Дорога в Рейх – одно из самых драматических мест в интервью многих наших собеседников. Это, безусловно, связано с сильными эмоциональными переживаниями. Большинству из них было 16-17 лет, некоторые были еще моложе, почти подростки. Разлука с близкими, страх от того, что их везут в неволю к заклятому и безжалостному врагу, бесчеловечные условия переезда, непонятное будущее… Они не знали, куда их везут, были готовы к самому худшему.
«На шею нам повесили номера»
Шок был настолько сильным, что некоторые из опрошенных нами так и не смогли вспомнить – как долго они ехали и куда их привезли
Письмо пущено 5/VI-43 г. Письмо от вашей дочки Моти. Во первых строках моего письма я хочу передать вам низкий поклон маме, бабушке, сестричкам и маленькому братику Лене, за которым я сама очень скучаю. Мама, я доехала благополучно, не потеряла ничего, все цело. Ехали мы 15 дней, было две комиссии. Исключили на комиссии одну павловскую дивчину, с которой мы передали письма домой из Польши. Мама, я тут вместе с Дунею. Лида и Настя немножко дальше, но видимся каждый день. <…>Тут очень часто идут дожди и сильный град..<…> Тут […?], но растения такие же, как у нас.. Хлопцы наши не знаю где, до места ехали вместе, а там разделили. Вспомни меня, мама, хоть раз во вторник, а я тебя вспомню за день раз сорок. Передавайте привет дядькам и теткам, хлопцам и девчатам и всем соседям. Пока все, что я хотела написать в своей открытке. Мотя .
Александра Михайлова: «Нас погрузили на поезд и повезли в Германию. Мы и не знали, куда нас везут, откуда мы знаем? Я очень плакала. Нас всех сгрузили в каком-то городе, там уже было много народу. И на нас повесили на цепочке какую-то бляшку – номер, видимо».
Первая запомнившаяся нашим собеседникам долгая остановка на пути в Германию была уже на чужой территории – как правило, в Польше.
Антонина Сердюкова: «В Польше была остановка. Почему я знаю, что это Польша? Во-первых, я увидела надписи по-польски, услышала речь польскую. Там меняли состав. Потому что у нас-то широкая колея, а там узкая».
Гдыня (Готенхафен) Польша – Хмельницкая область с. Китайгород. 23 июля 1943(на украинском языке)
Добрый день, моя драгоценная мамуся!!! Впервые шлю тебе свой сердечный привет! Мамуся, я нахожусь в Польше. Возле нас близко город Gotenhafen и мы работаем над самым Балтийским морем. <…>
Мамуся, я отстала от своих в и не знаю, где они все делись. <…> Валя
Евгений Горяинов: «Суток двое везли. На третьи сутки нас привезли, это я уже потом узнал, в Познань. Там пересыльный пункт был. И в этом пересыльном пункте нас держали две недели. Немножко побольше хлеба давали, горячей баланды. Койки были двухэтажные, деревянные. Одно одеяло было. Матрасы из соломы, что ли, или из морской травы. <…> Прошли мы санпропускник, рентген. Кто больной – отправляли назад».
Во время остановки в Польше Вадим Новгородов увидел евреев из гетто. Жестокость, с которой с ними обращались, запомнилась ему на всю жизнь: «В Перемышле я увидел, как относятся к евреям, по-видимому, к польским евреям. Их заставляли, буквально палками гоняли, мыть вагоны после приехавших.<…>У них ужасный был вид, наверно, в гетто они жили»1.
Многие рассказывали, как в Познани или Перемышле проходили обязательную санобработку и медицинский осмотр. Немцы боялись эпидемий, поэтому вновь прибывших стригли, прожаривали одежду. Все это тоже пугало и унижало. Некоторые наши собеседницы, в то время совсем молоденькие девушки, вспоминали, что испытывали страх и чувство стыда при гинекологическом осмотре.
Выросшая в деревне Татьяна Теплова вспоминала: «Когда нас пригнали в санобработку, нас, девчонок, на кресло положили, а мы такого и не видели никогда. Немецкий врач с этим зеркалом большим, а мы стоим такие все сжатые, раздетые, несчастные. Потом нас построили и сфотографировали».
Альдона Волынская: «Меня куда-то водили на обработку, [проводил] мужчина. Я была раздетая, а он меня поливал и мазал. Это так унизительно было! Ужасная процедура!»
Ираида Жукова, угнанная в Германию в возрасте 10 лет вместе с матерью, рассказывала: «Завели нас в какое-то здание. Все мрачно, тускло. Стали там всех раздевать. И женщин, и мужчин – всех догола раздели и повели по коридору. С одной стороны сидел немец, и с другой стороны. В руках у них палочки. Они палочками осматривали все волосяные места. Мне так было неудобно перед мужчинами. Потом загнали в помещение. На потолке какие-то такие штучки. Слышу, взрослые говорят: “Может, сейчас газ пустят”. Тут такой страх появился! И вдруг из этих штучек полилась вода! Все прямо вздохнули от облегчения. Это душ был».
Заметим, что в 1942 году разговор о газовой камере не мог состояться: никто тогда не знал, что именно так выглядит процедура массовых убийств в Освенциме. Но в памяти десятилетней Ираиды Жуковой полученное позже знание о лагерях уничтожения наслоилось на ее тогдашний страх.
Травмой стало для девушек обрезание волос. Насильственная стрижка, бритье воспринимались как еще одно унижение.
Лидия Бекетова: «Они нас раздели догола. У меня была коса – такая хорошая! Подошел немец, такая рыжая морда, типичный немец, срезал косу, а я стою и думаю: “Ну, теперь, наверное, убивать будут”».
У кого-то отрезали косы, а кого-то брили наголо.
Анна Гуляева: «Нас свели в баню, где было дегтярное мыло. Нас там натерли некой мазью, такой вонючей. Головы проверили. А что ж мы не мывши, ничего. Обнаружили гниды. И меня – фить! – под Котовского. И вышла мальчиком. Так жалко было! У меня волос такой густой был. Вышли – и друг друга не узнаем».
Надежда Измалкова, которая была постарше и неплохо знала немецкий язык, описывала, как врачи оценивали их по «расовому признаку»: «Потом они нас мыли, привезли в Перемышль, там огромный лагерь. <…> И вот стол, сидят немецкие врачи всех калибров: и гинекологи, и терапевты, и туберкулезники. И мы значит, голые подходим и слышим: “Дас ист айне нойе руссише советише рассе”».2
О том, как их эшелон прибыл в Германию, Виктор Жабский, который немного знал немецкий язык, вспоминал так: «Недели две были в пути. Ребята смотрели, говорят: “Написано по-немецки. Что такое – не поймем”. <…> Ранним утром пришли немцы, каждый к своему вагону, открывают: “Raus!“, “Выходить!”, “Alles raus!” Выходим, оглядываемся – станция. Я читаю: “Кистербах”».
Далеко не все наши собеседники могли отчетливо вспомнить что происходило в первые часы приезда в Германию: слишком были напуганы и растеряны. Выгруженных из вагонов людей строили в колонны и в сопровождении солдат с собаками вели или везли, а они не знали — куда и зачем.
Антонина Сизова: «Куда нас привезли, мы не знали. Высадили, построили в колонну. Двигались молча. Моросил дождь. Под конвоем с собаками привели в здание, где уже были люди такие же, как мы. У всех с левой стороны груди прикреплены кружочки разных цветов: красные, синие, зеленые, желтые. Нам нацепили желтые кружочки. Это был распределительный лагерь».
Распределительных лагерей не хватало, и многих остовцев принимали во временных распределительных пунктах, которые могли быть созданы в любом большом здании. Здесь проходили первые дни восточных рабочих на немецкой земле. Тут их регистрировали, фотографировали с номерами, снимали отпечатки пальцев.
Раису Первину поместили в лагерь, где содержались советские военнопленные, попавшие в Германию раньше остарбайтеров. Условия там были ужасные: «Мы вначале попали в лагерь под Верденом, по-моему <…> Нет, Золтау, Золтау. Это большие были лагеря для военнопленных с колючей проволокой, как показывали в [кинофильме] “Профессор Мамлок”3 – с бараками, где были целые стога шинелей погибших наших военнопленных.<…> Уборной не было, была под вышкой яма, и вы, пожалуйста, пользуйтесь этой ямой на глазах у конвоира, который может шутя стрельнуть, чтоб вас обрызгало. <…> А питание в основном – варили шелуху от картошки. Но там мы были недолго».
Похожими воспоминаниями делилась и Анна Одинокова: «И довезли нас до Бреслау. <…> загнали нас в лагерь, окруженный проволокой, с вышками. <…> И вот один из бараков – там земляной пол был – нас загнали. Вот мы там месяц находились, у меня была такая железная кружка, пол-литровая, примерно. Вот в эту кружку плеснут воды, и там брюквы штуки три, плавают. Вот нас чем кормили».
Некоторые из наших собеседников вспоминали, как уже в распределительных лагерях их регистрировали, фотографировали и брали отпечатки пальцев. Перед тем, как сфотографировать, вешали на шею картонные таблички с номерами.
Варвара Крамаренкова: «Первое, что нас всех сразу же морально убило, – это то, что на шею нам повесили на картонках номера».
Анна Одинокова: «Доску дали, всех перефотографировали с доской. Девятьсот четвертый мой номер, я держала».
Виктор Жабский: «Документацию начали составлять: кто ты, откуда, фамилия, год рождения, регистрация, вероисповедование. У меня спрашивают веру. Я говорю: “Я неверующий”. – “Больше не говори так”. -“А как говорить?” – “Христианин говори”. – “Но мы ж пионеры. Ну как это, верующий?” – “Христианин”. <…> Зарегистрировали, и тут же присвоили номер, и сказали: “Вот номер, помни свой лагерный номер. Если ошибешься, горе будет” <…> Ну, запомнили, подумаешь, было цифр семь или восемь, не помню уже. У меня и фотография была с номером».
«Я в первый день с торгов не пошла»
О том, как распределяли на работу, наши собеседники рассказывали подробно: это запомнилось очень хорошо. И понятно почему: начиналась новая жизнь. Как правило, все происходило прямо на распределительных пунктах, где организовывались биржи труда. Здесь остовцев отбирали на работу: кого – на завод, на стройку, в шахту; кого – к бауэрам, в сельское хозяйство; кого – в домашнюю прислугу. Отбор происходил в соответствии с заявками, поступавшими в региональные и местные арбайтсамты.
Чаще всего чиновники из арбайтсамтов назначали день, когда представители фирм или отдельные хозяева, подавшие заявки, приезжали и отбирали рабочую силу, за что платили определенный взнос. При отборе принимались во внимание рабочая квалификация прибывших, уровень образования, но главным образом – физическое состояние, поскольку юные остовцы, как правило, не имели рабочих специальностей, да и уровень образования многих из них был невысок.
Анна Кириленко: «Отбирали нас так: смотрели, чтобы были здоровые, проверяли, в порядке ли руки, ноги, в общем, чтоб могли работать. Для ткацкой фабрики, куда меня взяли, отобрали молодых, негромоздких, подвижных.<…> А больших, крупных, здоровых они отправляли на тяжелые работы».
Антонина Сердюкова: «Во Франкфурте-на-Одере, в лесу, был колоссальный распределительный лагерь. Туда приезжали хозяева заводов и отбирали себе кадры. Главное, их интересовало – школу кончил или не кончил. Нас, молодых, крепких здоровьем, повезли в Лаутаверк на алюминиево-ванадиевый завод».
Анна Сечкина: «Привезли нас человек 50 в большое помещение, по стенам были скамейки. Нас посадили. Хозяева стали приходить, отбирать себе рабочих. Но брали не всех, оставляли стариков и детей младше 10 лет. Говорили, что они только даром будут есть хлеб».
Процесс отбора напоминал нашим собеседникам откровенную покупку рабской силы. То, что их выбирали, как выбирают на ярмарке скот, производило тяжкое впечатление. Момент своего «перехода в рабство», в состояние вещи, многие описывают поразительно точно. В рассказах повторяется глагол «купить»: «нас купил бауэр», «всех уже купили, а меня нет».
Георгий Ткачёв: «Всех раскупили, и я остался один. Заходит мужчина, лет под пятьдесят, коренастый, полненький. Оказался бауэр, хозяин поместья. Вот он меня и купил, немец этот. За сколько, сколько он уплатил, я не знаю».
Лев Токарев: «Когда нас на биржу привезли, всех разобрали, а меня не берут никуда. Я худющий очень, один стою. Смотрю: пожилой немец и немка рядом. Смотрели, смотрели на меня, потом подходят, спрашивают: “Еврей?” Я говорю: “Нет, русский”. Потом о чем-то поговорили, поговорили, сколько-то денег кому-то отдали и меня увезли в большое, крупное садоводство».
Процедуру отбора наши собеседники восприняли как дикую и абсурдную.
Евгений Горяинов: «Кто с сельской местности, тех, значит, забирали крестьяне <…> Посмотрели в лицо, в глаза, в уши заглянули, пробовали мышцы… Понимаете, выбирали, как скотину!»
Зинаида Валихова: «Пришел хозяин “Глазфабрик“ – стеклянный фабрикант. Ему нужно двадцать девушек. Следует команда: “Выстраивайтесь!“ Отсчитал двадцать. “Этих я возьму!“ И увел. Как стадо. Такие моменты, никогда в жизни этого не забудешь!»
Ирина Соколова: «Выгрузили нас. Полицейский переводчик, говорит: “Сейчас будем распределяться по работам”. Стали приходить люди. <…> Осматривали, как лошадь, с ног до головы. Они там платили какие-то деньги, расписывались, и людей уводили. Я в первый день с торгов не пошла. Меня на следующий день [продали]. Все так тихо, спокойно проходило. <…>. Но это надо испытать, словами это не передашь, это надо прочувствовать. Тебя покупают, как вещь».
Наши наиболее начитанные собеседники сравнивали процедуру отбора с работорговлей, описанной в популярных среди советских школьников 30-х годов книжке «Хижина дяди Тома». Ощупывание мускулов (достаточно ли крепки для тяжелой работы), разглядывание зубов (чтобы потом не тратиться на врача) вызывали ассоциации с невольничьим рынком и запомнились на всю жизнь.
Лаврентий Новохатько: «Привезли нас в город Эрфурт. Такой большой пустырь, построены деревянные бараки. Там проводилась купля-продажа рабочей силы. Приходили помещики, вдовы и солдатки, чиновники, набирали себе рабочих. Приходят, выстраивают нас и ощупывают руки, плечи, в рот заглядывают. Как рабовладельческий рынок, похоже было».
Чувство унижения усиливалось еще и тем, что рабочую силу выбирали сытые, хорошо одетые люди, смотревшие на прибывших из России как на дикарей, которых запросто можно купить, разлучить с семьей.
Галина Аграновская вспоминала: «Биржа была во Франкфурте, прямо на вокзале, не в пассажирской части, в товарной. Нас всех выгрузили из вагонов. Мы стояли, и нас отбирали. Мы были потрясены хорошо одетыми людьми, которые пришли нас отбирать. К отцу, он – изможденный, рваный, тощий, – отнеслись очень брезгливо. Пробовали мускулатуру – мускулатуры никакой не было. А прежде он был физически здоровый, красивый человек.. <…> Я помню чувство невероятного стыда от вида родителей, дома они были всегда красивые и уважаемые. А тут мама и папа такие жалкие, оборванные. Я в свои 14 лет была высокая, хоть и очень худая, девчонка. И какая-то немка, костистая, мужеподобная, в очках, выбрала меня. Мама закричала: “Доченька! Доченька!” А папа физически был в таком состоянии, что даже реагировать не мог. Не помню, как меня с ними разъединили, помню только мамин крик. <…> Они попали к бауэру, а я – на завод. Но я была рада, что я не с ними. Я бы не смогла видеть, как они унижены».
Фрида Палко чудом осталась жива, когда в Стародубе расстреляли всех евреев. В Германию она была угнана под чужим именем и все время боялась, что в ней узнают еврейку. На бирже ожили все ее страхи: «Пришли какие-то люди и давай выбирать. Выбрали меня, поставили в общую колонну. Ну, думаю, выбирают нас сейчас и на расстрел поведут. Всё. Кончено».
1 Вадима Новгородова память не подвела – в мае 1942, когда его везли в Германию, гетто в Перемышле еще не было ликвидировано.
2 Das ist eine neue russische sowietische Rasse Это новая советская раса (нем.)
3 Речь идет о советском художественном фильме «Профессор Мамлок» (реж. А.Минкин и Г.Раппапорт, 1938) по одноименной пьесе Фридриха Вольфа, где показана жестокость нацистской диктатуры.
Книгу “Знак не сотрется” можно будет приобрести на ярмарке non/fiction в ЦДХ на стенде Мемориала (J-41) на втором этаже