Автор: Елизавета Ампилогова, школа № 2, г. Няндома, Архангельская область
Научный руководитель: Татьяна Михайловна Костикова
Далеко не каждый человек может похвастаться тем, что знает свою родословную до пятого колена. В этом смысле мне повезло. Из рассказа моей прабабушки Нины Ивановны Ерёминской о своей жизни я многое узнала и об ее родителях – моих прапрабабушке и прапрадедушке. Моя прабабушка родилась в 1932 году, за девять лет до войны, а детство ее пришлось на трудные военные и послевоенные годы. Задумывалась ли я об этом раньше? Пожалуй, нет. Слишком далекой казалась мне Великая Отечественная война. Но то, что я услышала, заставило меня многое переосмыслить. В работе я использовала воспоминания и других жительниц нашего города, переживших военное детство, – оказалось, что память об этом ни у кого не изгладилась, а значит, и война, которая закончилась полвека назад, всё еще не ушла из нашей жизни.
Есть у войны печальный день начальный
Весть о начале войны заставала людей по-разному.
Прабабушка помнит, что дома радио не было, но в правлении была «тарелка», поэтому все новости узнавали через правление. «Председатель колхоза услышал о начале войны по радио. А люди уже узнали от него. Взрослые понимали, что пришла беда. Бабы голосили. Отцу почти сразу пришла повестка. Его и других мужиков повезли в Каргополь. Мама всю ночь не спала. У нас в деревне кузница была, так она всё возле нее сидела, ждала, вдруг вернутся. Почти вся деревня ушла на войну, все мужики, только старики и остались. А отец воевал, два раза ранен был, лежал в госпитале».
Екатерина Яковлевна Макарова (1931 г. р.) жила в Горьковской области. Она вспоминает: «О начале войны мы услышали на улице, все плакали. А мы не понимали, почему все плачут, что за война. Ни телевизора, ни телефона не было, потом уже по радио прозвучало сообщение.
Через месяц после начала войны отцу принесли повестку на фронт. Отца проводили, а он вернулся – заболел малярией. Второй раз паренек на лошади привез повестку в августе. Папу 4 августа взяли, а 7-го ему исполнилось 34 года. Я помню, как отца провожали. Мама уехала с Марусей, старшей сестрой, провожать отца до района. Мы, мал мала меньше, остались дома. Вот сидим на крыльце и плачем, домой боимся зайти, там темно, а лампы у нас были керосиновые. Нам самим лампу было не зажечь – высоко. Мама вернулась, а мы как на крылечке сидели, так и сидим.
Мы, маленькие, не понимали, конечно, что такое война, а мама переживала страшно. Это уж я потом понимать стала, почему она так выла по вечерам во дворе. Выйдет на улицу с фонарем корову доить и причитает: «Дорогой ты мой, товарищ Яшенькааа, на кого же ты меня оставииил с маленькими деточкамиии…» Как по покойнику убивается. А мы, ребятишки, выбежим на крыльцо и слушаем. От маминых причитаний и нам страшно было. Но как-то Бог помог, всех уберег».
«О начале войны я услышала по радио в воскресенье, – рассказывает Анна Александровна Костив. – Папа с мамой ушли в гости. Вернувшись домой, папа обнял нас всех четверых (младшему брату месяц), заплакал и сказал: „Ну, детки, не знаю, с этой войны папка приедет или нет, увидит вас еще или нет“. Ему тогда было 36 лет. Повестку принесли на следующий день в пять утра, а в девять часов он уже из Няндомы уехал». Александр Белухин воевал на Ленинградском фронте. В 1943 году пропал без вести.
«Отца на войну взяли, так на матери-то оставалось девять человек, бабушка с дедом старенькие, дети да Маруся, племянница, у нас жила. Бабушка заревела, как узнала про войну: „Как жить-то будем без мужика, така-то охапка останется?“ Сегодня объявили войну (у нас тарелка была в доме), а на третий день отца забрали. Три месяца послужил, и его убили. Только карточка и сохранилась довоенная. А потом пришла похоронка», – рассказала К. Л. Ворончихина (1933 г. р.)
Было ли начало войны неожиданным? Люди, которых я расспрашивала, были слишком малы, чтобы правильно судить об этом. Но все они запомнили, что это известие было страшным. Слезы, причитания жен и матерей, а вслед за этим не заставившие себя ждать повестки были тому подтверждением.
Жизнь в тылу во время войны
Как и чем питались в войну
Из рассказа прабабушки: «Голодно было. Летом, конечно, полегче. Огород выручал. Капусту солили по две бочки. Ее не мелко резали, а напополам кочан или на четыре части. В бочки запихаем и всю зиму едим. Репу, турнепс выращивали. И все это сушили в печке. Есть захотели – пососали. И очень даже вкусно. Всё на огородах выращивали, они нас и спасали. Но у нас еще всю войну были корова, овцы и куры. А это много значит.
Детей, как рабочую силу, наравне со старшими выводили на поля. Что это дети будут бездельничать? А тем более еще в войну, когда такие строгие законы были. Нам говорили: «Потерпите. Надо работать». У нас, у маленьких, даже были книжки (половинка тетради), там трудодни нам ставили, вели учет. Записывали дату, когда производилась работа и сколько трудодней заработано, а в конце года подсчитывали, сколько за эти трудодни можно выплатить зерна, например. Но сначала нужно было рассчитаться с государством. Чаще всего после этого расчета за трудодни колхозникам дать было нечего.
А когда была уборка зерна, на полях работал комбайн. После него надо было дособрать колоски. Тогда опять выводили всю нашу ребятню: «Давай, давай, давай! Пошли, пошли убирать! До единого колоска собирайте!» Вот представляешь, шутя, шутя, а мы собирали и центнерами сдавали. Никакого другого стимула не было, только напишут, что собрали столько-то колосков, намолотили целый центнер зерна! Для нас это было счастье величайшее! Вот ведь сколько сделали дела!
Только по полям-то мы босые ходили, а зерно скошено не под самый корень, трава срезанная торчит и колет до крови. После этого ноги и руки у нас до локтей были все в сапках. Бабушка посмеивалась: «Ну, Нина, ты теперь перчатки получила». Руки-то от крови делаются такие коричневые, как перчатки, и ноги тоже будто в сапожках. Так запомнились эти «перчатки» да «сапожки»… Мы этих сапков за один день наполучаем дополна. Да и внимания никто не обращал на такие мелочи. Завтра всё равно то же самое, опять корзину в руки – и таскать. Собранное взвешивают на весах. Взвешивали и записывали, кто сколько собрал колосков. Не пропадало на полях ничего. Всё до последнего колоска поднимали. Мне запомнилось, какая удивительная рожь у нас росла. Высокая-высокая! А сейчас нигде ничего нету…»
Г. Д. Задорина (1934 г. р.) проживала во время войны на станции Коноша Архангельской области: «С едой трудно было. Мама сделала грядки, мы посадили картошку. Но она быстро кончалась. Весной перекапывали грядки и находили старые картошины. А там от старой картошки оставался один крахмал. Так из него пекли пирожки. Бабушка немножко муки добавляла и пироги нам пекла. То картошечки напечет, то картофельную полеваху, то еще что-нибудь. Мне нравились гороховые оладьи, очень вкусные, из гороховой муки. А мололи-то всё на жерновах. И кашу еще нам варила. Хорошо, что тогда бабушка у нас была, она нас спасла. У нее корова была, курочки, огород. Мама бы одна не справилась».
Е. Я. Макарова (1931 г. р.) говорит: «Когда папа ушел на войну, мама стала работать свинаркой на ферме. Теперь ей одной надо было поднимать детей, я помогала ей и ходила кормить свиней. На тот момент мне было 8–9 лет. Мама наварит свиньям, а я отнесу и в корыто вылью.
Маме надо было как-то нас четверых вырастить. С папой-то ей много проще было, сам работник и, если была нужда, умел договориться с кем-нибудь: одолжить, обменять. Корову мы так и держали. Надо было накосить для нее сена. Косить сено я научилась рано. Косили далеко от дома, да на себе таскали. Сено сырое, неподъемное, где-то сядешь на пенечек, отдохнешь, надо встать, а не получается. Ноша, обвязанная веревками, вертится по спине, вниз тянет, подняться не дает. Всякой травушкой корову кормили. Вот, например, мы полоть ходили, у нас фартуки были, травушку не выбрасывали, а в фартук собирали – еда корове. Теленочка держали, но его надо было сдать – заплатить налог. Налог платили все одинаково. Надо было ежегодно сдать 12,5 кг мяса. Вот у нас раньше была хорошая корова. Мы ее держали, у нее было хорошее молоко, жирное. Масло взбивали и сдавали.
Нам удалось продержаться всю войну. Мы ничего не выкидывали, даже кишки. Я кишки-то любила, мама их вымоет, с картошкой натушит в русской печи. Так вкусно было. Нам картошку выдавали в колхозе, и свой огород был.
На рынке продавали буквально всё: пшено, яйца, масло, муку, мясо. И я ходила на рынок торговать, 15 километров босиком. До города дойдем – обуваемся. Туфельки были брезентовые. Мы сажей их намажем, чтобы они черные были. На рынке товар продадим, потом опять идем обратно босиком. Так, босиком, за день проходили 30 километров. Все ноги были отбиты. Женщины учили: «Вот придешь домой, на крапивушку пописай и постой на ней». Я так и делала, крапива у нас росла за хлевом.
Основная еда была хлеб, картошка, грибы и капуста; мало было продуктов. А в войну у нас в Няндоме по квартирам ходили торговцы, продавали зерно. Мы покупали, толкли зерно, заваривали и готовили кашу, заваруху. В Каргополье были богатые колхозы, поэтому няндомцы собирались группами 3–4 человека и ходили пешком в Каргополье обменивать вещи на продукты. Но мало у кого имелись хорошие вещи, которые можно было обменять. И шли долго, ведь были истощены.
Летом ели траву. И пестики, и клевер. Натолкем, получалась черная мука, мама молока добавит и напечет оладушек. Или еще насобираем колоколки – это такие коробочки от льна, высушим их, перемелем, получается черная горькая мука, молочка мама добавит и испечет. Вот так. И никаких поносов. В Няндоме было очень много коз, коров. Все держали. Этим жили.
В войну мама у нас ослабла очень. Ела мало, о детях заботилась. Тогда решили мы на лето отправиться на Шултус на прокорм. На Шултусе жили ее родители, мои бабушка и дедушка. Они нас и приютили. Отправились пешком, взяли с соброй наших козочек. Жили там эвакуированные корелы, у них была рыболовецкая бригада. Кроме них рыбу ловили и бригады с Няндомы. Мама умела ставить сети, поэтому тоже стала ловить щуку и окуня.
А еще по весне бабы ходили в лес «сочить» сок сосны. «Соком» называли длинные ленты луба, который обдирали с молодых сосенок. Срубали молодую сосенку, с нее струной снимали верхнюю кору, после чего срезали длинными полосами слой луба. Эти слои – ленты – складывали в корзины. Для детей это было настоящее сладкое лакомство. Потом мы сосем его – вкусно!»
Г. Н. Смирнова (1933 г. р.) вспоминает: «Наша постоянная еда в войну – это оладьи. На зиму мы старались сделать запасы. Всегда у нас была бочка клюквы, брусники, бочка грибов, капусты. Мама нас, детей, отправляла в лес пасти козу, а мы ж, маленькие, козу к елке привяжем, а сами пойдем гулять и искать вкусные ягоды. Мы собирали много красного клевера, мама его сушила и пекла с ним лепешки. Получалось очень вкусно».
М. Н. Щукина (1933 г. р.) рассказывает: «Картошки чугун поставят на стол, капусту, рыжики. Выращивали брюкву, из нее иногда варили рассол вместо супа, а на вечер делали лакомство: брюквы в чугунок положат, добавят немного воды и поставят на ночь в печку, а утром брюква становится коричневой и сладкой, вот ее с хлебом наедимся, то, что останется, положим на противень и снова в печку. Наутро мама достает паренку, она была детям вместо конфет». Вот такие радости были у наших бабушек в детстве!
Трудно было с едой во время войны. Не у всех была корова или другая живность, которая спасала от голода. Сегодня мы даже представить себе не можем стол, на котором не было бы хлеба, а тогда кусок хлеба был настоящей роскошью.
Кто во что одет
О покупке вещей во время войны речи не шло. Вещи донашивали старые либо перешивали из старого гардероба. Г. Н. Задориной мама сшила фланелевое платье с рисунком в кружочек и с цветами. «Я пришла в школу, и все девчонки ахнули: „Какая ты нарядная! Какое платье красивое!“ У мамы было из чего сшить. Например, из старых бабушкиных платков».
Е. Я. Макарова помнит, в случае крайней нужды можно было приобрести что-нибудь на базаре. Базар находился в 15 км от их села. «Вот пошла как-то мама купить Валентину (брату) костюм, совсем он пообносился. А еще надо было налог заплатить. На базаре подошла к ней цыганка и попросила разменять деньги. Мама разменяла. А когда стала пересчитывать деньги, то обнаружила обман. Цыганка вроде подавала ей сотенные купюры, а в руках оказались полусотенные. Маме надо было налог платить, а денег-то и нету. Поревела, поревела… А куда денешься? И такое бывает. И в такие тяжелые времена мошенники находились».
Прабабушка тоже говорит о том, что в войну никакой одежды не было, перешивали из того, что было куплено до войны. «Помню, мама из наволочки сшила мне юбку, ведь надо ходить хоть в чем-то. Тут уж кто как изворачивался».
М. Н. Щукина вспоминает: «Носили мы обычную одежду: фуфайки, пальтушки, валенки – в ту пору ни у кого ничего особенного не было. В магазинах и до войны был маленький ассортимент, а в войну донашивали старую одежду. Однажды то ли английский, то ли американский конвой прислал железнодорожникам помощь – одежду. Мой сосед Витька где-то об этом прослышал и позвал меня к месту распределения вещей. Мы зашли в помещение и увидели трех мужчин, раскладывающих вещи по кучам. Нас они не замечали. Тогда мы покащляли. Мужчины обернулись.
– Вы чего, ребята?
– Мы за гостинцами, – ответил Витька.
– Фамилия?
Станция небольшая, все друг другу известны, тем более если родители работали на железной дороге. Он ответил. Ему много одежды дали для каждого члена семьи. Тогда мужчины повернулись ко мне:
– А твоя?
– Шахова.
– Тебе не полагается, отец не работает в депо!
Отец только рассчиталася из-за больной руки. Витька шепчет: «Реви!» Я реветь. И тогда мне дали вишневый сарафан из лавсана и шерсти, я долго его носила, юбку для сестры, футболку и еще кое-чего. Как я была довольна! Мама подшила мне сарафан по фигуре, и я его потом долго носила».
Война учебе не помеха
Во время войны учебные занятия в школе продолжались повсеместно. Г. Н. Смирнова жила на станции Няндома и в 1941 году пошла в школу им. Пушкина. Очень скоро здание школы заняли под госпиталь. «Какое-то время я училась во временно обустроенном под учебные занятия здании. В школу мы сами добирались, никаких автобусов не было. У нас было по одному учебнику на несколько человек, а тетрадей не было. Где-то доставали подшивки старых газет или бумагу, на которой уже что-то было напечатано. На другой стороне листа мы и писали. Писали чернилами. Школьников было много: четырехлетняя начальная школа, неполная – семь классов и полная – десять классов. В школе нас немножко подкармливали: давали воду, в которой была намешана ржаная мука, и по кусочку хлеба. Я, бывало, отказывалась есть, потому что среди нас был мальчик из очень бедной семьи. Он приходил с котелком, в который некоторые ребята выливали свои порции. У нас все были дружные, помогали друг другу. Кто хлебом поделится, кто супом. В школе кормили всех».
Геннадий Трофимович Щипков провел детство на Вологодчине. «Никогда не забуду учебу в школе. Шла война, а мы продолжали учиться. Никто никаких занятий не отменял. Школа была в километре от нашей деревни. Ходили пешком, как бы трудно не было. Учителя с детьми занимались и обращались очень хорошо. Бывало, вьюга заметет дороги зимой, тогда детей, особенно первоклашек, домой не отпускали. Комната специальная была, в ней детей оставляли на ночь. Там их и кормили. Учебники были только у учителя».
Моя прабабушка ходила в школу в соседнюю деревню. Недалеко, около километра. Четыре класса, небольшие; всего два учителя. «В школу ходили не по времени, часов ни у кого не было. Как рассветет, тогда и пойдем. Кто не пришел – подождут, пока все соберутся».
«Я окончила семь классов, – вспоминает Е. Я. Макарова. – Четырехлетняя школа находилась в нашей деревне, а дальше нужно было ходить за 5 км. Нас было человек пять. Вставали рано, в 6 часов, шли больше часа. Зимой получалось дольше, нужно было обходить реку.
В школе нам давали бесплатно маленький кусочек черного хлеба, без чая. Папа мечтал, что всех нас выучит. Но мечты его не сбылись. Я закончила семь классов, а брат и сестры по четыре. Тася, самая младшая, закончила десять».
М. Н. Щукина в 1941 году пошла в первый класс. «Школа была недалеко от дома. Учительница занималась с ребятами дополнительно по домам, потому что школа работала в три смены. Третья смена – для вечерней школы. В школе писали в тетрадках, а домашнее задание делали в брошюрах. Немецкий язык преподавал настоящий немец с Поволжья – Кернен Иоганн Михайлович. Ребята его обижали, кидали снежками, пинали, так как война была с немцами. Но он был очень хороший учитель. Года через два он уехал. В школе было очень холодно, топили-то сырыми дровами. Дрова заготавливали сами учителя и технички. Придем, так в пальтушках и сидим. В школе на больших переменах давали 50 г хлеба. Поэтому ждали эту перемену как праздника. Старшие ребята торговали в школе жмыхом. Переработают подсолнух, масло из него выдавят, а остатки – жмых – оставляли. Ребята кусочками продавали нам жмых по 10 копеек. И мы его катали во рту целый день. Это было наше лакомство».
К. Л. Ворончихина не могла позволить себе долгого обучения. «В школу-то я только три года ходила, возможности не было дольше. Мама на ферме работала, 17 коров кормила, поила и доила. Мне надо было дома печи натопить, да за младшими присматривать. Но мне маму было жалко, что она так рано встает и много работает, так я после трех классов решила не учиться больше, а маме помогать. Она не отказалась. Вот утром вставали в 4 утра и шли к коровам. Мама коров кормит, а я за телятами ходила, как и мама. Телят десять у меня было. Всех надо было напоить, воду им подогреть, накормить. Мама меня и не будила, да я сама вставала, у меня забота была».
Г. Д. Задориной хорошо запомнился первый день в школе: «Молодая учительница, Вера Павловна, рассказала нам сказку про репку. Ну и урока не было, она отпустила нас. На второй день надо было карандаши принести, бумагу. А ничего у нас не было. И я запомнила, что мы писали на газетах и чернила делали из сажи. Мама наливала эти чернила в маленькие бутылочки, и вот с этими чернилами мы ходили в школу.
В школу-то мы как ходили! К 9 утра – целых 8 км по железной дороге, полтора часа. Идем, поезд навстречу, надо сворачивать в сторону, а снегу – выше колен. А потом мы что придумали: один километр проедем на поезде. Там такой подъем есть, и поезд тихо-тихо двигается. Сядем в тамбур какой-нибудь и едем. Как только поезд начинает набирать скорость, мы прыгаем. Так хорошо, что прыгали удачно. Зимой-то в снег, а без снега таких шишек наколачивали! Ходило нас четверо. Зимой топаем в 40 градусов мороза, придем, а на школе висит красный флаг, значит, уроков нет, отменили. И мы обратно. Мама, бывало, как пойду я в школу, натолкает мне в рукавицу горячей картошки и говорит: «Ну, давай, хоть руки не замерзнут, пока идешь. А остынет, так съешь картошку». У нас ведь там ни столовой, ничего не было. Чаем даже не поили. Так мы эти 8 км топаем, пять уроков отсидим, да обратно домой надо идти. Домой приходили в четыре, в пятом».
Спрашивая своих собеседников о школе, я думала, что большинство из них в военное время не училось. То, что все они продолжали обучение, удивило меня. Удаленность школы от места проживания, отсутствие тетрадок, учебников, изношенная одежда и обувь – ничто не препятствовало ребятам в получении образования. А многие из них до сих пор помнят имена своих учителей.
Детские игры
Г. Н. Смирнова рассказывает: «В основном играли на улице в догонялки, прятки, на качелях качались. Игры были обычные, а игрушек у нас не было. Только самодельные куклы. Помню, стояли в магазине куклы на самой верхней полке, но их никто не покупал – очень дорого. В парке отдыха тогда очень хорошо было. Там была парашютная вышка (мы просились прыгнуть, но нас не пускали, говорили, что надо подрасти), летний кинотеатр, футбольная площадка. В парковых аллейках стояли скульптуры детей, спортсменов, девушек. Помню скульптуру Сталина. А самым главным развлечением для детей были разные карусели».
Прабабушке мой вопрос про игры не понравился. «Никаких детских игр у нас не было. Да было ли время играть! Я вот запомнила, в первый класс пошли – нам сказали: вот вырвете столько-то льна, тогда возьмут вас в школу, а иначе и не возьмут. Специально нас так строжили. А мы в школу хотели очень. Вот намеряют для нас 10 соток льна, мы должны его вырвать. А рвать чем мы могли? Это сейчас перчаточки надеть можно, а мы голенькими ручками работали. Я сколько себя помню – всегда у нас лен растили. Сначала сеяли, потом всходы пололи от сорняков. После прополки поле чистое, красивое становится! А как красиво лен цветет! Цветочки голубенькие такие. Ой, какая красотища! Вот как в море волны переливаются, так и поля льняные от ветра колышутся. Глаз не отвести – до чего красиво! Лен выращивали, потом высушивали, потом обколачивали, просеивали – вот и семена. Семена шли на льняное масло. Ну а остальное сдавали в колхоз, обрабатывали его полностью».
Рассказы моих респондентов про игры довольно скупы. Конечно, играли, но вот в памяти больше сохранилось другое: тяжелый недетский труд, голод, похоронки…
Все для фронта! Все для победы!
Несмотря на то, что опрошенные мною люди жили в тылу, все они оказывали помощь фронту. Прабабушка вспоминает, что с началом войны жизнь круто изменилась. Всё, что заготавливалось, отправлялось на фронт. «Мы зимой картошку чистили, нарезали (вот как чипсы сейчас продают), выкладывали на большие противни, и мама картошку в печке сушила. Целыми мешками картофель этот отправляли. А весной да летом, когда крапива подрастала, охапками ее рвали. Большие горы натаскивали! А рвали-то голыми ручонками! Крапиву сушили и в правление сдавали. Не давали нормы – кто сколько может, а все старались как можно больше сдать. Пока сырую рвешь, ее много, а высушишь, так ничего и не остается. А все равно целыми мешками отправляли на фронт. Там витамины, а они нужны солдатам».
Мама Юрия Михайловича Смирнова вместе с другими деревенскими женщинами заготавливала лес, а потом его грузили и отправляли на фронт. «В зимнее время каждому дому было задание заготовить лес по 30–40 кубометров. Если не сдал, значит, ты – враг народа».
Анна Матвеевна Жукова (1924 г. р.) и Олимпиада Васильевна Новикова (1924 г. р.), жительницы Няндомы, войну встретили 17-летними. По тем временам они уже считались взрослыми, поэтому были отправлены на оборонительные работы.
Анна Матвеевна вспоминает: «Осенью 1941 года нас направили на оборонительные работы в Грязовецкий район. Сказали, что на две недели. Мы зимнего ничего с собой не брали, а пробыли там семь месяцев. Копали противотанковые рвы по пять метров в глубину и всё вручную, специальной техники не было. Много людей тогда умерло от голода и холода. Мороз, помню, был 42 градуса, а паек по маленькому кусочку хлеба и кружке манки на семь человек. Поэтому когда нас отпустили домой, я не стала даже поезда ждать, 40 км до Вологды пешком шла. Там по пути увидела огромный штабель. Подумала, что шпалы, а это были умершие на оборонных работах люди. Домой вернулась с помороженными ступнями и настолько исхудавшая, что даже не могла ходить. Думала, отъемся у мамы, а у нас на постое 60 солдат. Они остановились по дороге в Каргополь. Так что поправляться мне было нечем».
А О. В. Новикову в начале войны отправили на оборонные работы на Карельский фронт – на лесные делянки и аэродром. Работали там в основном девушки да женщины. «Когда нас направляли на фронт, говорили, что ненадолго, мы и одежды теплой не брали. Из дома уезжали, у меня на ногах только полуботиночки брезентовые были. Затем наступила осень, за ней пришла зима, – вспоминает Олимпиада Васильевна. – Там рядом колония была, и чтобы мы не замерзли, нам одежду и валенки колонистов давали. Валенки все большого размера были…»
Голос войны
Жить, не думая о войне, было невозможно. Она постоянно давала о себе знать. Письма, похоронки, далекие звуки канонады, летающие в небе самолеты…
Еще в детском саду (в Карело-Финской ССР) накануне войны Галина Дмитриевна Задорина слышала это, тогда еще совсем непонятное, слово «война». В старшей группе детсада детям то и дело давали противогазы – готовили к войне. «Мне так эти противогазы надоели. Я иду, а он у меня по земле тащится. Я всё время маме жаловалась: „Мама, не пойду я больше в садик, как мне этот противогаз надоел!“ А когда началась война, мы продолжали ходить в садик. И если во время прогулки в небе появлялись самолеты, то завывали сирены, и мы скорее бежали в здание детсада. В бомбоубежище почему-то не бегали, а в садик прятались. Хотя, наверно, и бомбоубежище где-нибудь было.
Бывало, что мама работала, а мы оставались дома одни. Тогда она нам наказывала: «Если сирена завоет, то вы никуда не выходите. Сидите дома, прячьтесь». Так вот, как начинала выть сирена, мы бросались прятаться: кто под стол, кто под кровать, кто куда. Думали, это нас может спасти».
Осенью 1941 года людей начали эвакуировать. «Или на Урал, или в Сибирь, этого я уже не помню. На Урал, скорее всего. И сказали: „Даем срок 24 часа, чтобы все были готовы“. С собой можно взять багаж 5 кг на человека. Ну а что мама могла взять? Двое маленьких детей. Она в чемодан собрала кое-какую нашу одежду. Посадили нас в теплушки, сейчас так коров перевозят, наверно. Такие деревянные вагоны, а в них нары были сделаны и печка – буржуйка для обогрева. И столько нас там было! Все женщины с детьми, полный вагон. А из мужчин один старенький дедушка. Приехали мы сначала в Кемь, остановились, а стояли везде долго на остановках. И вдруг над составом самолеты залетали. Тревога! Тревога! А мама отошла в столовую, купить нам пирожков каких-нибудь. Выходит она из столовой, и тут как ударит бомба по этой столовой! Разнесло всё в клочки. Начали бомбить. Женщины запричитали: „Ой, куда-то надо бежать. Прятаться! Детей прятать!“ А старичок встал у двери и говорит: „Я вас никуда не выпущу! Если сейчас побежите, то вас немцы на низком полете сразу всех расстреляют! Лучше здесь сидеть. Ждать, когда кончится тревога“. Страху мы натерпелись… Но это было только начало пути.
Потом нас повезли дальше. Везли очень долго. Самолеты летали очень часто. И мы не раз видели разбомбленные составы. А нас Бог спас от такой же участи. Мне казалось тогда, что всё дело в дедушке, что сам Бог послал нам его. Всю дорогу он нас охранял. Остановимся где-нибудь в лесу, опять тревога, опять самолеты летают, женщины-матери в панике хватают детей и пытаются бежать, но старичок опять: «Никуда вас не пущу. Что вы в лесу будете делать? Что? Голодные…» Мы ехали осенью, по-моему. А еще иногда так дернет состав! Один раз как дернул – моя маленькая сестра полетела с нар, да чуть не на горячую печь упала, а плита была горячая всё время. Вот подъехали мы к Коноше, двери открыли, и я как закричала: «Закройте двери, а то сейчас самолеты налетят, разбомбят нас всех!» Даже заплакала. Еле успокоилась.
Мама решила не ехать на Урал, а остаться в своих родных местах. В Коноше мы и вышли».
Прабабушка рассказывает, что письма от отца приходили регулярно. «А однажды пришло письмо от его товарища. Он писал: „Мы были вместе в бою, и я видел, как Иван упал…“ Еще не было извещения о смерти, а семья уже из письма знала, что отец погиб. Это был 1944-й год. 6 июля он погиб, а до мая 45-го еще была война.
В каждой семье кто-то погиб. Как похоронку принесут кому-то, так и рев стоит на всю деревню. Все шли в эту избу и плакали вместе.
Мы хоть и в тылу жили, но войну ощущали. На заре мы четко слышали звуки канонады. Жуть как слышно! А зарево – во всё небо, вот как палили! Прекрасно слышно было. Над нами пролетали немецкие самолеты. Мы головы задерем, смотрим. Низко летят и флаг на них прекрасно видно».
Из рассказа Е. Я. Макаровой: «В деревне мужчин было очень мало, все были на фронте. Председатель некоторым семьям выписал справку, что их отцы, мужья до войны числились рабочими, а не колхозниками. И этим семьям полагался какой-то дополнительный продовольственный паек. Помню, мама очень сильно обижалась, что не попала в число этих счастливчиков. Во время войны многие пропали без вести. И папа пропал без вести. Мама как повязала после проводов черный платок, так и проходила всю войну. И платья шила себе только темные. Мама у нас умерла рано, наверно, всё сказалось ей».
Жительницы Няндомы вспоминают о том, как военные, проходя через станцию, останавливались у местных жителей на ночлег и как выступали перед ранеными в госпиталях. Г. Н. Смирнова говорит: «Воинской части в Няндоме не было, но военные шли проходом и останавливались в домах местного населения. У нас, бывало, ночевало сразу человек десять. Постояльцы давали нам, детям, кусок сахара, подкармливали.
Школьниками мы выступали в госпитале перед солдатами. Я пела песню «Есть на севере хороший городок». В этот госпиталь на лечение два раза попадал и мой двоюродный брат.
Уже после войны к нам в госпиталь привезли пленных немцев. Тогда обнесли госпиталь колючей проволокой. А мы, дети, подходили близко к проволоке, дразнили пленных и кричали: «Гитлер капут!» Нас гоняли, конечно. Потом военнопленные немцы прокладывали дороги в Няндоме и за ее пределами».
А вот рассказ М. Н. Щукиной: «В Няндоме во время войны было три эвакогоспиталя: школа Пушкина, ПТУ и железнодорожный клуб. Мы, школьники, дарили раненым тетрадки и химические карандаши. Наша пионервожатая водила нас, детей, выступать перед ранеными. В клубе вместо зрительских рядов стояли кровати, а мы выступали на сцене. Я читала стихи и пела песни:
…Приезжай, товарищ Сталин,
Приезжай, отец родной!..
А раненые нас очень хорошо принимали, хлопали нам. Бывало даже, что раненные в плечо или руку, солдаты хлопали здоровыми руками: один – левой, другой – правой. И приглашали меня на бис. Я любила эту песню, потому что знала, что Сталин у нас главный человек, отец родной, именно он ведет народ к победе! А еще я любила песню про Витю Черевичкина. И вот за эти концерты дали мне ордер на валенки. Это была награда, другим артистам тоже что-то давали.
Случалось, что и в Няндому залетали самолеты, но никогда не бомбили, а бомбили Архангельск и Плесецк. Наверно, это были самолеты-разведчики. Нам было велено соблюдать светомаскировку, местные жители закрывали окна. Для укрытия были вырыты окопы. Но в этих окопах всегда (если не зима) стояла вода. Поэтому никто никогда в них не прятался.
Когда Ленинград был в блокаде, многие воинские подразделения привозили в Няндому. Вечером зайдут в наши дома и скажут: «Тут пять человек встанут на постой, тут – десять», покушают и повалятся на пол. В шесть утра поднимутся, перекусят и пешком в Каргополь, а оттуда – на прорыв блокады Ленинграда. Наши постояльцы научили нас вместо лучины пользоваться керосиновой лампой. Керосина не было, потому и жгли лучину. А солдаты налили в лампу бензина, насыпали соли, чтоб бензин не вспыхнул пламенем, и зажили мы снова с лампой».
О выступлениях перед ранеными в бывшем железнодорожном клубе, ставшем одним из зданий госпиталя № 25/26, рассказывает и Анна Костив: «”Программа” была следующая: сначала я включала патефон, потом всё прокручу и говорю: „Дяденьки, давайте я вам свой концерт дам“. И начинаю петь частушки, песни старинные. И спою, и станцую, и рассказы по памяти расскажу. Чаще всего „Семеновну“ пела, еще двести частушек знала. Еще газеты им читала и по радио что услышу – расскажу».
Благодарные зрители пытались накормить юную «артистку», но девочка категорически отказывалась от предлагаемых угощений, так как ведущий хирург госпиталя Полина Корниловна Поварнина сразу строго предупредила: «Ходить – ходите, но если кто-то кусочек хлеба или сахара у раненых возьмет, больше в госпиталь не пущу».
А кушать хотелось, ведь по карточкам давали 200 г хлеба, немного сахара, соли и маленький кусочек мыла.
С госпиталем связана еще одна история. «Я и письма писала раненым, – рассказывает Анна Александровна. – Как-то один мужчина с забинтованным лицом попросил написать своей жене куда-то в Сибирь. Диктует: „Я работаю в госпитале. Вашего мужа привезли к нам в госпиталь в Няндому вчера вечером. У него было сильное ранение. Сегодня утром он уже был мертвый. Похоронили его на нашем кладбище. Так что домой не ждите“. Сказал, чтобы я сразу отправила это письмо. Я конверт запечатала, а сама думаю: „Не отправлю“. От моего папы никаких вестей, как такое посылать, вдруг и нам тоже так про папу напишут? Дома письмо маме показала. Она спрашивает: „Неужто будешь посылать?“ Отвечаю: „Мама, я не дура. Я была в пионерах, должна только правдой жить“. Села и написала той женщине свое письмо: „Пишет Вам Аня. Я не работаю в госпитале, хожу песни им пою, веселю солдат. Ваш муж живой и здоровый, диктовал мне такую глупость. А я пионерка, пионеры не должны лгать. Я пишу Вам правду. У него завязано лицо, руки целы, про ноги не знаю, они были под одеялом. Почему он такую глупость заставил написать, не знаю. Ложу Вам его диктовку, это письмо и свой адрес“. Назавтра перед работой всё это отправила. Мужчина тот спросил: „Отправила письмо?“ Говорю: „Конечно, отправила“. А соседи его по палате на меня с жалостью смотрят, думают, что я глупая и маленькая. Прошло дней 20. Прихожу в госпиталь. Мужчина этот живой, у него уже бинты сняли, на лице видны царапины. Смотрю, а возле него женщина в белом халате. Подходит ко мне: „Это и есть Нюра маленькая?“ Я оторопела. Отвечаю: „Да, я“. Она меня обняла, целует и говорит: „Золотая ты, Нюра маленькая. Не зря ты написала, что пионеркой была и врать нельзя. Я за мужем приехала. Сегодня ночью уезжаем. Все документы уже готовы“».
«После войны в госпитале лечились пленные немцы, – вспоминает Анна Александровна. – Я подговорила наших мальчишек и девчонок в этих немцев камнями кидать. Набрали камней, пошли. Подошли к школе, смотрим, у крыльца пять мужчин стоят, говорят по-немецки. На наших мужчин похожи, а в карикатурах рисовали, что они лысые или рыжие и с рогами. Всё равно я скомандовала, стали в них камнями кидать. Ни в одного не попали, да и они быстро убежали в школу. Оттуда нянечка выскочила и нам кричит: „Да вы что, ошалели, что ли?! Камнями-то кидаетесь!“.
Дети на оккупированной территории. Судьба Елены Васильевны Барановской
Елена Васильевна Барановская родилась в 1933 году в селе Черные Ославы Ярмчанского района Ивано-Франковской области. В семье было трое детей. Колхоза в деревне не было, каждая семья держала свое хозяйство.
«У нас был свой дом, который построил отец, просторный. Во дворе большие сараи для скота. Овцы, куры, две коровы, лошадь. Лошадь особенно выручала наше семейство. Кому дров привезти, кому землю вспахать, отец запрягал лошадь и шел на заработки. Скотина хоть и своя была, но излишков у нас не было, надо ж было налог заплатить. Домашней работы хватало и взрослым, и детям. Надо было и за скотиной ходить, и корм заготовить, и на огороде поработать. Жили ни бедно, ни богато – в селе считались семьей со средним достатком. А потом началась война».
Война и немцы
«Когда началась война, всё по-другому стало.
Помню, отца дома не было, а в небе то и дело раздавались раскаты грома. Мы, ребятишки, думали, что гроза собирается. А мама позвала меня и велела бежать к отцу на покос. «Скажи, говорит, отцу, что война началась». Я маленькая была и не толковала, что война – это страшное что-то. Побежала на покос и еще издали кричу радостно да подпрыгиваю: «Тата, тата, война началась!» Отец – косу на плечо и к дому!
Можно сказать, что нашей семье повезло – отца не взяли на фронт. А не взяли его потому, что был он инвалидом, да и годов ему было много. Инвалидом он стал еще до войны. На него упала телега, груженная сеном для лошади, раздробила ногу. Больница далеко, лечиться негде, да и не принято было обращаться в больницу, если можно было без доктора обойтись. Без врачебной помощи нога срослась неправильно, а отец с тех самых пор стал прихрамывать.
Линия фронта приближалась к селу, всё чаще случались бомбежки. Окна завешивали черным тряпьем или жженой газетой, чтобы летящие самолеты не увидели свет в окнах и не пустили снаряд. В селе было много сгоревших домов. Бывало, что по ночам люди от страха собирались в одной избе. Вместе не так страшно.
Помню, как однажды вся наша семья оказалась под бомбежкой. Куда бежать? Где прятаться? В самом дальнем краю двора у нас была большая выгребная яма, вот в этой-то яме мы и укрылись. Не передать словами, как страшно было. Взрослые перепугались, а уж про детей и говорить нечего. А отец из ямы следил за происходящим. Вдруг один из снарядов упал на сарай, в котором была наша корова. Отец, не задумываясь, выпрыгнул из ямы, и побежал спасать корову. Корова – это кормилица. Как без нее жить? А линия фронта была уже настолько близко, что мы слышали немцев, расположившихся неподалеку. Увидев отца, они закричали: «ПартИзан, ПартИзан!» Удивительно, что они тогда же его не пристрелили. Один из немцев что-то стал объяснять остальным немцам и выстрела не последовало. А отец после спасения коровы, понимая, что был под прицелом у немцев, говорил: «Три войны прошел, а так страшно никогда не было!»
А потом немцы вошли в деревню. Они ходили по домам и смотрели, сколько человек можно определить на постой. Немцы не жили у нас постоянно: одни приходили, через какое-то время уходили, потом другие являлись. Это потому что вокруг нас повсеместно шли бои, и наши с немцами поочередно то отвоевывали, то сдавали позиции.
Немцы всякие бывали и вели себя по-разному. Одни нас выставили из дома в сарай и в дом не пускали, а когда уходили, то забрали лошадь и телегу. А на следующий день пришли уже другие немцы с переводчиком и спрашивают, что у нас есть. Мать им и отвечает, что приходили вчера ваши и всё забрали, ничего нет больше. Немцы притихли. Потом посовещались между собой и ушли, а вечером того же дня вернули нам всё наше «богатство». А еще в придачу нам, детям, шоколад и макароны привезли. Один немец подошел к восьмимесячному Ивану, положил ему шоколад на грудь и заулыбался, будто и не враг. Эти немцы жили у нас недели две, а может, и больше. Их готовили на передовую, кормили как на убой (а может, так нам, голодным, тогда казалось). Но они ели сами и кормили нас. Всем по тарелке еды ставили. Мы так сытно и хорошо никогда ни до, ни после и не жили. Поэтому, когда немцам нужно было уходить на фронт, мы плакали, а они говорили, что не хотели войны, что в том, что происходит, виноват Гитлер. А один из них достал фотографию из кармана, а на ней – девушка красивая, кудрявая с двумя ребятишками. Оказалось, жена с детьми. Сказал, что война для всех горе, их семьи тоже осиротели без отцов и мужей. Я тогда очень хорошо запомнила и поняла, что немцы тоже люди, и среди них встречаются разные.
А переводчик, что был у немцев, полюбил местную девушку Анну. Когда уходил, обещал ей, что после войны обязательно вернется и заберет ее в Германию. (Много лет спустя, приехав в родное село, Елена Васильевна узнала от местных жителей, что ухажер слово свое сдержал, вернулся и увез Анну на «неметчину»).
Еще нашу лошадь немцы то и дело уводили для своих нужд, а потом нам с кем-нибудь передавали записку, что лошадь можно забрать. И действительно, возвращали».
Переселение
«В 1946 году представители власти принесли нашей семье постановление о выселении с территории Украины. Этот указ не был для семьи неожиданным, выселение уже шло повсеместно, и многие семьи в нашей и соседних деревнях уже были высланы.
Приказали собираться. Дали на это не больше 30 минут и сказали, что «переселят нас в другую область». Мама собрала в узел немного одежды и еды, которая была в хате. Жилье закрыли и забили досками.
Младших детей, Ивана и Анны, в этот момент дома не было, они находились в разных деревнях у родственников. Потом мы узнали, что сестра завербовалась с другой девчонкой в Запорожье и там осталась жить. А Иван приехал к нам, когда ему было уже 14 лет.
Везли нас в товарных вагонах. Разрешили взять только самое необходимое. Что везли мои родители – я не помню. Людей было очень много, весь состав заполнен. Все дети бегали по вагону и радовались, мы не понимали, куда нас везли и, понятное дело, ничего не боялись. Детям радостно было от того, что впервые уезжали из села, впервые видели поезд и даже ехали в нем. Нисколько не смущало, что вагоны товарные. Дети есть дети. Нас не пугал завтрашний день. А ехали мы очень долго. Никто не объяснял нам, куда конкретно нас везут. И вот нас привезли в Иксу (маленький лесной поселок рядом с Няндомой). Сопровождавшие нас военные сказали, что мы вывезены в эти места навсегда.
Почему нас вообще вывезли с Украины, я не знала и не понимала – ведь ничего плохого мы не делали. Но обратно мы уже не вернулись, так как денег у нас не было, а из писем, которые приходили нам из родного села, стало известно, что дом наш уже разрушен, соседи растащили всё, что в нем оставалось: домашнюю утварь, посуду. Даже сам дом разобрали на бревна.
Обустроились мы сначала на Иксе. С этого началась наша новая жизнь. Переселенцы выменивали последние вещи на продукты, помогали по хозяйству за харчи, голодали и умирали от холода. Позже, из рассказов местных жителей, мы узнали, как работники районного НКВД инструктировали население регулярно за нами следить и докладывать о нашем поведении, разговорах, настроениях. Кроме жителей с Украины были еще цыгане и русские. Первое время было тяжело привыкнуть даже к климату. Я всё сидела дома у окошка и плакала, потому что хотелось обратно. Есть было совершенно нечего. Приходилось собирать и варить крапиву. По весне я ходила на огороды и пыталась найти мороженную картошку, из нее моя мама пекла лепешки.
Но на Иксе мы не остались, а уехали в лесной поселок (квартал) в 10 км от Шожмы. (Шожма располагалась тоже недалеко от Няндомы, но в отличие от Иксы – на железной дороге). В квартале жили такие же переселенцы, как и мы. Поселили нас в бараке. Встретил нас председатель, тоже переселенец, и подбодрил: «Вам повезло – в бараке жить будете, а нас привезли, здесь только земля да небо было». Выписал нам муки да картошки на первое время.
Раз уж в войну учиться почти не довелось, пошла я в местную школу. Мне даже ботинки по такому случаю выдали! Но вот беда – я ничего не понимала, в школе все говорили по-русски, а я понимала только по-украински. И другое: на букву смотрю, а мне вместо одной три видится. Это от голода было. Какая уж тут учеба? Так что в школу я месяца три походила и бросила. И ботиночки у меня забрали.
Привыкать к новому климату и месту было очень непросто, дети трудились наравне с родителями, а еды все равно не хватало. Люди не жили, а выживали. Была в то время карточная система. Отец умер в 1948 году (мне 14 лет было), уже не маленькая, но и не велика еще. Не поверите – я обрадовалась. Обрадовалась не тому, что отец умер, а что отцова карточка нам останется, а значит, хлеба будет больше. Оказалось, отца еще и не захоронили, а уже пришли и карточку забрали.
Дома, на Украине, мы не знали, что такое голод. А здесь голод был жуткий. Поэтому мы, как могли, старались добыть еду. Помню, по весне мы с подругой пошли в лес собирать клюкву (наверно, нам подсказал кто-то, ведь мы такой ягоды не знали). То, что насобирали, – сдали в магазин. Нам за это дали полбуханки хлеба. Или вот еще как можно было заработать. Отделение почты находилось в Шожме, а до Шожмы по особой надобности ездили на вагонетке. Мы с подругой, желая заработать хоть что-то, иногда ездили получать почту (посылки) для жителей квартала. Едем-едем, слышим поезд, надо быстро вагонетку с железной дороги убрать – иначе авария. А она, зараза, тяжелая! Но обратный путь еще сложнее, ведь кроме вагонетки, надо успеть снять всё, что на нее нагружено. Это было так тяжело, что мы даже писались. А вся благодарность – это стакан муки или стакан крупы!
Мама работала при кухне, на подсобном хозяйстве, пилила дрова. Повариха, добрая, душевная женщина, жалела ее и остатки еды складывала в тарелку. Эту еду мама тайком приносила домой. Когда мама заболела, я пошла вместо нее пилить дрова. Было тяжело. На всю жизнь запомнились мне эти холодные, голодные годы. Люди ели все, что можно и нельзя. Вечером садились у окна и выглядывали, где больше крапивы растет; встанешь рано утром, чтоб нарвать ее и сделать лепешек, а ее уже и нет – кто-то опередил. Еще помню, что погибших лошадей (не знаю по какой причине) закапывали, но от сильного голода мужики ночью их раскапывали, отрезали от них мясо, варили, жарили и ели».
После Иксы
«Когда я стала постарше (мне было 18), председатель пригласил меня на разговор и спрашивает, грамотная ли я. А я отвечаю: „Конечно! Я же три месяца в школу ходила!“ (Елена Васильевна смеется). Председатель объяснил мне, что хочет назначить меня десятником. Меня это очень удивило и испугало, так как это была очень ответственная работа, а у меня какая грамота?! Но вскоре я освоилась на новом месте. Если чего-то не понимала, просила помощи, и никто мне не отказывал. Председатель поощрял нас за качественную работу. Я накопила денег, и мы купили козу. С тех пор у нас было молоко, но хлеба по-прежнему не хватало.
Потом мы переехали в Няндому. Нас поселили в лесопункте. Здесь была столовая, больница, баня и много домов. Потом мама заболела, и я пошла подрабатывать. Денег не хватало, в сутки всем выдавали хлеб: детям – 350 г., неработающим – 250 г., подсобным рабочим – 500 г. А тем, кто работал в лесу, – 650 г.
Многие люди умирали от голода или от болезней.
Позже всех тех людей, которых вывезли с Украины, реабилитировали (добавили деньги к пенсии, восстановили в правах, предоставили льготы). Хотели таким образом искупить вину перед народом. Да разве это возможно?
Победа у наших стояла дверей…
Самым долгожданным для всех переживших войну людей был день Победы.
«О победе мы услышали в школе. Учителя объявили. И мы из-за парт выскочили и домой побежали. А нас никто и не останавливал. Радости-то сколько было! Все прыгают, друг друга поздравляют, смеются. Наконец-то война кончилась, всё!» – рассказывает моя прабабушка.
Сохранила в памяти это событие и М. Н. Щукина: «9 мая 1945 года утром мы пришли в школу, техничка открыла класс, а печка углем вся была исписана сверху донизу: „Ура! Победа! Гитлеру капут!“ И учителя, и ученики стали обниматься друг с другом, радоваться. Это было огромное счастье для всех, кто пережил войну!»
Запомнился День Победы и Анне Александровне Костив: «Жили в бараке на улице Красноармейской. Я как узнала, что война закончилась, босиком побежала в госпиталь, некогда обуться было. Пока добежала туда, ноги в кровь стерла. Плачу: „Дяденьки, милые, вы-то поедете домой, а у меня от папы никаких вестей“. Они отвечают: „Посмотри, у тебя ноги-то в крови“. Прибежала медсестра, мне ноги йодом помазала и перебинтовала, как белые сапоги надела. Как узнали там о победе, все стали целоваться, обниматься, друг друга поздравлять. Я домой пошла. На улицах где гармошка играет, где балалайки, люди поют, пляшут. Я в своих „белых сапогах“ тоже плясала».
После войны
Но жизнь людей после победы не стала легче.
Галина Никифоровна Смирнова считает послевоенные годы самыми трудными. «Когда карточки отменили, за хлебом были большие очереди. По карточкам нам выдавали хлеб (на детей давали по 500 г), этого было мало. Чтобы купить хлеб, мама ездила в Мурманск за рыбой, она была там дешевая. Эту рыбу она обменивала на деньги. А чтобы поехать в Мурманск, мама продала сначала патефон, потом швейную машинку.
Однажды мама пошла получать хлеб по карточке, а хлеба не было и вместо него дали мороженную картошку. Мама перемолола ее в мясорубке, добавила муки и испекла оладьи. Ничего, никакие продукты, пусть и не особо хорошие, не выбрасывалось.
Когда я чуток повзрослела, мама сказала, что ей нас всех не потянуть, надо учить младших. Мне было 17 лет, а я выглядела как ребенок. Приду на работу устраиваться, а мне говорят, что детей не берут. Я объясняю: да какой же я ребенок, мне семнадцать! Потом всё-таки повезло: в леспромхозе меня взяли печатать на машинке. Научилась печатать, потом устроилась машинисткой. Плохо жили после войны, тяжело, в магазин придешь, а покупать нечего. Обувь носили по очереди.
Постепенно жизнь стала налаживаться. В магазинах стало кое-что появляться. Помню, был сахар колотый и пиленый. В магазине стояла голова такая конусом, фиолетовая, в бумагу завернутая, эти головы раскалывали и кусками продавали. Сахар такой, что аж искрился весь! Мне так сильно хотелось сладкого! Когда я получила первую зарплату, то не удержалась и купила 100 г конфет. Пока шла до дома, всё съела. Велика ли моя получка, получала-то я 270 рублей. Маме подала деньги, а она говорит, что мало. Пришлось сказать, что профсоюзные заплатила. Потом всё повторилось, я опять конфет купила и съела. Мама, конечно же, догадалась, на что я тратила деньги.
Геннадий Трофимович Щипков также утверждает, что после войны было даже хуже, чем в войну. Особенно 1947 был очень голодным годом, когда карточную систему отменили, а люди страшно голодали.
Прабабушка вспоминает: «Все старались, работали. А вот что интересно, и меня до сих пор это удивляет, ведь все работали бесплатно, а себя не жалели. А только вот доска на правлении вывешивалась, где отмечали кто на каком месте по наработанному: кто на первом, кто на втором, кто на третьем. А мама у нас все время пахала, три или четыре пахаря всего было в деревне. И вот у нее первая строчка. Больше всех вспахивала. Она с лошадью хорошо умела управляться. Не все могли. Это тоже наука и наука хорошая.
А что интересно, воров у нас совсем не было. На дверь даже замков не весили. Палка поставлена, значит, хозяев дома нет.
Но жизнь сразу не наладилась. Я еще, когда училась в педучилище, получала карточки, на них отпускали 500 г хлеба. Хлеб был как кирпич. Хлеб мы до столовой не доносили, на уроках и съедали. Голодно. Сядем за стол уроки готовить и думаем, чтоб нам хоть буханка хлеба на стол упала. Как хочешь, так и учись. А еще давали нам прикрепительную карточку, на нее полагалось немного крупы и сахара. Крупу мы сдавали в буфет, из нее нам крупяной суп варили, а сахар забирали себе. Суп идем в столовую есть, а хлеба уж нет – съели. Но, бывало, что корочку оставим небольшую. А сытыми всё равно не были».
И Екатерина Яковлевна Макарова вспоминает, что жилось по-прежнему трудно. Для колхоза она работала на торфяном болоте на заготовке торфа. Это очень тяжелая работа. Но заработать денег в колхозе было невозможно, поэтому девушкам хотелось получить паспорта и уехать куда-нибудь. А паспорта не давали. «Тогда мы с девчонками решили выправить паспорт другим способом. Поехали во Владимир, выпросили, чтобы нас отправили рабочими куда-нибудь. Мне исполнилось 18 лет, я была самая молоденькая из девчат. Нас отправили в Костромскую область, дали немного подъемных денег. Сначала мы ехали поездом, потом нас посадили на машину. А большинство едут заключенные. Они напились да разодрались. Страшно было ехать. Привезли нас на место. Первую ночь спали в сарае на сене. Потом нам частную квартиру нашли. Ездили в лес, сучки рубили. Возьмем хлебушка немного поесть, денег платили нам немного. Хлеб поджаривали на костре и ели. Там была столовая, но у нас денег не было. А справки нам всё равно не дали, сказали, мало отработали. Мы зиму только поработали. Вернулись в Осинки. Я вышла замуж, паспорта у меня так и не было. У Павла, мужа моего, был паспорт. У него дядя был председатель сельсовета, вот и мне он дал справочку, что я рабочая. Только тогда я выправила паспорт».
Из истории мы знаем, что после введения паспортной системы в 1932 году уйти из деревни никому не представлялось возможным. Чтобы получить паспорт, необходимо было получить в сельсовете справку, а сельсовет ее не выдавал, так как не хотел терять рабочие руки. Вот и прикреплялись крестьяне к своим деревням.
Возможность уехать из деревни до наступления возраста получения паспорта давала шанс не только покинуть деревню, но и попытаться изменить жизнь в лучшую сторону. Вероятно, детям в колхозах действительно было тяжело, раз они решались остаться без опеки и отправлялись «в люди».
***
Закончив свое исследование, я поняла, что поколение людей, чьи детские годы пришлись на военное время, было лишено счастливого детства. Эти годы оказались для них самыми тяжелыми в жизни. В 1930-е и 40-е годы в каждой семье (а семьи были многодетными) чуть ли не каждый второй ребенок умирал в младенчестве. В военные годы деревенские ребятишки работали в колхозах наравне с взрослыми, помогая фронту.
Из рассказов всех опрошенных можно сделать вывод, что семьи содержали подсобное хозяйство. Они возделывали огород, выращивали домашний скот. Довоенное время они характеризуют как неплохое: и с едой, и с одеждой было более-менее благополучно. Совсем другая жизнь настала с началом войны и после ее окончания. Голод вынуждал есть траву, собирать крапиву, кашку, колоски на полях, мерзлую картошку в поле – всё, что позволяло немного утолить голод и выжить. Респонденты, вспоминая эти факты, сегодня сами удивляются тому, что такая еда не сказывалась на их желудках. По их мнению, эта природная пища, наоборот, способствовала укреплению здоровья.
С одеждой тоже было непросто. До войны купить что-либо в магазине могли далеко не все. Работа в колхозе «оплачивалась» трудоднями. На трудодни товар не отпускали. Поэтому колхозники обслуживали себя сами: обрабатывали лен, пряли шерсть. А вот люди других профессий (ветеринар, слесарь, путеобходчик и др.) получали деньги, поэтому могли позволить себе магазинные покупки. Эти запасы и выручали их в тяжелые времена.
Спрашивая своих респондентов об учебе, я была уверена, что большинство из них в военное время не училось. То, что все они продолжали обучение, по-настоящему удивило меня. Удаленность школы от дома, отсутствие тетрадок и учебников, изношенная одежда и обувь – ничто не могло помешать стремлению ребят учиться. А многие из них до сих пор помнят имена своих учителей. То, что дети повсеместно продолжали обучение, свидетельствует и том, что народ верил в завтрашний день, верил в победу.
В тылу был свой фронт, трудный, мучительный. Люди работали на износ, выполняя и перевыполняя указанные нормы. Война диктовала свои условия. Людям приходилось думать не только о себе и о своих семьях, надо было заботиться и о тех, кто сражался, проливая кровь.
Судьбы детей, оказавшихся на оккупированных территориях – это совершенно особые истории. Несмотря на обрывочность воспоминаний, вырисовываются довольно яркие зрелищные картины. Каждый эпизод оставляет неизгладимые впечатления. Странно было узнать о том, что немцы бывали всякие и вели себя по-разному. По фильмам мне представлялось, что все немцы – звери. Оказывается, немцы тоже люди, и среди них встречались как жестокие, так и сердобольные.
Возможность уехать из деревни до наступления возраста получения паспорта давала шанс не только покинуть деревню, но и попытаться изменить жизнь в лучшую сторону.
Мои респонденты сегодня живут в Няндоме. Но их детские годы прошли в самых разных областях нашей страны (Владимирской, Костромской, Горьковской, Архангельской, Вологодской, Винницкой, Ивано-Франковской) – это подтверждает, что невыносимо тяжело в военное время было всюду. Не было такого уголка, где можно было спрятаться от войны.
Когда я собирала материал, мне приходилось встречаться с людьми, которые родились в 30-х годах прошлого столетия. Сегодня троих из моих собеседников уже нет в живых, в их числе и моей прабабушки, Нины Ивановны Ерёминской. Но их воспоминания останутся, и это еще раз убедило меня в том, что моя работа была нужной и важной.