Надежда Измалкова, угнанная нацистами в Рейх из Киева, рассказывает о тонком искусстве систематического отлынивания от принудительных работ, о том, защищала других остовок, ругалась с хозяевами и все равно выходила сухой из воды.
Расшифровка
Надежда Ивановна Измалкова родилась в Киеве, в июне 1923 года. Её отец, бывший белый офицер, был репрессирован и отсидел на Соловках. Стало ясно, что семья будет в большей безопасности, если родители расстанутся. Мама воспитывала трёх дочерей одна.
Под оккупацией семья выживала, выменивая вещи на еду по окрестным селам. Вместе с сестрой Верой и подругой Дорой Сагалович Надежда Ивановна попала в облаву. В Германии они держались вместе, несмотря ни на что. Всех троих определили на сельскохозяйственные работы. За несколько лет жизни в Третьем рейхе они сохранили в тайне, что Дора еврейка: с самого начала сёстры Измалковы представляли её как свою кузину.
«А после бани голые стоим. И такой стол, и сидят немецкие врачи всех калибров: и гинекологи, и терапевты. И мы, значит, стоим голые, стоим. Один смотрит врач: „Открой рот“ — смотрит в рот, другой слушает сердце, третий слушает лёгкие. Да, они нас мазали какой-то жидкостью, нас тут под руками мазали, вот это место мазали, да, и показывали, что вон какие воши… Такую пробирку показывали. И вот мы подходим, сидят эти врачи. И мы видим, что у них какой-то разговор. Они почему-то обратили на нас внимание, и слышим: „Das ist eine neue Russische Sowjetische Rasse“ [„Это какая-то новая русская советская раса“ — нем.]».
Надежда Ивановна не раз рисковала попасть в концлагерь. Вступалась за других работниц. Уходила в самоволку. Требовала сменить хозяина. Она откровенно отлынивала от принудительных работ. Вместо дойки коров она ухитрялась распевать песни с работником-итальянцем. И всё равно хозяева души в ней не чаяли.
Предчувствуя исход войны, Надежда Ивановна сумела выучить английский по учебникам прямо в Германии — и не прогадала: всех троих в итоге освобождали именно союзные войска. Уже потом их передали в зону советской оккупации, откуда Надежда Ивановна вернулась в родной Киев. Жизнь с клеймом бывшей остовки оказалась тяжёлой. Даже полвека спустя Надежда Ивановна сомневалась, правильно ли она решила вернуться.
«Вот я прихожу в этот дом. Хороший дом, двухэтажный, большое хозяйство: коровник, свинарник там этот и два пленных француза. Отправлялись в поле, пололи, сапали, садили, убирали, эти французы коло меня увивалися, и цеплялись ко мне, и хотели меня сагитировать там на амурные дела. А я им говорила: „Фигу!“, вот так.
Ирина Щербакова: Несимпатичные французы были?
Надежда Измалкова: Вот. Ну нет, ничего французы были. Причём когда я еду на поле, на велосипеде еду, а там французы в поле: „Надя, Рот фронт! Надя, Рот фронт!“ Я еду в поле, и они меня все уже приветствуют. (Смеётся.) Тогда я встречаю немецких бауэров, которые едут в поле, я подъезжаю, держусь за фуру, вот такая вот, и с ними веду разговоры. Они с удовольствием меня слушали, с удовольствием разговаривали. Вот.
Я одному там говорила: „Зачем вы бьёте свою работницу? Это ж так нехорошо, она же молоденькая девочка, четырнадцать лет?!“ — „Она не понимает! Я ей говорю, чтобы она вот так держала (вилу там, лопату), а она берёт вот так!“ Я говорю: „Я тоже так иногда держу, так что же, по голове бить?“ Он говорит: „Вот если б ты у меня была, я б тебя не бил. Ты песни поёшь“. Понимаете?
Ну а у меня характеристика в селе была такая, что я такая же ленивая, как и мой третий хозяин, что она попала туда, куда ей надо, что она такая же ленивая фауленце, как и…. как её новые хозяева. Так вот, пригласили туда помочь — капусту мы должны были садить, капусту-рассаду. Когда уже французов забрали, привезли итальянцев, интернированных итальянцев. И вот мы это работаем, и, значит, я, конечно, всегда любила петь. И вот я помню, я пою: „Никто в нашем крае Челиты не знает, она так умна и прекрасна…“ (поёт). А он поёт на итальянском! Оказывается, эта песня, „Челита“, была известна во всем мире.
Потом, пели мы песню „Ла Палома“ (напевает). Да, я пела её на русском языке. Он её пел на итальянском языке. Немцы себе работают, трудятся, а мы поём. Мы поём, делаем свою работу, как будто думали, что мы её делаем и продолжаем петь. Потом, я помню, такая песня была у Утёсова: „Всё хорошо, прекрасная маркиза“ — оказывается, они тоже эту песню знают. „Дела идут, и жизнь легка, та-та-та-та…“ (напевает).
Потом через некоторое время Вера мне говорит, сестра: „Слушай, старый хозяин поехал в поле и смотрит на эту капусту, которая должна была приняться, эта капуста“. А она не вся принялась. И он не понимает, что такое. И он приходит и говорит: „Швайнехунде альзо шлим!“ А она говорит: „А я приехала на поле, всё поняла. Я стала считать, кто как стоял, я ж помню. Там, где ты с Гино работала, твои ряды, ничего не принялось. Потому что вы пели, некогда было работать, вы только пели песни“, — говорит. И снова посчитала шесть человек, и снова идут два ряда. И снова капуста не принялась. Ну, они ничего не поняли, конечно, но мы хохотали. Я говорю: я такой знаменитый работник — там, где я иду работать, там толку не будет. (Смеются.)
Там была целая эпопея. У меня там непростая была жизнь, я нигде подолгу не задерживалась. Я это теперь анализирую: как это мне удавалось?! Но мне очень даже здорово удавалось. Во-первых, я не чувствовала себя как бы униженной. И старик, ему было шестьдесят лет, жена у него умерла, и у него была приходящая фрау, фрау Шенке её звали, и доила коров.
Я тогда не понимала, но мне многие говорят: „Она просто тебя ревновала к хозяину“. Потому что он меня никогда не наказывал, он меня не ругал, он ко мне очень хорошо относился, и я даже коровы не доила. Он хотел меня посадить, посадил, я упала, ведро упало, молоко разлилось, корова дала мне хвостом по лицу, вот, и я, в общем, тра-ля-ля, мне не понравилось, и он меня не заставлял. А фрау Шенке приходила каждое утро доила, пока в селе не стали над ней все смеяться и говорить, что у тебя такая дылда, которая корову не доит, а ты чё-то рано утром встаёшь идёшь коровы доить. Это всем было очень странно: как это так, я не дою коровы! Все ж трудятся, а я не дою коровы! А у меня свиньи, видите ли. У меня свиньи, которые пока я сойду… он меня будит, так всё село слышит, когда он кричит: „Надя!“ Я говорю: „А-а?“ — „Ауфштин!“ (Подъём — нем.). (Смеются.)
В общем, она его хорошенько подкрутила, хорошенько. Вот. И сказала, мол, что это такое, ты за неё налог платишь, ей двадцать одну марку надо в месяц платить. Они нам платили плату, да, двадцать одну марку. Мы пропивали её, пиво пили там, больше ничего нельзя было купить.
Тогда он говорит: „Знаешь что, тут в селе есть такая семья, тебе не надо будет в поле ездить, тебе не нравится в поле ездить, ты будешь там динстмедхен (горничная — нем.), и тебя это устроит, вот поди туда“. Я, недолго думая, иду туда».
Полная версия интервью в аудио и расшифровке доступна на сайте архива