Во второй части журналистского расследования о деле «Метро-Виккерс» The Times опирается на свидетельство инженера Джона Кашни. Работники ОГПУ пришли к нему около 8 часов вечера 11 марта. После обыска в его квартире и, затем, в офисе Metropolitan-Vickers, британца доставили на Лубянку, где он прошел через ту же процедуру, что и Монкхауз. В отличие от последнего, Кашни продержали в тюрьме более трёх недель. Помимо допросов, ему устроили несколько очных ставок – в частности, с британцем Лесли Чарльзом Торнтоном, который на момент выхода этой статьи еще находился в тюрьме.
The Times
23 мая 1933 года
Московский процесс
Часть 2. Кашни и ОГПУ
«…В первый раз еду принесли, мне кажется, около полудня. Это был алюминиевый котелок с водянистым супом и котелок гречневой каши; дали ложку. Ту же еду давали вечером, и после второго приема пищи опять принесли чай. Днем в какой-то момент принесли кусочка три сахара. Можно было брать спички и сигареты…».
«Только на второй или третий день мне сказали, что я обвиняюсь во вредительстве и шпионаже, как политическом, так и экономическом, а также в разжигании недовольства властями и сборе информации. Я отверг все обвинения и заявил, что располагаю только общедоступной информацией, почерпнутой из обычных разговоров и из газет».
«В тюрьме меня держали в одиночной камере. Камера была примерно 12 футов в длину и 5 в ширину. На допрос меня всякий раз водили под конвоем в специальную комнату. Особенно тщательно следили за тем, чтобы, когда меня вели в эту комнату и обратно, а также во время моциона, я не виделся с другими заключенными. Не считая посла и консула, с которыми мне не разрешалось обсуждать вопросы, имеющие отношение к следствию, никого из внешнего мира я не видел, мне не позволяли получить консультацию по юридическим или каким бы то ни было иным вопросам. Я подал прошение о том, чтобы допросы проходили в присутствии сотрудника посольства или консульства, но мне отказали».
«В ходе многочисленных допросов Белогорский (один из главных следователей) прилагал значительные усилия к тому, чтобы заставить меня признаться. Он говорил об этом около двух с половиной часов. В какой-то момент он дал мне дружеский совет, разъяснив позицию советских судов, что человек, давший чистосердечное признание, всегда оказывается в самом выгодном положении, и зачастую его выпускают на волю. Он сказал, что ему лично всё равно, признаюсь я или нет, так как у них уже есть достаточные доказательства вины, что он с легкостью может мне продемонстрировать. Ему просто не нравится, что я ставлю себя в дурацкое положение. В другой раз он заявил, что меня нужно держать в тюрьме до тех пор, пока я не сознаюсь, что суд в случае надобности перенесут, и что если я сознаюсь и дам достаточные признательные показания, он позаботится о том, чтобы меня в течение часа отпустили. Был момент, когда он сказал, что если я не признаюсь сейчас же или в течение суток, то будет поздно. Он дал понять, что последствия для меня будут самые ужасные».
«На довольно раннем этапе допросов мне сообщили, что Монкхауз повёл себя очень благоразумно, во всем сознался и был отпущен под обещание не покидать Москву. В другой раз мне сказали, что положение у меня безнадёжное, поскольку ни британское правительство, ни моя фирма защищать меня не станут, и что людей, занятых шпионажем, никогда никто не защищает. Затем мне сказали, что от меня не требуют говорить, для кого была предназначена информация, которую я собирал. В конечном итоге, дескать, всё равно, была ли это фирма или британское правительство».
<…>
«В конце концов, я сказал, что изложу в письменной форме „показания“. Я не говорил, что напишу „признание“, но, думаю, они поняли это именно так. Я сказал, что устал и писать начну завтра. На следующее утро меня привели к следователям, которые были в полной уверенности, что я сяду и напишу признание. Тут я сказал, что делать этого не буду, а напишу отказ. Они смирились с этим только после долгих пререканий. В процессе они несколько раз говорили мне, что веду я себя неподобающим для английского джентльмена образом, и настойчиво заявили, что не примут мой отказ, если он не будет написан в следующих формулировках: „Отказываюсь давать дальнейшие показания относительно моей шпионской деятельности“. Так я и написал. Написать „предполагаемой шпионской деятельности“ они мне не разрешили».
<…>
Несколько раз Кашни участвовал в очных ставках с другими заключенными. Первым из них был Олейник, русский механик, работавший в Metropolitan-Vickers. Олейника привели без предупреждения.
«Выглядел он очень измождённым и подавленным. Присутствовали два следователя. Один задавал заранее заготовленные вопросы, листок с которыми держал перед собой. Другой записывал вопросы и ответы на них. Олейника спросили, занимались ли работники Metro-Vickers шпионажем. Он ответил „да“ и сказал, что заказчиком был Торнтон, и что занимались этим другие сотрудники из числа англичан, в том числе и я. Также Олейник сделал несколько заявлений о вредительской деятельности. Меня попросили подтвердить или опровергнуть каждый ответ Олейника, все их я опроверг. Опровержения записали, я поставил подпись… Для меня было очевидно, что Олейника как следует натаскали насчет того, что он должен говорить… Олейник отвечал так, будто все ответы заучил. С того момента, как ему задали первый вопрос, в лицо мне он не смотрел».
<…>
Показания против Кашни дал и слесарь-наладчик по фамилии Емельянов, помогавший англичанину с монтажом турбин в Баку: «Его я знал довольно хорошо. Он тоже был в очень плохом состоянии, бледный, напряжённый, чрезвычайно нервный. В глаза мне он не смотрел, а когда отвечал на вопросы, по всему его виду было ясно, что лжет он не по своей воле, и что ему стыдно. На этот раз заранее приготовленных вопросов у следователя не было, и ему приходилось не только задавать Емельянову наводящие вопросы, но и буквально подсказывать, чтобы тот дал нужные ответы… Сразу после того, как Емельянова увели, следователь сказал мне, что очные ставки будут продолжаться до тех пор, пока я не дам нужные показания. Попытки склонить меня к признанию продолжались… Я не помню, сколько допросов было устроено после этого. Временами меня оставляли одного. Со всей определённостью меня не трогали в последние два дня перед освобождением».
По теме:
- Первая часть журналистского расследования The Times (перевод с английского urokiistorii)
- несколько архивных фотограграфий процесса / humus
- Рождение вредителя: отрицательная политическая сакрализация в стране советов (1920-е) / urokiistorii