Историк Никита Петров рассказывает о том, как сегодня историкам работается в архиве, когда в Архангельске судят их коллегу, а на уровне СНГ провозглашают единую архивную политику – лишних сведений о прошлом не рассекречивать. Что грозит историкам: потеря профессии и/или свободы?
Никита Петров – историк, доктор философии и сотрудник общества «Мемориал»
– Сейчас в Архангельске продолжается суд над историком Михаилом Супруном, работавшим в архиве. Его обвиняют в нарушении личной тайны – он собирал сведения о репрессированных. Отражается ли это дело на остальных историках, по роду своей профессии связанных с архивами?
– Если мы проследим, как развивалось уголовное дело – несмотря на протесты российских историков (на их открытое письмо не последовало вообще никакой реакции), несмотря на зарубежные протесты, – мы поймем, что главное здесь, похоже не наказание, а демонстрация. Даже если оба подсудимых будут оправданы, а кроме Супруна обвиняется также полковник МВД Александр Дударев, который, по мнению обвинения, не должен был пускать историка в архив, – это все равно очень плохой прецедент, который теперь делает погоду в сфере доступа к архивной информации. Историков и сотрудников архивов – как государственных, так и ведомственных, это уже довольно изрядно напугало: получается, что испортить жизнь можно теперь любому историку. Это не означает, что всех историков завтра будут арестовывать, но очевидно, что подается знак.
– Что это за знак? В чем обвиняют Супруна и – косвенно – российских историков, занимающихся сбором фактических (а значит и персональных) сведений?
– Статья 137 Уголовного кодекса России («Нарушение неприкосновенности частной жизни»), по которой обвиняется Супрун, сама по себе крайне туманна и расплывчата.
Часть 1 ст. 137 УК РФ: Незаконное собирание или распространение сведений о частной жизни лица, составляющих его личную или семейную тайну, без его согласия либо распространение этих сведений в публичном выступлении, публично демонстрирующемся произведении или средствах массовой информации
Четкого определения личной тайны нет. В Москве бы такое дело вряд ли бы прошло – все-таки шума больше. А Архангельск стал своего рода экспериментальной площадкой. Я не думаю, что существует прямой указ какого-то высокого правительственного лица о преследовании историка и запрете работы в архивах. Это скорее самодеятельность местных, региональных чиновников, но они отлично улавливают, что носится в воздухе. Само по себе настроение в научных кругах было безрадостным, пессимистичным в отношении работы с архивами: мы наблюдаем не только нежелание власти заниматься раскрытием архивов и информации, но и вообще не видим попыток осмысления прошлого. Нет, конечно, декларации, заявления, слова о важности исторического познания, о преодолении тоталитарного прошлого есть, но вот конкретных результатов нет. Существующие конкретные результаты – например, это уголовное дело – полностью противоречат декларациям.
Логика развития России движется сейчас в сторону, обратную перестроечной линии: от свободы к несвободе, от разрешений к запретам, от ясных и понятных слов – к намекам и самоцензуре. Самоцензура включается и у историков; они понимают, что на некоторые темы писать не стоит – это не запрещено, но лучше не рисковать.
– Недавно стало известно еще об одном архивном «деле» – о неком соглашении в рамках СНГ о единой архивной политике. Чего ждать от этой инициативы?
– Вообще после 1991 года у каждой страны, входившей ранее в СССР, была своя архивная политика, свой закон. Попытки регламентации согласований в ходе рассекречивания советских документов (на самом деле – в целях сдерживания процесса рассекречивания) уже предпринимались в странах СНГ на двухстороннем уровне. Например, совместный документ по согласованию архивной политики в области рассекречивания был подписан между Россией и Белоруссией 20 января 2003 г.
Точное название нового и более масштабного соглашения – «Соглашение о порядке пересмотра степени секретности сведений, засекреченных в период существования Союза Советских Социалистических Республик, в государствах – участниках Содружества Независимых Государств». Насколько мне известно, его подписали Беларусь, Армения, Таджикистан, Узбекистан – и пока не подписали Украина и Молдова, очень надеюсь, что и не подпишут. Украинские историки выступили резко против, и Украина пока притормозила. С Украиной вообще забавная ситуация. Украина как государство существует с 1991 года, т.е. на предыдущий период никакие украинские законы не распространяются. Поэтому в Украине бессмысленны и незаконны запретительные грифы на документах, созданных до 1991 г., – национальный закон о гостайне не действует в отношении документов другого государства – СССР. А в украинских архивах очень много интересных документов. Неслучайно иностранные историки, занимающиеся советским периодом, предпочитают работать в Украине, Бишкеке, Баку – там доступ в архивы гораздо более открыт, чем в России. По крайней мере, так было. Что касается российских историков – об их протестах я ничего не слышал, это и понятно – у нас слишком привыкли к политике запретов; трудно представить, что историки выйдут протестовать на улицы.
Соглашение было подписано в октябре 2011 года на саммите СНГ в Санкт-Петербурге и предписывает, как следует обращаться с секретными документами. Текст долго не выкладывали в интернете, но совсем недавно он появился. Я подозреваю, что к нему существуют еще «секретные протоколы», методички, как действовать, потому что сам по себе текст соглашения слишком расплывчатый, в нем не описаны конкретные механизмы. Суть заключается в том, что документы, засекреченные в период существования СССР, можно рассекретить только с разрешения задействованных в документе сторон и стран. Фактически это отражение имперских амбиций Москвы и Кремля: рассекречивание в первую очередь нужно согласовывать с Москвой. Занимаются всем этим структуры, которые оберегают гостайну. В России это Межведомственная комиссия по защите гостайны; во всех странах СНГ, уже давно существующих самостоятельно, также есть подобные органы.
Формально это не идеологический документ (единая государственная идеология у нас запрещена конституцией), т.е. в суде его оспорить нельзя. Хотя, конечно, он действует именно в этой сфере. Кремль четко дает понять, что он бы не хотел делать публичной информацию о некоторых действиях советского правительства. И опять же, как в случае с делом Супруна, в котором важна демонстрация политики запретов: неизвестно, как будет складываться реальная практика, вполне возможно, в странах СНГ и будут продолжать публиковать документы, но вектор обозначен явно. Москва, как и раньше, старается все контролировать.
– Сможет ли ограничение доступа в архивы повлиять на исторические исследования и представление о прошлом?
– Сейчас уже вряд ли. Слишком много опубликовано к настоящему моменту – я имею в виду не только исследования, но и многотомные сборники документов. Даже если мы на секунду представим, что во всех российских архивах начался нескончаемый санитарный день, месяц или год, и туда никого не пускают, то на основании уже опубликованных документов вполне очевидно, что советский режим – преступный. Проблема не в том, что документов мало, проблема в том, что они не осмысленны, в том числе и самими историками. А уж чиновники и подавно о них не знают, упорно стремясь скрыть в архивах то, что давно уже известно.
Но, что говорить, историк без архива – не историк. Исследователь, занимаясь конкретной темой, всегда стремиться заполучить в свою работу какую-нибудь архивную жемчужину. С прямым отказом он вряд ли столкнется даже теперь. А вот что его ждет – это формальные усложнения получения архивных сведений, проволочки, бюрократические препятствия, утомительные и едва ли преодолимые.
Вопросы задавала Юлия Черникова