Автор: Виктория Леонова, Епифанская школа, д. Кораблино, Тульская область
Научный руководитель: Алла Васильевна Ширшакова
В основу моей работы положены воспоминания Григория Ивановича Мелихова о годах, проведенных в фашистских концлагерях: «Острув Мазовецка», «Меппен», «Маутхаузен», «Эбензее», справка и фотокопии документов из архива МСР (Бад Арользен, Германия), копии учетных карточек из архива УФСБ по Тульской области, которые выслали на наш запрос. А так же материалы семейного архива Мелиховых, воспоминания: дочери ветерана – Раисы Григорьевны Мелиховой, сестры – Нины Ивановны Носовой, директора Ракитинской школы Узловского района – Ольги Андреевны Радюкиной, учителей и выпускников Гремячевской школы Новомосковского района.
Несмотря на то, что день 9 Мая был любимым праздником Григория Ивановича (это был, как в песне, «праздник со слезами на глазах»), он не любил рассказывать о своем военном прошлом, когда двадцатилетним юношей попал в плен в 1941 году и, пройдя все муки ада, все лишения и унижения, возвратился домой в 1945 году. Наверное, вспоминать было больно и небезопасно. Ведь до определенного времени бывшего заключенного концлагеря могли в любой момент объявить «врагом народа». Так он и прожил до конца своих дней с привычкой не вдаваться в подробности своего пребывания в лагере.
Но всё-таки записи о пребывании в немецких концлагерях были сделаны Григорием Ивановичем в середине 50-х годов. Со слов дочери, сделать это его убедила жена – Нина Васильевна. Вполне возможно, что появление их было связано с изменением политической ситуации в стране, началом «оттепели». Первая встреча бывших узников Маутхаузена прошла в 1957 году. Я пока не знаю, был ли на этой встрече Григорий Иванович, но в 1966 году он поддерживал связь с Советским комитетом ветеранов войны, так как в семейном архиве хранится конверт (Москва Г 34, улица Кропоткинская, 10) на имя Мелихова Г. И.
Так или иначе, но эти записи не предназначались для публикации. И в семье никогда на эту тему не говорили. Впервые записи отца прочли в 1997 году, после его смерти.
Я держу в руках пожелтевшие листочки в клеточку, где красивым, убористым почерком рассказывается о тех трагических днях. Оживают страшные картины фашистского ада, читать тяжело, но в то же время сколько мужества и воли к жизни за этими строчками! Я чувствую, как взрослый тридцатипятилетний мужчина как будто вновь оказывается в застенках фашистского лагеря, переживает то, что уже пережил однажды двадцатилетним юношей.
Григорий Иванович в своих воспоминаниях рассказывает о концлагере в целом – устройство, быт, питание, распорядок дня, о настроениях среди узников и очень скромно, в сжатой форме о себе.
К сожалению, сохранилась только первая часть воспоминаний, с 1941 до марта 1944 года, до перевода в филиал Маутхаузена – Эбензее (написанная в 50-е годы). А вот события, связанные с Эбензее, описываются позднее, в 1989 году, под впечатлением от рассказа о Льве Маневиче – «Москва вызывает Этьена». Этот рассказ был опубликован в книге «Фронт без линии фронта» Агентства печати «Новости» в 1985 году. Григорий Иванович, как участник всех этих событий и человек, лично знавший полковника Старостина (разведчика Маневича), написал письмо в редакцию, в котором поделился своими впечатлениями о рассказе. Неизвестно, отослал это письмо Григорий Иванович в редакцию или нет, но черновик хранится в семейном архиве.
Жизнь до войны
Григорий Иванович родился 2 февраля 1921 года в небольшой деревеньке Рогозинки, которая притулилась на левом берегу Дона, недалеко от города Епифани, в крестьянской многодетной семье. Жили дружно, детей воспитывали в трудолюбии, уважении к старшим, умении сопереживать и помогать друг другу. Мать была неграмотной, но очень доброй, мудрой женщиной. Неслучайно за советом к ней ходили женщины из соседних деревень. Отец своенравный, но справедливый человек, всегда имел свое собственное мнение. Земляки относились к нему уважительно.
Пять классов мальчик окончил в Епифанской школе, которая находилась в 4 км от дома. Затем продолжил обучение в Казановской школе. Именно здесь, в школе, он встретил свою будущую жену, любовь всей своей жизни. После окончания школы они продолжили обучение на педагогических курсах Тульского областного отдела народного образования по подготовке учителей (литературное отделение) в г. Алексине. По окончании курсов работали в школе в Товарковском районе. Здесь же они и поженились.
Недолго продолжалась семейная жизнь молодых. В сентябре 1940 года Григорий Иванович был призван в ряды Красной Армии. Служил в Белоруссии, в городе Ново-Белица Гомельской области, в 318-м ГАП АРГК (Западный особый военный округ). И, конечно, очень скучал по дому, по своей любимой жене. Часто писал письма. Нина Васильевна берегла эти весточки от мужа и хранила всю свою жизнь. А сейчас их так же трепетно хранит их дочь – Раиса Григорьевна. Когда читаешь эти письма, чувствуешь, какие добрые, нежные отношения связывали супругов.
В одном из писем весной 1941 года, он сообщает, что с 25 мая их часть направляют в учебные лагеря. Очевидно, здесь, в лагерях, и застала его война.
Плен. Концлагеря: «Острув Мазовецка», Меппен
16 августа, когда наши войска отступали по всему фронту и многие части и соединения попали в окружение, был подписан приказ Ставки Верховного главнокомандования за № 270. Приказ объявлял всех военнопленных предателями и изменниками. А ведь в плен попадали по разным причинам. Чаще всего это были бойцы, получившие ранения.
«Ряды наши редели, боеприпасы кончались, орудия пришлось бросить еще раньше, они имели калибр 203 мм и не давали совершенно маневрировать, да и горючее у тракторов кончилось, и вот… в одном из боев, у станицы Салтановка, я получил ранение в мышцу левой ноги; отстав от товарищей, я оказался в плену… Первые 8–10 дней рана еще не давала возможности убежать. Пришлось ждать. Немцы перегоняли нас из одного лагеря в другой, способные ходить шли сами, легкораненым помогали товарищи…»
Начался путь по фашистским застенкам.
«В числе многих других в первых числах сентября я был доставлен в Борисов, а оттуда нас посадили в вагоны и отправили на Запад, в неизвестность. Здесь, ознакомившись друг с другом, мечтаем о побеге, но вагоны закрыты надежно, мечты остаются…
Нас привезли в Польшу, как потом узнали, недалеко от Варшавы. Я увидел огромный лагерь, обнесенный колючей проволокой и частыми сторожевыми вышками с пулеметами на них. Это был лагерь «Острув Мазовецка»».
Григорий Иванович приводит описание лагеря: «Что представлял собой лагерь? Он имел форму прямоугольника, по двум сторонам которого на горизонте виднелись небольшие лесочки. Вот на этой площади были построены землянки-бараки и палатки-бараки на несколько сот человек каждая. Теснота, грязь, голод…»
В первые месяцы войны отношение немцев к советским военнопленным было крайне жестоким. Заключенные были лишены элементарных бытовых и гигиенических условий. Жилые помещения не отапливались, теплой одежды у заключенных не было. Питание было скудное, люди страдали крайним истощением. К этому надо добавить еще и непосильную работу, которой загружались военнопленные, а также издевательства и истязания со стороны лагерной охраны.
«По причине плохого питания в лагере была велика смертность. Многие попавшие в плен в первые дни войны сильно исхудали и скорее были похожи на скелет человека, обтянутый кожей, чем на человека. Глазные яблоки впали, сами глаза мутные и чего-то ищущие и ждущие, походка шатающаяся, движения вялы и неуверенны. К этому надо прибавить частые побои и специально придуманные фашистами истязания. Они сводились к следующему: во время раздачи хлеба нас выстраивали в ряды по 5 человек и буханочку хлеба (800–900 гр.) давали каждому пятку, который и делил между собой. Так вот во время этой дележки они с резиновыми палками наскакивали, били, пятки эти ломались, и многие оставались без хлеба. У многих были опухшие ноги, лицо… Таких называли „доходягами“. Они неминуемо были обречены на смерть. В день в среднем умирало до 500 человек. Хоронили их в общих могилах за лагерем, ближе к лесу. Могилы копали сами, специально выделенные для этого пленные. Утром, часов в 10–11, немцы с полицаями обходили бараки, землянки и палатки и считали при проверке умерших. Из каждой группы пленных, живших в одной палатке и называемых немцами ротами, брали на каждого умершего 4 человека, которые взваливали мертвых товарищей на плечи и под охраной уносили в могилы…»
В лагере Шталаг 324 (шталаг – стационарный лагерь для рядового и сержантского состава) у польского города Острув-Мазовецка Григорий Иванович находился до второй половины сентября. Он нашел единомышленников, и они стали тщательно готовиться к побегу. Но среди них оказался предатель, который за день до побега рассказал о планах полицаю, а тот, выслуживаясь, передал о них немцам. Заключенных побили, посадили в карцер, продержали три дня, не давая пищи, потом перевели в особый изолированный барак, где уже были такие же, как они, и через день отправили на станцию, посадили в вагоны и повезли…
«Куда? Ясно одно – на Запад, дальше от Родины…
Наконец прибыли в небольшой лагерь, как потом узнали, Меппен… Стоял конец сентября…
Для различных работ отбирали 20–50 человек и под охраной солдат вели на работу: грузили торф, расчищали дорогу, каналы и др. Тут впервые встретились с пленными французами и, помнится, сербами. Они ходили небольшими группами (под охраной, конечно) на различные работы. Радостно они нас встречали взглядами, проходя мимо, кидали нам сигареты и куски хлеба, и сжимая кулаки, прижимая к груди, как бы говоря «Рот Фронт».
В этом лагере нас было тысячи две с половиной… Тут всё-таки теплилась надежда на жизнь, так как думали, что убивать-то нас так далеко везти не стоило бы, ну и коли так далеко на запад увезли, то думали, что заставят работать в шахтах или на других тяжелых работах. Надежда на бегство пропала. Два моих товарища из польского лагеря и я теперь думали так: если бежать, то надо идти через всю Германию, не зная языка: это бессмысленно, а там Польша, опять чужой язык. Теперь наша мысль работала на том, как бы лучше друг друга поддержать морально… Помню, здесь делали нам какие-то уколы, что за вакцину вводили – не могу представить и для какой цели.
Но вот 19 октября (в учетной карточке, предоставленной архивом УФСБ по Тульской области, записана дата 20 октября 1941 года) утром всех выстроили, пересчитали, дали по буханке хлеба и погнали на станцию. Там запечатали в товарные вагоны. Окна в вагонах были опутаны колючей проволокой и закрыты. Теперь повезли на юг. Это легко определили по солнцу. Прошел слух, что везут в Австрию… Очень частые остановки, но уже вблизи станций… В вагонах было душно, особенно на долгих стоянках, мучила жажда и голод…»
Концлагерь Маутхаузен
«22 октября, на рассвете, нас выгрузили, и вот тут-то мы и увидели эсэсовцев с автоматами и собаками. У каждого из них на пилотке или фуражке был виден череп – символ смерти…
Подсчитав всех живых и мертвых (а они уже были в вагонах), погрузив мертвых и тяжелобольных в крытые грузовики, колонне приказали двинуться в путь…
Нас было 2300 человек. Подгоняемые прикладами, пинками кованых сапог и овчарками, мы медленно поднимались в гору.
Неожиданно расступился небольшой лесок, после которого, за поворотом, перед нашим взором предстала неожиданная картина. Я, как и многие, был удивлен и озадачен виденным: перед нами выросла группа сооружений, обнесенная высокой гранитной стеной, козырьком из колючей проволоки. Сооружение это весьма напоминало крепость. Я не припомню, в каких рядах я шел – в первых или середине, но перед остановкой у ворот этой фашистской «крепости» по рядам прошло невольное уныние и растерянность. Некоторые товарищи непроизвольно сдержали шаг, потеряли строй, равнение рядов, колонна как бы дрогнула и замерла, поняв куда попала… По латыни над воротами было написано: Kontrazionslager Mauthausen… Мы остановились у ворот, у ворот в фашистский ад».
В 1938 году в Австрии, недалеко от города Линц, была создана целая система концентрационных лагерей, объединенная вокруг давшего ей название города Маутхаузен. Место расположения центрального лагеря определялось близостью к гранитной каменоломне Винерграбен. Эту каменоломню органы СС получили в аренду у муниципалитета Вены. Кроме центрального концлагеря, система лагерей Маутхаузен насчитывала 49 филиалов, которые распределялись почти по всей территории современной Австрии. Узниками Маутхаузена были граждане более 30 стран Европы, Азии и Америки. Люди разных национальностей: поляки, французы, чехи, евреи, итальянцы, испанцы, югославы, венгры. Среди них большую и самую бесправную группу узников составляли граждане Советского Союза.
Лагерь СС Маутхаузен в 1941 году был единственным концлагерем, возвращение, из которого для любой категории узников «считалось нежелательным». Это один из самых страшных концентрационных лагерей, прозванный за лагерные ужасы адом на земле. Даже его охранники цинично шутили, что из Маутхаузена можно сбежать только через трубу крематория.
Узниками Маутхаузена было около 335 тыс. человек, казнено и замучено свыше 122 тыс. человек (в том числе свыше 32 тыс. советских граждан, среди них Д. М. Карбышев).
Мы предположили, что Григорий Иванович был в первой группе советских военнопленных, а вскоре нашли этому документальное подтверждение.
«Распахнулись огромные железные ворота, и предстала взору удивительная картина: огромная чистая площадь, по левую сторону – строгие линии бараков, окрашенных в голубоватый тон с небольшими клумбами цветов. Глаз радует чистота, порядок, тишина в лагере. Как всё это обманчиво и фальшиво!!!
…Мы заполнили одну половину площади… Нас выровняли по рядам, и началась процедура проверки.
…Стали вызывать по одному к стене с приказанием раздеться и, пока не наберется группа в человек 100, мы, голые, ждали минут по 30–40. Потом заводили в подвал – баню, стригли, проверяли зубы и, у кого золотые, – брали на особый учет. Эта процедура длилась весь день. Дали нижнее белье, пантуфли и опять, собрав группу человек в 100, вели через площадь к баракам, отгороженным от общего лагеря колючей проволокой. Там нас встречали, строили, считали… и заставляли стоять, ждать, пока не укомплектуют полностью барак, а это длилось часа 2–3. Мы жались друг к другу, желая согреться, но новые построения, поверка нарушали наши желания. Думали согреться в бараке… но, увы, напрасны надежды. Нас ввели в барак, но приказали открыть окна с обеих сторон. Решили еще прибавить к холоду и сквозняк. Эсэсовцы почти не отходили, заставляя встать, присесть. Кто не успевал вовремя, получал удары…
Всех нас разместили в 16, 17, 18 и 19 бараках (блоках)…»
Григорий Иванович оказался в блоке № 17.
«Поздним вечером принесли бочки с баландой, которая запахла пареной брюквой. Нас взяли на лагерное „довольствие“…
Но вот уже поздно вечером раздача закончена, собрана посуда, нас собрали в одну половину (каждый барак состоял из 4-х главных комнат, без служебных), а другую стали готовить «ко сну». Прямо на пол побросали подобие матрасов. Нас ввели в эту «спальню», поставили плотными рядами и приказали ложиться. Немцы-уголовники, приставленные к нам из числа заключенных, с резиновыми дубинами в руках «помогали» нам укладываться. Многие не успевали ложиться под команду. Тогда уголовники и вершили эту «помощь». Они шагали по рядам (головам, ногам, туловищу) и резиновой дубиной размещали стоящих в ряды лежащих. Били и тех и других. Люди жались друг к другу, давя друг друга. Наконец эта процедура укладывания закончена…
Ночи проходили кошмарно. Очень многие из-за тесноты вынуждены не лежать, а сидеть, уткнув голову в колени…»
Так прошел день 22 октября 1941 года, а затем началась череда страшных месяцев «карантина», который продолжался до января 1942 года. Во время карантина русские узники были изолированы от общего лагеря.
«У ворот нашего барака стоял полицай (из заключенных)… Он обязан был не подпускать к нашему бараку никого, ну и нас не выпускать за ворота барака».
Условия жизни в карантинном лагере были даже в сравнении с основным лагерем бесчеловечны.
«Несмотря на запрет, заключенные ухитрялись переговариваться с нами и что отрадно, приносить нам и передавать баланду, куски хлеба и иногда покурить. Особенно охотно (видимо, для них это составляло удовольствие и гордость) нам старались безвозмездно передать еду чехи, редко поляки и немцы. Среди узников лагеря были и испанцы – это бойцы республиканской Испании, захваченные в плен и попавшие из оккупированной Франции. Некоторые из них так же помогали нам, принося баланду – большего они не могли, так как они мало чем отличались от нас…
В это время я познакомился с немцем-коммунистом, по имени Конрад Крайзинберг. Он родом из Нюрнберга и в фашистских лагерях томился уже 7 лет. По профессии он слесарь, старый член партии, в дальнейшей моей судьбе, да и еще некоторых товарищей, он сыграл важную роль. Своим спасением от неминуемой гибели я, думаю, обязан ему главным образом…»
Григорий Иванович в своих записях не вдается в подробности этого спасения. Но, очевидно, это был тот случай, о котором он упомянул в разговоре со своей сестрой.
Н. И. Носова, сестра Григория Ивановича, рассказала: «Он приезжал в Москву на встречу с узниками концлагеря… пришел удрученный и сказал, что осталось их мало… Я спросила, как он относится к немцам. Он сказал так: „Был момент, когда меня, обессилевшего, бросили на тележку и отвезли к крематорию. К тележке подошел немец и тихонько сказал: „Рус, кто может, ползи“. Я смог, дополз до барака, а потом этот же немец потихоньку подкармливал ослабевших отходами. Один давал приказ уничтожать, а другой спасал. Вот так и отношусь“».
Каждое утро было похоже одно на другое, как под копирку.
«…Неожиданно включался свет, и слышались выкрики немцев-надсмотрщиков: „Встать! Встать! Встать! Воняет, свинство! Открыть окна!“
Окна в бараке были с обеих сторон, и обе стороны открывались. Утрами было свежо на улице, в бараке за ночь воздух становился спертым и теплым, а люди – потными. Через пять минут сквозняк делал свое дело: мы жмемся друг к другу, стараясь встать в простенок. Матрасы убирали в кучу в угол, нас строили пятерками и в одном нижнем белье гнали в умывальник. Замерзших, нас заставляли мыться по пояс холодной водой. На обратном пути в барак в дверях проверяли.
Умывшись, все должны построиться по пять человек (для более легкого счета при проверке). Ждали «завтрак». В это время сквозняк делал свое дело… Наконец-то «пища» прибывает. Нам в металлические миски наливают горячего чаю. Им согреваем вначале руки, а потом выпиваем. На душе легче – ведь мы «позавтракали», «согрелись», а при получении этого чая сделали круг по бараку. Теперь, встав пятерками, ждем, замерзая, аппель-проверки. Это самая для нас «торжественная» противная церемония… До появления блокфюрера нас пересчитывают по нескольку раз – целы ли мы?
…Но вот по каменной мостовой двора застучали сапоги эсэсовца, в нашу половину вбегал старшина блока Ханс и, вытянувшись, зычно кричал: «Внимание! Блокфюрер! На моем блоке столько-то русских, живых осталось столько-то, за ночь умерло столько-то. Всё в порядке!»
Эсэсовец обходил ряды стоящих и строго считал не только, сколько рядов, но и сколько в ряду… Перед уходам он проверял и мертвых. Они лежали на цементированной площадке у барака, сложенные штабелем, как дрова, прикрытые подобием рогожки.
Проверка закончена… Нам то разрешают сесть, то подымают опять, иногда разрешают закрыть окна. Тут мы свободно вздыхаем, сидим и тихо разговариваем…»
Ежедневно после проверки проводились «занятия», узникам не давали расслабляться.
«С нами же на дворе барака любил заниматься сам старшина блока Ханс. Мы должны были выстроиться по пятеркам и маршировать. На ноги нам давали пантуфли – особая немецкая „обувь“ на деревянной подошве, с брезентом, закрывающим только носки. Мы не только маршировали, но и „делали гимнастику“; нас заставляли приседать и вставать».
Эти «занятия» продолжались часами, изможденные, уставшие люди еле передвигали ногами, но должны были выполнять все команды, иначе – побои.
Бараки, где размещались советские узники, являлись своего рода тренировочным лагерем для подготовки элитных отрядов СС. Узники исполняли роль «мяса» для избиений и издевательств. В любое время в любой барак мог ворваться отряд «учеников» и забить сколько угодно заключенных.
«Иногда к нам в гости врывались эсэсовцы. Подвыпившие, с засученными рукавами, они вскакивали к нам (иногда через открытые окна). Старшина блока или кто другой из обслуживающего персонала вбегали к нам, громко кричали: „Встать!“ Все должны встать (а мы чаще сидели), скорее, не встать, а вспрыгнуть и стоять смирно. Ну, смирно-то мы стоять умеем, а вот насчет вскочить – дело хуже. Тут уж многие не успевали это сделать… Эсэсовцы били в зубы, „под дых“. Последние удары были особенно тяжелы. Сразу падаешь, а это самое для тебя пагубное. Эсэсовец свирепел и пускал в ход свои кованые сапоги, а случалось, и рукоятку пистолета. Без тяжелых увечий дело не обходилось.
Иногда они приказывали старшине барака выстроить нас с целью проверки «русского духа». Мы стоим смирно, а они ходят по бараку и пожирают нас глазами. Мы должны стоять не моргнув. Их взор останавливался на ком-либо. Эсэсовец вызывал из строя.
«Ты еврей?»
Следовало молчание или отрицательное качание головой. Следовал другой вопрос:
«Ты политрук?»
После этих слов следовал резкий удар в зубы или в скулы, и стоявший, тяжело падал на пол… За ним вызывался другой, третий… пока не надоедят эти боксерские упражнения, после чего эсэсовцы удалялись…
Как-то под Новый год нас навестили «господа гестаповцы». Нас, как обычно, вывели во двор перед бараком и заставили маршировать. Мы ничего не подозревали. Они встали у окон в 16 бараке, окна предварительно завесили и, наверное, каждого из нас смерили с ног до головы. Помню, вызвали меня. Их сидело трое в гражданской одежде, и здесь же стоял старшина лагеря Сеп. Ко мне обратился на чисто русском языке гестаповец с первым вопросом:
«Ты командир, политрук?»
Я ответил, что я еще молодой, 1921 года рождения, не успел быть политруком.
«Кто же ты тогда? Коммунист? Большевик?»
Я сказал, что я солдат срочной службы, красноармеец.
«Как ты сюда попал?»
«С фронта, попал в плен, а сюда привезли меня».
«Сколько политруков и командиров у вас в бараке?»
«Я этого не могу сказать, не знаю. Я попал в плен после ранения, и из моей части никого нет».
«Ты врешь, ты знаешь, если не скажешь, мы тебя расстреляем».
Потом последовал еще ряд вопросов, касающихся моей биографии: где родился, учился и др.
После меня вызывали новых, ища политруков. Наверное, в голову им не приходило то, что ведь мы узнали цену жизни, узнали, что предательство товарища не спасет…»
И вот закончился карантин. Но не закончились издевательства и унижения.
«После Нового года нас стали готовить к работе: дали шинели, пилотки, ботинки (последние больше наши, но и часть лагерные – на деревянной подошве)».
Наступил первый день выхода на работу.
«Наконец нас вывели на аппельплац: там разбили на сотни…
Капо, став во главе каждой сотни, повели к воротам, мы старались держать ногу. В воротах эсэсовцы тщательно считали сотни и, сопровождая нас, привели за лагерь. Справа, внизу, слышалась работа отбойных молотков и шум – это, как мы позже узнали, каменоломня, где работало большинство заключенных. Впереди нас был глубокий овраг, похожий на ущелье и поросший елками и кустами, на левой стороне видна была дорога, по которой привели нас в лагерь, позади – бараки эсэсовцев и крепостная стена лагеря с трубой крематория. Труба беспрерывно изрыгала из себя клубы желто-черного дыма, и до нас доносился иногда запах сжигаемых трупов.
Площадка, на которой нам предстояло работать, была окружена колючей проволокой с постами эсэсовцев. Нас построили лицом к площадке и через переводчика рассказали, что мы должны готовить ровную площадку для строительства «русского лагеря», как выразился эсэсовец. Он сказал и о том, чтобы мы хорошо работали, тех, кто плохо будет работать, уже ждет крематорий… До нас здесь кто-то работал, ибо много было сделано, были орудия труда: кирки, лопаты, кувалды, вагонетки (леры) и рельсы для них.
Вооружившись кто лопатой, кто киркой, кто встал у вагонеток, мы принялись за работу. Нам предстояло долбить кирками твердый грунт, похожий на песчаник и плотно слежавшийся ил, похожий на глинистый сланец. Что мы могли сделать, истощенные, многие из нас были похожи на скелеты, обтянутые кожей? По площадке беспрерывно сновали эсэсовцы и капо, а это еще больше выматывало нас. Эсэсовцы и пришли с целью поиздеваться и опробовать свои боксерские способности. Били нещадно, чем попало и где попало. Наиболее частым орудием боя была поломанная ручка лопаты или кирки. И тот, кто попадал под «бомбежку», как мы говорили, чаще «доходил» к вечеру и не мог самостоятельно идти в лагерь. Таких несли или вели под руки товарищи. К вечеру таких набиралось человек 25–30, а то и больше.
Часто можно слышать и выстрелы эсэсовцев. Они выбирали подозрительных, то ли чем-то напоминавших евреев, то ли политруков, и специально человека 3–4 собирались у подозрительного и приступали к издевательству над ним. Чаще его подводили к вагонетке и заставляли одного быстро нагружать ее и бегом везти к оврагу, куда ссыпали породу, выравнивая площадку. Это делалось у всех на глазах, с побоями. Изнуренный, отчаявшийся товарищ сваливался под откос оврага, где его ждала пуля эсэсовца. Расправившись с одним, они находили следующую жертву, которую ждало то же самое.
Первый день и был днем великих испытаний для нас: многие не вернулись живыми, многие получили побои, от которых нелегко опомниться…»
Так пошли кошмарные дни на строительстве «русского лагеря». Особенно было трудно в первые полторы-две недели, но человек существо такое, которое может приспособиться ко всему.
«…постепенно мы стали „привыкать“ к работе. Мы стали учиться „работать глазами“: по рядам шла условная передача о приближении Жоржа или эсэсовцев. Мы передавали друг другу: „Вода!“, что на нашем языке значило или показался эсэсовец, или оберкапо Жорж…
В последующее время связи с общим лагерем усиливались и улучшались, и мы подробнее информировались о событиях вне лагеря. К этому надо добавить и то, что в лагерь стали прибывать наши соотечественники: некоторые угнанные с оккупированной территории, бежавшие потом с работы, некоторые пленные и также чем-либо проштрафившиеся.
Был второй случай: в воскресенье прибежал старшина блока и приказал завесить окна одеялами, а нам сесть… Вскоре раздались выстрелы, их было более 20. Некоторым удалось подсмотреть, а после рассказать нам. Оказывается, за нашими бараками (вне лагеря) было специальное место для расстрела, и там расстреливали русских. Кто они были и за что их расстреляли, мы не знали долго, но говорили потом, что это партизаны.
Так шло уничтожение советских людей – ежедневно от побоев, расстрелов, от голода и истощения погибало 20–50 человек. При неудачах на фронте уничтожение проводилось в большем количестве.
…Так из нашей команды в две с лишним тысячи осталось человек 380–400, в рабочую команду посылали работать и русских, и поляков, и югославов.
…Из оставшихся пленных организовали две команды: одну из более здоровых для работ в каменоломне – команда камнетесов, другую – для строительства железной дороги от каменоломни до пристани на Дунае, протяжением километров 5–7. В последнюю были зачислены все остальные. Я попал в эту команду, так как я уже похож был на «доходягу»: очень худой, слабый, только еще без опухших ног. В команде нас было 120 человек. Работа была тяжелой: рытье кюветов, устройство насыпи и прочие земляные работы…
…Осенью я заболел плевритом и был отправлен в санчасть. Там я пролежал месяца 4. Там я познакомился с русским врачом Юрием из Днепропетровска. Он не только оказал мне медицинскую помощь, но помог питанием. В дальнейшем мы были с ним связаны в другом лагере близко… Окрепнув, я был зачислен в число уборщиков. Я должен был с другими подносить бочки с баландой, носить белье в дезинфекцию и уносить мертвецов в крематорий, их в бараках ежедневно было до 10–15. В это время я побывал в крематории. Обычно утром, после проверки, собирали со всех бараков мертвецов и несли в крематорий, там их как дрова складывали в подвал у печей. Их постоянно было там не менее 50–60 трупов, и лежали они штабелем, да еще [их] присаливали, ведь сжигать-то не успевали.
Санчасть часто посещали эсэсовцы и старались всех более или менее здоровых отправить в лагерь, не избежал этой участи и я. Вместе с другими (спрятать нас не успели) нас поспешно отправили в лагерь. Хоть в санчасти было и лучше, чем в лагере, но в лагерь хотелось. Хотелось поскорее встретиться со старыми товарищами. Но за эти 4 месяца наши ряды поредели. Железную дорогу построили – многие умерли. Теперь все ходили работать в каменоломню – Штейбрук Виногравен (Винерграбен). Всего туда ходило более 1000 человек заключенных…»
Одним из самых страшных мест концлагеря Маутхаузена являлась каменоломня, расположенная в окрестностях лагеря в глубоком скалистом ущелье. Здесь целые дни, не видя солнца, работали сотни заключенных – подрывали громадные скалы, били камень. Битый камень вручную выносился наверх. Путь лежал по так называемой «лестнице смерти», состоящей из 186 ступеней. Тощие, измученные люди строем загонялись в глубокую пропасть. Надо было двигаться быстро, не выходя из строя выбирать крупный камень и тотчас же подниматься наверх. И так без перерыва, без отдыха, без пощады. Вверх по лестнице и бегом вниз, опять вверх и опять вниз, с утра и до вечера.
«Легок был путь в каменоломню: 186 ступенек винтообразной лестницы вели туда, да и от лагеря до лестницы метров 600 было под гору. Но каков же путь обратно – из каменоломни?! Русенлагерь не совсем был отделан, и туда носили камни мы из каменоломни…
Вот тут-то и пришлось увидеть смерть товарищей: иногда их бросали с обрыва, а иногда там, в обрыве, на них бросали огромные камни, делая из них, как выражались эсэсовцы, «котлеты».
Без камней и то было трудно подняться по лестнице, а тут с грузом, да несколько раз в день. У многих товарищей опухали ноги, а это еще больше придавало трудностей при подъеме. Они вынуждены были «отдыхать» и, прислонившись к чему-либо, ждать окриков и побоев. Чаще получали побои. Капо или эсэсовец, видя остановку, подбегал к остановившемуся и бил, бил до тех пор, пока он не поднимал камень, напрягая остаток сил. Часто он падал, и его поднимали товарищи. Издеваться над ним было уже бесполезно и неинтересно: были новые на смену ему, до которых также доходила очередь.
Потом стали работать в каменоломне. Там грузили камень в вагонетку и увозили на камнедробилку. Эта работа была не их легких. Камни были тяжелы для нас, и к вечеру обычно особенно часто приходилось получать побои. Усталые люди еле шевелились, а это выводило из себя эсэсовцев и капо… Из нашей партии военнопленных осталось мало… из оставшейся группы отобрали 100 человек в команду каменотесов. Мы работали в интернациональной бригаде: поляки, немцы, испанцы, чехи, русские. Друг друга старались поддержать. В ходу укоренилось два слова о приближении опасности – наше русское «вода» и испанское «аква». В каждой группе выделялись наблюдатели, которые и сообщали о приближении опасности всем товарищам».
Если боевые операции немцев на фронтах терпели поражения под Москвой, Ленинградом, Сталинградом, на Курской дуге и других направлениях, на русских заключенных это сразу сказывалось агрессией эсэсовцев.
«Особенно тяжелы были для нас дни поражений фашистов на фронтах. В это время они особенно свирепствовали, стараясь за поражения отыграться на нас. Так после поражения под Сталинградом они вывесили траурные флаги со свастикой и усилили издевательства над нами (о поражении нам сообщили немцы-коммунисты).
В эти дни они всех старались выгнать на работы и били нещадно. Так было и после разгрома под Орлом и Курском… Мы уже ориентировались по отношению к нам о положении на фронтах».
Многие исследователи подчеркивают, что самыми худшими в системе лагерей Маутхаузена были условия содержания советских узников и евреев. Григорий Иванович тоже касается этого вопроса.
«Еще хуже было евреям в лагере. Их привозили из Франции, Польши, Венгрии, Румынии и других стран. Их здесь уничтожали планово: травили собаками, убивали просто, расстреливали, сбрасывали с обрыва в каменоломню, загоняли на колючую проволоку под током или посылали на часового.
Однажды, как обычно последними, мы шли в каменоломню, при повороте от лагеря в каменоломню позади мы услышали немецкую ругань и крики. Оглянувшись, мы увидели группу заключенных человек в 25–30, которые, гремя пантуфлями, а то и просто без них, бежали. Их сопровождали эсэсовцы с засученными рукавами и собаками. Нам приказали ускорить шаг, освободив дорогу вправо, где работала штрафная команда. Их гнали туда. Когда они пробегали мимо нас с ужасом на лице, мы по желтому и красному треугольникам узнали, что это были евреи. Не успели мы спуститься по лестнице, как услышали выстрелы – это стреляли в них, а к вечеру их осталось человек 15–17. Это для «занятий» эсэсовцам на следующий день. Так продолжалось до последнего еврея. Партии в 40–50 человек «хватало» им на 2–3 дня, не больше. Их помещали на 6 блоке, и режим для них был еще хуже, чем у нас…
Наши ряды таяли. Нас осталось человек 130… Меня и остальных не каменотесов перевели в 19 блок. Мы стали доходить… В этом блоке нам уменьшили порции хлеба и баланды: давали хлеб на 5 (в лагере на 3) и консервную банку баланды. Были слухи: нас готовят в какой-то другой лагерь.
В первой половине 1944 года нас стали отправлять по 1–3 человека в другие лагеря – филиалы Маутхаузена – Гузен, Эбензее и др…»
В своих воспоминаниях Григорий Иванович пишет о том, что в лагерь Маутхаузен часто привозили советских военнопленных. В 1943 году прибыла группа офицеров, и среди них был один пожилой человек, полковник Старостин (советский разведчик Лев Маневич).
Позднее, в марте 1944 года, когда Григория Ивановича перевели в лагерь Эбензее, там он вновь встретился с ним. Они узнали друг друга.
Эбензее
Концлагерь Эбензее, один из филиалов Маутхаузена, был построен по приказу Гитлера после того, как в результате операции «Гидра» в августе 1943 года британской авиацией были разрушены самые важные предприятия по производству баллистических ракет Фау-2. Разъяренный фюрер приказал перенести эти предприятия в подземные штольни. И 8 ноября 1943 года в Эбензее стали свозить первых узников для возведения жилых бараков и цехов. Первыми заключенными лагеря Эбензее были квалифицированные рабочие в возрасте от 20 до 40 лет. Это были в основном итальянцы и французы, позже сюда были доставлены и советские военнопленные. Лагерь постоянно расширялся вплоть до весны 1945 года. Узники должны были в кратчайшие сроки пробурить в горах штольни. В них фашисты планировали поместить современный ракетный завод с испытательными площадками. Условия жизни узников в концлагере Эбензее были гораздо хуже, чем в большинстве других второстепенных лагерей. Обуви на всех не хватало, поэтому многих заставляли работать босиком. Кормили узников крайне скудно. Подгоняемые охранниками, обессилевшие от голода, замерзшие люди работали по 10–12 часов. Тех, кто падал, избивали плетьми, затаптывали сапогами. Трупы сваливали в общую яму или сжигали в крематории.
В Эбензее возникло активное подпольное движение Сопротивления, которым управлял созданный летом 1944 года международный лагерный комитет. Членом подпольной организации стал и Григорий Иванович.
Благодаря информаторам среди сотрудников лагеря, члены подполья заблаговременно узнали о приближении союзников и оказали организованное сопротивление эсэсовцам, планировавшим отправить заключенных в тоннели и взорвать их. Комендант лагеря и большинство персонала бежали. Оставшиеся в лагере заключенные были освобождены через несколько дней.
«Полковник Старостин и другие руководители подполья взяли всю заботу о наших жизнях на себя. Организовали команды по подвозке картофеля, муки из г. Эбензее, и неделю мы были хозяевами в лагере. Охрана выпускала команды за продуктами, не чиня им препятствий.
Я несколько раз встречался со Старостиным. Сильно похудел, осунулся, мы знали, что он болен. 5 мая пришли три американских танка, был митинг, восторги. Охрана, бросив винтовки, покинула посты, и началось, как говорят, столпотворение. Голодные, измученные, мы бросились на кухню, пекарню, склады и, громя всё, насыщались «свободой и пищей». Вот в эти последние дни и скончался полковник Старостин – Лев Маневич».
Лев Маневич – советский разведчик, Герой Советского Союза (это звание было присвоено ему в 1965 году). В 20–30-е годы он добывал важную разведывательную информацию, был арестован итальянской фашистской контрразведкой и приговорен к длительному тюремному заключению. В 1943 году передан гитлеровцам. Умер от туберкулеза в лагере.
После освобождения из лагеря, с мая 1945 по август 1945 года, Григорий Иванович находился при 200-м запасном стрелковом полку, в городе Айзенштадте (Австрия), возможно, здесь он проходил спецпроверку. Затем с августа по ноябрь 1945 года служил сначала в 188-м армейском стрелковом полку в Венгрии, далее в г. Деве (Румыния) стрелком-минометчиком 101-го минометного полка (3 Украинский фронт).
В декабре 1945 года Григорий Иванович вернулся домой. Он понимал, что за долгие четыре года многое могло измениться. И, наверное, поэтому, сначала он приехал в Рогозинки, к матери, от которой узнал, что его любимая жена Нина работает в селе Муравлянка и каждую неделю по дороге в Ракитино обязательно навещает свекровь. А самое главное, не теряет надежду дождаться своего мужа. Как на крыльях летел Григорий в с. Муравлянка. Идет по селу, а навстречу ему жена. Всё ближе и ближе, но… не узнала в этом необыкновенно худом мужчине она своего мужа. Прошла мимо, и он не решился ее окликнуть. Но вдруг… они резко повернулись и бросились в объятья друг к другу, радуясь этой счастливой, долгожданной встрече.
С апреля 1946 года Григорий Иванович приступил к работе – инспектором РОНО Епифанского района, затем переехали в родную деревню жены Ракитино, с сентября 1947 года Григорий Иванович был назначен директором Ракитинской семилетней школы. В этом же году он поступил в МОПИ имени Н. К. Крупской на географический факультет, окончил его в 1952 году. Директором школы он работал до августа 1949 года, когда вдруг руководство решило, что бывший военнопленный не может возглавлять школу и перевело его на должность завуча. 10 лет он проработал завучем и в 1959 году вновь был назначен директором.
А вот в партию его не принимали долго, до 1965 года, он переживал, обижался. Жена как могла, успокаивала, убеждала.
В августе 1966 года Григория Ивановича назначают директором Гремячевской средней школы Новомосковского района, и семья переезжает в Гремячее.
В процессе работы над этой темой на сайтах в интернете я познакомилась с воспоминаниями бывших узников концлагеря Маутхаузен (Анатолия Станиславовича Соя, Василия Антоновича Кононенко, Федора Степановича Солодовника, Ивана Петровича Киселева и других), и обратила внимание, что в основном в этих публикациях факты трагических событий восстановлены с 1942 года, а Григорий Иванович подробно описывает свое пребывание в Маутхаузене в 1941 году. Поэтому, я считаю, что записи Григория Ивановича имеют огромную ценность, ведь это рассказ живого свидетеля трагических событий первого года войны.
Изучив записи Григория Ивановича, я постаралась показать концентрационный лагерь «изнутри», с позиции советского военнопленного, бывшего узника, лично испытавшего ежедневные, бесконечные мучения и унижения. Я обратила внимание на бесправное положение советских военнопленных. Выяснила, что это происходило, потому что Советский Союз не ратифицировал Женевскую конвенцию 1929 года об обращении с военнопленными, поэтому Международный Красный Крест не имел возможности контролировать жизнь наших соотечественников в фашистских лагерях. А вот заключенные разных национальностей, несмотря на запреты, всячески старались облегчить жизнь советских военнопленных.
Я попыталась понять, что помогает человеку выжить в тяжелейших условиях, сохранить человеческое лицо, не озлобиться на весь мир. И пришла к выводу, что в концлагере выживали не те, у кого крепче здоровье, а те, у кого тверже дух и кому было ради чего жить.