224. Полян П.М. Не по своей воле… История и география принудительных миграций в СССР. М.: ОГИ-Мемориал, 2001. С. 78.
74.  Постановления ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» // СЗ СССР. № 62. 1932. С. 360.
75.  Ellman Michael. Stalin and the Soviet Famine of 1932–33 Revisited // Europe-Asia Studies, Vol. 59. No. 4. June 2007. P. 668.
76.  Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.). ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. 1917–1960: Справочник. М.: МФД, 1997. С. 64–65.
77.  Постановление СНК СССР от 7 апреля 1930 года «Положение об исправительно-трудовых лагерях». ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 1. Д. 54. Лл. 52–66. Типографский экземпляр. Опубл. в: Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.) ГУЛАГ (Главное управление лагерей). 1918–1960. М.: МФД, 2000. С. 65–72.
78.  Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.) ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. 1917–1960: Справочник. М.: МФД, 1997. С. 47.
79.  По подсчетам историка Э. Бэкона (на основании данных о поступлении и выбытии узников, опубликованных В.Н. Земсковым), в 1934–1952 гг. через лагеря ГУЛАГа и колонии прошло около 18 млн заключенных. Bacon Edwin. The Gulag at War. Stalin’s Forced Labour System in the Light of the Archives-Palgrave Macmillan UK, 1996. P. 37. По мнению Н.Е. Копосова, эта цифра должна быть увеличена на 1–2 млн, если добавить заключенных, содержавшихся в тюрьмах. Копосов Н.Е. К оценке масштаба сталинских репрессий // Полит.ру. 2007. 11 дек. [Электронный ресурс].
80.  Справка о смертности заключенных в системе ГУЛАГа за период 1930–1956 гг. ГАРФ. Ф. 9414. Кокурин А.И., Петров Н.В. (сост.) ГУЛАГ (Главное управление лагерей). 1918–1960. М.: МФД, 2000. C. 441–442.
81.  Гудков Л.Д. «Тоталитаризм» как теоретическая рамка: попытки ревизии спорного понятия // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. № 6 (56). 2001. С. 13–30.
82.  Там же.
83.  См.: Хлевнюк О.В. Государственный террор в 1930-е годы. История политических репрессий и сопротивления несвободе в СССР. М.: Издательство объединения «Мосгорархив», 2002. С. 120.
84.  Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел СССР Н.И. Ежова № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» от 30 июля 1937 г. Опубл. В: Довбни О.А., Макарова Л.С. (ред.). Через трупы врага на благо народа. «Кулацкая операция» в Украинской ССР 1937–1941 гг.: в 2 т. Т. 1. 1937 г. М.: РОССПЭН: Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина»: ГИИМ, 2010. С. 99–115.
85.  Петров Н.В., Сидоров Н.А. (сост.) Сталинский план по уничтожению народа. Подготовка и реализация приказа НКВД № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» // Альманах Фонда А.Н. Яковлева, 2010. [Электронный ресурс].
86.  Оперативный приказ Народного комиссара внутренних дел Союза ССР № 00485. 11 августа 1937 г. Опубл. в: Хаустов В.Н. и др. (сост.) Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. 1937–1938. М.: МФД, 2004. С. 301–303.
87.  Постановление ЦИК СССР от 2 октября 1937 года «Об изменении ст. 18 “Основных начал уголовного законодательства СССР и союзных республик”» // СЗ СССР. № 66. 1937. С. 297.
88.  Эти цифры приводятся историком Н.В. Петровым в статье: Рожнов К. «СМЕРШ»: контрразведка или орудие репрессий? // BBC Russian.com, 2003. 16 апр. [Электронный ресурс].
89.  Земсков В.Н. Спецпоселенцы в СССР. 1930–-1960: Автореф. дис. … д-ра ист. наук. М., 2005. С. 34.
90.  Вишневский А.Г. (ред.) Демографическая модернизация России, 1900–2000. М.: Новое издательство, 2006. С. 423.
91.  Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений» // Ведомости Верховного Совета СССР. № 20. 1940.
92.  Разъяснение СНК СССР, ЦК ВКП(б) и Всесоюзного Центрального Совета Профессиональных Союзов о взысканиях за опоздание на работу // Правда. № 9(7694). 1939. 9 янв. С. 1.
93.  Рогинский А.Б. Сталинизм: цифры и мифы. Интервью // Эхо Москвы. 2010. 14 авг. [Электронный ресурс]. .
94.  Сборник действующих постановлений пленума Верховного суда СССР. 1924–1957 гг. / Под ред. Н.К. Морозова. М.: Госюриздат, 1958. Цит. по: Копосов Н.Е. К оценке масштаба сталинских репрессий // Полит.ру. 2007. 11 дек. [Электронный ресурс].
95.  Указ Президиума ВС СССР от 2 июня 1948 г. «О выселении лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности в колхозах и ведущих антиобщественный, паразитический образ жизни. [Электронный ресурс].
96.  Жирнов Е. Внушить полезный страх // Коммерсант. 2011. 25 апр. [Электронный ресурс].
97.  Имеются ввиду осужденные на основании статьи 154 УК РСФСР 1926 года («Мужеложество»), и позднее – статьи 121 УК РСФСР 1960 года, предусматривавшей лишение свободы на срок до 5 лет, а при отягчающих обстоятельствах – до 8 лет.
98.  См.: XX съезд Коммунистической партии Советского Союза. 14–25 февраля 1956 года. Стенографический отчет. Т. 1. М.: Госполитиздат, 1956. C. 94, 101.
99.  См.: XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. 17–31 октября 1961 года. Стенографический отчет. Ч. III. M.: Госполитиздат, 1962. С. 303.
100.  Нерсесянц В.С. Философия права: Учеб. для вузов. М.: Норма, 2005. С. 305.
101.  Там же.
102.  Указ Президиума ВС РСФСР «О внесении дополнения в Уголовный кодекс РСФСР» от 16 сентября 1966 года // Ведомости ВС РСФСР. № 38. 1966. С. 1038.
103.  Статистические сведения о числе лиц, осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду и за распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский государственный и общественный строй, за период с 1956 по 1987 г. АПРФ. Ф. 3. Оп. 108. Д. 523. Л. 27–34. Опубл. в: О массовых беспорядках с 1957 г. // Источник. № 6., 1995. С. 153.
104.  Козлов В.А. Мироненко С.В. (ред.) Крамола. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе 1953–1982 гг. Рассекреченные документы Верховного суда и Прокуратуры СССР. М.: Материк, 2005. С. 36.
105.  Закон РСФСР от 27 октября 1960 г. «Об утверждении Уголовно-процессуального кодекса РСФСР» (вместе с Уголовным кодексом РСФСР) // Ведомости ВС РСФСР. № 40. 1960. С. 592.
106.  Указ Президиума ВС РСФСР от 4 мая 1961 года «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни» // Ведомости ВС РСФСР. №18. 1961. С. 273.
107.  Жирнов Е. «Внушить полезный страх» // Коммерсант. 2011. 25 апр. [Электронный ресурс].
108.  Подрабинек А.П. Карательная медицина. Нью-Йорк: Хроника, 1979.
109.  Gershman Carl. Psychiatric Abuse in the Soviet Union // Society. Vol. 21. No. 5. 1984. P. 54–59. Прокопенко А.С. Безумная психиатрия // Карательная психиатрия: Сборник / Под общ. ред. А. Е. Тараса. Москва; Минск: АСТ, Харвест, 2005. [Электронный ресурс]. 
110.  Стецовский Ю.И. История советских репрессий. М.: Знак-СП, 1997. Т. 1. С. 128.
111. Указ «О выселении Сахарова А.Д. в административном порядке из города Москвы». Опубл. в: Сахаров А.Д. Воспоминания: в 2 т. Т. 2. М.: Права человека, 1996. С. 694.
112.  Здесь необходимо уточнить, что ограничения на выезд из страны для граждан Советской России начали вводиться большевиками еще в 1917 году. К середине 1920-х процедура выезда была настолько ужесточена, что фактически означала полный запрет, который сохранялся до конца советской власти. Предоставление возможностей выезда для советских евреев и некоторых других групп в послесталинский период стало само по себе ослаблением и являлось большим исключением на фоне сохранявшегося запрета на выезд.
113.  Тольц М. Постсоветские евреи в современном мире // Демоскоп-Weekly. № 303–304, 2007. [Электронный ресурс].
114. См.: Федор Д. Традиции чекистов от Ленина до Путина. Культ государственной безопасности. СПб: Питер, 2012.
115.  См. подробный разбор постсоветского восприятия прошлого: Гудков Л.Д. Массовая идентичность и институциональное насилие. Статья первая: Партикуляризм и вытеснение прошлого // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. № (67). 2003. С. 28–44.
116.  В 1990 году 59% респондентов поддержали предложение устранить влияние политических партий и общественно-политических организаций на деятельность силовых структур — МВД и КГБ (13% отнеслись к этой идее отрицательно, 28% — затруднились с ответом).
117. Ельцин Б.Н. Записки президента. М.: Огонек, 1994.
118.  Солдатов А.А, Бороган И.П. Мутация органов безопасности // Индекс / Досье на цензуру. № 26. 2007. [Электронный ресурс].  Lezina E. Transformations of the Soviet State Security Bodies in Post-Soviet Russia. In: Memory of Nations: Democratic Transition Guide. CEVRO — Liberálně-konzervativní akademie, o.s., 2017. P. 7–17.
119. Пустынцев Б.П. Контроль над службой безопасности. Путь к правовому государству // КГБ: вчера, сегодня, завтра: Сборник. М.: Знак-СП, Гендальф, 1993. С. 9–19.
120.  Пресс-выпуски «Левада-Центра» от 15 сентября 2000 года [Электронный ресурс]. и 3 июля 2001 года. [Электронный ресурс].
121.  Гудков Л.Д. Массовая идентичность и институциональное насилие. Статья вторая: Армия в постсоветской России // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. №2 (68). 2003. С. 35–51.
122.  Закон РФ № 1761-I от 18 октября 1991 года «О реабилитации жертв политических репрессий» // Ведомости СНД и ВС. № 44. 31 октября 1991 года. С. 1428.
123.  См. подробный разбор последних данных по этой теме: Гудков Л.Д. Большой террор и репрессии // Пресс-выпуск «Левада-Центр» 7 сентября 2017 года. [Электронный ресурс].
124.  См., напр.: Гудков, Л.Д. Механизмы кризисной консолидации // Контрапункт. № 5. 2016. сент. [Электронный ресурс]. / Lezina E. The Revival of Ideology in Russia // Eurozine, 24 March 2017. [Электронный ресурс].
125.  Сталин и его роль в истории страны. Пресс-выпуск «Левада-Центра» 31 марта 2015 года. [Электронный ресурс].
126.  Гудков Л.Д. Большой террор и репрессии // Пресс-выпуск «Левада-Центр» 7 сентября 2017 года. [Электронный ресурс].
127.  Бортников А.В. Разрушение России для некоторых до сих пор остается навязчивой идеей. Наша задача — не дать состояться их планам // Российская газета. № 7454 (288). 2017. 19 дек. [Электронный ресурс].
128.  Там же.
129. «Как человек, рожденный в 1937 году, я хочу предупредить». Академики написали коллективное обращение в связи с интервью главы ФСБ // Коммерсант. 2017. 22 дек. [Электронный ресурс].