Алексей Губанов
Ольга Павлюченко
Артем Рыжонков
г. Новочеркасск, Ростовская область
Научный руководитель Е. Г. Губанова
Эта работа посвящена судьбам представителей интеллигенции нашего города в 1920-х – начале 1930-х годов. Показать положение, в котором оказались эти люди, мы решили через историю профессоров Донского Политехнического Института. Власть пыталась сломить их, потому что ей казалось, что они самим фактом своего существования уже представляют для нее угрозу.
Источниками для этой работы стали материалы дела «Промпартии» из архива ФСБ по Ростовской области, публикации местных газет 1926–30 годов, документы Государственного архива Ростовской области и другие.
ДОНСКОЙ ПОЛИТЕХНИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ
2 марта 1907 года был издан закон Совета министров России, одобренный Госсоветом и Государственной думой, об учреждении в Новочеркасске Донского политехнического института. В соответствии с этим законом институту полагались 19 кафедр. Кафедру по прикладной геологии занял Петр Николаевич Чирвинский, кафедру полезных ископаемых – Петр Петрович Сущинский. Приезд этих двух выдающихся ученых из Петербурга в Новочеркасск был, несомненно, большой удачей и значительно повышал статус нового института и самого города.
Сегодня мы не можем определенно сказать, почему они приняли это предложение, ведь в столице их научная карьера развивалась достаточно благополучно. Возможно, их привлекли новые перспективы, которые могло дать заведование кафедрами в новом учебном заведении. В их судьбах много общего, они пересекаются, несмотря на то, что оба родились и жили поначалу в разных городах, но в дальнейшем они работали в Минералогическом кабинете Санкт-Петербургского университета совместно с В. И. Вернадским, М. А. Семеновым-Тянь-Шанским, А. Е. Ферсманом.
Петр Сущинский после переезда в Новочеркасск собрал обширные минералогические коллекции, начал работу по изучению геологических особенностей Донской области. А Петр Чирвинский фактически создал новую кафедру, читал лекции и на других факультетах. В 1911 году он получил за свои исследования Ломоносовскую премию.
Спустя много лет, когда в 1931 году оба ученых были арестованы, на допросах в ОГПУ они вспоминали о многих проблемах, с которыми пришлось столкнуться в новом вузе.
Как отмечает Сущинский, в Новочеркасск были переведены преподаватели из Варшавского политехнического института, закрытого за участие студентов в революции 1905 года. Часть потом вернулась в Варшаву, а часть во главе с «математиком Зиминым, который отличался реакционным направлением, был ярым антисемитом и большим поклонником казаков», остались в Новочеркасске. По словам Сущинского, в университете отдавалось предпочтение местным кадрам. Эта ситуация обижала ученого, более того, его начали считать «либералом». В профессорской среде образуются группы: малочисленные «либералы» и преобладающая – пассивно-консервативные преподаватели. Борьба шла за автономию института и выборность ректора.
Петр Сущинский не был мягким, покладистым человеком, он мог и высмеять, и сказать колкость, потому отношения с ректором и некоторыми преподавателями у него были напряженные. При этом он видел своей целью не просто научную деятельность, но и работу по развитию образования в нашем городе и области, причем образования, основанного на либеральных подходах и идеях. Не случайно именно он стал первым выборным ректором ДПИ.
П. Н. Чирвинский в показаниях, данных на следствии, так же подчеркивает, что жизнь в царской России была не идеальна. Он вспоминает и недостаточно быстрое присуждение титула, соответствующего занимаемой должности, и отсутствие благосклонности начальства (видимо, он так же относится к группе «либералов», добивавшихся выборности ректора), и свое участие в протестах против царской власти.
Из показаний Петра Чирвинского:
Сидел за студенческие беспорядки в 1905 г. Укрывал большевика Шлихтера (нарком Земледелия Украины)… В чисто служебном отношении в царское время я не имел почти никакого продвижения – достаточно сказать, что я только по должности профессора считался статским советником, а так был коллежским советником. Ни за что меня не допускали к должности декана и т. п. Со своим кабинетом прикладной геологии я дольше всех мариновался в тесном временном помещении и т. д. Всё это, конечно, исторические мелочи, но характерные для того, чтоб не иметь повода видеть во мне личность, видевшую в прошлом достаточно прелестей, которые бы могли меня сбивать с пути честного советского специалиста.
П. П. Сущинский и П. Н. Чирвинский были знакомы задолго до приезда в Новочеркасск, ведь они работали вместе в Петербурге. После переезда они продолжают общаться, вместе работать. В своих дневниковых записях за разные годы В. И. Вернадский не раз упоминает их фамилии, следит за их судьбой; в архиве сохранилась их переписка с Вернадским. К нему же с просьбой о помощи обращается Елизавета Ивановна Сущинская после ареста мужа и своего ареста в 1937 г. Ферсман добивается реабилитации Чирвинского в 1944 г. и даже выдвигает его кандидатуру на выборы в Академию наук.
Круг таких высокообразованных людей России был достаточно узок, и появление в Новочеркасске профессоров из Москвы и Петербурга давало возможность и донским студентам попасть в этот круг, в первую очередь, в качестве учеников своих педагогов. Традиции столичной и европейской научной среды они попытались привить и в Новочеркасске. Д. П. Сердюченко, выпускник ДПИ, отмечает: «Лекции профессора Чирвинского усердно посещались студентами, аудитория была всегда полной» (Из показаний Сердюченко). Лекции Сущинского были менее яркими, но он часто приглашает наиболее способных студентов к себе домой в гости, так что они получали возможность общаться и после занятий. При этом сам Чирвинский говорит о себе, что он «плохой компанеец», не любит пить, редко бывает в театре, а Сущинский наоборот – любил повеселиться, любил компании.
Так или иначе, но за короткое время они смогли заложить основы новой геологической школы, занимаясь не только прикладными, но и теоретическими исследованиями.
ВРЕМЯ НАДЕЖД
«Февральская революция и свержение самодержавия значительной частью профессуры и в особенности „младшими преподавателями“ была встречена с восторгом», – так характеризует настроения преподавателей и студентов к революции П. Сущинский. Именно он становится первым избранным ректором. Время было тревожное, но вселяло надежды. Даже приход к власти большевиков не виделся тогда окончательным: «произошедшее после Октябрьской революции объединение казаков и избрание атаманом Каледина заставило меня, как и большинство профессоров надеяться на победу казачьих войск над красными». Профессора активно включились в общественную жизнь, они не входили в правительство Каледина, но принимали участие в работах крестьянских съездов. Приближение красных к городу заставило прекратить занятия в институте. На общем собрании, организованном студентами, было решено «отдать себя в распоряжение калединского правительства» (из показаний Сущинского). Институт прервал работу.
Самоубийство Каледина и приход красных всё изменил. Сущинский говорит о настроениях того времени:
Слухи о зверствах и бесчинствах, творимых Красной армией, заставили нас переживать не только за свои жилища, но и за целостность наших лабораторий, кабинетов, с которыми сроднились, которые были для нас чем-то родным. Всё это вместе взятое поддерживало во мне сильную активность против советской власти.
Опасения не были беспочвенными. В Ростове произошло чудовищное убийство профессора Андрея Робертовича Колли, которое произвело на всех тяжелое впечатление. Его подробности были изложены в акте Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков при главнокомандующем вооруженных сил Юга России:
По ложному доносу о том, что у А. Р. Колли хранятся оружие и бомбы, к нему в квартиру по улице Пушкинской явился отряд красногвардейцев. На улице в роли судьи революционной совести выступила разъяренная толпа из солдат, подростков и женщин. Они глумились над Колли, называя его «кадетом», «контрреволюционером», «генералом», «миллионером», требуя убить его. После второго безрезультатного обыска в квартире красноармейцы-латыши, выйдя на улицу, сняли с профессора пальто, пиджак, шапку и ботинки, надели на него принесенный ими с собою китель с одним погоном и аксельбантом и, поставив к стенке, расстреляли. Когда профессор упал мертвым, его труп оттащили на середину улицы, женщины топтали его ногами, некоторые плевали на него, а один солдат, сорвав погон с кителя, глумясь, вложил его в рот покойника. Толпа требовала смерти его вдовы и детей. Несколько дней тело Колли оставалось на улице, несмотря на распоряжение городской управы прибрать его. Служители больницы опасались обвинений в том, что «заботятся о кадете».
Петр Чирвинский в эти дни был посажен на гауптвахту, поскольку он открыто выступал против заключения Брестского мира с немцами. Он призывает не допускать заключения мира с немцами, предупреждает, что те стремятся захватить Донбасс. Как показывал Сущинский, им пришлось «вызволять» Чирвинского. Помогло то обстоятельство, что Ларин (военный комиссар Новочеркасска), был его студентом. Чирвинского выпустили, запретив выступать на митингах.
К счастью, власть красных в тот раз была недолгой. Приход Краснова был встречен с облегчением, вновь был открыт институт, но и эта власть вызывала серьезные опасения у профессоров. Они пытаются теперь спасти людей от белого террора: «Во время казачьей власти на Дону вместе с П. П. Сущинским… был выделен от Совета Донского политехнического института для приостановления расправы над красными близ тюрьмы в Новочеркасске, была депутация во дворец генерала Краснова…» (из показаний Чирвинского).
Но делегацию просто не приняли, профессорам дали понять, что с ними не собираются считаться. В своих показаниях Чирвинский отмечает: «Оставаясь контрреволюционно настроенным, как и большинство сослуживцев по ДПИ, я, тем не менее, ясно понимал, что начинался фарс белой власти, где профессорам плохо». Если при Каледине можно было надеяться если не на равенство, то на защиту интересов иногороднего населения, к которому относились профессора, то что будет при Краснове, стремившемся к созданию казачьей республики, – это был большой вопрос.
В это время Чирвинским была составлена «Докладная записка об общественном положении», направленная в правительство Войска Донского, где он описывает сложившуюся в области ситуацию, поднимает самые злободневные вопросы: цены на продовольствие, уголь, проблему квартплаты и предлагает некоторые меры, чтобы не допустить хаоса. В конце этой записки он изложил свои взгляды на власть: она должна быть «более чуткой к требованиям социальной справедливости, быть властью надклассовой, хотя бы и железной. Если будут возможны сюрпризы на Большом Круге, состоящем только из казаков, то тем более они будут проявлены в жизни т. н. иногороднего населения, равновесного казакам, которое заговорит во весь голос, когда немцы вынуждены будут оставить город». Этот документ был приобщен к уголовному делу в 1931 году как доказательство вины.
НАДЕЯСЬ, ЧТО ЭТО ВРЕМЕННО
Но окончательная победа красных коренным образом изменила жизнь профессоров. Многие из них покидают город, но Чирвинский и Сущинский остаются. Семья, страх перед бегством в неизвестность, надежда, что все это ненадолго, видимо перевесили. Хотя отношение к советской власти у них было крайне негативное. Правда, пришедшие к власти большевики нуждались в инженерных кадрах, поэтому институт возобновил свою работу, но положение профессоров стало чрезвычайно тяжелым:
Начались занятия в неотапливаемых помещениях, почти при полном прекращении заработной платы, наконец, наступление голодного 1921 года, все это поднимало наши антисоветские настроения. Неоднократно приходилось на лекциях упоминать достижения в научных областях Западной Европы и о тех тяжелых условиях, в которые советская власть поставила науку. Первоначально была мысль, что Советская власть ненадолго (из показаний Сущинского).
Можно себе представить, какими незначительными казались теперь все проблемы и неприятности дореволюционного времени. А у Чирвинского к тому же было двое детей. Он отмечает:
За голодным 1921 годом и частью 1922 года раздражение достигло большой степени, группа ожидала падения Советской власти, не считая ее способной вывести страну на широкую дорогу хозяйственного строительства.
Вспоминая об оплате труда, Чирвинский называет цифры в 25–40 руб. и подчеркивает, что это было ничтожной суммой.
В 1924 году все преподаватели новочеркасских вузов провели собрание и приняли решение
просить Советское Правительство разрешить массовый выезд за границу. В резолюции отмечалось и обращение к иностранным державам принять инженерно-технические силы, которые не находили себе поля развития в РСФСР.
Понятно, чем это было вызвано, но трудно представить, чтобы большевики вот так всех отпустили. Идея массового выезда за границу не была реализована.
Однако для того, чтобы смягчить недовольство научных работников, большевики начали повышать им уровень жизни, создавать условия, необходимые для нормального (правда, речь шла, по сути, о выживании) существования.
АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПАЕК
В 1921 году по записке Максима Горького была создана Центральная комиссия улучшения быта ученых (ЦЕКУБУ). Для чего новой власти были нужны ученые, говорится в декрете СНК от 6 декабря 1921 г.: «В целях наилучшего использования научных сил страны для восстановления народного хозяйства».
ЦЕКУБУ создавалась по принципу элитарной, а не профсоюзной организации. На ее обеспечение было принято 8000 человек с семьями – наиболее ценные специалисты всех отраслей знания и искусства. Списки ученых составлялись на местах и рассматривались экспертной комиссией ЦЕКУБУ, после чего утверждались правительством. Членство в ЦЕКУБУ давало бесплатный академический паек дополнительно к основному пайку, который получала интеллигенция в период „военного коммунизма“. Академический паек был в 1,5–2 раза больше пайка «рабочего ударного предприятия»[i].
На Дону в тех же целях была создана ЮВКУБУ. В нее подавались заявки, в которых ученые просили улучшить бытовые условия: выдача пайка, выделение угля на время отопительного сезона, смена места жительства, иногда деньги на лечение. Чаще всего заявления удовлетворялись.
Таким образом, созданная Комиссия сыграла огромную роль в выживании ученых, но она и втянула их в распределение благ, научила просить пайки, кланяться или требовать причитающееся, выяснять, кто живет лучше и почему. Раньше они могли заработать себе на жизнь, а теперь государство решало, кто из них может жить лучше, кто – нет.
Ученых поделили по разрядам, объяснив, что кто из них важнее, тех и кормить будут лучше (Сущинский во время допросов подчеркивает, что он получает академический паек, следовательно, является ценным работником), но даже при такой политике тогда еще сохранялось чувство солидарности и дружбы. На одном из заседаний было, например, оглашено решение «частного совещания профессоров и преподавателей физико-математического факультета о ежемесячном 1% отчислении в пользу семьи профессора Колли». Того самого Колли, который был убит большевиками.
Комиссия существовала довольно долго и смогла выполнить свою задачу. Она не только спасла жизнь ученым, но и приучила их к новым условиям. Среди них выделилась верхушка, распределявшая блага.
БУКВА ЯТЬ КАК СИМВОЛ ЛОЯЛЬНОСТИ
Однако, одновременно с работой ЦЕКУБУ, в местной печати начинается компания против профессоров старой школы. Казалось бы, большевики проводят всего лишь орфографическую реформу, в результате которой из русского письма были исключены буквы ять, фита и написание твердого знака в конце слов, заканчивающихся на согласный, а так же были заменены некоторые орфографические правила. Собственно, для нас важна не сама реформа, а то, что даже этому, казалось бы, чисто орфографическому вопросу, придали политический характер и старую привычку писать слова с ликвидированными буквами оценили как признак старорежимности. Местные газеты публиковали заметки такого содержания:
Спасибо полезной букве, твердому знаку! В 1918 году буква-паразит испытала то, что испытали и ее хозяева-паразиты, бездельники и грабители всех мастей: ей была объявлена решительная война. Не думайте, что война эта была простой и легкой. Люди старого мира ухватились за ничего не означающую закорючку «ъ» как за свое знамя. Повсюду, где еще держалась белая армия, где цеплялись за власть генералы, фабриканты, банкиры и помещики, старый «ер» выступал как их верный союзник. Он наступал с Колчаком, отступал с Юденичем, бежал с Деникиным и, наконец, уже вместе с бароном Врангелем, убыл навсегда в невозвратное прошлое…
Или прибегали к прямым политическим доносам:
Профессор Донского Политехнического Института А. Г. Белявский никак не может усвоить элементарных правил советской грамматики. На одном из деловых заявлений, поданных им в государственное учреждение, этот профессор соблюдает все правила грамматики времен давно отжившего Кассо. Начиная со своей фамилии, он пишет все через «ять», пестрит всюду «твердый знак» и прочее. Следовало бы новочеркасскому наробразу поместить профессора Белявского в школу по ликвидации неграмотности, дабы «помочь» ему освободиться от пережитков старины.
Но история с орфографией – лишь маленькая часть большой кампании по травле профессоров, преподавателей старой школы, которая постепенно разворачивалась на страницах местной печати. Большевики с каждым годом все меньше нуждались в них, постепенно заменяя своими кадрами, «партийцами». Пусть эти кадры были качеством похуже, но зато идеологически они были «правильными».
Чирвинский очень резко отзывался о новых партийных деятелях:
Понасажали в Главпрофобре портных да сапожников… те и громят высшую школу без всякого разбора и здравого смысла… требуют от нас заполнять бесконечные глупые анкеты, формы, заявки, а это все чепуха, мыльные пузыри…» (из показаний Д. П. Сердюченко).
С другой – резко изменился и состав студентов, теперь на первый план выходят не их знания, а пролетарское происхождение. В вузы принимались даже лица с низшим образованием. Вот что об этом говорят газеты тех времён:
Официальные цифры рисуют процесс весьма быстрой пролетаризации ВУЗа. Так в этом году принято свыше 70 процентов рабочих, крестьян и их детей. Но, внимательно приглядевшись к живым лицам, приходишь к выводу, что значительный процент „рабочих“ составляет молодежь, весь производственный стаж которых – ученичество или фабзавуч. Таким образом, у нас из этих кадров выйдут инженеры, весьма слабо по прошлому своему знакомые с производством, с рабочей жизнью на фабрике и заводе.
По металлургическому Институту принято на первый курс 176 человек, из них 72 проц. окончивших рабочие курсы по подготовке в ВУЗ`ы.
Какого качества было образование, полученное на рабфаке, можно себе представить, но и его урезают:
Кончим рабфак в два года. С января 1931 года на первом курсе рабфака оформилась группа ударников в количестве 30 человек, которые приняли обязательство проработать в 2 года трехгодичную программу.
Кто пришел в вуз? Рабочие, крестьяне, стремящиеся к знаниям? Кто-то – да, а кто-то был отправлен в вуз без его желания. Чирвинский очень переживал из-за этого:
Силой хватают рабочих и батраков, сажают их без экзаменов в вузы, а они арифметики не знают, смотрят на учебу как на принудиловку и при первом случае сбегают (из показаний Сердюченко).
Малообразованная пролетарская молодёжь, пришедшая в вузы, начала указывать преподавателям, как и чему их учить, что также поощрялось прессой. Студенты диктуют преподавателям, как читать лекции, требуют не только менять программы, но и каяться в своих заблуждениях.
Реакционная профессура сопротивляется перестройке. Развернуть широкую самокритику вокруг работы всех кафедр. Не удовлетворительны выступления профессоров Зимина и Новопокровского. Они вместо практической разработки вопросов перестройки своих дисциплин на марксистско-ленинской основе занялись малозначащими и несущественными для поставленной задачи рассуждениями (газета «Молот», 19.04.1931).
Если же преподаватель начинает упорствовать в своих заблуждениях, то начинается его проработка. Сначала на собраниях в институте: «Материал сегодняшней проработки в нашей газете показывает, что классовый враг в лице реакционной профессуры еще не сдался…»
Затем всё это выливается на страницы газет. Иногда на одного человека обрушивался целый вал критики. Примером такой компании может стать серия статей, посвященная доценту Семянникову. В статье «Невежество или вредительство» преподавателя обвиняют в том, что на него
влияет очень мало бурный революционный процесс в сельском хозяйстве, а также жесточайшая идеологическая борьба против Чаянова и чаяновщины. Автор смотрит на всё это с высоты большого специалиста, ставящего задачу дать технику организации хозяйства, независимо от экономической структуры, технику, одинаково якобы применимую и в условиях буржуазного общества и в СССР. Непонимание зависимости техники и организации сельского хозяйства от общественно-социальных форм особенно странно со стороны доцента Семянникова.
Далее следуют подпункты обвинения: «Автор не заметил пятилетку», «Кулацкие установки», «Диалектика без диалектики».
Сигнал был принят. Через несколько дней выходит статья «Разобьем последние позиции классового врага» с подзаголовком: «разоблачение доцента Семянникова еще раз подтверждает, что теперь же необходимо развернуть массовый общественный пересмотр программ по всем дисциплинам». В той же газете от 10 февраля было сообщение о том, что «совет общественных кафедр водного института, разобрав статью и программу доцента Семянникова, постановил снять его с работы в водном институте». А далее появляется статья самого Семянникова «В порядке самокритики», где он, признавая ошибки в составлении программы, уверяет, что в его действиях нет злого умысла, и напоминает о своей роли в борьбе за проведение «партийной и советской линии» в вузах, за что он получил «немало ударов от реакционной и контрреволюционной профессуры». И тут же комментарий редакции к этому письму: «Считаем, что доцент Семянников еще недостаточно полно разоблачил свои политические ошибки. Ждем более глубокой критики».
Из показаний Сердюченко:
Чирвинский не раз говорил: «Студенты совсем сорвались с цепи, сплошная наглость: кристаллографии и математики не сдали, а разбирают, нужен ли им предмет на четвертый курс, сокращают программы. А всё потому, что знаний у них нет, башка не варит, вот и хотят трудные предметы выкинуть».
Студенты платили преподавателям тем, что прорабатывали их, писали жалобы, статьи в газету. Причина такого противостояния понятна. В вузы пришли люди неподготовленные, плохо понимающие материал лекций. Они требовали давать им поменьше теории, увеличить практические занятия, ввести дополнительные часы. А старые профессора были не готовы к такой работе, они видели, как снижается уровень институтского образования, считали, что без теоретических знаний невозможно освоение специальности. Но советской власти не нужны были специалисты с энциклопедическими знаниями. Началось сокращение программ, было выдвинуто требование выпускать новых специалистов в ускоренном темпе. Между вузами объявляется соревнование: «Кто быстрее?»
СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ СОРЕВНОВАНИЕ В ВУЗАХ
Одной из задач этого соревнования было сокращение сроков обучения в вузе. Стране срочно требовались специалисты, пусть даже недоученные. Чем эта погоня за темпами закончится, на тот момент никто не думал:
Группой был выработан встречный учебно-производственный план, сокращающий на 20 дней настоящий академический год. Эти 20 дней должны пойти на расширение производственного обучения.
В газете регулярно появляются статьи с требованиями к преподавателям включиться в соревнование, заняться пересмотром своих программ в сторону увеличения темпов и сокращения теоретической части. Приводятся положительные примеры «правильных» преподавателей и показывается, что будет с теми, кто страдает «темпобоязнью»:
В ударной борьбе за кадры не может быть научного работника, не выполняющего активно обязательств по соцсоревнованию. На рабфаке при институте водного хозяйства и мелиорации работал в качестве преподавателя физики Карапачинский. Он строил работу так, что вселял неверие в силы студентов рабфака, особенно рабочей прослойки, в части преодоления различных дисциплин. Своим грубым отношением Карапачинский отбивал охоту учиться. Когда комиссия по соцсоревнованию одного из курсов попросила Карапачинского прийти на заседание для обсуждения успеваемости студентов, он заявил: «Мне соцсоревнование не нужно. Соревнуйтесь, а я и так все знаю».
Общее собрание студентов рабфака потребовало немедленно снять с работы Карапачинского. И это было выполнено, Карапачинского уволили.
Одним из факторов, обеспечивающих изменения в вузах, переход на новые темпы работы становится увеличение числа партийцев и среди преподавателей, и среди студентов.
Во главе Политехнического института ставят людей, не имеющих отношения к преподаванию, но партийных. Попытка профессоров повлиять на эту ситуацию и сыграть на опережение власти не удалась. Когда были назначены очередные выборы ректора, то вместо того, чтобы дожидаться решения сверху и проголосовать за предоставленную кандидатуру, они проголосовали за приглашение Ф. Ленгника, бывшего доцента начертательной геометрии, работавшего в Москве, еще до революции вступившего в партию. Но он им сообщил, что не собирается возвращаться в Новочеркасск. Эта попытка впоследствии была оценена как борьба за «сохранение автономии высшей школы в старом понимании этого, прежде всего выборность должностных лиц, коллегиальность» (из показаний Чирвинского).
Результатом конкурса стало сокращение программ, которое выдается за большое достижение:
Конкурс позволил мобилизовать внутренние ресурсы и уплотнить рабочий день, увеличить акадчас, сократить срок проработки отдельных предметов. На этом ограничиваться нельзя, а надо развернуть еще большую войну академпотерям.
Эти веяния приводят к отдалению Сущинского от института, он замыкается в кругу людей, близких ему по духу:
Чувствовались симпатии только к людям из высшего класса, в домашнем кругу опять сходились идейные сообщества для того, чтобы высказать свои недовольства и устроить вечеринки, вспомнить старое, поговорить о том, как ему помочь вернуться и выжить (из показаний В. И. Орлова, ассистента Чирвинского).
Чирвинский тоже воспринимает новые веяния как личную трагедию. На лекциях он всё чаще насмехается над новой властью и ее «лучшими представителями» – партийцами.
Свои, в общем-то содержательные и интересные лекции, Чирвинский часто пересыпал шуточками антисоветского характера, которые должны были в глазах студентов ставить советский строй в смешное и невыгодной положение. Обычно такие остроты встречались одобрительным шумом и смехом почти всей аудитории (из показаний Сердюченко).
Но когда речь заходит о требуемых изменениях в учебных программах, ему становится не до смеха, он теряет выдержку. Примечателен эпизод, описанный Сердюченко:
Летом 1929 г. Чирвинский в раздражении и требовательно попросил меня прийти на заседание предметной комиссии, чтобы голосовать за его точку зрения и сдержать обнаглевших студентов, которые хотят его курсы сократить или выбросить, то есть останутся дикарями, а из Института сделают балаган.
Сердюченко тогда поддержал своего учителя, но позже и он разместил в институтской газете статью, в которой дал свои предложения по сокращению сроков обучения.
Погоню за темпами Чирвинский вспоминает с ужасом:
За что нас тут можно практически и теоретически упрекать? Еще за большую скорость работы, но мы и так побили рекорды таковой и совсем не потому, что на нас слали град спешных телеграмм об ускорении, ведь нужно было добиться точных результатов химических анализов.
Он работает, что называется «на износ»:
Чрезвычайного напряжения этого рода работа достигла с июня 1930 года, ибо по распоряжению Крайсовнархоза и президиума Крайисполкома, как особая важная работа, было намечено составление справочника по полезным ископаемым Сев. Кав. Края. Основная тяжесть работы выпала на меня, так как в разгар полевых работ было невозможно найти геологов-сотрудников. Эту работу я вел ночами и во время месячного отпуска, от чего совсем не отдохнул и чувствовал себя до крайности переутомлённым… Текущая работа в СКГРУ поглотила всё мое внимание. Я работал, падая от усталости к ночи, и это изо дня в день так. Текущая работа не иссякала и росла.
Атмосфера в Институте становилась все более невыносимой. Еще с 1927 года новочеркасские профессоры преподавательской работе предпочитают практическую разведывательную деятельность на Северном Кавказе. Сущинский, Чирвинский сосредотачиваются на работе в Северокавказском управлении Геолкома. Они ведут геологические изыскания, разведку новых месторождений на всем Северном Кавказе. Но это не только не спасает их от обвинений во вредительстве, но и становится одним из отягчающих факторов. Их обвиняют в участии в деятельности Промпартии на Юге России.
НЫНЧЕ ВЫПАЛ ЖРЕБИЙ ТРОЕ…
Дело готовилось заранее, первые аресты геологов начались еще в январе 1930 года. В разгар московского процесса по делу Промпартии был арестован ассистент Чирвинского В. И. Орлов. Из протокола допроса В. И. Орлова:
18.11.30 г. Признаю, что в моей предыдущей работе по энергостроительству были вредительства в том смысле, что принимал во многих случаях работы на Гизельдоне существование вредительских элементов со стороны проектировавших организаций, отдельных инженеров.
Он признавался во всем, что от него требовали:
– Признаете ли вы себя виноватым в причастии во вредительской организации? – Да, признаю. – Какие задачи ставила контрреволюционная организация? – Контрреволюционная организация ставила задачи бороться с восстановлением и реконструкцией народного хозяйства края».
О том, что настоящей мишенью органов ОГПУ были профессора Сущинский и Чирвинский, свидетельствует тот факт, что большая часть допросов В. И. Орлова была посвящена доказательству их руководства вредительской организацией, названной авторами дела «Промпартией»:
Мне известно, что еще с 27 года после открытия Отделения во главе его стояли старые профессора Донского Политехнического института – Сущинский, Чирвинский, Лисицын и другие лица – ставленники Сущинского, которые тесно сплотились в целях общих – всю работу геолкома вести определенно в своих интересах, позже к этой организации примкнул и я, так как работать иначе было бы немыслимо. До и после 29 года все старые специалисты постепенно втягивались в эту организацию. Частично к ней примыкали и молодые спецы. В организации состояли кроме поименованных выше лиц еще… и все беспартийные специалисты… 22.ХI.30 года.
Как ни абсурдно это выглядит, но профессоры обвинялись даже в том, что хорошо работали и разведывали новые месторождения.
Здесь и создавалась ядро из профессоров старых работников ДПИ, поставивших целью подготовиться и встретить белых, то есть в области геологии главным образом подготовить месторождения полезных ископаемых для концессионеров. В этих объединениях так же состояли и профессора других факультетов. Цель этих объектов была сделать видимость исполнения работы, согласно желаний Советской власти, и в то время всяческих оказаний внутренних сопротивлений при помощи скрытой вредительской работы.
Следствию нужно было обнаружить связь новочеркасских профессоров с зарубежными эмигрантскими кругами. Для этого отлично подходил П. П. Сущинский, неоднократно бывавший за границей и имевший обширные связи в научных кругах:
Мне известно, что главные люди, головка организации, имели инструкции и от центра, но подробности я не знаю. За это время профессор Сущинский сумел побывать два раза заграницей и там, несомненно, получил какие-то инструкции, так как по приезду его довались инструкции служащим геолкома делать планы и смены на другие, заведомо безнадежные месторождения… Вся деятельность Сущинского координировалась во время его поездок заграницу, где он поддерживал связь со старыми профессорами, сообщал им сведения о делах СК Геолкома и вел переписку.
Еще один замечательный пункт обвинения заключался в том, что профессоры честно выполняли свою педагогическую работу, знакомили студентов с новейшими достижениями зарубежных ученых:
Когда лектор восторженно хвалил новые литературные работы, напечатанные заграницей, ругал условия печатанья в СССР, давал картины мощных оборудований разведок и разработок полезных ископаемых заграницей, всё союзное оказывалось мало интересным и мизерным. Так постепенно студент становился на стороне интересов старой капиталистической среды, в дальнейшем увлеченный авторитетами он и в поле работал с одной мыслью о загранице, скрывая новые, найденные полезные ископаемые для будущих концессионеров…
Итоговым заключением этого и других допросов становится обвинение Сущинского в руководстве Промпартией:
С этого времени Сущинский являлся крупным ученым в геологии, взял на себя руководство этой вредительской организации среди групп геологов.
Показания, полученные от В. И. Орлова и других подследственных, позволили приступить к арестам главных фигурантов дела, тех, кого и назвали «головкой» «Промышленной партии». За ними пришли 30 декабря 1930 года.
Из воспоминаний Николая Чирвинского, сына П. Чирвинского:
Наступил 1931 год, резко переломивший жизнь нашей семьи… Вдруг в дверь с „черного входа“ раздался громкий стук. Вместе с мамой я выскочил на лестницу: «Кто там?» – спросила она. Ответили: «Из центрального геолкома». Мать спустилась и открыла дверь. В квартиру вошла довольно большая группа людей, во главе с самим начальником Новочеркасского ГПУ. Представительный латыш с бородкой а-ля Бухарин. Другим признаком этого ГПУшного деятеля было кожаное пальто. С его сыном я учился в первой и второй группе в школе. Ночные «гости» начали обыск. В течение этих процедур я то просыпался, то бодрствовал. Наконец очнувшись в который раз я увидел, что отец одевает шубу, и голос матери: «Вы же ничего не нашли», ответ: «Не беспокойтесь, ваш муж через час, полтора вернется, пустая формальность».
Дальше события развивались по накатанному сценарию. Допрос, непонимание, попытка оправдаться, надежда, что разберутся, снова допрос, и… признание. Сущинский понял все сразу. Он признал всё: вредительство в институте, вредительство в Геолкоме, наличие вредительства в Москве.
Чирвинский пытался что-то доказать, объяснить, приводил логические выкладки, подтверждающие нелепость обвинения. Но постепенно и он начинает понимать, что от него требуется. Можно проследить, как изменялись от допроса к допросу показания Чирвинского.
Январь 1931 года.
Чем же это плохо?! Могло тут быть вредительство?! За что нас тут можно практически и теоретически упрекать? Еще за большую скорость работы, но мы и так побили рекорды таковой и совсем не потому, что на нас слали град спешных телеграмм об ускорении, ведь нужно было добиться точных результатов химических анализов… Тут же кроме энтузиазма советского строительства ничего не найдёшь, –
так комментирует он свои действия по предъявляемым ему обвинениям в первых показаниях.
5 февраля 1931 года. Показания начинают меняться:
Мои политические воззрения питались в 1918-19 г. белогвардейскими газетами, и я тогда был, как и другие преподаватели, и другие профессоры заряжен идеей войны до победного конца…Выступал, являясь белогвардейским подголоском.
Его заставили клеветать на себя и своих коллег:
Сущинский был тогда первым выборным ректором ДПИ и тогда стала слагаться в ДПИ, где я служил, к-р группа. Здесь играли роль: Сущинский, Белявский, я, Троцкий В. П., Вологодин С. П, Кашинский Г. А, Словский Н. М., Остроумов Н. М, Мащенко Н. М., Гребнёв, Архиповский, Воскресенский, Усленский. Люди из числа ассистентов (Остроумов, Сидельщиков) обеспечивали ее идейную поддержку среди младшего преподавательского состава… По горным ВУЗам в плане запоздания учебных программ вредительство проявили проф. А. Д. Архангельский, Губкин, Обручев, они хотели самомонополизироваться. Обработка студенческой массы в антисоветском духе велась мной и другими на лекциях.
И вот признание, правда, с некоторой оговоркой:
По ряду причин Сущинский не впускал меня в голову управления, но я, под его руководством, проводил в Учебно-Экономическом отделе вредительскую деятельность.
1. Дискредитировал металлическую базу цветных металлов, необходимых государству.
2. Способствовал тому, что мелкие работы, заявленные с места, проводились в первую очередь.
3. Маскировал свою вредительскую роль тем, что разделения работ в области разведок на руде цветных металлов были не увязаны с Центром (здесь, как думаю, вредительскую деятельность вели инж. геологи ГГРУ Катульский и работающий на Сев. Кавказе Варданьян).
4. Не вёл достаточно борьбы за максимальное форсирование систематического описания и опубликования в общие сведения Северно-Кавказской промышленности.
5. Не сделал достаточного упора на основание ударных работ в частности по угольным месторождениям края.
В тех местах вредительски медленную работу вели инженеры Колманович, Родивин.
Казалось, цель достигнута, он сознался. Но уже на следующем допросе, 16 февраля 1931 года, ученый говорит:
Я мог уехать за границу в 1919… Это я не сделал, в самое трудное время исполнял свой долг. Ни в какой противосоветской вредительской организации я не состоял.
И все же в итоге, 3 июня 1931 года: «Признаю себя виновным».
Результат был предрешен: суд и десять лет лагерей.
Николай Чирвинский вспоминает о встрече с отцом накануне его отправки в лагерь:
Через несколько дней уходит этап, разрешено последнее свидание. Я, мама, сестра и другие провожающие втискиваемся в узкую, сравнительно небольшую комнату с двумя барьерами, расположенными параллельно друг другу. Барьеры в форме буквы „Г“, над ними нависли мелкоячеистые сетки из тонкой стали. Мы стоим в толпе где-то посередине, очень тесно. Тихо: позади нас стоит несколько милиционеров. Вдруг открывается за барьерами дверь, и выходят осужденные. Не все интеллигенты, но шпаны нет. Вся толпа подается к барьеру: всем надо сказать что-то последнее, главное. Стоит невообразимый шум, крики, рыдания, реву и я… Вдруг раздаются милицейские свистки и расталкивая месиво провожающих к упомянутым сеткам пробираются равнодушные охранники, открепляют их и они падают. Осужденных выводят в ту же дверь по одному, и я вижу, как отец пригнул голову, нас легонько подталкивают из помещения. Но снаружи толпа не расходится: кто-то узнал, через какие ворота выйдет этап. Еще довольно светло, по небу быстро проносятся синеватые тучи. Толпа провожающих около заветной двери. Вскоре она открылась, и вывалился конвой в буденовках, длиннополых шинелях с шашками на боку, с воткнутыми в специальные отверстия русскими штыками и с винтовками. Появляются поодиночке осужденные и садятся на корточки, начальник конвоя громко их считает. В последней группе отец, если не ошибаюсь, он не присел из-за лужи. В руках у него был чемодан и за плечами мешок, вернее на плече. Начальник конвоя пересчитал их еще раз и дал команду: „Марш“. В этот момент толпа бросилась к осужденным, нас прижали прямо к конвою, вернее к конвоиру, он выставил шашку в ножнах и уперся матери в живот. Она держала меня за руку и мы еле-еле вырвались из этой каши, когда мы шли по ж. д. путям. Позади тюремного вагона был силуэт солдата и часть ствола винтовки.
Так была прервана блестящая научная деятельность двух профессоров-геологов Новочеркасского Политехнического института – прервана, но не остановлена, поскольку даже после осуждения они продолжили заниматься геологическими изысканиями, только уже в новых местах.
После процесса судьбы ученых складываются по-разному. Петр Чирвинский после приговора оказался сначала в Ухтпечлаге, потом на Кольском полуострове, работал в партии геологов, исследовал полезные ископаемые и занимался поиском новых месторождений. Освободившись, он не стал возвращаться в Новочеркасск, остался в Мурманске. Вторично был арестован в 1938 году. Освобожден и с 1943 года – профессор университета в г. Молотове (Пермь), судимость была снята в 1945 году. Много работал во время Великой Отечественной войны, за что был награжден медалью. Заложил основы Пермской геологической школы. В университете ежегодно проходят чтения памяти Чирвинского. Как бы ни было трудно, он продолжал свою научную работу, правда, после Новочеркасска уже не занимался фундаментальной наукой. От исследования природы метеоритов он перешел к поиску ископаемых Кольского полуострова и Урала.
Иная судьба ждала Петра Сущинского. После отбывания срока наказания, а ему пришлось поработать и на строительстве Беломорканала (по выражению его дочери, «тачку катать»), и на острове Вайгач, где год засчитывался за два, так как там были свинцовые шахты. Здесь он завершает свой труд-монографию о месторождениях полезных ископаемых о. Вайгач. После освобождения Сущинский вернулся в Новочеркасск, где в 1937 г. вместе с группой новочеркасских ученых был вторично арестован по обвинению в участии в контрреволюционной казачьей организации и приговорен к расстрелу.
[i] Осокина Е. За фасадом «сталинского изобилия». М.: РОССПЭН, 1999.