Самоубийство как явление индивидуальное существовало во все времена, но иногда оно становится явлением социальным.
Николай Бердяев
Самые дальновидные и решительные из обреченных — те и в руки не дались, те покончили с собою до ареста. … А дали себя арестовать те, кто хотели жить. А из хотящего жить можно вить веревки!
Александр Солженицын
… мне начинают повсюду мерещиться двурушники…
Вениамин Фурер
В 1930-х годах по коммунистической партии прокатилась волна самоубийств. «Старые большевики» массово сводили счеты с жизнью по разным причинам: страх ареста и пыток, переосмысление собственного опыта Гражданской войны, разочарование в советском строе. Рассказываем о самых громких самоубийствах в партийной верхушке, а также о том, что толкало большевиков на суицид, чем это оборачивалось для их близких и почему предсмертных записках часто встречались клятвы в верности Сталину.
Многие, наверное, в свое время смотрели советский художественный фильм «Клуб самоубийц, или Приключения титулованной особы», снятого по новелле Р. Стивенсона. Но далеко не все знают, что в 30-е гг. прошлого века в верхушке советской компартии образовался тоже своего рода «Клуб самоубийц» и тоже во главе с Председателем, тасующим и раздающим «карты смерти». Звали Председателя Иосифом Сталиным.
Вынесенная в эпиграф фраза — дословная цитата из предсмертной записки 32-летнего большевика Вениамина Фурера, покончившего жизнь самоубийством в сентябре 1936 года. В годы перестройки весьма обсуждаемой темой стали разного рода рассказы о якобы имевших место случаях сопротивления видных большевиков сталинскому произволу в период Большого террора. Тут обычно фигурируют имена Осипа Пятницкого, Григория Каминского и ряда других. В материале, посвященном Пятницкому, мы уже касались этой темы, здесь же только отметим, что никаких сколь-нибудь серьезных доказательств этого противостояния историки обнаружить не смогли. Поэтому от версии об активном сопротивлении обратимся к рассказу о сопротивлении реальном, но пассивном — добровольному уходу из жизни. Читателям судить, насколько эти поступки можно считать актами сопротивления, пусть и морального, но актами неповиновения партийной дисциплине они точно были.
Сделаем небольшой экскурс в историю вопроса. Историк Михаил Комар отмечал, что «не прошло и 10 лет после Октября, как в среде большевиков назрело разочарование, которое вылилось в массовое сведение счетов с жизнью». Ссылаясь на партийные статистические документы, он отмечает, что, к примеру, в первом квартале 1925 года «Каждый восьмой из скончавшихся большевиков свёл счёты с жизнью! Материалы переписи населения 1926 года констатируют, что 7% от общего числа самоубийств пришлось опять же на, казалось бы, привилегированную часть населения — коммунистов». Перефразируя пролетарского поэта-самоубийцу, можно сказать, что их партийная лодка разбилась о быт.
Отношение партийных органов к фактам самоубийств большевиков было двояким: с одной стороны, оно вроде бы приветствовалось в случаях пленения коммуниста врагами, с другой — суициды на бытовой, а тем более идеологической почве всегда рассматривались как антипартийные поступки, своего рода предательство. Партийный идеолог Емельян Ярославский в октябре 1924 года, обращаясь к этой проблеме, констатировал, что «кончают самоубийством люди усталые, ослабленные. Но нет общей причины для всех», а в декабре 1925 года говорил о партийных самоубийцах, что это люди «слабонервные, слабохарактерные, изверившиеся в мощь и силу партии». При этом отношение к обычным беспартийным гражданам было еще более жестким. Наталья Лебина отмечает, что «в большинстве советских газет уже в период нэпа сведения о добровольном уходе человека из жизни публиковались в разделе «Происшествия» с нетактичными комментариями, в одном ряду с сообщениями о кражах, разбойных нападениях, попойках, драках. Фамилии суицидентов печатались полностью».
Михаил Комар справедливо подчеркивает, что на фоне разочарования советской действительностью, многие коммунисты начали рефлексировать по поводу своих прежних жестокостей в период Гражданской войны. Реальная цель, как оказалась, совсем не оправдывала средства. Так, например: «работа партийно-врачебной комиссии в одном только Алтайском крае зафиксировала такие цифры: у 76,4% партноменклатуры наблюдалась неврастения». Как наиболее известный пример такой неврастении часто вспоминают писателя Аркадия Гайдара, который был списан из Красной Армии по причине нервного расстройства.
Как обстояло дело с самоубийствами среди большевиков в период с конца 20-х и до середины 30-х годов, мы можем только гадать: партийная статистика по этому вопросу нам неведома и нет никакой уверенности, что она велась. При этом исследователь Сергей Богданов в своей статье «Самоубийства в СССР и США в 1920-е гг.: особенности национальных трагедий» подчеркивает, что «Если в начале 1920-х гг. правящая партия вполне терпимо относилась к самому факту суицида, то уже начиная с середины 1920-х гг. политическое руководство страны стало решительно осуждать добровольный уход из жизни. Более того, самоубийцы стали причисляться к “идейно чуждым элементам”, “врагам революции” со всеми вытекающими из этого последствиями для родных и близких суицидента».
Не претендуя на полноту изложения, мы расскажем читателям о десяти, как нам кажется, самых громких случаях самоубийства среди известных советских руководителей в годы непосредственно предшествующие террору и вплоть до его апогея в 1937 году. Из известных самоубийц первой половины 30-х годов прошлого века, близких к правящей верхушке, конечно, надо вспомнить пролетарского поэта Владимира Маяковского и жену Сталина Надежду Аллилуеву. Но суициды, вызванные политическими причинами, среди действующих высокопоставленных большевиков вплоть до 1933 года не случались.
1933, украинский «националист» Скрипник
Череду таких трагедий открыла смерть крупного украинского большевика, члена ЦК партии, наркома просвещения Украины Николая Скрипника (Скрыпника). Двумя месяцами ранее, 13 мая 1933 года, покончил с собой классик украинской литературы и идеологический оппонент Скрипника — Николай Хвылевой. Это был демонстративный акт протеста против ареста его товарища, писателя Михаила Ялового. В свое время Скрипник жестко критиковал Хвылевого за лозунг «Прочь от Москвы!», обвиняя его в украинском национализме.
Теперь же в этом грехе был обвинен и сам Скрипник. Он покончил с собой в Харькове 7 июля 1933 в собственном служебном кабинете. На следующей день ЦК ВКП(б) в некрологе, опубликованном в «Правде», констатировал, что это был «акт малодушия». По тогдашней традиции политбюро ЦК КП(б)У 27 марта 1934 года приняло специальное постановление «Об изъятии произведений Н. Скрипника», а его вдова через несколько лет была казнена.
***
Как известно, предвестником Большого террора стало убийство Леонидом Николаевым в Смольном 1 декабря 1934 года ближайшего соратника Сталина, ленинградского руководителя Сергея Кирова. Его убийца, бывший член партии, планировал свое самоубийство, но, не справившись с нервами, промахнулся, и пуля ушла в стену. По утверждению одного из самых авторитетных биографов Кирова, Аллы Кирилиной сама эта попытка самоубийства позже была поставлена ему в вину, — она была расценена органами ОГПУ как один из признаков антипартийного заговора. Можно только гадать, как сложилась бы дальше история СССР, исполни Николаев свое намерение. Историк Борис Соколов справедливо отмечает, что «тогда невозможно было бы организовать политический процесс и обвинить в убийстве конкретных оппозиционеров».
1935, пламенный Бесо
В январе 1935 года застрелился известный грузинский большевик, секретарь Магнитогорского горкома партии Виссарион Ломинадзе. До 1930 года, когда он выступил против политики Сталина в составе т.н. право-левацкого блока, пламенный Бесо, как его называли товарищи по партии, возглавлял Закавказскую партийную организацию. Лишенный всех высоких постов, он, только благодаря дружбе с Серго Орджоникидзе, в 1933 году смог получить достаточно значительный партийный пост на Урале. В январе 1934 года, на XVII съезде ВКП(б), Ломинадзе, как и ряд других бывших видных оппозиционеров, выступил с небольшой покаянной речью, в которой умудрился 19 раз упомянуть Сталина. Речь была встречена аплодисментами.
Как вспоминает его сын Серго Ломинадзе, отец застрелился в служебном автомобиле по дороге в Челябинск, куда был вызван своим непосредственным начальником, секретарем Челябинского горкома партии Кузьмой Рындиным. Умер он на следующий день, 19 января 1935 года в городской больнице в Магнитогорске. В журнале «Дружба народов», 8 номере за 1999 год, были опубликованы воспоминания Серго Ломинадзе. Он приводит текст телеграммы, которую отправил в Москву его отец для передачи Серго Орджоникидзе: «Несмотря на все свои ошибки, я всю свою сознательную жизнь отдал делу коммунизма, делу нашей партии. Ясно только, что не дожил до решительной схватки на международной арене. А она недалека. Умираю с полной верой в победу нашего дела». Отметим здесь, что психологи называют такой тип самоубийства «альтруистическим», то есть якобы оправдываемый некими высокими целями.
Дочь тогдашнего директора Магнитогорского металлургического комбината, кандидата в члены ЦК партии А. Завенягина, Евгения Завенягина утверждает, что, несмотря на строжайший запрет, ее отец распорядился, чтобы «Виссариона Ломинадзе похоронили, как подобает, со всеми почестями». Спустя короткое время, посмертно, Ломинадзе был объявлен врагом народа, его вдова Н.А. Кувакина-Ломинадзе в 1938 году приговорена к 8 годам ИТЛ.
1936, загадка Ханджяна
В июле 1936 года, еще до начала Больших московских процессов, из Еревана пришла весть о самоубийстве 1-го секретаря компартии Армении, члена Центральной ревизионной комиссии ВКП(б) Агаси Ханджяна. Это произошло то ли 9-го, то ли 10-го июля, «Правда» сообщила об этом только 12-го. Уже во второй половине июля 1936 года Ханджяна посмертно объявили «врагом народа». В октябре 1961 года на XXII съезде КПСС тогдашний председатель КГБ А. Н. Шелепин неожиданно объявил, что Ханджяна «лично убил Берия в своем кабинете». Между тем, еще в 1956 году военный прокурор Главной военной прокуратуры СССР, полковник юстиции А. Н. Витиевский, изучил обстоятельства гибели Ханджяна. Он пришел к выводу, что ответ на вопрос, было ли это убийство или самоубийство, может дать лишь обследование черепной коробки. В 1957 году была проведена эксгумация останков и 21 ноября того же года — составлено заключение о том, что «отсутствует крышка черепа, на которой, согласно протоколу вскрытия № 38 от июля 1936 года, имелось сквозное пулевое отверстие от огнестрельного оружия с повреждением мозговой ткани». Таким образом, загадка смерти главы Армении так до сих пор не разгадана.
1936, правый уклонист № 3 Томский
В самый разгар первого московского большого суда над выдуманными виновниками гибели Кирова — Зиновьевым, Каменевым и другими старыми большевиками — покончил жизнь самоубийством бывший глава советских профсоюзов и один из лидеров т.н. правого уклона в партии Михаил Томский. «Правда» 23 августа 1936 года сообщила: «ЦК ВКП(б) извещает, что кандидат в члены ЦК ВКП(б) М. П. Томский, запутавшись в своих связях с контрреволюционными и троцкистско-зиновьевскими террористами… покончил жизнь самоубийством». В январе 1934 Михаил Павлович тоже выступал на XVII партийном съезде, тоже каялся, 15 раз помянул тов. Сталина, однако аплодисментов не удостоился. Товарищи так и не простили ему его «правый уклон».
Томский оставил предсмертное письмо на имя Сталина, оно опубликовано во 2-м номере журнала «Родина» за 1996 год. В нем он заверяет вождя в своей полной лояльности и характеризует своих бывших товарищей по Политбюро Григория Зиновьева и Льва Каменева как «подлую банду». Где был захоронен прах Томского, до сих пор неизвестно. Существует версия, что первоначально Томский был похоронен на территории собственной дачи, откуда через несколько дней тело вывезли сотрудники НКВД в неизвестное место. Чуть позже вся семья Томского была репрессирована.
1936, партработник из Горловки Фурер
Следующим, хотя и не таким высокопоставленным, но весьма известным в партии, особенно в Донбассе и Москве, стал уже упомянутый выше Вениамин Фурер. Как считается, он был обязан своей карьерой Лазарю Кагановичу. Фурер в 1930 вернулся с нелегальной работы по линии Коминтерна из-за границы и был направлен на работу в Донбасс, где в 1933–1935 гг. возглавлял Горловский горком партии. В Горловке, в бытность Фурера ее руководителем, жил известный советский писатель Исаак Бабель, который очень высоко оценивал достижения Вениамина Яковлевича по улучшению быта шахтеров и благоустройству города. В феврале 1934 года Фуреру было доверено выступить от имени коммунистов Донбасса на заседании XVII партийного съезда. К этому времени вся партийная печать Союза уже вовсю пропагандировала т.н. горловский опыт. Партиздат в 1935 году тиражом 40 тысяч экземпляров напечатал его книгу «Новая Горловка».
В феврале 1935 года Каганович, руководящий тогда московской парторганизацией, забрал Фурера в Москву. Тот возглавил один из ключевых отделов Московского комитета партии — отдел культуры и просвещения. Фурера даже одно время прочили на должность председателя Радиокомитета, но Хрущев, сменивший Кагановича на посту партийного руководителя Москвы, воспротивился этому. Предсмертное письмо Фурера, который застрелился 16 сентября 1936 года, хранится в РГАСПИ. Его текст с комментариями и пояснениями опубликован Н.А. Лысенковым в 6-м номере журнала « Исторический архив» за 2015 год. О смерти Фурера в этот же день Никита Хрущев сообщил руководству партии и страны. Позже Хрущев вспоминал, что Каганович, прочитав письмо Фурера «плакал, просто рыдал». Сам же Хрущев уже в марте 1937 года в речи на пленуме ЦК говорил про Фурера, что «желая скрыть следы своей преступной работы и этим самым облегчить врагам борьбу с нашей партией, он всячески запутывал эти нити, покончив даже жизнь самоубийством».
Само по себе письмо Фурера, безусловно, не только исторический документ эпохи, но и своего рода анамнез психического расстройства, мании преследования, шизофрении: Я понимаю, как нелепа моя смерть. Я откровенно признаюсь, что я боюсь такой смерти, которой нужно самому помогать. … Но еще больше я боюсь потерять доверие нашей партии. … И вот уж 10 дней на меня надвинулось холодное, безумное ощущение, что я могу хоть немножко быть поколебленным в доверии партии. … Мне стало казаться, что любая из этих гадин, стараясь выпутаться и вконец изолгавшись, может выпустить и на меня несколько капелек бешеной слюны. … Иосиф Виссарионович, поймите меня по-отечески, и поверьте, пожалуйста, что если я умираю как безумный, быть может, просто как дурак, одержимый безумной манией, но не как лгун».
Жена Фурера, известная балерина, солистка театра имени Станиславского Галина Лерхе вначале была арестована, а потом отправлена в ссылку в Казахстан. После смерти Сталина Галина поселилась в Харькове, где вторично вышла замуж и родила дочь. По свидетельству знавших ее людей, о своем первом муже вспоминала неохотно.
***
Какое значение придавал Сталин и его ближайшее окружение фактам самоубийств видных партийцев, видно из материалов декабрьского 1936 года пленума ЦК партии, которые опубликованы издательством РОССПЭН в 2017 году. Этот пленум примечателен тем, что в советской печати о нем ничего не сообщалось. Работал он два дня — 4-го и 7-го декабря 1936 года, и как раз между его заседаниями, — 5 декабря, с большой помпой была принята сталинская конституция. На пленуме обсуждалось только два вопроса. По первому, утверждению текста конституции, решение был принято буквально за считанные минуты — единогласно одобрили. А вот второму вопросу, докладу главы НКВД по подготовке второго московского процесса (Г. Пятаков, Г. Сокольников, К. Радек и другие) посвящены все два дня заседаний пленума.
Очевидно, что, несмотря на секретность, слухи и о самом пленуме и его повестке просочились. Именно поэтому о нем написал и Александр Солженицын в 1-м томе «Архипелага Гулаг». Александр Исаевич считал, что на пленум из НКВД был доставлен Георгий Пятаков, и члены ЦК задавали ему вопросы, при этом тот «изобличал Бухарина и Рыкова». Такая очная ставка между Бухариным и Пятаковым действительно имела место, но, судя по документам, там из членов ЦК присутствовали только Сталин, Ворошилов и Ежов. Это и понятно, было бы неразумно выводить Пятакова на обозрение всех членов ЦК, неизвестно какой бы фортель он мог бы выкинуть, да и реакция членов ЦК при виде измученного в НКВД старого большевика могла быть непредсказуемой.
Именно на этом пленуме Сталин вернулся к вопросу о самоубийствах среди деятелей высшей партноменклатуры. Он вспомнил поименно абсолютно всех перечисленных нами выше руководителей. И резюме его рассуждений было таково: «Вот вам одно из самых последних острых и самых лёгких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию, обмануть партию». Очевидно, что акты самоубийств бывших соратников он воспринимал прежде всего как акты неповиновения и нелояльности. Своего рода бунт! И Солженицын пишет о бывших вождях: «И в перерыве сказал Бухарину Рыков: “Вот у Томского — воля, еще в августе понял и кончил. А мы с тобой, дураки, остались жить”».
1937, товарищ Серго
В декабре 1936 года на пленуме ЦК Орджоникидзе не проронил ни слова, только на какой-то бессмысленный вопрос Бухарина о Пятакове коротко бросил: «Верно». Промолчал даже, когда Ежов в красках расписывал, как Пятаков с сообщниками якобы готовил на него покушение. Пятаков был заместителем Орджоникидзе по наркомату тяжелой промышленности, его правой рукой. Понятно, что его арест не сулил ничего хорошего Серго. Пятакова расстреляли 30 января 1937 года. А через две с небольшим недели, 19 февраля 1937 года, все советские газеты вышли в траурных рамках — с сообщениями о внезапной смерти Орджоникидзе от сердечного приступа. Похоронен он был со всеми почестями, но буквально через пару недель, на очередном пленуме ЦК, Сталин обрушился на покойного Серго с нападками за притупление бдительности, примиренчество и либерализм. Припомнил Сталин и дружбу Орджоникидзе с Ломинадзе. Чуть позже, в ноябре 1937 года, расстреляли родного брата Серго — Папулию.
История смерти Орджоникидзе оказалась в чем-то схожей с историей Ханджяна. Спустя много лет советские люди неожиданно узнали, что Серго Орджоникидзе покончил жизнь самоубийством, не в силах мириться со сталинским произволом. Вначале об этом сообщили только членам партии во время читки в парторганизациях т.н. закрытого доклада Никиты Хрущева на XX съезде партии, а в 1961 — всем гражданам из его же заключительного слова на XXII съезде КПСС. Случаем Орджоникидзе череда громких самоубийств старых большевиков в 1937 году не закончилась.
1937, старый большевик Пшеницын.
К маю 1937 года вал репрессий в Свердловской области все более и более набирал обороты. Под удар попали все ближайшие сотрудники бывшего секретаря обкома Ивана Кабакова. Закачалось кресло и под замом Кабакова, 2-м секретарем обкома Константином Пшеницыным. Пшеницын был весьма заметной в партии персоной, наряду с Павлом Постышевым, Василием Блюхером и Сергеем Лазо он в самом начале 20-х годов — один из руководителей т.н. Дальневосточной республики. Как тогда говорили, старый большевик, хотя ему еще не было и 45. В феврале 1934 года его избрали членом Комиссии партийного контроля. На пленуме обкома Пшеницын, как и положено, решительно отмежевался и от Кабакова, и от всех его приближенных, заклеймив их как врагов народа.
Однако товарищи по партии требовали от Константина Федоровича все новых и новых имен врагов народа. Уйдя с пленума обкома, заседания которого должны были продолжиться на следующий день, под утро 23 мая 1937 года Пшеницын застрелился, оставив после себя предсмертную записку. На следующий день новое руководство области объявило его «членом банды правых и троцкистских диверсантов».
Екатеринбургские историки А.В. Сушков и Е.И. Яркова опубликовали и подробно прокомментировали последнее письмо Константина Пшеницына. Письмо небольшое по объему и заканчивается вполне стандартно: «Без партии — политическая смерть. Вы это, безусловно, осудите. Но что же делать?! Желаю быстрейшей ликвидации последствий кабаковского вредительства на Урале. Ухожу с мыслью о любви и беззаветной преданности нашему Великому родному Сталину». Сестра Пшеницына, Ф.Ф. Пшеницына в письме на имя Хрущева в июне 1958 года написала, что родным, как и в случае с Михаилом Томским, не было разрешено его похоронить. Место захоронения Константина Пшеницына до сих пор неизвестно.
1937, главный политработник Красной Армии Гамарник
Буквально через несколько дней после самоубийства Пшеницына, 1 июня 1937 года, «Правда» на последней 6-й странице, в разделе «Хроника», сообщила, что «бывший член ЦК ВКП(б) Я. Б. Гамарник, запутавшись в своих связях с антисоветскими элементами и, видимо, боясь разоблачения, 31 мая покончил жизнь самоубийством». В этом сообщении интересно то, что Гамарника никто из состава ЦК партии не исключал, — он умер, будучи полноправным членом этого ареопага. За десять дней до этого Ян Гамарник, член Оргбюро ЦК ВКП(б), начальник Политического управления Красной армии, армейский комиссар 1-го ранга, был снят со всех государственных должностей и начал ждать неминуемого ареста. Совершив самоубийство, Гамарник стал единственным высокопоставленным военным, кому, хотя и таким трагическим образом, удалось избежать унизительного суда, прошедшего 10 июня 1937 над восемью высшими советскими военачальниками во главе с маршалом Тухачевским. Но одними посмертными проклятиями в его адрес дело не ограничилось: практически вся семья Гамарника была после его гибели репрессирована. В документах о реабилитации Гамарника указывается, что он был тяжело и неизлечимо болен. Оставил ли он после себя какую-либо записку или письмо, историкам неизвестно.
1937, всебелорусский староста Червяков
Прошло чуть более двух недель, и раздался новый выстрел, на это раз в Минске. Тамошний формальный глава советской Белоруссии Александр Червяков застрелился в перерыве между заседаниями партийного съезда: по одним данным, в собственном кабинете, а по другим — в туалете. На следующий день, 17 июня 1937 года, «Известия» и снова в разделе «Хроника», на последней странице сообщили, что «Червяков покончил жизнь самоубийством на личной семейной почве».
Председатель ЦИК Белорусской ССР, сопредседатель ЦИК СССР А.Г. Червяков на упомянутом выше XVI съезде большевиков Белоруссии был подвергнут, как писали газеты, «резкой критике» за недостаточную работу по борьбе с «врагами народа». Критикой это называли его товарищи по партии, а на самом деле это была разнузданная травля. Белорусский журналист Р. Горбачев отмечает: «Во время его выступления в зале гул, свист, крики. Людей там нет: спасая свои шкуры, делегаты готовы утопить кого угодно». В предсмертной записке Александр Григорьевич написал: «Все от меня отвернулись. Мне бросают самые несуразные обвинения в двурушничестве…». А спустя несколько дней, 21 июня 1937 года на допросе в минском НКВД выбросится из окна ближайший товарищ Червякова, кандидат в члены ЦК партии, председатель белорусского совнаркома Николай Гололед. Жена Червякова Анна в 1938 году получит от родной советской власти 10 лет лагерей.
1937, предатель интересов Украины Любченко
По уже устоявшейся к тому времени традиции, «Правда» на последней странице в разделе «Хроника» 2 сентября 1937 года сообщила о самоубийстве 40-летнего главы правительства Украины, кандидата в члены ЦК партии Панаса Любченко. При этом, в сообщении он назван «бывшим председателем СНК», хотя на момент смерти с должности его никто не снимал. Любченко покончил с собой вечером 30 августа 1937 года, придя домой на обед после заседания пленума ЦК КП(б)У, на котором был подвергнут жестким нападкам и обвинениям в национализме. Вероятно, Панас Петрович Любченко уже хорошо знал, что его смерть не будет гарантией безопасности родных, и потому принял очень тяжелое решение. Вот как описал смерть Любченко в своих мемуарах Никита Хрущев: «Решили проверить, почему Любченко не возвратился на заседание Пленума, и обнаружили такую картину: в постели лежали его убитая жена и сам он. Предположили, что по договоренности с женой он застрелил ее и себя».
Все оставшиеся в живых родственники Любченко были репрессированы. Как пишут украинские журналисты П.П. Бачинский и Д.В. Табачник, родная сестра Татьяна покончила жизнь самоубийством, брат Андрей, как значится в его деле, 17 сентября 1937 года «во время отсутствия следователя набросился на охраняющего его курсанта школы УГБ с целью выхватить оружие и во время борьбы с ним был курсантом убит — застрелен». Почти сразу после самоубийства Любченко появилась версия о том, что он и его жена были убиты агентами НКВД. В 1950-е гг. к этой версии склонялся работник Парткомиссии ЦК Н.А. Сытник, готовивший дело о реабилитации Любченко для рассмотрения на Президиуме ЦК компартии Украины. Но это остается только версией.
***
Заканчивая наш рассказ о трагической судьбе ближайших сталинских соратников, еще раз отметим, что это только самые известные и резонансные случаи, да и то и не все. Еще в марте 1937 года свел счеты с жизнью член Комиссии советского контроля Лев Гольдич, в январе 1938 года — член Комиссии партийного контроля Наум Рабичев, в сентябре того же года — глава Ленинградского НКВД Михаил Литвин. Но, понятно, что все это только вершина гигантского айсберга, — сколько менее значимых партийцев добровольно расстались с жизнью в годы Большого террора, мы можем только догадываться. Трудно не согласиться с мнением Натальи Лебиной: «Факты самоубийств альтруистического характера свидетельствуют о наличии тоталитарного типа отношений в российском обществе уже в конце 1930-х годов и об их активном развитии в эпоху послевоенного сталинизма, когда черты большого стиля в сфере повседневности достигли особого развития».
После смерти Сталина, когда советская система стала приобретать некоторые человекообразные черты, суицидов среди сановников практически не стало. Из известных случаев можно разве что назвать самоубийство члена ЦК КПСС, секретаря Рязанского обкома партии Алексея Ларионова, застрелившегося в сентябре 1960 года после разоблачения чудовищных приписок в сельском хозяйстве его области. Надо сказать, что выдвинулся Ларионов еще при Сталине, возглавив Рязанскую область в 1948 году. Официально было сообщено, что Ларионов умер «после тяжелой болезни». И конечно нужно упомянуть случай кандидата в члены ЦК КПСС, секретаря Союза советских писателей Александра Фадеева. Последний свел счеты с жизнью вскоре после XX партийного съезда, в мае 1956 года. Хотя официальной версией был запой, в настоящее время есть серьезные основания полагать, что речь шла все же об акте своеобразного протеста сталиниста против новых партийных установок. Опубликованное только в 1990 году его предсмертное письмо достаточно наглядно это демонстрировало: «Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии».
Интересно, что серия самоубийств среди партийных сановников вновь произошла спустя многие годы, когда советский строй, что называется, приказал долго жить. В течение нескольких дней августа 1991 года добровольно ушли из жизни маршал Советского Союза Сергей Ахромеев, министр внутренних дел СССР Борис Пуго и управделами ЦК КПСС Николай Кручина. Но это уже совсем другая история.
В статье использована копия сообщения Н.С. Хрущева В.М. Молотову о самоубийстве В. Фурера, ныне хранящаяся в фонде В.М. Молотова в Российском государственном архиве социально-политической истории.
Автор благодарит старшего научного сотрудника Центра социальной истории Екатеринбургского института истории и археологии Уральского отделения РАН, кандидата исторических наук Андрея Валерьевича Сушкова за предоставленные материалы о судьбе Константина Пшеницына.