Рубрика: Страна сирот,
Тюменская область, Тюменский район, с. Борки,
Детский дом-школа, 8-q класс,
Автор: Нина Бреденкова. Научный руководитель: А.В.Тулятова,
Третья премия
Вместо предисловия
Я – воспитанница детского дома, и никогда не думала о том, что меня заинтересует чья-то судьба, потому что с раннего детства я была никому не нужна. Мне было очень больно это осознавать. Но когда мне предложили узнать и изучить биографию одного человека и написать о нем, я не отказалась и не жалею об этом.
Думаю, то, что я узнала о нем, должны узнать и другие, потому что его жизнь – это прошлое нашей страны, это история, которую мы должны помнить.
Как и из каких источников, я узнала об этом человеке?
От его дочери, Асии Валишевны, которая рассказала мне об отце и дала его дневник.
Я прочитала этот дневник (Асия Валишевна доверила его мне) со слезами на глазах не только потому, что он пережил большие трудности, но и отчасти потому, что я поняла: наши судьбы немного перекликаются. Между ним, родившимся в начале ХХ века (1922) и мной, родившейся в конце века (1986), есть что-то общее, что нас сближает.
Валиш Хусаинович в своих воспоминаниях пишет:
«Я родился в самое тяжелое время нашей страны, время становления советской власти. Все, что творилось вокруг, я начал понимать еще с восьми лет».
Он познал все тяготы жизни своего времени, и я тоже росла в то время, когда в нашей стране происходили коренные изменения (период перестройки).
Иногда мне нечего было есть, негде было спать (ночевала в коридоре школы на скамейке). Я жила у чужих людей и видела, как избивают женщин, детей, общалась с теми, кто воровал, и даже с теми, кто употреблял наркотики. Меня тоже обвиняли в том, чего я не совершала. Били, чтобы признала свою вину, хотя я была не виновата. И он тоже прошел через это, только в более страшных условиях, и выстоял, потому что он, я считаю, был сильной личностью, он верил, что правда когда-нибудь восторжествует.
У меня никогда не было дедушки, и я захотела узнать о Валише Хусаиновиче больше, как будто это мой родной дедушка. Я не раз беседовала о нем с его детьми, внуками. Вместе с Асиёй Валишевной мы были в ФСБ г. Тюмени, где изучили его уголовное дело № 8705. Съездили в с. Дубровное Вагайского района, где он проживал последние годы. Побывали в его доме и там нашли много интересного: фотографии, его письма в газеты «Ветеран», «Северный рабочий» (Северодвинская городская общественно-политическая газета), в архивный отдел и музей г. Северодвинска, все его награды и справки о реабилитации. Все, что мы нашли, – подтверждение тому, что он прошел через пекло и выстоял. Поэтому я хочу рассказать о нем.
«Дорога на Большую Кудьму, сосновый бор за Водогоном. Пятнадцать лет назад школьниками работали здесь – строили базу лесхоза. Мощные бульдозеры равняли площадку, снимая верхний слой почвы. И все вокруг было усеяно человеческими костями…
«Здесь хоронили монахов», – объясняли нам взрослые. И мы верили. Теперь уже доподлинно известно, кто нашел последний приют на этом песчаном острове среди болот. Здесь было главное кладбище Ягринлага. Очевидцы рассказывают, как ежедневно в любую погоду, в будни и праздники, на подводах везли сюда покойников. Примерно по десять-пятнадцать трупов в день. И так в течение многих лет»[1].
Тема сталинских репрессий не сходит со страниц газет и журналов. И нельзя без содроганий читать о тех ужасах, которые выпали на долю безвинно осужденных на муки в лагерях миллионов советских людей. И одним из этих миллионов был Валиш Хусаинович Хабибуллин. Это человек, которого не сломили ни тяготы войны, ни репрессии.
Его сейчас нет в живых, но он оставил память о себе: дневник с воспоминаниями о прожитой жизни. Я хочу, чтобы об этой жизни узнали мои сверстники.
На берегу Иртыша
Деревня Абаул Дубровинского района (в настоящее время Вагайского района) расположена в живописном месте на берегу могучей реки Иртыш. В начале XX века ее окружали привольные угодья, богатые рыбой озера, в лесах было много пушного зверя и птиц. В этой деревне 15 мая 1922 года в крестьянской семье родился Валиш Хусаинович Хабибуллин. Отец умер рано, когда он был еще ребенком, мать, Шарифа Сариповна, вновь вышла замуж. Воспитывал его отчим, Абубакир Ниязбакиевич Аликаев. У матери и отчима родилось еще пятеро детей, так что семья, в которой он вырос, была большая. Жилось трудно, поэтому ему пришлось с ранних лет посильно трудиться, помогать взрослым. Вот как он описывает свои детские и юношеские годы:
«Тогда организовывали в деревне Коммуны, а затем колхозы. Когда организовывали Коммуну, все, что было у народа, собрали вместе: весь скот, птицу, а также весь сельскохозяйственный инвентарь. У крестьянина, кроме дома и семьи, ничего не осталось, даже амбары и постройки возле дома – все было коммунальное. Вот с этих времен у крестьянина ничего из собственности и не осталось, все было государственное. Если бы было все это хорошо. Наши местные власти понимали, какова эта социалистическая система, и ничего изменить не могли, так как государственные власти ввели эту систему, как указывал Владимир Ильич Ленин».
В 1928–1929 годы в деревнях была начата «сплошная коллективизация». Вместо общины создавался колхоз, где пахотная земля, скот и т.д. стали общими. Весь или почти весь урожай забирало государство. Колхознику оставляли небольшой участок под сад и огород, с которого он кормился, а также корову, птицу и мелкий скот.
Каждый отработанный в колхозе трудодень отмечался крестьянину единичкой (палочкой) в особой книге. По числу трудодней каждому выдавалась его доля урожая. В лучшем случае семья получала 4–5 мешков зерна за годовую работу. Часто весь колхозный урожай забирало государство и колхозникам нечего не оставалось. Поэтому они окрестили этот порядок «работой за палочки». «В том числе и я работал за эти палочки: на лошади возил навоз, боронил, возил копны. Так началась моя трудовая биография.
В каждой деревне был отдельный колхоз: в Абауле – имени XVII партсъезда, в Новосельске – им. Ворошилова, в Малом Карагае – им. В.И.Ленина, в Большом Карагае – им. Нариманова. Это были колхозы от Карагайского сельского совета. В колхоз сразу вошли бедняки, так как у них у каждого была одна корова или лошадь, а у некоторых вообще ничего не было. Но работать они не любили, а все больше кричали и возмущались. А на тех, кто честно трудился, указывали, что они вредители. Таким образом, многих безвинных людей забрало НКВД, и они не возвращались, а исчезли неизвестно куда, о них никто ничего в дальнейшем не слышал. Так увели, как я помню, из нашей деревни Хамитова Абдулхая, Шарипова Шакира и других».
Продолжаем знакомиться с дневником:
«В общем, годы становления советской власти были нелегкими. Получив начальное образование в Абаульской школе, я три года учился в с. Карагай. Там в то время была семилетняя школа, которую успешно окончил в 1938 году. Мне было всего 16 лет, и я горел желанием продолжить учебу, родители этому не препятствовали. У меня появилась мечта стать радистом. В то время в г. Тобольске было ФЗО связи. Добрался я туда на пароходе и поступил на учебу, но через месяц пришлось бросить, так как очень слабо владел русским языком. Я же учился в школах, где преподавание велось на татарском языке. Вернулся домой в Абаул.
Как раз в ту пору и у нас начали создаваться МТС. В с. Дубровное МТС уже работала, и я с несколькими ребятами из нашей деревни поехал туда учиться на тракториста, где проучился два месяца, а затем еще два месяца – в Тобольской школе механизации. Курсы трактористов окончил в мае 1939 года и с правами на вождение трактора приехал домой. Едва началась навигация, как в наш Абаул на барже завезли трактора. Весь народ сбежался посмотреть на это чудо. Но мне трактор не достался, так как был молод – еще не исполнилось 18 лет. Целый год я проработал прицепщиком. Теперь об этом молодежь и не знает, а в те годы, да еще и после войны, без прицепщиков трактористы не работали. Почет, конечно, не тот, что у трактористов, потому что в те годы механизатор был уважаемым человеком на селе.
Через год, весной 1940 года, наконец-то мне дали трактор СГ-65, который работал на чурочках, и я стал работать самостоятельно. Конечно, тем тракторам далеко до современных, но я был счастлив. Пахал, сеял, буксировал прицепной комбайн – работы хватало. Зимой работал на ремонте в мастерской МТС. Ремонт производить было очень тяжело: не было ни подъемных механизмов, никаких металлорежущих, точильных, обкаточных станков – все делали вручную».
На детство и юношество таких людей, как Валиш Хусаинович, выпали самые тяжелые времена советской власти: голод, холод, разруха. Народ работал даром, ничего не получая за свой труд. Но несмотря ни на что, молодые верили в счастливую жизнь, о которой много слышали по радио и читали в газетах.
Весной 1941 года в эти края пришла небывалая вода: река Иртыш так разлилась, что не было видно берегов. Вода затопила поля и луга. Под водой оказались и некоторые близлежащие деревни. «Мой трактор, – вспоминает Валиш Хусаинович, – остался на клочке земли у деревни Тамбуряны. Эту деревню не затопляло, так как она стояла вдалеке от реки, у озера. Однажды летом, отработав смену, я пришел домой, и прилег отдохнуть. А днем сообщили, что началась война. На дворе было воскресенье 22 июня 1941 года».
Война есть война.…
О начале войны советские граждане узнали лишь в полдень, когда по радио выступил Вячеслав Молотов. В своем дневнике Валиш Хусаинович так описывает реакцию народа на весть о войне:
«Эта весть мигом облетела всех жителей деревни. У конторы МТС собрался весь народ на митинг. На крыльцо вышли: директор МТС Поварнин В.Н., замполит Якубов Мухитдин, главный механик Смолин И.А., главный агроном Юринин П.И. Начались речи. Среди жителей деревни Абаул было большое воодушевление, говорили между собой: «Разобьем немца. У нас же сила».
А вскоре пошли в деревню повестки. Мне поручили возить мобилизованных на моторной лодке в военкомат, который находился в селе Дубровном, ныне Вагайского района. В первые дни забирали на фронт тех, кто уже прошел армейскую службу».
Вскоре надежды у людей на скорую победу развеялись как дым. Сводки с фронтов были неутешительными. Враг неуклонно рвался к Москве. В деревню начали поступать первые извещения о погибших на фронте и пропавших без вести. Всех мучили вопросы: «Что же это происходит? Отчего наша непобедимая Красная Армия вместо того, чтобы бить врага на его территории, как нам всегда говорили, отступает и отступает? Когда же фашистов погонят назад?»
Вот как описывает события тех дней Валиш Хусаинович:
«5 октября 1941 года пришла пора и мне отправляться на войну. Из нашей деревни призвали троих: меня, Алиева Алиша, Абдрашитова Мирхачама. А всего из Дубровинского района в этот день получили повестки 56 человек и все 1921, 1922 года рождения. 6 октября 1941 года на пристани Экстезерье нас посадили на пароход и отправили в г. Омск, а там – в товарные вагоны поезда и повезли на восток, через Новосибирск до Ачинска и на Абакан. В Абакане формировали лыжный полк, куда мы и попали. Нас учили ходить на лыжах, а также обучали военному делу: умению обращаться с любым видом оружия, ходить на разведку, охранять и стоять на постах. Здесь мы находились до конца декабря 1941 года.
Нас погрузили в вагоны и отправили в неизвестном направлении. Привезли, оказывается, в г. Молотов, ныне г. Пермь. А на Урале уже было достаточно «снега и мороза». Здесь мы находились до конца февраля 1942 года, пока нас не вывезли на фронт.
Война есть война… Я не могу писать о ней, это очень тяжелые воспоминания. Сколько я видел крови и жертв».
В г. Молотове (Перми) они узнали о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой. В этих боях прославились сибиряки. Рвались на фронт и они. В конце февраля 1942 года погрузили молодых, еще не научившихся держать оружие бойцов, в эшелон и отправили на фронт. Лишь только лыжи выдали им. Попали они на Волховский фронт под Ленинградом, город был уже в блокаде. Первые дни они находились в резерве. Их полк разместился в лесу у деревни Ломна в направлении станции Мга. Наконец-то здесь их вооружили: кому-то досталась винтовка, кому-то – карабин. Чаще всего он вспоминал один эпизод.
«Как-то ночью (это было в начале марта 1942 года) повели наш лыжный батальон к линии фронта, где мы попали под сильный артиллерийский и минометный обстрел. Все растерялись, разбрелись небольшими кучками. Так мы оказались в тылу у немцев. Неделю наши командиры водили нас по тылам, отбиваясь от врага. Кое-как несколько человек, горстка солдат, оставшаяся от батальона (400 человек), вышла к своим позициям.
Не стало нашего лыжного батальона, почти все, с кем я прибыл на фронт, сложили там свои головы. Бойцы, оставшиеся в живых, были распределены по другим частям. Я оказался в составе 281-й стрелковой дивизии.
На Волховском фронте шли позиционные бои. Враг рвался на юге к Сталинграду, там шло жесткое сражение, а у нас было относительное затишье. Мы укрепляли оборону: строили доты, дзоты, копали траншеи. Бывали и бомбежки, и артиллерийские обстрелы, уносившие жизни моих товарищей».
За что воюешь, солдат?
Война началась неожиданно, и поэтому на фронт брали молодых необученных ребят, которые не осознавали, на что они идут. Они знали только то, что воюют за Родину. И, возможно, каждый задавался вопросом: «Почему я должен умирать?» В душе каждого был страх, непонятное и еще не проснувшееся желание жить. Некоторые не выдерживали этой психологической нагрузки, совершали опрометчивые поступки, стоившие им жизни. Бывали случаи дезертирства и самострелов, то есть солдаты сами себе наносили увечья.
Вот как описывает Валиш Хусаинович этот период жизни в своем дневнике:
«Это было 10 июня 1942 года на Ленинградском фронте 54-й армии 281-й стрелковой дивизии 1064-го стрелкового полка. Мы стояли на формировании и на обороне в тыловой позиции. К нам привезли пополнение бойцов из тыла. В нашу роту после ранения прибыл украинец (фамилию и имя не помню) без большого пальца на руке. А надо сказать, что случаи самострелов, когда солдат сам себе наносит увечья, бывали. Как-то в минуты отдыха я ему в шутку сказал:
– Что же ты так плохо стрелял? Надо было лучше, чтобы демобилизовали.
– Ты, наверное, сам не хочешь воевать, вот и говоришь такие слова, – заявил он мне с обидой.
– Кто тебе сказал? Мы ведь воюем. Только жалко ребят. Сколько их погибло из-за проклятого Гитлера. А сколько еще свои головы сложат, – ответил я ему.
Этот наш разговор слышали и другие бойцы. А он после этого разговора написал на меня донос в особый отдел. Но я об этом ничего не знал, молодой был еще и глупый, думал, что пошутили и все. А дело повернулось совсем по-другому.
Пошло дня три или четыре. Как-то после обеда приходит дневальный и кричит:
– Хабибуллин здесь?
– Здесь, – откликнулся я.
– Пошли.
Я автомат через плечо и пошел за ним. Перешли по бревнам через речку Мгу, а вот и землянка.
– Жди, – велел мне дневальный.
Через некоторое время выходит лейтенант-особист и заявляет:
– Хабибуллин, сдай автомат под расписку командиру отделения и возвращайся сюда.
Я так и сделал. Когда вернулся к землянке, то там уже находились три человека. Дальше всех нас повели под конвоем. Конвоир, который шел сзади, оказался моим земляком из соседней деревни Загваздино, – Степан Загваздин. Знал он меня и по Абакану, и по Перми. Он меня и спрашивает:
– За что, Валиш, арестован?
Меня всего так и обдало холодом. Я до этого уже чувствовал, что здесь что-то неладное.
– Что ты, Степан, я арестован, что ли?
– Вот, – говорит он, – у меня бумага. И мы ведем вас в особый отдел штаба дивизии.
Привели нас в особый отдел, с пилоток сняли звездочки, забрали ремни и поместили в шалаш под охрану, где можно было только сидеть. Пока сидели, познакомились друг с другом. С одним из арестованных, Сергеем Козловым, он мой ровесник, мы потом подружились. Среди нас был еще пожилой солдат, лет пятидесяти, Василий Карасев, по национальности чуваш, он был женат, и у него были взрослые дети. Четвертым среди нас был Николай (забыл фамилию), по национальности мордвин. И никто из нас не знал причины ареста.
Через три дня вызвали меня на допрос. Следователь спрашивает:
– Говори, за что сидишь?
– Не знаю, – ответил я.
– Как это не знаешь?
Охранник как стукнет меня сзади прикладом по спине, я и упал с табуретки. В это время в комнату зашел какой-то военный высокого звания и говорит:
– Не бейте его. Может, он действительно не знает, за что арестован.
Тогда следователь прочитал письмо-донос, в котором написано, что я вел пропаганду среди солдат и заявлял, что не хочу воевать за Родину и за Сталина. Я стал отказываться:
– Не говорил я этих слов.
– Как не говорил? Давай, – обратился следователь ко мне, – уберем из доноса про Сталина, а подпишешь, что вел контрреволюционную агитацию.
Я молодой, бестолковый был и согласился. Потом в отдел вызвали доносчика. Я находился в соседней комнате и слышал беседу с ним.
– Правда ли, что Хабибуллин заявлял о своем нежелании воевать за Родину, за Сталина? – спрашивают его.
– Нет, – говорит, – он так не говорил.
– А зачем ты написал на него донос?
– Он меня обидел, вот я и решил его проучить.
Это-то меня и спасло, иначе бы расстреляли, как говорили мне знающее люди. Как раз в это время на фронте «закручивали гайки». Такие, как мы, нужны были, чтобы другим урок преподать».
В уголовном деле № 8705 по обвинению Хабибуллина Валиша Хусаиновича (начато 10 июня 1942 г., окончено 16 июня 1942 г.) имеются очень интересные свидетельства других солдат, допрошенных в качестве свидетелей:
«Свидетель Минаев Федор Иванович, 1907 года рождения, красноармеец роты автоматчиков, не судим – показал:
Отношения с подсудимым обычные, 25.05.1942 мы были заняты на оборонных работах. За время отдыха, когда мы курили, Хабибуллин спросил: за кого мы воюем? Захаренко ответил, что мы воюем за Сталина, за Родину. Хабибуллин заявил: я за Сталина воевать не буду.
Минаев на вопросы суда ответил:
Мои показания на предварительном следствии правильны. Я помню, что Хабибуллин сказал, что он за Сталина воевать не будет.
Свидетель Захаренко на вопросы суда ответил:
Началось с того, что Хабибуллин сказал, что очень тяжелая жизнь на войне. Он спросил: за кого мы воюем? После того, как я ему разъяснил, за кого мы воюем, он сказал: если за Сталина, то не нужно воевать».
Где здесь контрреволюция? А о партии и правительстве вообще не было разговора. Тем не менее Хабибуллину вынесли приговор: семь лет лагеря и три года поражения в правах, –именно «за контрреволюционные высказывания против руководства партии и правительства». Сергей Козлов получил шесть лет лагерей и три или четыре года поражения в правах. Больше всех досталось Василию Карасеву – десять лет лагерей и пять поражения. За него очень переживал наш герой. Вот как он пишет в дневнике:
«Мы все звали его дядей Васей, потому что были значительно моложе его. Получил он этот срок за то, что использовал на закрутку немецкую листовку. Решили, что в плен собрался сдаваться. Мы видели, как взрослый мужчина, не стесняясь нас, молодых парней, плакал навзрыд и причитал, что опозорил своих детей. И тогда он сказал, что домой ничего об этом писать не будет, а если попадет на работу куда-нибудь ближе к лесу, он совершит побег:
– Пусть лучше поймают и убьют, но я все равно десять лет сидеть не буду и детей своих позорить не буду, – так заявил он нам».
Самое страшное
Эта глава мне далась тяжелее всего. Разбираю дневник, печатаю, обливаюсь слезами. Нет у меня жизненного опыта, чтобы я могла с чем-то сравнить страшные испытания, выпавшие на долю Валиша Хусаиновича. Хочу только, чтобы как можно больше людей узнало то, что знают потомки нашего героя, что знаю теперь я…
«Ну вот, нам сохранили жизнь, но как эта жизнь обернется для нас в будущем неизвестно.
На второй день после суда нас увели в особый отдел штаба армии. Привели в такую же тюрьму, потолки низкие, можно только сидеть. Сидели мы на полу, со мной рядом оказался какой-то полковник.
– По какой статье осужден? – спрашивает он меня.
– По 58-й.
– Не горюй, – говорит, – эта статья честная, ты не воровал, не грабил. Меня самого с зимы возят, только что осудили на десять лет.
С ним вместе находился политработник. Оба они были в зимней одежде: в полушубках и в валенках, хотя на дворе было лето.
Через два дня нас небольшими группками по 20 человек посадили на машину, довезли до железнодорожного разъезда. Этот разъезд находился около деревни Опомна, мы его проезжали, когда нас везли на фронт. И на этот раз нас привезли сюда же, разница только в том, что мы уже не солдаты, а арестанты, осужденные на срок. Здесь нас посадили в грузовой вагон и отправили дальше. Привезли в город Волхов, а затем отправили в город Тихвин. Там нас высадили и повели через город…
Привели в какое-то здание, но это не тюрьма. Оказывается, когда немцы взяли Тихвин, тюрьму разрушили, а зимой, когда наши обратно взяли город, то построили вместо нее какое-то двухэтажное здание. Рядом с этим зданием, насколько я помню, находилась колокольня или церковь. В Тихвине нас держали 15 или 20 дней. Там нам давали 300 граммов хлеба один раз в сутки и один раз – пустую баланду по пол-литра. Вот тут-то я и понял, что такое тюрьма: на прогулку не выпускают – ходить негде, встанешь – голова кружится, чувствуешь слабость во всем теле, потому что этой еды недостаточно для молодого здорового парня. Однажды нас вывели на улицу, и построили по четыре человека в ряд, и стали производить обыск: отводят на три метра в сторону, раздевают догола и бросают одежду на землю. Забирали все металлические предметы. Потом только разрешали одеться. После этого сообщили: готовят нас на дальний этап под военным конвоем. Конвоиры были с автоматами, винтовками и с собаками. И опять строем через весь город повели нас на железнодорожный вокзал. Всего человек триста. Всех посадили в «Столыпинский» тюремный вагон. Я о нем слышал, но видеть не приходилось, а теперь вот сам в нем оказался и сижу, как зверь в зоопарке.
Повезли нас на восток, не слышно ни стрельбы, ни артиллерийской канонады, только стучат колеса вагона. Вечером мы приехали в Вологду. Здесь нас не повели строем, а возили с вокзала на «черном вороне» (специальная машина для перевозки заключенных). Привозили сразу в баню, где мы мылись и где сбривали все волосяные покровы, какие есть на человеческом теле. А одежду прожаривали и дезинфицировали в специальной камере.
В эту ночь нас даже не покормили и сразу поместили в большую камеру в тюрьме, которая называется «Московский-пересыльный». Всего в камере находилось человек 300–400. Пол был цементный, окна высоко от пола, решетки, чуть-чуть проникает дневной свет, параша… Каждое утро ее по очереди выталкивали наружу.
Прожили в этой камере пятнадцать дней. Спал я вместе с Сергеем Козловым, одну шинель стелили под себя, а другой вместе укрывались. Кормили также плохо: давали по 600 граммов хлеба, а в обед и вечером 400–500 граммов пустой баланды. На прогулку выводили всего на 20 минут, ходили друг за другом, видели только кусочек неба и чуть солнца.
Где-то в середине июля 1942 года погрузили нас в товарные вагоны и отправили по этапу в неизвестном направлении. Ехали недолго: час или еще меньше. Привезли, высадили из вагонов, и тут мы увидели лагерь. Вот он, наш первый лагерь, о котором нам много говорили. Располагается лагерь в городке Сокол, в 30 км от города Вологды. Здесь был бумажный комбинат, а раз бумажный комбинат, то придется работать с лесом.
Сразу же на второй день нас отправили работать – перегонять лес по реке и на лесотаске по транспортеру поднимать его на берег. На берегу реки мы его складывали штабелями. Работали по двенадцать часов в день без обеда, через каждые два часа нам давали на перекур по десять минут. Мы сразу почувствовали, что такое лагерная жизнь. Приходишь вечером с работы и ног не чувствуешь, всю ночь они ноют, а утром в шесть часов подъем и опять идешь на работу. Работали без выходных.
Говорят, человек привыкает к работе, но, когда работа очень тяжелая, привыкнуть невозможно, трудно. В городе Соколе мы были дней десять или двенадцать, затем нас пешком, под усиленным конвоем, отправили обратно в Вологду. Вечером пришли в ту же тюрьму, из которой нас отправляли в Сокол. По 15–20 человек, даже не покормив, нас закрыли в маленьких камерах. Кому не хватило места на нарах, спали под нарами.
Рядом с нашей камерой находились камеры, где когда-то отбывали срок Сталин и Молотов. На дверях этих камер висели таблички с надписями: «Здесь сидел И.В.Сталин», «Здесь сидел В.М.Молотов». В эти камеры никого не сажали, они были как музейные экспонаты. Очень много людей завезли в эту тюрьму, в десятиместные камеры размещали по 20–30 человек. В тюрьме прошел слух, что нас опять отправят куда-то по этапу. Действительно, началась перекличка и обыски. С вечера нас на «черном вороне» стали вывозить на станцию, и только ночью закончили перевозку людей из тюрьмы. Утром, опять же в тюремном вагоне «столыпинский», нас отправили в неизвестном направлении. Шел июль 1942 года.
Прибыли в лагерь, который находился в лесу, у какой-то деревушки, бараков нет, стоят только палатки. Территория обнесена колючей проволокой, а на вышках часовые. В палатках мы и устроились, где кто мог. На землю постелили еловые и пихтовые ветки, на них и спали. Оказывается, нас привезли на разъезд Шелекса. В этот лагерь привозили заключенных на строительство аэродрома для военных целей. Они здесь работали до изнеможения, потому что работа была очень тяжелая. Нас сразу вывели на работу. Все лето на тачках возили гравий и песок по 12–14 часов в сутки. Нормы давали большие.
Кормили очень плохо: давали по 600–700 граммов хлеба на день и пустую баланду утром и вечером. Если норму перевыполнишь, добавляли кусочек рыбы. Подъем в лагере был в четыре часа утра, и до шести надо было успеть поесть, а нас в лагере были тысячи, столовая всего одна на пятьдесят человек. На завтрак отводилось всего десять минут. В шесть часов уже выходили колонной на работу в сопровождении охранников с собаками. Когда люди тощали от тяжелой работы и недоедания, их отправляли в другие лагеря, а им на смену привозили других, более здоровых и сильных. Говорили, что объект нужно срочно сдать, поэтому строили его, не считаясь ни с какими потерями.
Вот здесь, в этом лагере Шелекса, и совершил побег дядя Вася Карасев. Однажды, когда на улице шел дождь, после обеда нас подняли по тревоге, послышалась стрельба. Мы сразу поняли, что кто-то совершил побег. Всех заключенных вывели на территорию, приказали лечь на землю и предупредили: если кто попытается встать, будут стрелять без предупреждения. На сырой земле мы пролежали 2–3 часа. Затем услышали крики, что поймали беглеца. Им оказался наш дядя Вася. Его притащили, всего избитого (ходить он уже не мог), и бросили перед строем. Перед нами выступил начальник лагеря:
– Кто попытается совершить побег, того ждет такая же участь.
Дядю Васю протащили перед колонной заключенных до самого конца лагеря и бросили на территории. Позднее Николай (фамилию его не помню) мне сказал, что дядя Вася скончался на другой день. Я знаю, что у него были дети, может быть, до сих пор они ничего не знают о судьбе своего отца, а если есть внуки – о судьбе своего деда. Впоследствии мы трое – Николай, Сергей Козлов и я – потеряли друг друга.
Когда я уже обессилел и не мог работать, меня с такими же «доходягами» (нас было человек 200) отправили по этапу в сторону Архангельска. Это было в октябре 1942 года.
Подумать только, что сделали со мной – двадцатилетним молодым человеком – за четыре с лишним месяца. Я уже не полноценный человек, а кандидат на тот свет. Наш эшелон мчался на север. По пути на место назначения нас кормили соленой селедкой и хлебом и пить ничего не давали. И когда нас привезли и стали высаживать, мы сразу кинулись искать питье, а оно было только в лужах, но и там вода оказалась соленой. Я сразу сообразил, что где-то поблизости находится море, слышал, что морская вода соленая. Привезли нас в лагерь, а там шли уже разговоры, что привезли «доходяг», т.е. слабосильных, которые для работы не годятся. На второй день нас всех распределили по разным лагерям. Меня отправили в лазарет, в котором, можно сказать, не лечили, а готовили кандидатов на то свет. Здесь нам давали всего 400 граммов хлеба и кипяток в неограниченном количестве, в обед – по пол-литра пустой баланды и еще что-нибудь незначительное.
В лагере все люди были истощены до предела, одни кости да кожа, почти у всех была цинга. Вот так я оказался в октябре 1942 года в городе Молотовске (в настоящее время г. Северодвинск), который только начал строиться. На этом месте находился Ягринлаг-203. Название свое он получил от названия острова Ягры, что находился в устье реки Северная Двина. Ягринлаг – это не один лагерь, это целая система лагерей, в которой содержались многие тысячи заключенных. За то время, которое я провел в Ягринлаге, мне пришлось побывать в шести лагерях.
По приезде в Молотовск я оказался в лагерном лазарете, размещавшемся в большом бараке, где в теплые дни было тепло, а в холодные – все выдувало и было очень холодно. Мы мерзли, потому что все были в одном нижнем белье: кальсоны и рубашка. Спали на матрацах, набитых древесной стружкой, а укрывались легким летним одеялом вдвоем. На нарах лежало несколько сотен таких, как я, «доходяг». Люди умирали как мухи, с каждым днем все больше и больше выносили мертвецов. А я лежал на нарах и думал, как же мне выжить, как выйти отсюда.
При лазарете был медпункт, в котором работала вольнонаемная медсестра. Захожу как-то к ней на прием, она была одна, и говорю ей: «Сестра, у меня ничего не болит. Помоги мне отсюда вырваться, пока я живой. До призыва в армию я работал трактористом». Она обещала поговорить с начальством. Через два дня после этого разговора приходят и забирают меня на работу в сельскохозяйственный отдел:
– Нам нужен тракторист, только как ты будешь работать, ты же очень худой.
– Как-нибудь буду работать, только мне надо отсюда как можно скорее выйти, а там видно будет, – ответил я.
Перед уходом из лазарета медсестра меня предупредила, чтобы я сразу много жидкого не употреблял и много не ел, а также о том, что у меня могут опухнуть ноги. На прощание она сказала, чтобы я постарался сюда больше не попадать.
Сельскохозяйственный отдел находился при лагере, там держали свиней и коров, там же был один трактор, одна машина, кузница, гараж и теплица. Из лазарета выпустили нас троих: меня поставили работать в гараж, а тех двоих – в теплицу. Но эти двое через некоторое время опять попали в лазарет, у них началось расстройство желудка, видимо, они сразу стали кушать. А я выполнял все советы медсестры, только ноги начали опухать. Тогда я попросил своего начальника, чтобы он не отправлял меня обратно в лазарет, а разрешил дня два отлежаться, чтобы у меня все прошло. Он согласился. Все, кто работал вместе со мной: молотобоец, кузнец, шофер, поддерживали меня в эти дни, а вольнонаемные свинарки украдкой приносили корм, приготовленный для свиней. От голода мне казалось, что нет ничего вкуснее этой еды. Все они помогли мне встать на ноги, как бы мне хотелось сейчас сказать им слова благодарности, но я не помню ни их имен, ни фамилий – годы стерли все из памяти.
К маю я уже чувствовал себя хорошо, оказывается, после истощения человек быстро поправляется. Сельскохозяйственный отдел был отдельной зоной, оцеплен колючей проволокой, а вокруг тоже стояли вышки с охраной. Нам можно было свободно ходить по этой территории: в коровник, в свинарник, в теплицу, в столовую для вольнонаемных работников.
Однажды в столовой в очереди я увидел ту самую медсестру. Подхожу к ней, дергаю за рукав и здороваюсь. А она на меня не обращает внимания и говорит:
– Что вам нужно от меня?
– Здравствуй, сестра, – говорю я ей.
Мы вышли из очереди, и я ей сказал, что я тот самый Хабибуллин, которого она отправила в сельскохозяйственный отдел. Она смотрит на меня и не верит своим глазам, подошла ко мне поближе и тихонько говорит: «Сколько таких молодых парней, как ты, погибает здесь». Вот эта медсестра помогла мне, и я, сколько буду жить, столько и буду помнить о ней. К сожалению, я не спрашивал и не узнал ее имя, отчество и фамилию.
Я отремонтировал трактор и начал на нем работать. В середине июля 1943 года меня на этом тракторе под конвоем отправили на остров Ягры, где находилось отделение от сельскохозяйственного отдела. Там тоже содержали скот, сажали картофель и сеяли немного зерновых. Здесь проработал недолго, так как заболели глаза и я чуть не ослеп. Снова попал в лазарет, но уже другого лагеря, № 11. Почти месяц я находился в этом лагере. После лечения нас, человек 30–40, повели обратно в Ягры, заготавливать веники для скота.
Однажды, когда я нес продукты, устал и сел отдохнуть, осмотрелся, а вокруг растут небольшие сосны, и вдруг обратил внимание на какие-то колышки, торчащие из земли, их было очень много. Подхожу поближе к одному, другому колышку, а на них прибиты кусочки фанеры, где написаны фамилия имя отчество и число. Я сразу понял, что это захоронения заключенных, умерших в Ягринлаге в довоенный период, а число – номер личного дела.
Когда закончился сезон заготовки веников, нас отправили обратно в город и попали мы в лагерь № 7, там нас не приняли и отправили в лагерь № 2. Это было в октябре 1943 года. Для меня пребывание в этом лагере было самым трудным. Это был крупнейший лагерь Ягринлага. Нас водили строем на работу и обратно по 500–600 человек. Пока построят всех, несколько раз пересчитают… И так в любую погоду. А мы стоим под дождем и снегом, ждем, когда нас поведут в лагерь. Приходим в столовую и опять стоим в длинной очереди за едой. В чем заключалась наша работа? Мы прокладывали системы канализации, отопления и водоснабжения для судостроительного завода, который выпускал катера-охотники и подводные лодки. Трудность была в том, что мы копали вручную траншеи глубиной четыре-пять метров, используя при этом тройную перекидку: один стоит внизу, второй – в середине, а третий – наверху. Зима, на улице мороз, а мы все равно копаем с утра и до вечера и без выходных. Кормили всего два раза в сутки: утром давали 250 граммов хлеба и баланду, вечером – то, что заработаешь – какую-нибудь кашу, баланду и хлеба. Все по наряду, сколько зарабатывала бригада.
Я уже думал, что не вынести мне все это. Во втором лагере я находился до декабря 1943 года…
А какая была на нас одежда! Нет слов, чтобы описать, как одевались заключенные.
Это было в конце января 1944 года. Как-то после ужина мы отдыхали и услышали, что кто-то кричит:
– Есть трактористы?
– Есть, – крикнули мы и встали.
Это был начальник автопарка на 203-м строительстве. Он записал нас двоих – меня и Григория Саенко.
Через два дня на проходной нас предупредили, чтобы после ужина, мы с вещами подошли сюда же. Нас должны были перевести в седьмой лагерь.
Говорят, что у каждого человека, где бы ни был, есть какое-то предчувствие. Вот и у меня было такое, была надежда, что если я попаду в седьмой лагерь, то жизнь моя улучшится. Так и вышло. В тот же вечер, когда нас привели в седьмой лагерь, сразу хорошо накормили, потому что здесь же находились мои старые знакомые по сельскохозяйственному отделу. Среди них были женщины, они работали свинарками и доярками. Это были женщины разных национальностей. Они тоже отбывали срок, но я не спрашивал их, за что. Там никто никогда не интересовался чужой судьбой, все равно никто бы не ответил, махнул бы рукой. Как только мы пришли, накормили нас и давай расспрашивать меня, где я был, что делал и как мое здоровье. И всегда, если я был голодный, они меня подкармливали кашей и баландой, если было плохо – поддерживали. В этом лагере меня определи в 39 бригаду, в которой все были осуждены по 58-й статье, и нас называли «контриками» или «контра». На самом деле это были честные люди.
Меня всегда окружали хорошие люди, особо хотел бы рассказать о некоторых из них. Нашим бригадиром был Клиникевич Дмитрий Иванович. Ему было лет 50, а может и больше. Он был участником автопробега Москва–Каракумы на первых советских автомобилях. Осужден был с 1937 года на 10 лет лагерей и 5 лет поражения в правах, а в 1942 году повторно осужден, уже в лагере, еще на 10 лет. Теперь срок отбывания в лагере у него заканчивался не в 1947 году, как было, а в 1952 году. С его слов я помню, что он москвич. До 1946 года мы с ним работали вместе. Дмитрий Иванович многому меня научил и, прежде всего, учил жить честно и смотреть правде в глаза. Я никогда его не забуду.
Помню еще одну историю – трех братьев Карелиных. Один из них служил на Северном флоте – Карелин Николай, второй – Карелин Павел, работал с нами в автопарке, расконвоированным шофером, а третий брат, Александр, тоже находился где-то в лагере. Когда в конце 1942 года я лежал в лазарете, там же, оказывается, находился Карелин Александр. Николай получил письмо из дома, из которого узнал о брате Александре, и приехал навестить его, привез передачу с продуктами. Александр с голода наелся жирной пищи, и у него началось расстройство желудка. Через некоторое время ребята нам сообщили, что Карелин Саша скончался. Когда в 1944 году, меня направили работать в автопарк, я встретил Карелина Павла и спросил, есть ли у него брат Александр. Он ответил, что был. Тогда я ему и рассказал все о его брате.
В бригаде мы жили очень дружно и держались все вместе: рядом спали, вместе в столовую ходили и ничего друг у друга не брали без разрешения. Я был самый молодой «контра» (мне еще не было 22 лет) и уже отсидел почти два года. И для остальных я был как сын.
Все ремонтировали машины, лишь я возился с трактором, который постоянно ломался. В автопарке было две бригады заключенных: в одной – судимые по бытовой статье, т.е. различного рода нарушители правопорядка, в другой – судимые по 58-й статье. Все ходили под общим конвоем, в том числе и я.
Хочу описать, как я стал расконвоированным, отсидев только два года. По закону, тех, кто был осужден по бытовой статье, расконвоировали, если он отсидел полсрока. А мне нечего было и мечтать об этом.
Однажды, когда я пришел на работу, вижу – на территории стоит американский трактор. Прохожу мимо него, а навстречу мне идет начальник автопарка Казаченко Вячеслав Николаевич, подзывает меня к себе и говорит:
– Хабибуллин, будешь работать на этом тракторе.
– Кто же мне доверит его? Я еще и полсрока не отсидел, тем более, у меня 58-я статья.
– Это не твоя забота.
– Если дадите мне этот трактор, я, конечно, постараюсь оправдать ваше доверие.
Он подает мне инструкцию от трактора на двух языках, русском и английском, и обращается к старшему механику Никипелову Ивану Александровичу:
– Хабибуллина на другие работы не отправляйте, он будет работать на этом тракторе.
Я изучил инструкцию и устройство трактора, завел его и езжу по территории гаража. Все смотрят, любуются и радуются… Я был очень благодарен за оказанное мне доверие. И даже сейчас, спустя годы, хочу сказать спасибо. Я знаю, что у этих людей были дети, может, кто-то и узнает из моих воспоминаний в них своего отца или деда. Благодаря этим людям и еще медсестре (о ней я уже писал) я остался живым. Отработав на этом тракторе неделю, я получил разрешение работать без конвоя. Имея пропуск, я мог самостоятельно ездить на работу по объектам стройки Ягринлаг-203. Только теперь я узнал, что нахожусь в лагере Управления лагерей «Ягринлаг-203». Если прочитать адрес на конверте, никто и не подумал бы, что это из лагеря: почтовый ящик 203/7, как будто письмо из воинской части.
Жил я в лагере. Но работал уже не под конвоем, это очень облегчало жизнь. Я на тракторе возил на стройку трубы, металлоконструкции, пиломатериал. Иногда кому-нибудь что-либо подвезешь, глядишь, кусок хлеба или сала дадут. Все это я приносил в барак и делился с товарищами. За хорошую работу и умелое использование заграничной техники начальник автопарка ходатайствовал о моем досрочном освобождении, но мне срок сократили только на девять месяцев. Так на этом тракторе и работал до лета 1946 года…
Уже после войны в Ягринлаг прибыл новый начальник управления капитан Львов, который создал свой режим: обрывал у заключенных на шапке козырек, заставил пришить на рукава ромбы с указанием лагеря, стали ставить штампы на одежду: зимой – на фуфайку, летом – на куртку. При нем заработали на пределе изолятор и штрафной лагерь Солза, в котором происходил страшный произвол. Там добывали вручную камень и таскали его на тачках. Это был страшный лагерь, оттуда редко кто возвращался, а если и возвращались, то настолько истощенные, что выглядели как скелеты.
В 1947 году отменили карточную систему. Деньги, которые мы зарабатывали, хоть и небольшие, попадали в руки, а на них можно было кое-что купить.
10 мая 1948 года вызвал меня к себе начальник пересылки из отдела и лагерей и сказал:
– Давай, Хабибуллин, будем оформлять документы на освобождение. И запомни, если тебя будут уговаривать остаться на вольное поселение и работать, не соглашайся, потому что ты осужден по 58-й статье, так что долго на воле не пробудешь. Снова загремишь, но теперь уже не на семь, а на десять лет. Еще совет тебе дам, когда освободишься: уезжай дальше от людей – в тундру или степи, и держи язык за зубами. Иначе, не миновать тебе нового лагеря.
Выслушал я его и дал себе зарок сделать так, как он советует. 11 мая, получив деньги на проезд и документ об освобождении, я выехал домой. Через десять дней я был в Абауле».
Не оставляет меня одна мысль – как бы тяжело ни приходилось сталинским каторжанам, все-таки находились нормальные люди, готовые прийти им на помощь. Выходит, не все люди верили, что арестанты – враги. Кто же тогда враг? Кто истинный враг советского народа? Каждый, кто прочтет дневник солдата, скажет вместе со мной: «Сталинский режим – вот кто на самом деле был врагом советских людей».
Возвращение домой
Дома Валиш Хусаинович не задержался, ведь особой радости родным он не принес. Мать, конечно, поплакала, но ничем помочь не могла. Получив документы, он уехал в Павлодарскую область республики Казахстан. Устроился в колхозе Черноярском трактористом, пахал в степях бескрайние поля. За добросовестное отношение к работе был награжден медалью «За освоение целинных земель».
В конце 1948 года он создал семью, и у него 26 октября 1949 года родилась дочь Майра. Но спустя три года жена умерла и он остался с девочкой на руках. В феврале 1953-го он женился на Салиме Аглеевне. Она работала библиотекарем в средней школе села Кызыл Кугам (Красное Знамя). Вскоре, после смерти вождя народов, вернулся с женой на родину в деревню Абаул.
Его приняли на работу в МТС учетчиком, а в 1955 году уже назначили бригадиром тракторной бригады. Показатели в его бригаде были высокие, не раз члены бригады занимали первые места по МТС. Это не осталось незамеченным руководством. Как-то раз секретарь парторганизации Ф.Н.Плесовских предложил Валишу Хусаиновичу вступить в ряды партии коммунистов. И, хотя уже был 1958 год, и культ личности Сталина на XX съезде партии осудили, Хабибуллина от такого предложения бросило в жар:
– Так ведь я в лагере сидел шесть лет осужденным по 58-й статье УК РСФСР.
– Это ничего, сейчас все списывается, – ответил секретарь.
На бюро Дубровинского райкома партии секретарь Шабашин поставил Валишу Хусаиновичу условие:
– Примем тебя в партию, если пойдешь работать заместителем председателя колхоза имени Ленина в Карагае.
Он согласился. Проработав заместителем до 1962 года, Хабибуллин уволился из колхоза. Неугодным он стал директору колхоза Ризайтину Шарипову: тот вспомнил о его судимости, стал притеснять всю семью. Обидно было, но что поделаешь. В то время, в 1963 году, в селе Дубровное открывалось СПТУ. Первым директором был назначен Василий Иванович Стрельцов, который в настоящее время проживает в селе Успенка Тюменского района. Он знал Валиша Хусаиновича и пригласил его на должность мастера производственного обучения. Всей семьей Хабибуллины переехали сначала в Юрты Супринские, а затем в село Дубровное. И почти двадцать лет до выхода на пенсию Валиш Хусаинович проработал в училище. Первые четыре года – мастером производственного обучения, а потом – механиком.
У Валиша Хусаиновича очень богатая трудовая биография. С самого раннего детства он познал, что такое труд, и какую только работу ему не приходилось выполнять. Он смело брался за любое дело и не боялся, что не справиться, и относился к делу добросовестно и ответственно. Об этом свидетельствуют записи в трудовой книжке о поощрениях и награждениях. И, я думаю, он заслужил ту награду, которую ему вручили при выходе на заслуженный отдых – медаль «Ветеран труда».
Память, память…
Долгие годы Валиш Хусаинович никому не рассказывал о своей судьбе, даже самым близким людям. О том, как узнали о его судимости, вспоминает его дочь Асия Валишевна Тулятова:
«Со школьной скамьи мы знали, что в тюрьму попадали за какое-нибудь совершенное преступление.
Это было в мае 1977 года, я была студенткой 2 курса Павлодарского пединститута, ко мне в гости заехал старший брат Наиль, демобилизованный из рядов СА. Жила я на квартире у тети, в центре города. Наша старшая сестра, Майра (она жила в этом городе), решила устроиться на работу в УВД г. Павлодара. Там ее не приняли, так как на запрос органов милиции в архив г. Тюмени об отце Хабибуллине Валише Хусаиновиче ответили, что у него была судимость по ст. 58-10 ч. 2 УК РСФСР и он отбывал срок в лагерях.
Узнав об этом, она прибежала к нам со слезами и говорила, что никогда бы не подумала, что наш отец – предатель и изменник Родины. Видимо, Майра и сама не знала подробностей об этой статье. Также сказала, что мы не имеем права устраиваться на работу в органы милиции и выезжать за границу.
Конечно, мы с братом были шокированы таким сообщением, но отнеслись к этому более спокойно. Я, зная своего отца, рассудила, что он не мог совершить что-то очень плохое, его или ложно обвинили, или подставили. Ничего сестре не сказала, а сама решила, что, как только приеду домой на каникулы, я все подробности узнаю от мамы. А брат промолчал. Почему-то я была уверена в том, что маме папа рассказал честно все о себе. Так и сделала. Узнав правду, я успокоилась, и папу ни о чем не стала расспрашивать – не хотела ставить его в неловкое положение, ему и так было тяжело жить с таким клеймом.
Позднее я поняла, что поступила правильно. Спустя 25 лет, он сам заговорил, и мы, его дети, смогли узнать все подробности «самого страшного периода его жизни»… Всю жизнь я знала его как доброго и заботливого отца. Для меня он всегда был образцом честности и порядочности».
Валиш Хусаинович никогда не просил за себя, не отстаивал свои права. И даже когда слышал и читал о реабилитации бывших узников сталинских лагерей, он и не думал о том, чтобы самому обратиться за разъяснениями в вышестоящие органы. Надо сказать, что он очень много читал, хорошо знал историю своего края, страны, всегда был в курсе всех событий, происходящих в стране и мире. Ему было все интересно.
И вот в 1989 году Валиш Хусаинович случайно прочитал в одной из газет о том, что тем, кто был репрессирован в годы войны из рядов армии, нужно обязательно обратиться в военкоматы по месту жительства. Только тогда, в марте 1989 года, он приехал в райвоенкомат и обратился к помощнику военкома с просьбой помочь ему добиться реабилитации. Он никогда не считал себя врагом народа. Правда восторжествовала – с него сняли ложное обвинение/
30 октября 1989 года ему вручили удостоверение участника войны. Более того, он, как участник Великой Отечественной войны, был награжден орденом Великой Отечественной войны 2-й степени, который вручили ему вместе с этим удостоверением. Военный трибунал Ленинградского военного округа реабилитировал Хабибуллина В.Х. 02.04.1990 года, справку о реабилитации ему выдали лишь в январе 1993 года. Этой радостной вестью он поделился со своими детьми, внуками, родными и близкими. Его бывшие коллеги и односельчане были удивлены, что он столько лет ничего о себе не рассказывал. Я восхищаюсь мужеством и терпением этого человека. Если бы он, действительно был моим дедушкой, я всегда гордилась бы им.
Даже после всех этих событий он оставался активным участником жизни на селе. Его включили в состав совета ветеранов войны, он был районным депутатом. Но память о тех страшных прожитых днях всегда жила в нем, поэтому он решил оставить свои воспоминания нашему поколению. В последние годы жизни – 1990–1997 – он вел дневник воспоминаний, переписывался с сотрудниками музея истории г. Северодвинска. В одном из писем написал следующее слова: «Петр Первый построил Петербург на костях крепостных крестьян, а ваш город построен на костях заключенных».
Прошли годы, но ни один день, как считал Валиш Хусаинович, не прошел для него даром. Он учился, работал, пережил все невзгоды, которые неожиданно обрушивались на него неожиданно. И главное, он не потерял веру в то, что справедливость восторжествует.
Читая его записи и слушая воспоминания его родных, мне от сего сердца хочется верить, что никогда больше не повториться в нашей стране то страшное время. И мы никогда не должны забывать о прошлом нашего народа, нашей Родины.
[1] Есть в России такие места. «Северный рабочий». 1989. 23 июня.