В мае-июне 1989 года в СССР фактически рождалась публичная политика. Первый съезд народных депутатов СССР, начавшийся 25 мая и продлившийся две недели до 9 июня, задумывался как быстрое, решительное изменение в устройстве политической жизни. Он был нужен Горбачеву и его команде, чтобы вернуть обществу начавшее угасать ощущение перемен и развивающейся гласности. В этот период в позднем СССР появился институт парламента, были разработаны процедурные вопросы, определен регламент. Не менее важно, что тогда же начал формироваться общий политический язык, необходимый для разговора о меняющейся политической жизни. Рассказываем, как этот язык рождался в бурном диалоге депутатов, выступавших с трибуны Съезда и граждан, митинговавших на улицах.
Рождение публичного политического дискурса связано не только со Съездом, но и с предшествовавшими ему выборами, первыми конкурентными и во многом честными выборами в истории СССР. Во время выборов у будущих народных депутатов впервые появилась необходимость отстаивать свою позицию, создавать политический имидж, демонстрировать интерес к перестроечным процессам и изобретать политическую программу. Март-апрель 1989 запомнились современникам речами, выступлениями, дебатами на страницах газет, вовлеченностью кандидатов в решение острых проблем. Все это, конечно, еще было крепко связано с советским политическим языком, к которому привыкли все участники выборов и который лежал в основе доперестроечной политической культуры. Но, как пишет в знаменитой книге «Это было навсегда, пока не кончилось» Алексей Юрчак, в самом позднем СССР переформатирование, изменение способа говорить о политике происходило изнутри, а на основе устойчивых формул и штампов политического языка во многих речах появлялись свежие выражения, новые метафоры и оригинальное использование понятий.
Этот процесс продолжился и на Съезде. Кроме того, параллельно с ним (и незадолго до него) в СССР проходили митинги – демократия вышла на улицу. Митинги стали, во-первых, возможностью высказаться после лет молчания, а, во-вторых, способом консолидации общества, дающим ощущение совместного дела и движения к лучшему. Самые массовые собрания в Москве прошли 21 мая в день рождения А. Д. Сахарова, присутствовавшего на митинге, и 29 мая. Оба митинга прошли в Лужниках, и эта точка стала в топографии тогдашней Москвы еще одной площадкой публичного высказывания, помимо трибуны Съезда.
На самом деле, волна митингов началась еще в феврале, в связи с выборами, и демонстрации, соответственно, были проведены в поддержку «демократических» (оппозиционных) кандидатов, например, Б. Н. Ельцина. Другие демонстрации были посвящены событиям в Тбилиси 9 апреля 1989 года: в рамках этих акций демократически настроенные деятели осуждали власть за жестокую расправу участниками митинга в столице Грузинской СССР. Получается, что теперь свобода собраний стала отстаиваться общественностью в публичном пространстве. Самый масштабный и запоминающийся митинг 21 мая в Лужниках был посвящен сразу нескольким актуальным темам: и событиям в Тбилиси, и осуждению КПСС и бюрократии, и поддержке Бориса Ельцина, и требованию передать всю полноту власти Съезду народных депутатов. А уже с 25 мая, то есть со дня, когда открылся Съезд, митинги проводились в Лужниках каждый день – так, они стали не разовой акцией, а постоянным взглядом общественности на Съезд, постоянным контролем и диалогом.
Здесь, в митинговых толпах, на плакатах и листовках, формировался и развивался политический язык лозунгов, сосуществовавший в мае-июне 1989 с языком речей, которые звучали с трибуны на Съезде. Этот процесс – переформулировки идей, деконструкции советского дискурса, изобретения способов выражать и обсуждать политику – шел одновременно в двух пространствах и протекал в формате диалога, перекличек и взаимооценок. Народные депутаты посещали эти митинги и произносили на них речи, а затем приходили на заседания Съезда и строили свои речи там вокруг того, что увидели и о чем услышали в Лужниках. Митинговавшие давали постоянный отклик на идеи, звучавшие на Съезде, которые транслировались в прямом эфире советского телевидения. В этом взгляде друг на друга формировался переходный политический язык: еще не свободный от советских клише, но уже рефлексирующий над ними.
Два главных источника, из которых мы сейчас знаем, как в Перестройку говорили о политике – это фотографии плакатов на митингах и стенограмма Съезда, в которой приведены все произнесенные депутатами речи (а их было больше 400).
Лозунги, связанные с именем А. Д. Сахарова, – одни из самых частых на митингах 1989 года, начиная с февраля. Это связано с историей избрания Сахарова народным депутатом. Выборы 1989 года были устроены так, что один и тот же кандидат мог избираться как от общественной организации, так и от территориального округа. Академия наук СССР, членом которой Сахаров был 35 лет, отказалась выдвигать его по политическим мотивам, предлагая избраться от территориального округа при широкой поддержке москвичей. Сахаров заявил, что его не устраивает такой компромисс, и именно от лица Академии наук он должен присутствовать на Съезде. 2 февраля 1989 года сотрудники Академии наук пришли к зданию Президиума с демонстрацией, чтобы добиться избрания Сахарова от Академии. В апреле Сахаров все же был избран от Академии наук и стал народным депутатом.
Финальная речь Сахарова (последнее из выступлений на Съезде) была произнесена в нарушение регламента. В работе Съезда участвовало больше 2000 депутатов, и не у всех была возможность высказаться, а Сахаров к тому моменту выступал уже неоднократно. Когда в последний день Съезда Сахаров попросил дать ему 15 минут на высказывание, Горбачев предложил компромисс – выделить Сахарову 5 минут для краткой речи. Так как речь Сахарова была длиннее, он пропускал многие пункты, а когда время истекло, его речь была заглушена аплодисментами из зала. Она была посвящена подведению итогов Съезда и постулированию основных принципов дальнейшего развития демократии в СССР. Сахаров говорил о том, что Съезд не выполнил своей задачи, а в ответ на попытки Горбачева остановить выступление говорил, что «моя речь имеет принципиальное значение, я продолжаю» и произносил последние пункты, несмотря на шум в зале и попытки его прервать.
Вот несколько отрывков из этой речи:
«Уважаемые народные депутаты! Я выступаю, чтобы объяснить, почему я голосовал против предложенного итогового документа, несмотря на то, что в нем содержится чрезвычайно много очень важных мыслей и он весьма полезен. Но тем не менее я считаю, что документ этот отражает работу Съезда, а Съезд не выполнил своей главной задачи — установление власти, той системы власти, которая обеспечит решение других задач — задачи экономической, задачи социальной и задачи преодоления экологического безумия».
«По действующей Конституции Председатель Верховного Совета СССР обладает абсолютной, практически ничем не ограниченной личной властью. Сосредоточение такой власти в руках одного человека крайне опасно, даже если этот человек — инициатор перестройки. При этом я отношусь к Михаилу Сергеевичу Горбачеву с величайшим уважением, но это не вопрос личный, это вопрос политический».
«В стране в условиях надвигающейся экономической катастрофы и трагического обострения межнациональных отношений происходят мощные, опасные процессы, одним из проявлений которых является всеобщий кризис доверия народа к руководству страны. Если мы будем плыть по течению, убаюкивая себя надеждой постепенных перемен к лучшему в далеком будущем, нарастающее напряжение может взорвать наше общество с самыми трагическими последствиями».
6 июня 1989 года, за три дня до закрытия Съезда, на трибуне митинга в Лужниках выступал будущий президент РФ Борис Ельцин. В начале речи он сказал о том, что приехал на митинг сразу после очередного заседания Съезда; затем он рассказал толпе о том, что сегодня обсуждалось на нем и дал свою оценку поступкам разных депутатов. Так, на примере этого выступления видно, насколько тесно оказались связанными два параллельно происходивших мероприятия: митингующие ждали «отчета» от народных депутатов, пристально следя за происходящим и давая свои оценки.
Отрывок из речи Ельцина на митинге:
«Проблемы национальные сейчас разгораются все больше и больше, и сегодня в нашей стране уже 20 горячих точек. Двадцать! И это не просто точки, это целые территории, которые охватывают несколько областей. И, конечно, проблема межнациональных отношений и проблема малочисленных народностей сегодня стоят острейшим образом для всей нашей страны. Самое главное сейчас – каков же будет итог Съезда. Вот в чем вопрос. <…> Но в конце Съезда самое главное – это принятие постановления. Если в этом постановлении будут только лозунги, это полное разочарование всего нашего народа в работе Съезда. <…> Перед нами, депутатами, стоит очень серьезная задача – принять такое постановление, которое бы не разочаровало народ, чтобы вы все не разочаровались в Съезде и не сказали, что две недели мы там болтали, а результат, к сожалению, если не нулевой, то почти».
Речь Ельцина, бурно поддержанная слушателями на митинге, отражает лейтмотив многих речей, произнесенных на Съезде: депутаты говорили о статусе депутата как народного избранника, об ответственности каждого депутата за результаты Съезда. Ответственность выступавшего перед своими избирателями стала самой частой вступительной формулой всех речей с трибуны и главным способом аргументировать свою позицию. Многие депутаты, например, Ю. Д. Черниченко, В. И. Белов и Т. А. Миннуллин, строят свои речи вокруг особенностей и потребностей именно тех мест, которые они представляют, приводя примеры из жизни своих земляков, таким образом подчеркивая репрезентативную функцию депутата-протопарламентера. Именно идея «не подвести народ», показать какой-то осязаемый результат, звучала на Съезде чаще других. Ельцин в своем выступлении на митинге транслировал ее же, но в принципиально другом пространстве.
В речи на Первом съезде Ельцин говорил об обеспечении «реального народовластия» в России и об отношениях центр-периферия (Россия и другие союзные республики). Кроме того, он предложил проект новой конституции, обозначив 13 аксиом, которые должны лечь в ее основу. Один из главных постулатов – самостоятельность и суверенитет России в составе СССР.
«Сегодня центр для России — и жестокий эксплуататор, и скупой благодетель, и временщик, не думающий о будущем. С несправедливостью этих отношений необходимо покончить. Сегодня не центр, а Россия должна думать о том, какие функции передать центру, а какие оставить себе. Не пора ли поставить вопрос и о том, а какой центр нужен России и другим республикам Союза».
«Добровольный отказ России от роли гаранта существования прежней системы правления в стране. Следует законодательно запретить использование ресурсного, экономического, людского, интеллектуального, военного потенциала России для проведения политики диктата и вмешательства в дела других государств и народов как за рубежом, так и внутри страны».
Вот еще несколько характерных лозунгов мая-июня 1989-го:
В политическом языке этого времени часто звучала оппозиция «народа», «демократии» vs. «аппарат», «бюрократия», «реакция». Как мы видим по речам депутатов на Съезде, понятия «аппарата» и «бюрократии» стали прочно связываться с реакцией, регрессом, торможением перестройки и демократических реформ. Свою роль многие депутаты видели в преодолении негативного политического опыта прошлого: отсутствия дискуссии и инициативы «снизу», бюрократии, централизованного управления, сталинизма, застоя и т.д. Все эти слова стали практически ругательными как на Съезде, так и на митингах. Сформировался целый набор слов, которые использовались исключительно в негативном ключе и которые стали маркерами того, что было не так в советской политике и жизни до Перестройки. В политический «ругательный» лексикон вошли такие понятия и явления, как «застой», «реакция», «каратели», «тоталитаризм», «командно-административная система» и т.д. Здесь удивительно единство политического языка всех речей и единство оценок: как на Съезде, так и на митингах этот ряд понятий служил для четкого и всем понятного обозначения негативного опыта прошлого, а в противовес им существовал и набор понятий с однозначно позитивными коннотациями, так же всеми разделяемыми. В позитивном ключе на Съезде и митингах произносились такие идеологемы: «дискуссия», «демократия», «парламентаризм», «правовое государство», «Перестройка», «закон» и «гласность».
«Ситуация сейчас обобщенно обстоит так: или мы пойдем дальше по пути революционного демократического обновления общества, или начнется известное нам из прошлого движение по новому кругу с неизбежным периодом реакционного мщения». (А. М. Емельянов)
«Однако события последних месяцев свидетельствуют о том, что усилия всей Прибалтики и Латвии в достижении этой цели встречают все возрастающее политическое, экономическое, идеологическое противодействие центра и внутренних реакционных сил вплоть до применения открытого насилия, как о том свидетельствуют хотя бы трагические события 9 апреля в Тбилиси». (В. И. Алкснис)
Еще одна тема, постоянно присутствовавшая в политическом языке Съезда и митингов – разгон митинга в Тбилиси 9-го апреля 1989 года, в результате которого погибли десятки людей. События чуть более чем месячной давности многократно упоминались на плакатах и в речах. Именно об этом, как можно предположить, говорит надпись на плакате «Карателей под суд». Важно заметить, что о незаконном разгоне митинга в Тбилиси говорилось именно на митинге, на уличном собрании в Лужниках. В этой символической последовательности видна ключевая роль митинга как явления в истории 1989-го года: эта форма общественной жизни становится главным способом диалога с властью, и главным символом демократии и гласности; именно поэтому сама возможность митинга в Тбилиси защищалась другими митингующими на другом митинге в Москве.
«И последнее. Вследствие этой — другого слова я не нахожу — военной карательной акции погиб к сегодняшнему дню 21 человек, более 4 тысяч человек обратились за врачебной помощью, более 3 тысяч человек отравлены, сотни покалечены и ранены. Этой акцией руководил генерал Родионов. Я не думаю, что к лицу нашему Съезду такой депутат в наших рядах. Вот что я хотел заявить». (Э. Н. Шенгелая)
«Неверно, по крайней мере политически наивно квалифицировать апрельские митинги и демонстрации в Тбилиси как «народные гулянья». Это была политическая акция, которую демонстранты в основном старались увязать с вопросом самоопределения нации. Неверно также и утверждение, будто не было лозунгов и призывов весьма крайнего толка. Однако все это не может оправдать кровавую трагедию, происшедшую в ту ночь. И 70-летнюю женщину, и десятилетнего подростка нетрудно обвинить в экстремизме, но подобный подход не имеет перспективы, и мы убедились, к чему он может привести. Безответственно также приписывать целому народу антирусские настроения. Таких настроений, русофобии не было и нет в Грузии». (Г. Г. Гумбаридзе)
На примере этой фотографии видно, как тесно было связаны политические языки двух пространств: фраза Юрия Афанасьева про агрессивно-послушное большинство, процитированная на этом плакате, была произнесена им на Съезде 27 мая, и сразу стала фразеологизмом, формулой перестроечного политического языка. Это и отразилось на содержании плакатов: емкая фраза про депутатов, голосующих по инерции, стала лозунгом, адресатами которого были не только депутаты, но и все граждане, принимающие решения неосознанно и не задумывающиеся о судьбе перестройки.
В листовке, призывавшей советских граждан прийти на митинг 21-го мая, был приведен список лозунгов, которым будет посвящено собрание. Среди них есть очень важное для формирования публичного пространства требование к власти: «Научитесь разговаривать с собственным народом!». Необходимость диалога, выраженная гражданами многочисленными и масштабными выходами на площадь, здесь проговаривается эксплицитно. Сосуществование двух пространств политического языка весной и летом 1989-го года можно считать признаком первого диалога между митингующей толпой и народными депутатами, заседающими в зале Большого Кремлевского дворца — и, шире, между советской властью и советским народом.