Теоретики и практики советского радиовещания стремились приручить спонтанность устной речи и сымитировать естественность текста, прочитанного по бумажке. Каким образом решались эти первостепенные задачи радиопропаганды в 1920-1950-е годы – в разборе статьи британского историка Стивена Ловелла.
Одной из отличительных черт наступившей современности британский социолог Энтони Гидденс называет совершившийся смысловой разрыв между понятиями места и времени[1]. Нечто, находящееся «здесь и сейчас», могло теперь оказаться звуком записанной пластинки, запущенной через репродуктор по радио на сотни и даже тысячи километров. Преодолевая огромные расстояния, радио как медиум, тем не менее, было для слушателя опытом, который он переживал в настоящем времени. Подлинность этого опыта, его убедительность, превратило радиовещание в один из важнейших пропагандистских инструментов первой половины XX-го века.
Бертольт Брехт в 1932-м году называл радио «допотопным изобретением»[2], имея ввиду его естественность и органичность в ряду других технологий, внедрённых в человеческую жизнь на рубеже веков. Радио как будто бы существовало всегда, было забыто, а затем придумано заново. Однако извечность идеи радио, с точки зрения Брехта, имела и другое значение – по немецкому радио времён Веймарской республики не рассказывали ничего нового, всё тем же обыденным языком читали всё те же газетные передовицы и кулинарные рецепты для домохозяек.
Статья историка Стивена Ловелла[3] «Большевистское вещание: радиоголоса советской культуры 1920–1950-х»[4] рассказывает об истории разрешения этой проблемы на радио в Советском Союзе. Каким должно быть новое устное слово, новый язык радио? Как соблюсти баланс между ораторскими приёмами и донесением информации, театральными эффектами и назидательностью, как внушить слушателям точку зрения авторитета, одновременно создав у них впечатление соучастия, совместного придумывания идей для новой жизни? Всё это составляло содержание работы советского радио в 20-е – 50-е годы, его пропагандистской задачей.
Язык
Проблема поиска радиоязыка не была специфически советской. Новое медиа подразумевало свой собственный язык изложения, и работа, эксперименты с формой и её технологическим воплощением продолжались в Европе и Америке, так же как и в СССР, на протяжении 20–30-х годов.
Особенностями советской ситуации, которые отмечает Ловелл, были изначально более низкий уровень образования у населения, технологическое отставание (которое оказывало прямое влияние на формат передач – например, не давало возможности записывать их заранее или регулярно организовывать выездные интервью) и очень жёсткая культурная политика государства, которое год от года уточняло и ужесточало редакционную политику на радио, чтобы, наконец, прийти к общему и единственно правильному пониманию формата его работы.
Первым и естественным выбором на роли ведущих и дикторов были театральные актёры, владевшие сценической речью и имевшие опыт публичных выступлений. На радио в Москве работало несколько актёров Малого театра – «чтецов, ораторов, актёров», – как определял их рабочую функцию цеховой журнал «Радиослушатель» в 1928-м году.
Ловелл пишет о кампании против «общественного косноязычия»[5], в ходе которой вырабатывались представления о языковых нормах, о том, как должен звучать голос из радио. Одной из жертв такого отбора на раннем этапе своей карьеры стал Юрий Левитан. Он пробовался для работы в студии ещё в середине 20-х годов, однако получил только административную должность – дорогу в эфир ему преградил его характерный владимирский выговор, который постепенно удалось вытравить в ходе занятий по постановке речи.
В то же время и многие профессиональные актёры не становились подходящими кандидатами на роль советского радиоведущего. Их речь оказывалась чересчур искусственной, приглаженной (с классовой точки зрения это называлось «буржуазной риторикой» или «аристократической декламацией»), тогда как радио в пролетарской стране должно было быть доступным, вовлечённым в жизнь простого человека. Большую роль в развитии этой идейной линии сыграли «радиомитинги» – прямые аналоги живых уличных митингов, в которых была допустима некоторая полифония голосов и мнений.
Однако чем «живее» с точки зрения слушателя мог звучать голос говорящего, тем больше была вероятность его невысокой квалификации и пробелов в образовании. Внимательно следившие за работой своего рупора, партийные органы были разочарованы оговорками, ошибками, превращавшими, например, улицу Ворóвского в улицу Воровскóго, а популярнейшего писателя Гладкóва (автора бестселлера «Цемент») в Глáдкова и так далее[6]. Ещё хуже были политические ошибки: на одной из региональных радиостанций ведущий рассказал своим слушателям о существовании внутри партии легальной оппозиции, на центральном радио после информационного сообщения о переговорах с польским правительством диктор анонсировал похоронный марш. Ловелл приводит комментарии и статистику, свидетельствующие о большой ротации кадров на радио в 20–30-е годы, чаще всего именно по причине профнепригодности ведущих.
В дискуссиях 30-х годов, пришедших из литературы, обсуждалась оппозиция «натурализма» и «формализма». «Натурализм» для радио означал использование жаргонной речи, живого, сырого не-студийного звука, «формализм» осуждался за искусственность, установку на монтажность изложения, склейку, неественность и машинность. Искомый язык радио должен был уместиться между двумя этими полярностями. Он, очевидно, конструировался для нового медиа и обладал тем важным преимуществом, что у него не было собственной досоветской истории, он мог быть свободен от прошлого. На этом важном качестве его «изобретённости» настаивал, в частности, Виктор Шкловский. С другой стороны, радио необходимо было быть понятным каждому слушателю – и потому в самом популярном советском жанре конца 20-х – «радиогазетах» (более 80 различных вариантов по всему Советскому Союзу) – выходили отдельные версии для города и деревни, для рабочих и для крестьян.
К середине 40-х годов, констатирует Ловелл, радио так и не сформулировало однозначные ответы на вопрос о языке. Не в последнюю очередь потому, что многие радиоведущие (особенно вне столиц) продолжали работать «кустарно», с большой долей самостоятельности. О кустарности писал никто иной, как Юрий Левитан – к тому моменту главный радиоголос Советского Союза. И Левитан, и многие его коллеги (Ловелл называет имя диктора Натальи Толстовцевой) объясняли эти недостатки в редакционной работе техническими проблемами. Это приводит нас к следующей теме – проблеме спонтанности.
Спонтанность
Обращение к профессиональным актёрам в поисках спонтанной и естественной речи оказалось недолговечным решением. Довольно быстро выяснилось, что, несмотря на профессиональную, сценическую технику игры, отсутствие публики, непривычные условия делают многих актёров совершенно непригодными для работы на радио. Другая часть подкованных профессионалов отсеялась по классовым и иным причинам. Проблема оставалась нерешённой. Ловелл цитирует формулу сталинградского журналиста Чуприкова: «спонтанную речь трудно проконтролировать, а чтение по бумажке звучит неестественно».[7]
Любопытным образом эта проблема разрешалась в чтении по радио произведений новой советской литературы. Большим успехом пользовались инсценировки и читки книги «Так закалялась сталь» Островского, многие писатели записывали свои голоса для радио, в частности Серафимович, Паустовский, Светлов. Убедительности их выступлениям добавляло собственное авторство их произведений – это было то самое чтение, которому можно было верить и сопереживать.
Большим пропагандистским успехом стали работы ленинградского ведущего Лазаря Маргачева, который в первые послевоенные годы оттачивал свою работу над постановочной естественностью интервью с простыми людьми разных профессий, часто рабочими. Его интервью, вызывавшие активное сопереживание у слушателей, стали возможны по двум важным причинам – во-первых, он действительно очень упорно натаскивал своих подопечных на работу с текстом их ответов, добивался от них эффекта спонтанности. И, во-вторых, он пользовался новыми для советского радио достижениями, возможностями записывать интервью вне студии, в домашних условиях.
На протяжении всех предыдущих десятилетий доля «живого» эфира на радио составляла не менее 75%, несмотря на все усилия по переходу на заранее записанные передачи. Вместе с ужесточением контроля, политическим государственным террором 30-х практически везде работала система визирования текстов, которые можно было произносить в эфире. Беспрерывный «проверенный» прямой эфир вынуждал редакторов работать на износ. Процент ошибок возрастал, а вместе с ними и страх совершить ошибку, поскольку любая неточность, вроде пересказанного Сергеем Довлатовым уже в 70-е годы анекдота про «Сталина» и «из Таллинна» рисковали стать последними в жизни их авторов.
Воспитание слушателя
У Велимира Хлебникова в статье «Радио будущего», радио становится «духовным солнцем страны, великим чародеем и чарователем»[8]. Политическое вещание на радио (о котором, до прихода к власти Гитлера, мечтал и Бертольт Брехт – впрочем, кажется, он имел ввиду не совсем то, что получилось в Советском Союзе) взялось не из одной только технологии и идеологической программы. И вне радиоэфира советский человек был окружён многочисленными магическими средствами, которые могли очаровать кого угодно – повсеместны были доклады, собрания, митинги, беседы, читки. Все они по-своему переросли в жанры радиопередач.
О том, насколько сильно было менторское, воспитательное начало в советской системе можно судить по его инерционности – даже в совсем поздние, предзакатные советские 80-е (до прихода Горбачёва) в среднем в СССР в день читалось около 70.000 лекций на политические темы.[9]
Однако, как показал успех Лазаря Маргачёва в конце 40-х, наибольшего эффекта удавалось добиться с внешне аполитичными, обыденными темами, более близкими и понятными слушателю. Вскоре Маргачёв был уволен в ходе очистки радиоэфира от «космополитов», однако не забыт – после смерти Сталина он вернулся на работу.
Полтора послевоенных десятилетия приблизили советское радио к достижению пропагандистских задач. Полная радиофикация страны была практически закончена. Радиотехника была усовершенствована, как и технологии записи, позволявшие транслировать программы не в прямом эфире. Вместе с тем возрос опыт ведущих и дикторов, появилась школа, техника приручения спонтанности и имитации естественности. Но технологическая сторона достигнутого успеха, оказалась прямой дорогой к краху – вместе с более совершенными приёмниками у советского человека появилась возможность ловить западные радиостанции. Только что установленная монополия была нарушена, «едва ведущие советского радио поняли, как им нужно говорить, они обнаружили, что их слушатели двинулись дальше».[10]
Литература:
- Lovell S. Broadcasting Bolshevik: The Radio Voice of Soviet Culture, 1920s-1950s // Journal of Contemporary History. 2013. Vol. 48. P. 78-97.
- Брехт Б. Теория радио, 1927-1932, М., 2014.
- Горяева Т. М. Радио России. Политический контроль радиовещания в 1920-х – начале 1930-х годов. Документированная история. М., 2000.
- Советское радио 1920-1930-х гг. Проблемы и задачи «широковещания» // Уроки Истории
[1] См. Giddens A. Consequences of Modernity. Stanford, 1990.
[2] Брехт Б. Теория радио, 1927-1932. М., 2014. С.5.
[3] Стивен Ловелл, профессор King’s College в Лондоне, специализация – русская история. На русский язык переведены его книга «Дачники. История летнего жилья в России. 1710-2000» (М., 2008) и статья «Семнадцать мгновений весны» и семидесятые // НЛО. 2013. № 123.
[4] Lovell S. Broadcasting Bolshevik: The Radio Voice of Soviet Culture, 1920s-1950s // Journal of Contemporary History. 2013. Vol. 48. P. 78-97.
[5] Ibid. P. 81.
[6] Ibid. P. 87.
[7] Ibid. P. 96.
[8] Хлебников написал статью осенью 1921-го года, цит. по: Брехт Б. Теория радио 1927-1932. М., 2014. С.34
[9] Ibid. P. 79.
[10] Ibid. P. 96.
Сергей Бондаренко