В мае 1933 года лондонская газета The Times опубликовала четыре статьи, посвящённые московскому показательному процессу над арестованными 11 марта того же года инженерами английской фирмы «Метро-Виккерс» (Metropolitan-Vickers), которых обвинили в заговоре с целью саботажа советской электросети. Вместе эти статьи, как говорится в авторском комментарии, составляют результат специального расследования, в значительной степени построенного на свидетельствах двух британских подданных – фигурантов этого процесса.
В первой публикации приводится рассказ инженера Аллана Монкхауза. Про него, в частности, сообщается, что в Москву он впервые приехал в 1911 году и поначалу работал на компанию Dick, Kerr & Co., занимавшуюся развёртыванием в Москве трамвайной сети; в 1919 году служил переводчиком британского экспедиционного корпуса в Архангельске, затем покинул Россию, но в 1924 году вернулся – уже как представитель Metropolitan-Vickers – и до 1929 года жил в основном в Ленинграде, после чего был назначен главным представителем компании в Москве.
Как пишет The Times, в основу повествования положено письмо, отправленное Монкхаузом 14 марта 1933 года (сразу же после освобождения из Лубянской тюрьмы, где он пробыл около двух суток), другому обвиняемому по фамилии Ричардс, находившемуся к тому времени уже за пределами Советского Союза. Фрагменты письма (то есть прямая речь Монкхауза) выделены серым. Они снабжены комментарием специального корреспондента The Times.
The Times
22 мая 1933 года
Московский процесс
Часть 1. Прямая речь Монкхауза
<…>
Действия ОГПУ в отношении компании [Metropolitan-Vickers] давно не были секретом для тех, кто имел отношение к деятельности компании в России… В декабре 1932 года появились первые признаки того, что внимание со стороны ОГПУ усиливается… Однажды, ближе к концу 1932 года, под Ленинградом пропала пожилая русская домработница [сотрудника Metropolitan-Vickers Уильяма] Макдональда по фамилии Рябова. Больше ее не видели, и известий о ней не было. Затем в январе секретаря компании Анну Сергеевну Кутузову… заманили в ОГПУ, где продержали около суток и допросили. Ощущение, что в любой момент может начаться атака, стало настолько острым, что Монкхауз отправился в Англию, намереваясь разъяснить положение дел советскому торговому представителю в Лондоне. В ходе встречи с ним Монкхаузу были даны категорические заверения, что бояться Metropolitan-Vickers нечего, что компания имеет очень хорошую репутацию, и что никаких претензий ни к Монкхаузу, ни к другим сотрудникам не имеется. Поэтому Монкхауз может возвращаться в Россию и продолжать свою работу без малейших опасений каких бы то ни было преследований.
<…>
За день до арестов Монкхауз говорил Родену, одному из инженеров компании, который выехал в Англию 12 марта, что, согласно исследованию [наркома тяжелой промышленности Серго] Орджоникидзе, перспективы компании в России были радужны как никогда… Несмотря на всё это, тайная полиция провела обыски в офисах компании и жилищах сотрудников, 19 из 40 сотрудников компании были арестованы… Лишь сейчас появилась возможность во всех подробностях описать происходившее во время пребывания инженеров в тюрьме на Лубянке и в ходе попыток выстроить обвинение против них. Монкхауза держали в ОГПУ два дня. Его рассказ о пережитом приводится дословно.
<…>
«Четыре сотрудника доставили меня на Лубянку. Произошла некоторая заминка, во время которой я говорил с одним из руководителей следственного управления и рассказал ему о своей беседе с советским торговым представителем в Лондоне и данных им гарантиях. Я предупредил его, что дело это весьма серьёзное, и выразил надежду, что арест согласован с вышестоящим начальством. Он заверил меня, что всё делается с полного одобрения советского правительства, которое обстоятельно рассмотрело данный вопрос. Затем меня отвели в тюрьму, где я прошел через обыкновенные тюремные процедуры: меня раздели, изъяли подтяжки, галстук, воротничок и тому подобное, а также все иные предметы, с помощью которых можно повеситься. Около 3:30 меня поместили в камеру, а в 6:30 разбудили, принесли легкий завтрак, после чего, в 8 утра, начался перекрёстный допрос. Он продолжался непрерывно на протяжении 19 часов.
Никаких конкретных обвинений мне не предъявили, однако предложили во всем сознаться. Применялись обычные угрозы, и в конечном итоге я признал, что старался быть в курсе общей ситуации в стране с тем, чтобы информировать совет директоров об общем положении, а также о возможностях для ведения бизнеса в будущем, однако я сказал им, что все это я считал обычной деловой практикой. Мне объяснили, что это политический и экономический шпионаж, пусть он и вёлся лишь в интересах фирмы. Затем мне устроили перекрёстный допрос, целью которого было заставить меня признать, что я являюсь сотрудником британской разведки. После восьми часов бесплодных пререканий они это дело бросили. Потом начался ещё один такой же допрос (он длился пять часов), чтобы заставить меня признать, что у меня имелся секретный источник средств на контрреволюционную и подрывную работу. Через пять часов было снято и это обвинение. Вслед за тем меня обвинили в военном шпионаже, однако от данного обвинения вскоре отказались».
Монкхауз добавил, что после полуночи ему предъявили список поломок турбин за последние несколько лет. Тогда к разговору присоединились технические специалисты из числа сотрудников ОГПУ. Под давлением длительного допроса он признал, что некоторые поломки связаны с ненадлежащим качеством материалов и исполнения…
<…>
«После этого мне дали примерно пять часов поспать. Сон был прерван обычным распорядком тюремной жизни: я должен был убраться в камере и сходить в уборную. В тюрьме все это делается в установленные часы».
<…>
«В моей камере висело объявление: “Завтрак – 7:30”. Примерно за полчаса до этого в камеру просунули щетку и совок. В соответствии с распорядком я должен был подмести свою камеру. Пришла женщина с большим подносом черного хлеба, с которого я взял свою порцию, затем пришел солдат с большим чаном чая, из него я наполнил свой котелок. Я слышал, как открывали и закрывали камеры, обнося едой других заключенных… Также, я хотел бы обратить внимание на то, что ночью в камере горит яркий свет, и часовой каждые десять минут заглядывает внутрь. Каждый раз, когда он это делает, заключенный слышит щелчок задвижки, поэтому первые две ночи он практически не спит».
<…>
«В 8 утра меня опять привели к следователям, и допрос продолжился… Меня попросили написать список людей, с которыми я в нерабочее время обсуждал общее положение дел в стране, и после долгих размышлений я назвал 10 более или менее безобидных эпизодов, относящихся к 1924 году. В результате мне опять пригрозили высшей мерой наказания за сокрытие сведений, причем мне сказали, что Торнтон во всем сознался. Я заявил сотрудникам, что не верю в это, но к моему полнейшему изумлению мне дали прочесть признание Торнтона с его подписью. Из прочтённого я могу лишь сделать вывод, что Торнтон либо не выдержал нервного напряжения, либо сознательно пытался взять на себя вину, которой на нём не было, чтобы прикрыть остальных. Мне удалось продемонстрировать следователям, что два случая, по которым в его показаниях содержались обвинения против меня, представляли собой совершенно невинные разговоры».
<…>
«[Ближе к вечеру] меня на час увели в камеру, а когда вывели снова, разговор на ту же тему продолжился… [Затем] люди, которые меня допрашивали, внезапно ушли, оставив меня под стражей в комнате для допросов примерно на час. Вернувшись, они сказали, что я сознался не до конца, скрываю информацию, и что меня следует считать преступником и соответствующим образом ко мне относиться. На этом этапе они пустили в ход самые страшные угрозы. Старший сказал мне, что если я буду упорствовать, настанет конец моей службе, будь то Советскому Союзу или Великобритании, и потом спросил меня, понимаю ли я, что это означает. Я ответил, что понимаю и готов к этому. После этого он, к моему удивлению, перешел на очень дружелюбный тон и сказал, что за тот час, что их не было, сам Менжинский (глава ОГПУ) уверился в моей искренности и невиновности и распорядился меня отпустить. События следующих тридцати минут были поистине комическими. Меня срочно отвели в кабинет коменданта, где я был принят как важный гость, из тюрьмы принесли мои вещи, и он лично помог мне собрать сумку, спустил ее к главному выходу на Лубянскую площадь, где меня ждал автомобиль… Прежде чем я уселся, все высокие чины, с которыми я имел дело, вышли меня проводить, пожимали мне руку и так далее… В кабинете коменданта я подписал расписку, что не стану покидать Москву без разрешения ГПУ».
По теме:
- несколько архивных фотограграфий процесса / humus
- Рождение вредителя: отрицательная политическая сакрализация в стране советов (1920-е) / urokiistorii