Простые вещи
г. Москва, школа № 14,
11 класс
– Бабушка! Эта машинка, что, на самом деле «Зингер»?
– Ну, да – «Зингер» и есть, – обыденным голосом ответила мне бабушка.
– И что, неужели она на самом деле 1886 года? – возбужденно спрашивал я.
– Ну, да – старая она, очень старая.
– А откуда она у тебя? – никак не мог понять я.
– Это она еще у моей бабушки была, то есть у твоей прапрабабушки. Ну, это очень длинная история. Это надо рассказывать историю всей нашей семьи.
– Так почему же ты мне раньше не рассказывала?
Мы только гайки великой спайки.
Из песни «синеблузников»
Страшно впасти у кайдани,
Умирать в неволi
А ще гiрше – спати, спати
I спати на волi…
Тарас Шевченко
Донецк – это слово значит гораздо больше, чем просто название крупного областного, промышленного и культурного центра с миллионным населением на территории восточной Украины.
Каждый год я бываю в этом городе. Дорога на поезде занимает почти сутки, и у каждого из нас появляется время, чтобы поговорить, почитать или просто посмотреть в окно, что я и люблю делать.
И вот, мы приезжаем в Донецк. С вокзала в центр города троллейбус везет нас по центральной улице. Город изменился – на старых домах все больше и больше ярких рекламных вывесок.
Вот сворачиваем на другую улицу, и перед нами появляется необычный квартал – домов: здесь стоят только частные двухэтажные дома, огороженные еле стоящими заборами. Раньше здесь кончался город Сталино (так он назывался раньше). В одном из таких «старых домишек» живет моя бабушка Валя – Валентина Филипповна, к которой мы и приезжаем в Донецк.
Открывая калитку покосившегося забора, я снова вижу старый добрый двор, который всегда окружал меня своей фруктовой зеленью, грушами и яблоками. Сейчас же он безжизнен: холода лишили его красоты, а снег закрыл его сугробами.
Из-за трудностей с деньгами, бабушка и дедушка продали первый этаж дома, и теперь новые хозяева, очевидно, рассчитывают и на остальное владение, а в этих притязаниях им помогает послушный питомец – ротвейлер.
Вбежав по крутой лестнице, я увидел худенький силуэт бабушки Вали. Бабушка стояла посреди коридора, опираясь на костыль, и, протягивая к нам руки, чтобы обняться, говорила: «Ой, ну наконец-таки вы приехали, наши россияне!» Я немедленно скинул тяжелый рюкзак и горячо обнял бабушку. Я был счастлив.
– Ой!!! Тьфу ты! Филя, пусти, а то задавишь меня! – вскрикнула бабуля. Я, поняв, что несколько переусердствовал, отпустил бабушку. Я прошел внутрь квартиры и оглядел знакомую с детства обстановку. Газовая колонка, которая, наверное, намного старше меня; старый огромный стол, под которым в детстве бегал и играл я; на стене – фотографии моих братьев, сестер и Тараса Шевченко; заветная маленькая дверца в кладовку, в которой хранятся варенья, соки, компоты и другие сладости. Все это, родное и близкое, сразу наполнило меня чувством грусти оттого, что меня здесь давно не было, и ощущением радости оттого, что я все-таки приехал сюда. Пройдя из кухни в гостиную, я увидел знакомый мне портрет Пушкина, который вышила бабушка. На комоде был большой поднос с пирогом и другой выпечкой.
А на столе стояла красивая швейная машинка. Рядом были разложены всякие вышивки и кусочки сшитой ткани. Я подошел к этому бабушкиному «рабочему месту» поближе. Я смотрел на машинку, на отложенное в сторонку шитье и представлял себе, как по вечерам бабушка садится за эту машинку, включает настольную лампу и начинает шить что-нибудь для Володи (мой двоюродный брат, студент медицинского института) или тети Виты (мама Володи, моя тетя, дочь бабушки, сестра моего отца). Я представлял, как бабушка надевает свои очки с толстенными стеклами, с трудом вставляет нить в иголку и принимается за ремонт или шитье.
– Ой!!! – вскрикнул я: бабушка незаметно подошла ко мне сзади и ткнула меня в бок.
– Ну что? О чем замечтался, внучок? – спросила бабушка.
– Да так, смотрю просто. Бабушка, а это что, какая-то новая машинка? Что-то я ее раньше не замечал.
– Вот именно, что и не замечал. Она все время у меня.
– Бабушка, а ты что, и по праздникам шьешь?
– Ну, конечно, Филиппок. Я всегда шью: и в праздники и не в праздники.
– Ну, тогда ты, наверное, подошьешь мои джинсы, а то я их в пути нечаянно порвал, на коленке.
– Всем чинила я одежду и тебе ее починю. Только бы машинку надо смазать, а то она немного туго идет, когда я шью.
– Договорились: я тебе ее смазываю, а ты – чинишь джинсы.
– Ну, ладно-ладно. А теперь давай уже сядем за стол да отметим ваш долгожданный приезд.
***
– Филипп, соня ты этакий! Пора вставать: уже девять утра, а ты все еще валяешься. Смотри: кто рано встает, тому Бог подает – говорила мне бабушка и щекотала мои пятки.
– Ой! Все, бабушка! Все: встаю-встаю! – вскрикивал я, все еще пытаясь разобраться, в чем дело.
Скоро я встал и принялся выполнять свое обещание о смазке швейной машинки. Я взял старую масленку, которой пользовался еще дедушка, и сел перед машинкой. На черном фоне корпуса машинки красовались разные цветы и букеты, а на обратной стороне крупными латинскими готическими буквами было написано: «ЗИНГЕР». Я обомлел: «Неужели «Зингер»? Сколько же ей тогда лет!?»
Я взялся за блестящую пластинку, закрывающую внутренний механизм машинки, и разглядел на ней какие-то странные буквы и цифры: РА…….86.
«Что же это значит?!» – подумал я и принялся ногтем отскребать налет с пластинки. Постепенно я уверенно разобрал эту надпись: «PATENT 1886». «Ого-го! Ничего себе!» – воскликнул я и побежал к бабушке.
– Бабушка! Эта машинка, что на самом деле «Зингер»?
– Ну, да – «Зингер», «Зингер» и есть, – обыденным голосом ответила мне бабушка.
– И что, неужели она на самом деле 1886 года? – возбужденно спрашивал я.
– Ну, да – старая она, очень старая.
– А откуда она у тебя? – никак не мог понять я.
–Это она еще у моей бабушки была, то есть у твоей прапрабабушки. Ну, это очень длинная история. Это надо рассказывать историю всей нашей семьи.
– Так, почему же ты мне раньше не рассказывала?
– Да как-то все некогда. Да и вам, молодым, это не интересно, наверное. Хотя я на всякий случай написала кое-что из своих воспоминаний. Думала, может быть, потом вам интересно будет почитать. Правда, там про машинку я забыла нависать, но самое главное записала о нашей семье: Федоренко, Слуцких, Абрютиных. Можно почитать.
– Бабушка, конечно! Давай сейчас и почитаем!
Бабушка пошла в свою комнату за своими записями и скоро вышла, держа в руках обычную школьную тетрадку.
***
Устроились мы на кухне. Бабушка водрузила себе на нос старые очки с толстенными стеклами, открыла тетрадь и начала читать: «Моя мама, Федоренко Мария Варфоломеевна, родилась в 1890 году в крестьянской семье. В 1910 году она вышла замуж за Слуцкого Филиппа Федоровича. Они прожили трудную жизнь».
– Подожди, подожди, бабушка, ты так написала, как будто это заявление или отчет какой-нибудь. Ты лучше расскажи мне все с самого начала, чтобы подробно было и попроще.
– Знаешь, Филипп, если попроще и подробнее, то это будет очень долго – аж целый сериал получится.
– Вот и здорово! А вдруг я потом кинорежиссером стану и сниму этот сериал?! Хотя ладно, начинай, а то у меня каникулы короткие – вдруг не успеешь все рассказать.
– Ну, тогда слушай. Как и у всех людей, у меня были мама и папа, а у них свои мама и папа. Начну по маминой линии рассказывать.
Это еще при Екатерине II и позже, при Николае II, были переселения людей в Зауралье, в Казахстан, в Приморье, ну и еще куда-то. В одну из последних волн переселения попали и мои предки по линии моей мамы. Вот так мои украинские бабушка и дедушка Федоренко оказались на Урале в Оренбургской губернии, потом эта территория вошла в Челябинскую область. Хотя если быть точной, то, по-моему, то место, где осели мои предки, сейчас оказалось даже за казахстанской границей.
До переселения мои прародители жили на Украине в Херсонщине. Но земли у них на Украине не было, вот и поехали они на новые земли свое счастье строить.
Поселились они на заимке, на реке Уй, это приток реки Тобол. Заимка так и стала называться – Федоркино. У моего деда Варфоломея и бабушки Ольги Пантелеймоновны была большая семья – 13 человек. Одних только общих детей восемь – Ваня, Игнат, Тихон, Михаил, Соня, Ганна, Люба и Маруся. Вот эта Маруся и стала потом моей мамой. Все были очень работящими, поэтому крепко окопались на своей заимке.
А вокруг этой заимки Федоркино было много других хуторков, где жили такие же переселенцы, как мои дедушка и бабушка. Кто жил побогаче, кто – не очень. Но богатство и зажиточность – это, конечно, громко сказано. Просто работящая до седьмого пота семья имела немного земли, немного скотины, дом и еду на каждый день – вот и все богатство.
Здесь были украинские и польские семьи: Ярко, Банишевские, Яновские, другие. И все сестры Федоренко, то есть мои тетки, постепенно принимали сватовство и выходили замуж за женихов-соседей. Только Маруся оставалась незамужней – будто ждала чего. Но при всех своих достоинствах Маруся, как и многие вокруг, была неграмотной. Вот и стал ходить на хутор Федоркино учитель Филипп Слуцкий, который обучал детей и взрослых во многих соседних селах и хуторах. Не успел он Марусю грамоте научить, а уже стал ухаживать за ней, а потом и просил руки своей взрослой ученицы. Но об этом и речи не могло быть – ведь учитель этот был не просто бедняком – «ни кола, ни двора» – он был самым настоящим «каторжником».
Оказывается, родился и жил Филипп Слуцкий когда-то на Кубани в станице Николаевской, где были у него родители. Там он пошел работать на завод «Саломаз». Там же он совсем еще юным женился на вдове-казачке. Мог бы себе жить-поживать да добра наживать, но нет – «увлекся» он революционными делами: вел агитацию среди казачества против царской власти, какие-то нелегальные книги разносил по домам. Вот его в 1905 и арестовали, судили и отправили в Казахстан, в Орскую крепость. Оттуда Филипп бежал, но его поймали и вернули назад. Когда срок закончился, то его там и оставили на поселение без права выезда. Жена его, казачка, к тому времени уже стала чужой женой. Вот так он и стал «ходячим» народным учителем. Ясное дело, что такой «перекати-поле» и «политический преступник» не мог рассчитывать на Марусю – дочку честных и зажиточных крестьян. Но учитель Филипп, видно, сильно запал в сердце Маруси, и они поженились в 1910 году против воли стариков Федоренко[1].
Поселились молодожены в Троицке, где у них появились малыши: Федя в 1911 году, Миша в 1914 году, я в 1916 году и Оля в 1918 году. Я почти ничего не помню из жизни того времени.
Ясное дело, что было тогда Марусе и Филиппу ой как нелегко. Ведь Филипп хоть и был грамотный человек, но на работу его нигде не брали, а Маруся ничего кроме крестьянской работы не знала. Хозяйства у них не было – был только маленький огородик. Кроме того, оказалось, что Филипп был нездоров – сидение в крепости, наверное, привело к туберкулезу. Он пытался лечиться народными способами – ездил к киргизам, и там его поили кумысом.
Вот в те трудные времена и появилась в их жизни эта самая швейная машинка «Зингер», которую старики Федоренко из жалости подарили молодоженам. Так и жили: Филипп учительствовал, а Маруся огородничала и шила. Шила она в основном для семьи, для родни, а иногда, когда ее просили, то и на заказ. Уже тогда мама училась шить по выкройкам из журнала, который ей принес Филипп. У нас до сих пор одна такая сохранилась.
– Да ты что, бабушка, а можешь показать? – оживился я, – это же настоящий раритет!
– Да вон, – если хочешь, возьми – вон она в синей коробке из-под монпансье. Только смотри очень осторожно, а то она очень ветхая. Я ее уже много раз клеила, но бумага стала ветхая – сыпаться начала.
– Ничего себе – старая – аж пожелтела! Ты что, по ней тоже шила?
А то как же! Если бы не она, то во что бы я своих детей одевала? Твой папа аж до конца школы только в моих одеждах и ходил, – на этой самой машинке всех обшивала.
Например, дедушка ваш, Павел, износит форменный китель, а я его потом аккуратно распорю, выстираю, выглажу и с изнаночной стороны новую курточку выкрою. Так и выходили из положения. Потом я записалась на курсы кройки и шитья и стала неплохой портнихой. Вот эта машинка «Зингер» мне тем нравится, что она любую ткань берет – и тонкую и толстую. Портнихами мы с мамой хорошими были, и все благодаря этой самой машинке «Зингер» – на руках-то с одной иголкой семью не обошьешь. А научиться всему можно. Голод не тетка, нужда заставит, и не такое научишься делать. Ты вот научился же на компьютере работать – вот и мы в свое время освоили нужное ремесло. Знаешь, как тогда говорили: «Ремесло не коромысло – плеч не оттянет, а само в рот протянет». Да. Ну а дальше, дальше дела пошли по-разному. Ведь произошла революция, и папа стал вроде как «угодным» для новой власти – он ведь был революционер со стажем, хоть и не член партии. Даже на работу его приличную пригласили.
Зато Марусиной родне, наоборот, стало хуже: они теперь как враждебными элементами стали. Вон там, в красном альбоме, потом посмотришь, есть фотография, где дедушка был даже председателем какого-то Правления.
Но что-то папе не нравилось в тех местах или в той жизни. Не знаю, почему, но решил папа возвратиться на родную Кубань, туда, где жили его родители. И вот мы всей семьей двинулись в такой далекий и сложный путь. Ехали мы как цыгане в кибитках, две лошади были запряжены. Боже мой, чего только нам не пришлось испытать по дороге! А нужно сказать, что папа хоть и был грамотным и умницей, но к простой жизни все-таки непривычный. Он, конечно, умел и лошадь запрячь, и править, и другие дела по хозяйству делать, но все это было не по нему. Он больше с книгой любил сидеть или нас воспитывал. Да и потом в дороге он сильно заболел – видимо, болезнь вернулась к нему, и большую часть пути он в кибитке просто пластом лежал. Вот все трудности нашего пути и легли на маму да на старшего Федора, ему тогда уже 8 лет было. Остальные были еще слишком малы, чтобы как-то помогать. Только благодаря мужеству и терпению нашей мамы мы преодолели эту дорогу.
Как мы в дороге питались, откуда продукты доставали – понятия не имею. Почему-то мне из всей дороги запомнилось, что эта самая машинка швейная у нас в кибитке стояла, еще самовар помню.
***
– Так вот, дальше рассказываю: когда мы приехали на Кубань, то поехали в станицу Ольгинскую – там должны были быть папины родители, но оказалось, что родителей папы уже не было – они умерли. Тогда мы поехали в станицу Афипскую, это недалеко от Краснодара, там и остались жить. Правда, жить было негде, и нам пришлось построить курень и жить в нем где-то с полгода. Филипп, ты хоть знаешь, что такое курень?
– Ну, это что-то типа шалаша, – ответил я.
– Правильно, только в шалаше хорошо играть летом. А когда целая семья живет и под дождем, и в холод, да еще с больным – то шалаш не совсем подходит. Но что было делать? Там мы сделали из соломы большую кровать.
Потом в 1926 году мы переехали в станицу Пашковскую, или, как тогда говорили, в Пашковку, она совсем рядом с Краснодаром (раньше он назывался Екатеринодаром). Там мы и окопались на долгие годы. Там папа пошел на работу в Заготзерно. Но после всех жизненных испытаний он был такой слабый, что мы должны были его и провожать на работу и встречать с работы. В Пашковской мы уже все ходили в школу, вступили в пионеры. На маме лежало все хозяйство и огород.
Папа в свободное время помогал маме по хозяйству. Но больше всего он занимался нами. Был он добрый и строгий одновременно. Страшно не любил нечестности. Не помню, чтобы он ругал нас или оскорблял. Но у него был какой-то особый голос и взгляд. Бывало, только скажет строгим голосом: «Валентина, не смей так поступать!» Да еще как глянет своими глазами, так душа уходила в пятки. Аж сейчас мурашки по коже.
Плохо было то, что у нас не было своего дома, и нам приходилось жить по частным квартирам. В Пашковской мы сняли домик у семьи Гончарив. Этот Гончар был казак зажиточный, но очень передовой – он во все новые дела сразу поверил и стал помогать. Помню, он с папой советовался, когда стал создавать артель «Птичник», он потом стал ее руководителем. Но тут началось раскулачивание, и всех Гончарив решили выселить в 24 часа. И сколько ни ходили доказывать, что он передовой человек, но не помогло – выслали куда-то на Север. Только разрешили взять собой немного вещей на подводу и все – больше мы их не видели. Многих тогда выселили. И высылали даже не всегда богатых, часто выселяли просто обычных средних казаков. Жалко было на них смотреть, как они уезжали. Нам пришлось на новую квартиру переехать. Помню, этот дом стоял на улице 8-Марта. Огород возле дома был небольшой.
***
– Станица Пашковская, вообще-то, была довольно крепкой и богатой. Она же возникла еще до 1800 года сначала как казацкое куренное селение, а потом как станица.
Основная часть населения, ясное дело, были кубанские казаки. Мне всегда казалось, что они смотрели на приезжих и иногородних очень недружелюбно. Отличить на улице казаков от иногородних можно было легко: по одежде. У женщин были такие стеганные на вате кофты, обычно синего или голубого цвета в горошек, длинные юбки. А мужчины ходили в кубанках, рубашки с воротниками-стоечками и пуговичек много, брюки в сапоги заправленные. Потом как-то все различия в одежде исчезли, но в годы войны вдруг опять появились на улицах казаки, одетые по-старому, они прямо как грибы после дождя выросли. Вспоминаю – иду по улице, а навстречу такой красавец идет: кубанка, черкеска по талии, газыри, сапоги блестят, а в руке плетка, идет он и ею поигрывает и по сапогам похлестывает. Я почему-то всегда их боялась, всегда сторонилась: мы ведь для них были вроде второго сорта – безземельные и без своего жилья и хозяйства.
Хотя я потом размышляла, что основания для гордости у казаков, конечно, были – ведь они были свободными людьми, сами возделывали землю и еще страну защищали от военных набегов. Постепенно они стали как бы особой национальностью или народом, что ли – ведь там кроме русских и украинцев было много других национальностей, все они постепенно смешались. Но зачем было нос задирать перед другими простыми людьми? Вот это мне кажется напрасным.
Станица Пашковская постепенно сливалась с городом. Многие жители работали в Краснодаре. Станица давно связана с городом транспортом: трамваи начали ходить еще до революции, а теперь, наверное, там все есть: и троллейбусы, и автобусы.
В то время были большие пионерские организации. Почти все школьники были ее членами. Кроме учебы в школе у пионеров были и свои дела. Они часто помогали взрослым в колхозе, а также устраивали выступления самодеятельности, постановки в местном театре «Нардоме». У нас был спортклуб, в котором мы устраивали разные соревнования, выступали.
Ну так вот, были тогда еще избы-читальни, где находились библиотеки, ликбезы (ликвидация безграмотности), и все эти культурные массовые мероприятия проводились в основном в избе-читальне. Мама ходила в избу-читальню, и там она стала читать. Потом, на старости лет, она любила читать Пушкина, Некрасова, Гоголя.
Еще был театр колхозной молодежи, в нем работал даже свой местный автор – Таранец. И вот там делали спектакли, наш Федор там участвовал в постановках. На этих постановках он подружился с Анфисой, девушкой из казачьей семьи. Они потом вдвоем поехали в Москву и там поступили в один институт, а потом и поженились.
Мама и папа тоже участвовали в спектаклях театра. Они ставили «Наталку Полтавку» Миколы Лысенко. Помню, на сцене был такой плетеный забор, тын по-украински, а у тына – папа в своем жупане, высокой папахе, а рядом мама в красивом украинском наряде. Они так хорошо вместе пели – даже по другим станицам ездили со своей постановкой.
– Бабушка, а вот были среди вас, детей, школьников, такие, кто не хотели вступать в пионеры, потому что верили в бога, ходили в церковь и тому подобное? – спросил я.
– Верили в бога? Знаешь, в бога совершено не верили ни мы, ни наши родители, а вот бабушки и дедушки, может быть, и верили. Я не помню, чтобы у нас в школе были такие дети. Да и откуда у нас вера могла быть?! Ведь большинство родителей совершенно отвергали веру. Многие понимали, что церковь помогала царю обманывать людей и держать их в темноте.
– А у вас в станице церкви разрушали?
– Да, у нас была очень красивая и большая церковь, и ее потом разрушили. Но в станице оставалась еще маленькая деревянная церковь, там служба продолжалась. Ядумаю, что зря такую красивую церковь погубили, я даже не знаю, кто это сделал.
***
– А кто же ты, бабуля? Ведь твоя мама украинка, да и папа, наверное, частично украинец.
– Ну, конечно, если по крови считать, то я наполовину украинка, а наполовину – русская, ну, может быть, с примесью польской или белорусской крови. Но ведь главное в национальности не кровь, а, наверное, воспитание. А воспитание у меня русское, или точнее – советское.
Мы когда на Кубани жили, так там тоже население было смешанное по крови и по своему происхождению. Поэтому и язык там сложился особый: не то русский, не то украинский. Поэтому мне одинаково как говорить, что по-русски, что по-украински. Я люблю песни украинские и стихи. Особенно Шевченко – вон, видишь: даже портрет Тараса Григорьевича у меня висит. Я вот часто вспоминаю один его стих – это он, наверное, для меня подходит. Вот послушай:
Минає лiто; шелестить
Пожовкле листя; гаснуть очi,
Заснули думи, серце спить,
I все заснуло. I не знаю,
Чи я живу, чи доживаю,
Чи так по свiту волочусь,
Бо вже не плачу й не смiюсь…
Бабушка трагически продекламировала стихи. Она оперлась на руки и устремила грустный взгляд куда-то в окно, на «серую» улицу.
– Ну вот, видишь, а еще говоришь, что не украинка – вон как зажурылася. Да разве это плохо – быть украинцем?
– Нет, но у нас же теперь настоящий украинец должен быть вроде как националистом. Нужно обязательно ругать москалей и все беды украинские ставить в вину России: и революцию, и голодомор, и чего только не придумают.
Да разве голодомор только на Украине был, разве устроили его только русские? Там, в правительстве СССР, кого только не было: и грузины, и армяне, и евреи, и азербайджанцы, и узбеки, и татары, а уж украинцев всегда было полно. Вот этого я не терплю. Папа нас научил, что все люди равны.
– Ну а как же вы отдыхали, были у вас какие-нибудь лагеря или что-то в этом духе?
– Ну, конечно, были. Вот, например, мы, пионеры, ездили в лагерь в аул Казанукай, где жили черкесы. Там мы остановились в усадьбе бывшего князя Казанукая. Мы знакомились с жизнью и обрядами черкесов, и при этом мы помогали им. И они к нам относились очень доброжелательно. А уже потом, в свободное время, мы играли, купались – рядом с этой усадьбой протекала река Псекупс. Как и все дети, мы и дурачиться умели. Помню, мальчишки по ночам наряжались привидением князя Казанукая и пугали нас. А еще мы ездили в лагерь в город Геленджик. Город этот расположен на берегу Черного моря. Там мы тоже совмещали свои дела с работой в колхозе: помогали собирать овощи, помидоры, огурцы и др. В колхозе нас угощали и передавали в отряд овощи и фрукты. В Геленджике мы с удовольствием купались в море, загорали на пляже.
В школе я еще ходила в кружок шелкопрядства. Вел его у нас Александр Трофимович Моторный. Мы там кормили гусениц. В ящики клали газеты и листья шелковицы, которых на улицах очень много росло. Потом из гусениц получались коконы, и мы их везли в Краснодар в сельхозинститут, в приемный пункт, и там сдавали. Там из коконов делали шелковую ткань, а школе был заработок.
Шли годы, я закончила 7 классов (школа была семилеткой), и надо было думать, куда идти дальше. И вот, в Краснодаре я поступила в фабрично-заводское училище (ФЗУ). В нем было несколько отделений: трамвайное, водопроводное и еще какое-то коммунально-хозяйственное.
Учеба в ФЗУ чередовалась с практикой. У нас были мастерские, в которых мы знакомились с разными инструментами и их применением, учились пользоваться ими. Много работали на тисках и вытачивали разные несложные металлические детали. Я была мала ростом, и чтобы дотянуться до тисков, нужно было подставлять ящик. Учились мы в ФЗУ 2 года и стали, так сказать, трамвайщиками. Но еще не совсем: после учебы нас направили в трамвайный парк на практику. Я попала в электроцех, где производилась наборка якорей электромоторов, которые потом ставятся на трамваях и являются их двигателями. В этом цехе нам приходилось выполнять разные вспомогательные работы. Больше всего поначалу приходилось бегать из нашего цеха в соседний – кузнечный, где грелись паяльники. Мы брали эти паяльники и бежали с ними к мастерам, которые паяли секции, а потом вставляли их в коллекторы якорей.
Паяльники были большие, медные. В переходе между цехами было темно, и разогретый паяльник ярко светился в темноте, как уголек из костра. Паяльник нужно было донести как можно быстрей, чтобы он не остыл. Сначала я казалась себе такой маленькой, неловкой и бестолковой. Но потом я немного освоилась, привыкла, и работа стала мне радостной, а трампарк стал казаться родным домом.
Мне нравилось в ожидании паяльника смотреть на кузнецов, которые били своими молотами по наковальням, как их молоты равномерно и сильно плющат красный металл. Мне казалось, что эти люди с молотами очень сильные и они могут сделать все, что захотят. И под удары молота невольно в моей голове возникала мелодия славной песни:
Мы кузнецы, и дух наш молод
Куем мы к счастию ключи!..
Вздымайся выше, наш тяжкий молот,
В стальную грудь сильней стучи!
Мы светлый путь куем народу,
Мы счастье родине куем.
В горне желанную свободу
Горячим закалим огнем.
Ведь после каждого удара
Редеет тьма, слабеет гнет,
И по полям родным и ярам
Народ измученный встает.
Когда мы освоились с простыми работами, нам доверили более сложную и ответственную. Сначала нам поручили разматывать проволоку со старых якорей, а потом и наматывать якоря и даже собирать электродвигатели, и мы справлялись с этой сложной и ответственной работой!
Меня очень радовало, что я стала приносить домой хоть небольшие деньги. В цехе работали опытные мастера, они были все внимательные и доброжелательные. Я их до сих пор хорошо помню, тем более, что у меня сохранилась фотография работников цеха. Правда, на фотографии все они какие-то суровые, а на самом деле они были добрыми и веселыми. Так вот, одним из этих мастеров был Павел Абрютин. Он ездил повсюду на своем велосипеде и часто заезжал к нам домой в гости. Причем как будто не ко мне, а к родителям, особенно к папе – они говорили о новостях, о книгах и т.п. Помню, мы тогда говорили и о голоде.
Нужно сказать, что в это время был настоящий голод. У нас в семье особенно страдал папа, так как он почти не ел – старался для нас оставить те крохи еды, что были в нашем доме. В свободное от работы время он почти все время лежал – до того был слабый и опухший от голода.
Да и все остальные люди тоже голодали и даже умирали. Тогда часто так бывало: люди смотрят, что из соседского дома давно хозяева не выходят, и понимают, что соседи умерли. Бывало, что по улице везут возок, а на возке сразу 2–3 тела умерших станичников. Отвезут их на кладбище и сразу в одной яме прикопают. Несколько раз видела, как люди умирали прямо на улице. Помню, на остановке стоял человек и вдруг – раз и упал. К нему подошли, а он уже мертвый. Станица тогда как бы замерла в страшном сне. Людей стало мало. Да и те, кто остались, бродили с трудом. Дворы и палисадники позарастали высоченным бурьяном, ставни оконные хлопали на ветру. Мы спасались «подножным» кормом. В плавнях мы собирали лесной орех, с него снимали корочку и ели. Еще мололи просо и кукурузу прямо с кочанами, получалось такая мука, и мы ее ели или делали «пляцики». Правда, от этого животы сильно болели. Потом пришла весна и стало легче: весенняя зелень спасла, но особенно стало хорошо, когда созрели сады. В это же время те, у которых было зерно, старались спрятать его, чтобы пережить голод. Специальные отряды ходили по дворам и выявляли такие потайные склады. У них были специальные железные щупы, они протыкали ими землю и стога сена. А если находили, то выкапывали спрятанное зерно и увозили.
Нас, пионеров, тоже привлекали к этой работе. «Кулаки» проклинали нас и говорили, что мы лодыри и отнимаем у тружеников кусок хлеба, который они сами заработали.
Когда закончилась практика в ФЗУ, я поступила на 4 курс рабфака, то есть по-современному подготовительный факультет, в институт ВИММП (Всесоюзный институт масло-маргариновой промышленности). После Рабфака я сдала экзамены и стала студенткой института.
Уже будучи студентами этого института, мы после второго курса решили на каникулах пойти в путешествие из Краснодара к Черному морю. Группа у нас была небольшая – 10 человек: 4 девочки и 6 мальчиков. Дирекция института разрешила нам идти в такой поход и даже выдала документ, в котором просила все организации, где мы будем останавливаться, предоставлять нам помещения для отдыха. Пошли мы по маршруту: станица Апинская – Горячий ключ – через Михайловский перевал – и к морю. Мы сначала шли по открытому полю под жгучими лучами солнца, затем шагали по лесу, карабкались вверх по горам, преодолевали много горных ручьев. Хоть это и было утомительно, но нам всем это очень нравилось. В Горячем Ключе (это курортный городок в Краснодарском крае) мы с удовольствием купались в реке Псекупс.
Хорошо отдохнув, мы двинулись в дальнейшее наше путешествие, а оно было не совсем легким. Наша задача была перейти Михайловский перевал: надо было подняться на гору, а потом спуститься с нее – и это уже был выход к морю. Это, конечно, не голая гора, а покрытая лесом и множеством ручейков. Было так здорово: в поле жара, а потом входишь в тенистый лес и чувствуешь прохладу и особый аромат. Бывало, остановишься, замрешь и слышишь, как где-то журчит и звенит ручей. А звукам ручья откликаются голоса птиц. И это такие объемные и прозрачные звуки, что стоишь, как зачарованная. Вдруг слышишь, как под кронами деревьев прошелестит эхо: «Ва-а-ля-я-я, пойде-е-ем». Оказывается, это наши уже ушли вперед, и только их светлые одежды мелькают далеко между деревьями. Бегу, догоняю их, а они смеются – они уже перешли через глубокий ручей, и я теперь должна разуваться и сама переходить его. Вообще, эти ручьи много хлопот доставляли нам при переходе. Потом договорились: у кого обувь быстро снималась, тот разувался и переносил тех, у кого обувь трудно снималась. Иногда мы у ручья устраивали привал, отдых и перекус. Мы раскрывали свои котомки, доставали сахар кусочками и сухари, а из ручья зачерпывали чистой ключевой воды, сколько душе угодно.
Так мы и дошли до верха горы, ветер развевал наши волосы, и мы радостно шагали по вершине и пели:
Мы кузнецы, и дух наш молод
Куем мы к счастию ключи!..
Боже мой, какие мы были счастливые! В простых одежонках, парусиновых штанах и туфлях, простых сарафанчиках, блузках и майках, с пустыми котомками за плечами. Но главное – молодые, неутомимые и пытливые. Нам казалось, что весь мир перед нами, как на ладони, и свершим все, что только ни задумаем.
Все путешествие заняло у нас 10 дней. Жаль только, что у нас не было хорошего фотоаппарата. Был маленький, и некоторые моменты мы все же засняли. Это путешествие было интересным и незабываемым. Много лет прошло, но оно всегда в памяти.
После возвращения меня ждали домашние и Павел Абрютин. Теперь он просто все время проводил у нас. Он приезжал на велосипеде сразу после работы, сидел допоздна, а утром успевал заскочить к нам и потом уже ехал на работу. Он был симпатичным и хорошим человеком.
Павел был тоже иногородним, на Кубань они приехали с Донбасса с мамой, сестрой Александрой и братом Никитой, спасались от неблагополучной семейной обстановки – отец пьянствовал и гонял их. Пришлось им не сладко. Дети сызмальства работали. Павел продавал на улицах газеты и помогал матери вязать чулки. У них была такая кругловязальная машина, он потом на ней здорово научился работать и по наследству забрал ее у мамы. Изнаешь, Филипп, ведь эта машина не раз нас выручала. В трудные времена сидели мы каждый за своим «станком»: я за «Зингером», а он – за своей чулочной. Ты вот вчера лазил на чердак, ты ее мог там заметить. Она там, в мешке упакованная.
– Да ты что, бабушка, чего ж ты молчала до сих пор? Сейчас же лезу на чердак!
– Подожди, завтра утром полезешь. Все, хватит на сегодня, пойдем спать.
***
На следующий день я с утра пораньше полез на чердак, чтобы отыскать эту машину. Лазая по чердаку, я все никак не мог ничего найти, что совпадало бы с бабушкиными словами. Наконец под старым пальто я нашел мешок, в котором лежали железяки, напоминающие дрели.
Спустившись с чердака с этими железками, которые бабушка уважительно называла «чулочная кругловязальная машина», и хорошенько очистив их от слоя пыли, я собрал все воедино. Это было совсем несложно, потому что сама машинка, видимо, перед разборкой активно работала, и на ее частях были намотаны нитки, которые между спиц уже начали создавать очередной чулок. Детали машинки были почти новые, будто еще вчера на ней работали.
– Бабушка, иди сюда. Я собрал машину, – оглядывая свою работу, громко сказал я.
– Ой ты, Боже мой. Неужели ты ее уже собрал? Ой, какой ты молодец, а то у меня все никак руки не доходят до нее! – радостно говорила бабушка.
– Ну да. А что, в этом ничего сложного не было. А машинка прям как новая! Даже удивительно.
– Ну тогда, если хотите, то можете забрать ее с собой в Россию. Вдруг тоже подрабатывать понадобится, – предложила бабушка.
– Да, эта машинка, можно сказать, палочкой-выручалочкой для нас была. Вообще у Павла, твоего дедушки, много событий было в жизни. Он видел, например, Николая II, когда царь приезжал в Екатеринодар.
– Ну, и как ему царь – понравился?
– Ну кому мог царь понравиться? Только богачам, а те люди, среди которых жил Павел, не любили или даже ненавидели царя. Называли его «кровавым» или «Николашкой». В общем, царь Павлу не понравился и показался невзрачным человеком.
Когда началась революция, а потом гражданская война, то получилось так, что один брат Павла – Никита – стал красным. Ему не повезло: станицу неожиданно захватили белые казаки. Его выволокли на улицу и решили расстрелять. Мать Павла, говорят, валялась в ногах у казачьего командира: умоляла пожалеть «юного сынишку». Командир «сжалился»: приказал только выпороть шомполами, но наказание оказалось для Никиты смертельным. Было это в 1918 году. А вот второй брат Павла – Евгений – по воле судьбы стал белым, потом он бежал во Францию, позже за ним уехала и жена. После этого след Евгения на долгие годы пропал. К тому времени, когда мы познакомились с Павлом, у него оставалась только сестра Александра.
Павел был очень серьезным человеком. Да потом же он был на целых десять лет старше меня. Он очень много читал, не пил, не курил, был очень вежливым, внимательным. Он со всеми находил общие темы для разговора – и с папой, и с мамой, и с сестрой Олей. Все это смущало всех нас и особенно меня, так как было понятно, что приходит Павел ради меня. Неизвестно, сколько продолжалось бы эта история, если бы однажды папа не выдержал и не сказал Павлу: «Да поженитесь вы, наконец, с Валей или нет!?».
Если Павел был таким нерешительным, то я была еще большей трусихой. Я долго не решалась пойти с ним в ЗАГС, и вместо меня решила пойти с моим паспортом моя подруга Аня Олейник. Так в нашем маленьком одноквартирном однокомнатном домике появился еще один новый член семьи.
Так прошли 1936 и 37 годы. И тут в конце 1937 года грянула беда, как для нашей семьи, так и для многих других – пришли и арестовали нашего папу. 11 декабря 1937 года вдруг раздался стук в дверь. Было уже поздно, и мы все спали. Голоса за дверью потребовали открыть работникам НКВД. Открыли – делать нечего. Вошли четыре человека. Они что-то искали, перерывали. Один из них был знаком нам – это был председатель нашего колхоза.
Нам казалось все происходящее каким-то кошмаром – мы полуодетые, а чужие люди ходят по комнате и переворачивают вещи, роются в наших документах, письмах. Я вижу, что папа сам не свой, но старается держаться петухом, чтобы нас поддержать. «Это простое недоразумение, ошибка» – говорил он нам. Но один из незнакомцев зло заметил: «Если бы не ел чеснока, то и не воняло бы».
Даже когда папу уводили, он продолжал успокаивать нас: «Ничего, ничего, завтра же утром разберутся, и я вернусь домой, а может, сразу оттуда на работу пойду. Так что панику не устраивайте!» Наверное, папа был уверен в своих словах – ведь он был совершенно безгрешен перед советской властью. Даже наоборот – он отдал часть жизни и здоровья, для того что бы советская власть укреплялась.
Он ушел под конвоем в темноту, мы слышали, как хлопнула дверь машины, как она поехала по улице и как, недалеко отъехав, снова остановилась, там опять залаяли собаки. Мы все как бы оцепенели от ощущения какой-то страшной неизбежности, и хотя папа успокаивал нас, мы ощущали: сделать что-либо было уже поздно.
Уснуть, конечно, после такого события было трудно. Мы наводили в доме порядок и обнаружили, что исчезло несколько наших вещей: облигации и моя переписка с подругой.
На следующее утро наша мама пошла в контору колхоза к председателю, который был понятым при аресте папы. Председателя в кабинете не было, но на стуле у кабинета сидела и рыдала его жена. «Что случилось? Где председатель?» – спросила у нее мама. Женщина толком нечего не могла рассказать. Потом от людей мама узнала, что этой же ночью председателя тоже арестовали.
Стало ясно, что этот председатель-понятой тоже был в списке людей, подлежащих аресту. Но других понятых не нашлось, и поэтому взяли его, а когда ночной «план» был выполнен, то поехали к нему домой делать обыск, и арестовывали уже самого председателя.
С этого времени потянулись дни ожидания папы или хотя бы весточки от него. Особенно мы волновались из-за того, что папа был больной и ему нужен покой и уход.
– И что же, вам не удалось ничего узнать о дедушке Филиппе? Не удалось попасть на свидание, на суд или узнать о каком-то постановлении – за что и почему его арестовали, где его содержат?
– В том-то и дело, что нет! Мама ходила в НКВД, в тюрьму, еще куда-то, но никто ничего ей не сказал, а наоборот, еще больше запутывали и запугивали. Мы все думали, что делать, где искать ответы на страшные вопросы, но так и не разобрались в этой тайне. Потом мы видели, что и другие арестованные также исчезали и родственники ничего о них не могли узнать.
Мы пытались продолжать жить, как и прежде, но это не получалось. Правильно говорят, что беда не приходит одна. После ареста папы все отвернулись от нас, так как ходили слухи, что его арестовали за то, что до революции он был богатым коннозаводчиком, а потом скрывался и состоял в какой-то тайной контрреволюционной организации. Все это было настолько дикой выдумкой, что мы даже не знали, как себя вести. Мы были уверены, что такое вранье и чепуха при первой же проверке моментально развеются, и папу выпустят и даже извинятся перед ним. Но время шло, а этого почему-то не происходило.
Лучшие друзья, с которыми я была неразлучна много лет, отвернулись от меня и нашей семьи. Некоторые даже перестали здороваться, переходили на другую сторону улицы. Мне пришлось уйти из института как дочери «врага народа». Обстановка была тяжелой. Брат мой Федор учился в это время в Москве – на нем это тоже отразилось. Там в его институте провели собрание, где его «разбирали» как сына «врага народа». После этого брат оставил институт, перешел на заочное отделение, уехал из Москвы в Якутию. Для меня с того времени единственной поддержкой стал муж – Павел. Вот тогда-то я и оценила его верность и доброту и потом не раз осознавала, что надежнее человека, чем он, я не встречала в своей жизни.
Павел тогда работал электриком на железной дороге и убедил меня куда-нибудь временно уехать. Он взял отпуск, и мы в 1938 году поехали в Москву. У нас была смутная надежда найти там правду, но из этого ничего не получилось. Еще более угнетенными мы возвращались назад и на обратном пути решили заехать в Макеевку на Донбасс, где у Павла были родственники. К нашему удивлению, там нас ждало письмо от сестры Оли из Краснодара.
«Это неспроста, – подумала я. – Наверное, там что-то про папин арест». Оказалось, что я ошиблась. В своем быстро написанном письме Оля предупреждала, что нам нельзя возвращаться на Кубань, так как за Павлом тоже «приходили!»
Вот мы и остались в Донбассе. Павла взяли работать на шахту начальником электровозов, а я пошла работать в школу преподавателем. Здесь на Донбассе в 1939 году у нас родился первый ребенок – мальчик. Мы его решили назвать Мишей. Поскольку мы оба работали, то когда он немного подрос, пришлось определить его в ясли. В яслях он заболел, и спасти его не удалось – он умер на 9 месяце от роду. Потеряв голову от отчаяния и горя, мы решили уехать в Краснодар, где нам было все так близко, дорого, где жили родственники: мама, сестра и другие. Сестра Оля в эти годы вышла замуж за художника – Андрея Ждановского, и у них родился сын, которого тоже назвали Мишей. Мой Павел устроился в аэропорт диспетчером, а я – учителем в школе.
В 1940 году у нас родилась дочь Вита, она немного подросла, и мы возвратились опять в Донбасс. Муж опять пошел работать на шахту. Нам дали квартиру, но мы не успели даже обжиться, как началась война.
На Донбассе стали поспешно эвакуировать оборудование шахт, сжигать, что невозможно увезти. Вместе с оборудованием эвакуировали и людей. Нас тоже записали на поезд, который направлялся в Караганду. Вагон, в котором мы ехали, был самодельной надстройкой на платформе для перевозки угля. Вагон был плохой: между сколоченных досок были щели и в них дул ветер. По пути нас бомбили, состав останавливался, мы все выбегали и прятались, а когда бомбежка кончалась, возвращались в свои вагоны и опять ехали, и чем дальше мы отъезжали от Донбасса, тем больше мы задумывались: «Куда же мы едем?»
И вот в пути мы решили, что лучше не ехать в эвакуацию, а вернуться в Краснодар. Там Павел уйдет на войну, а я останусь не одна, а с родственниками. Под Сталинградом мы вышли из своего состава в надежде добраться до Краснодара. Но это было очень непросто. Проходили только военные составы: они строго охранялись, и нам не удавалось уговорить взять нас. Но на один состав, проходивший мимо, нам удалось попасть. Это был огромный пульмановский вагон, заполненный лесом и досками до самого верха. Мы забрались в него, притаились и так ехали до Краснодара. На это ушло две недели.
В Краснодаре нас никто уже не ждал: мама уехала в Якутию, чтобы там ухаживать за детьми брата Федора, который ушел на фронт. Павел сразу пошел служить в Черноморский авиаотряд особого назначения и потом вместе с ним улетел из Краснодара.
А на подступах к Краснодару уже везде были немцы. Летом 1942 года они захватили Краснодар. Это было что-то страшное. Погибло очень много людей, даже совсем-совсем молодых, только что закончивших 10-е классы. Из этих школьных выпускников наскоро сформировали полк и бросили помогать войскам на обороне переправы через Кубань. Но что они могли сделать против немецких танков и артиллерии?! Почти все ребята там, на той переправе, погибли. Вслед за Краснодаром немцы вступили и в нашу станицу. Я в это время с годовалой Витой жила у сестры Павла в Пашковской. Мы во дворе заранее вырыли траншею и в ней спрятались вместе с детьми, боясь показаться. К нам во двор заехали несколько подвод, чем-то груженных, и остановились. Возчики были, видимо, русские и украинцы, а немцы – командовали ими. Чувствовали они себя как дома. Делать было нечего, надо было выходить из траншеи. С большим страхом и опаской мы вылезли наружу. К удивлению, немцы нас не тронули, а когда увидели у меня на руках Виту, они вдруг обрадовались, стали улыбаться, агукать и все время говорили: «Дойче мэдхэн! Унзэрэ мэдхэн!» Вита у меня была беленькая, кудрявая, и она, вероятно, напомнила им их детей, оставшихся у них на родине в Германии. Они начали доставать фотографии своих детей, жен и возбуждено что-то говорили.
В общем, эта первая группа немцев, которая остановилась у нас, нас не обидела. Эти немцы были очень вежливыми и аккуратными. Оказывается, и среди них были люди, которым война радости не доставила. Никогда я от них не слышала ругани или грубости. Я помню, если вдруг они поздно возвращались, то разувались на улице и босиком заходили в дом, чтобы не шуметь и никого не разбудить. Вообще, я им очень удивлялась. Помню, смотрю на них и думаю: «Вот вы, простые люди, у вас дома остались любимые семьи, дети, жены. Вы пришли на чужую землю, пришли в чужой дом, сидите за чужим столом, потихоньку выпиваете из маленьких рюмочек водку, улыбаетесь нам, а завтра что? А завтра возьмете свои винтовки и пойдете убивать наших мужей и братьев, будете выволакивать из домов евреев, бить, убивать. Вы говорите, что не хотите этого делать, что вас заставляют это делать, и вообще вы пришли сюда не по своей воле. Почему?! Почему человек идет на преступления, которые его заставляют совершать какие-то тираны?!» Я смотрела на все, что вокруг меня происходило, и в голове вертелось лишь одно: «Страшная бессмыслица!»
Скоро эта первая группа немцев уехала, и приехали другие немцы. Были они разные: добрые и злые, молодые и старые – но все они, по своей или чужой воле, несли горе нашей Родине.
Надо сказать, что в фашистской армии были не только немцы, но и румыны, и чехи, и французы и даже русские. Самыми благородными, культурными и добрыми нам показались чешские солдаты. Всегда делились с нами продуктами, носили нам гостинцы. Всегда они были очень вежливыми, так будто мы – свои люди.
Потом – французы. Они даже говорили нам, что они не хотят воевать против Советского Союза, что они на самом деле «за нас» и ненавидят фашистов, но так сложилась у них судьба.
А самыми плохими показались нам румыны. Они дрались, лазили по домам, воровали даже друг у друга. Может быть, это в армию у них набирали таких негодных?
Вообще фашистские солдаты чувствовали себя бравыми хозяевами положения. Местные жители, наслышанные об их бесчинствах, притихли, многие, особенно молодые женщины, старались преобразиться в старух, чтобы их никто не заметил.
Мне вспоминается сестра Павла – Александра. Была она женщиной привлекательной, но характер у нее был не сахар. В мирное время этот характер доставлял ей немало хлопот, а во время оккупации проявился неожиданно и опасно – она стала связной с партизанским отрядом, который находился где-то в лесу, в землянках. Она встречалась с партизанами, общалась, передавала письма. Мне иногда тоже приходилось выполнять ее поручения. Потом я стала бояться, что немцы могут дознаться об этой связи. Особенно страшно было за мою Виточку. И я решила уйти в Краснодар – там жила моя сестра Оля. Я ушла к ней в Краснодар одна, без Виты. Я готовила там место для переезда и стала ждать какой-нибудь оказии, чтобы съездить за Витой, но ничего не получалось. В то время рядом с сестрой жили немецкие солдаты. Когда они узнали, что меня в Пашковской ждет маленькая дочь, то были очень огорчены и стали говорить, что так нельзя, что дети должны быть с мамами, и их командир даже поручил своему солдату сопровождать меня в Пашковскую за Витой. За время этого путешествия я испытала огромное напряжение: мало ли, что могло произойти – ведь дорога длинная: 12 километров. Но все прошло нормально. Солдат, с которым я шла, был степенный, звали его Хайнц. Когда мы возвращались в Краснодар, он всю дорогу нес Виту на руках, а я шла сзади с письмами от партизан. Иногда мы останавливались, отдыхали, и Хайнц что-то говорил, показывал фото своей семьи, детей. Я кивала, а сама думала: «Поскорей бы мы уже дошли! И еще – если вы хотите доказать нам, что вы не звери, а нормальные и культурные люди, то лучше всего убирались бы в свою Германию, к своим семьям». В конце концов мы благополучно вернулись в Краснодар.
***
– Это были лишь некоторые «нестрашные» воспоминания из того времени. А страшного было намного больше. Город бомбили почти каждую ночь. Бомбы падали на жилые кварталы, гибли люди, рушились дома. Один раз бомба попала в наш двор, но все обошлось: убило только собаку и повылетали окна. Как только начинались бомбежки, я всегда прижимала к себе Виточку и сквозь слезы думала: «Если суждено погибнуть, то вместе!» А на улицах тогда творилось что-то жуткое. Ох, сколько тогда я видела повешенных наших советских людей. Да. Прямо на столбах висели люди, и у них были таблички, кто и за что повешен: «Коммунист», «Партизан». Но не все, конечно, страдали при немцах, некоторые, наоборот, поднялись и решили построить свое счастье при помощи немцев.
Помню, с приходом немцев начала издаваться фашистская газета «Кубань», где велась агитация и пропаганда против СССР. Это же, наверное, русские люди печатали ее по приказам врага. А некоторые молодые женщины во всю крутили любовь. Вот, например, одна соседка по Краснодару, ее фамилия Могильная, завоевала популярность среди оккупантов. Всегда у нее дома толпились всякие кавалеры. Еще рядом с нами жила семья преподавателей из института ВИММП, в котором я училась и из которого меня отчислили как дочь врага народа. Он был преподавателем черчения, а она – химии. У них еще была дочка, которая училась со мной в одной группе. Так вот, эти самые преподаватели до войны были первыми лизоблюдами у коммунистов и, между прочим, сильно стыдили меня за отца. Но когда пришли немцы, эта семья стала сразу примазываться к новой власти: гостеприимно пригласили к себе жить офицеров, устраивали вечера.
Наши солдаты перед тем, как снова вернуться, обстреливали город из «Катюш». Немцы тоже обстреливали наших, которые были за рекой. Это был, конечно, сплошной ад. Мы боялись и прятались по траншеям и погребам, думали, что уже в живых не останемся. Но хотя мы и боялись, нам было радостно, что каждый выстрел и залп «Катюш» приближал победу. С особым злорадством мы наблюдали, как фашисты тряслись от страха во время стрельбы «Катюш» – они их панически боялись, прямо как черт ладана. А та соседская семья, которая прислуживала немцам, тоже хотела драпать: умаляла немцев взять их с собой. Они падали перед фашистами на колени, крестились, но тем было не до них. В этой кутерьме наступления наших войск, грохоте, шуме эта семья куда-то исчезла, и я больше их не видела никогда.
– Потом вдруг немцы исчезли, улицы совершенно опустели, и наступила зловещая тишина. Это трудно описать и передать, что мы чувствовали в то время. Мы боялись выходить, ожидая чего-то неизвестного. Выглядывали в окна из квартир, но на улицах пустота: никого нет. И вдруг видим: по улице так спокойно едут на лошадях несколько военных. Когда присмотрелись, то в один голос вдруг все выдохнули: «Наши, разведка!» И это как-то моментально перевернуло все: из безмолвных, полуразрушенных домов хлынули люди. Все кинулись к нашим солдатам. Это невозможно описать. Объятия, слезы и бесконечная радость, такая долгожданная после всего кошмара. Все смешалось, все были такими близкими и родными, но это был еще не конец войны.
Многое в городе было выведено из строя еще до прихода немцев – чтобы не дать им пользоваться нашим добром, но после немцев Краснодар был сильно разрушен, и надо было все восстанавливать, налаживать. Но все равно, я считаю, что нам сильно повезло, потому что оккупация Краснодара длилась всего полгода. Хотя как можно говорить повезло, если погибло 13 тыс. человек – каждый пятнадцатый погиб!
Нашу семью судьба, можно сказать, пощадила: из родственников на войне погиб только племянник, а остальные, брат Федор и муж Павел, вернулись целыми и невредимыми, да еще и с наградами за боевые заслуги.
В 1943 году к нам в Краснодар прилетал в короткий отпуск Павел, а затем они полетели дальше. А в 1944 году у нас родился сын Миша.
В 1946 году, когда война закончилась, мужа перевели в аэропорт города Донецка (тогда Сталино), и мы всей семьей переехали жить туда.
***
– Прилетели мы в Донецк на самолете, а затем посадили на велосипед детей, положили все наши пожитки и пошли в поселок Григорьевку, где жила уже старенькая тетя Серафима Лавренова. Иногда дорога поднималась на холмы, и далеко вперед была видна панорама степи и небольшие пригородные поселки.
Смотрела я на эту картину и думала: «Начинается новая наша жизнь – какой она будет? Закончатся ли, наконец, потрясения и несчастья? Сможем ли, наконец, жить по-человечески, когда можно спокойно работать, жить семьей, воспитывать детей, нормально питаться и не трястись от стука в дверь?» Когда мы пришли, то увидели, что у бабушки Симы остались только стены от сгоревшего дома, но было еще жилье, в котором мы пока и стали жить. Дом мы восстановили и перешли жить туда. У бабушки кроме этого был большой двор. Все, конечно, было запущено, заброшено. Пришлось нам хорошо потрудиться, чтобы навести порядок. Огород был хорошим, и в нем мы собирали овощи, которых хватало для нашей семьи. Так мы прожили здесь несколько лет. Дети наши подросли, и встал вопрос об их учебе. Вита пошла в первый класс. Это было в какой-то хатке: в одной комнате размещался первый класс, здесь же топилась печь углем, стояла вешалка для одежды детей. Все было не приспособлено для учения, и я до сих пор не знаю, были ли еще другие классы. Я только знала этот один – первый. Это была русская школа.
В Донбассе почти все было разрушено. Мы сначала восстановили тетин дом, который сгорел во время войны. Там мы и жили некоторое время. Жизнь становилась более спокойной, но все равно иногда были обыски и аресты. По-моему, в 1948 году к нам домой приходили с обыском. Они искали оружие, видимо, по доносу. У Павла, действительно, был пистолет, но он был наградным и именным. Павел решил сдать его, чтобы больше не иметь хлопот.
В том же 48 году арестовали Андрея, мужа моей сестры Ольги. Он был художником, воевал, был ранен, но в доносе говорилось, что он вел «антисоветскую деятельность» (якобы специально уронил бюст Сталина, и у бюста откололся нос). Андрея отправили отбывать наказание в те места, где при царе сидел его тесть, мой папа и твой прапрадедушка – Филипп Федорович. Вернулся Андрей «оттуда» лишь в 54 году. В 1953 году на окраине Донецка мы получили участок земли и начали строить уже свой собственный дом, в котором мы сейчас и живем. Строить его пришлось долго, тяжело и несладко, но мы очень хотели сделать его. Мы мечтали, чтобы мы, наконец-таки, смогли жить как нормальные люди: иметь свой дом, в котором можно было бы вырастить своих детей. Нам как-то хотелось восполнить то, что недополучили наши родители. Поэтому мы все «запряглись» изо всех сил, чтобы сделать этот дом. А это было непросто: строили мы его своими руками, таскали шлакоблоки, стелили полы, крыли крышу. Павел на стройке повредил глаз.
Особенно плохо было то, что нам пришлось влезть в большие долги: ведь зарплата у нас была мизерная. Из Аэрофлота Павла уволили, так как он написал статью в газету об одном из своих киевских начальников. Устроиться на новую работу с хорошей зарплатой Павел не мог, так как не был членом партии. Когда он приходил устраиваться на работу, то ему так и говорили, что он им подходит, но это место для члена партии. Вот и выкручивались, как могли.
После войны брат Федор поселился на Дальнем Востоке и работал директором школы в селе Екатеринославка Амурской области. Он там стал уважаемым человеком: вместе с детьми он создал краеведческий музей, посадил леса и сделал много других полезных дел. Сестра Ольга жила то в Краснодаре, то на Дальнем Востоке, то в Донецке. А наша мама, Мария Варфоломеевна, постоянно курсировала между нами, помогая выжить в трудных послевоенных условиях. Помогала, чем могла. Как и раньше, она выручала всех нас шитьем: брала заказы у соседей, нас обшивала. Она и печки перекладывала, и свиней резала – все-все она делала, лишь бы заработать на жизнь и хоть как-то выкрутиться.
В 1963 году она гостила у нас и скоропостижно скончалась от сердечного приступа. На память о ней осталась нам машинка «Зингер». Все эти годы эта машинка «Зингер» нам служила верой и правдой.
***
Но как бы нам тяжело не было, мечта наша постепенно воплощалась в жизнь. Мы все-таки построили дом со всеми удобствами, вокруг дома мы посадили маленький садик. Дети закончили школы, институты. Жизнь стала спокойной и предсказуемой.
Миша и Вита стали совсем большими: у них появились дети, а у нас – внуки и даже правнуки.
В это время пришло объяснение тому, что произошло в прошлом. Мы же долгие годы искали следы наших родственников. Сначала мы узнали некоторые подробности о родне по линии моей мамы Марии Варфоломеевны. Оказалось, что большую семью Федоренко раскулачили, и все разбрелись по белу свету, кто куда. Некоторые были репрессированы, кто-то бежал и даже под чужой фамилией скрывался до конца жизни, а кто-то – геройски погиб на фронте. Потом кто где прижился, там и осел: и в Бишкеке (раньше Фрунзе), и в Днепродзержинске, и в Челябинске, и в Москве, и в Приморье. Есть среди них и врачи, и инженеры. Сейчас уже пошло третье и четвертое поколение от той крепкой семьи Федоренко, и пути их все больше расходятся.
Нашелся и родственник Павла, пропавший в прежние годы. Нашла его твоя мама, когда ездила во Францию. Оказалось, что брат Павла, который был «белым» и бежал во Францию со своей семьей, прижился там. Его сын работал, кажется, чертежником, женился на француженке. Живет этот «французский» племянник неплохо, как он писал нам, ездит отдыхать в Ниццу, имеет отличный дом. У него теперь взрослые дети, владеют, по-моему, рестораном, русского языка не знают.
Но самая большая новость, которая нас поразила – это сведения о папе, о твоем прадедушке Филиппе. Произошло это вот как. Мой племянник Михаил Ждановский – сын сестры Ольги – стал кинорежиссером документальных фильмов. Он снимал фильм «Дорога на Курапаты» и собирал материалы для фильма. Так он попал в Краснодар и получил доступ к архивам МГБ, где он и увидел «Дело» нашего папы, т.е. твоего прадедушки, где было сказано, что он был арестован, осужден по доносу. Племянник держал в руках паспорт папы, видел его фото, сделанное в тюрьме. Ему тогда было 52 года. Племянник видел и донос – малограмотно написанный листок, в котором папе приписывались просто дикие до глупости обвинения: уголовный преступник, служил в армии Колчака прапорщиком, подготавливал контрреволюционное восстание. Получилось, что какой-то неизвестный человек просто написал в НКВД записку, в которой поставил папе в вину придуманные шаблонные обвинения. Донос был без фамилии и подписи! Но этой бумажки оказалось достаточно, чтобы арестовать папу и под пытками заставить признаться в придуманных преступлениях. У нас теперь есть копии некоторых документов, которые разрешили сделать, и из них нам многое стало ясно. Оказалось, что папу расстреляли 28 декабря 1937 года, значит, спустя всего несколько дней после ареста, и произошло это рядом, в краснодарской тюрьме. Значит, еще тогда наша мама стала вдовой, в 47 лет. А ведь она все время надеялась, ждала, искала, и все напрасно. А те люди, к которым она обращалась, все прекрасно знали, но почему-то лгали в своих ответах. Причем иногда принимали у мамы передачки. Я просто недоумеваю до сих пор, как же так могло случиться: в царское время папу сослали за политическую неблагонадежность, за то, что он сеял добро для народа, а потом, уже в наше время, в 1937 году, его, уже больного человека, признали врагом народа. Не сослали, не в тюрьму посадили, а просто без всякого разбирательства расстреляли, не сообщив об этом даже семье.
***
С 1992 года у нас начался нерадостный период жизни: распался СССР, обесценились деньги, и наши сбережения, ради которых мы продали часть дома, превратились в прах. Кроме того, в 1992 году я же еще сломала ногу, стала едва ходить с костылем, наполовину ослепла. А в 1994 году умер Павел, твой дедушка. Так я осталась одна, а тут еще соседи, которым мы продали часть дома, постоянно отравляют мне жизнь. Хорошо, что дети и вы, внуки, навещаете меня и помогаете.
Здоровье у меня уже неважное, но если сравнивать мое состояние с положением бедняков, то мне грех жаловаться – есть хороший дом, тепло, вода. Огорчают только события в стране.
***
В последнюю ночь в бабушкином доме я все никак не мог уснуть. Даже не знаю, почему. Я лежал на раскладушке и смотрел на рассеченный трещинами потолок, по которому иногда проскальзывал свет проезжающих машин. В голове у меня то и дело возникали бабушкины истории и рассказы из жизни: то я видел, как она с родителями едет в кибитке на Кубань, то как забирают ее отца Филиппа Федоровича – все, что я слышал от бабушки, стало мелькать у меня перед глазами все быстрее и быстрее… А я лежал на раскладушке, смотрел на потрескавшийся потолок, и на комоде стояла машинка «Зингер».
[1]Людмила Яновская в письме бабушке Вите: Филипп Слуцкий был политическим ссыльным, и Марусю не хотели за него отдавать, а они поженились «убегом» т.е. без согласия родителей. Раньше Марусю сватали за Яновского. Вообще всех девушек Федоренко сватали Яновские (их было пять братьев), но только Софья вышла замуж за одного из Яновских.