Уже много лет немецкий фотограф Ансгар Гильстер снимает расстрельные рвы, массовые захоронения и остатки лагерей Холокоста в Восточной Европе. О специфической перспективе и подходе к заброшенным и оставленным местам памяти – в интервью с фотографом.
На ваших снимках в основном – Центральная и Восточная Европа. Почему вы почти не снимаете места расправ в Германии или Нидерландах, например?
Концлагеря в Германии я тоже снимал, но здесь я пытаюсь рассказать другую историю. Вернее – сразу две. Во-первых, когда речь заходит о Холокосте, большинство вспоминает Аушвиц как крупнейший лагерь уничтожения. В его газовых камерах погибло 1.1 миллиона евреев, чьи тела потом сжигали в печах. Все эти общеизвестные факты формируют образ Холокоста в массовой культуре. Но мы помним об Аушвице ещё и потому, что несколько тысяч человек пережили заключение в нём, ведь Аушвиц был ещё и трудовым лагерем. По той же причине мы гораздо реже вспоминаем про Треблинку, Майданек, Кульмхоф, Бельзец и Собибор, расположенные в Польше, или Яновский лагерь в Украине или Малый Тростенец под Минском. Всё это – лагеря уничтожения, после которых осталось гораздо меньше свидетелей. В лагере Бельзец было уничтожено 434 508 евреев, а выжило всего двое-трое.
И второй сюжет?
Есть такой не очень широко известный факт, что во время Холокоста больше евреев было расстреляно, нежели погибло в газовых камерах. Эта тема не очень широко освещается по той же причине – никто не вернулся с расстрельных полигонов в Польше и западном СССР, чтобы рассказать о них. В глазах широкой публики (западной по меньшей мере) Холокост – это картинка из множества фильмов, снятых на эту тему: бюрократически организованное массовое убийство на фабриках смерти за колючей проволокой под напряжением. Именно в таком виде Холокост стал одним символов современной эпохи. При этом уничтожением евреев на расстрельных полигонах [в западных исследованиях для этого есть специальный термин “Holocaust by bullets” – УИ] занимались айнзацгруппы СС, и это было практически полной противоположностью индустрии смерти Аушвица.
Ансгар Гильстер – фотограф, правозащитник в области проблем миграции. Получил историческое и философское образование, занимался изучением проблем геноцида в университетах Берлина, Варшавы, Сиены и Лондона. Начал свой проект съёмки мест памяти Холокоста и мемориалов жертвам нацизма в 2005 году и продолжает его по сей день.
Расстрел – это казнь вручную и вплотную, невероятно кровавый, жестокий и архаический процесс. К концу 1941 года таким образом нацисты уничтожили порядка миллиона евреев – столько же, сколько погибло в Аушвице за всю историю его существования. Историк Тимоти Снайдер также обращает наше внимание на то, что к 1943-1944, когда нацисты начали уничтожать евреев Западной Европы, Холокост в значительной степени уже был почти завершён, потому что восточноевропейские евреи составляли подавляющее большинство. Две трети всех евреев, погибших за время войны, были убиты уже к 1942 году на востоке Европы. Все эти факты мало заметны в тени Аушвица. И именно это я пытаюсь продемонстрировать на своих снимках. И сделать их я могу только в Центральной и Восточной Европе.
Как вы находите объекты для съёмки?
Я не занимаюсь поиском неизвестных захоронений, в основном мой маршрут проходит по местам, которые так или иначе упоминаются в специальной литературе. Я много читаю и стараюсь максимально исследовать тему самостоятельно, но также и обращаюсь за советом к историкам и сотрудникам музеев. Нередко и местные указывают мне точное расположение расстрельных рвов и выступают в качестве проводников – с их помощью найти необходимое на самом деле проще всего.
Многие ваши снимки похожи просто на пейзажи. В считаете себя ландшафтным фотографом?
В большинстве случаев эти места уже действительно обратились в часть пейзажа. То, что я снимаю, всегда несёт на себе следы своего рода “исторического загрязнения”, ничто не сохраняется в первозданном виде на такой временной дистанции. Так что да, наверное, я и есть ландшафтный фотограф.
Можно ли что-то ещё обнаружить под этим слоем загрязнения?
Это сложный вопрос. С одной стороны, смотреть бывает почти не на что, и места расстрелов обнаружить сложно. Если расстрел происходил в лесу, то там и сегодня лес. Там, где раньше стояла синагога, сегодня может проходить шоссе. Но всё равно удаётся многое обнаружить, потому что часто земли просто не хватало, чтобы полностью скрыть захоронение. Я часто нахожу фрагменты костей или обувь и личные вещи жертв на поверхности земли. Даже в тех местах, где нацисты выкапывали тела, сжигали и закапывали пепел, чтобы скрыть преступления [например, в лагере Малый Тростенец – УИ], этот прах до сих пор виден глазу. Каждая кучка земли, которую оставляют после себя кроты, выдаёт расположение таких перезахоронений – земля в них серая от пепла и в ней множество фрагментов раздробленных костей.
Следы видны и в общей топографии – луга, покрывающие расстрельные рвы, выглядят как смятый ковёр. По свидетельствам очевидцев того времени земля на могильниках нередко продолжала шевелиться даже несколько дней спустя расстрела и шла волнами, потому что отнюдь не все жертвы расстрела умирали мгновенно. Эти волны видны до сих пор, они словно замёрзли.
Или, например, в лагере Моновиц, одном из подразделений Аушвица, я однажды зашёл в помещение заброшенной фабрики, не зная ещё даже, построено оно до или после Холокоста. Я какое-то время продвигался на ощупь по подвалу, пока луч моего фонаря не выхватил на стене надпись на немецком: Notausgang. Kokerei. Zentrallager. [Аварийный выход. Угольная печь. Центральное хранилище. – УИ] Так я понял, какого возраста были здания. Неподалёку я обнаружил старые проржавевшие рельсы для вагонеток – на них была отметка с датой производства – 1943.
Обычно гадать не приходится, даже когда нет таких очевидных знаков. В окрестностях бывшего лагеря Малый Тростенец я пытался обнаружить озеро, в котором отмывали грузовики-душегубки, после того как они отвозили свой груз к массовым захоронениям на урочище Благовщина. Моим единственным ориентиром был нарисованный от руки общий план лагеря, но я не потерялся. Древесная аллея, когда-то шедшая к особняку управляющего лагерем, до сих пор существует. Несмотря на то, что само здание, как и другие постройки лагеря, давно снесено, все пыльные грунтовки в районе по-прежнему следуют старым маршрутам лагерных дорог. С одной из них я свернул в заросли, где по моим прикидкам должен был протекать ручей, впадающий в озеро. Всего несколько сотен метров спустя я стоял на берегу озера. Оно никуда не делось, и там, где раньше к воде подъезжали грузовики из лагеря, ждал своей удачи какой-то рыболов.
В таких местах иногда посещает чувство своего рода дежавю. В одном из подразделений Майданека все вещи убитых сортировали, подвергали дезинфекции и складывали в огромные – до потолка – кучи в ангарах. Эти помещения сохранились, но теперь в них расположен секонд-хенд, там снова огромные кучи одежды, обуви. Я чуть не выронил камеру, когда зашёл в этот магазин.
У вас есть какой-то особый подход к съёмке, когда вы находите нужную локацию или артефакт?
Я стараюсь не торопиться. Обычно я трачу на съёмку минимум несколько часов, иногда процесс растягивается на дни и даже недели. Я начинаю с того, что прохожу по проторенным тропам, затем начинаю искать разные перспективы и неочевидные маршруты. Например двигаюсь не по дороге, а в нескольких метрах в стороне параллельно ей, продираюсь через кусты, перелезаю через заборы, забираюсь на крыши. Я стараюсь не воспринимать поверхности как данность, ищу оборотную сторону. Даже в таких местах как Аушвиц, где побывали уже миллионы туристов, можно найти какую-то новую неожиданную перспективу. И я стараюсь, чтобы мои снимки были как можно более “тихими”, почти скучными. Смотреть не на что – и именно это я и пытаюсь показать.
В серии “Dead corners” одни снимки черно-белые, а другие – в цвете. Здесь есть какая-то закономерность?
Когда я начинал снимать территории бывших лагерей в 2005 году, я делал только черно-белые снимки. Я вообще тогда предпочитал монохромные кадры, в них больше ясности, легче подчеркнуть какое-то композиционное решение, выстроить ритм. Но в процессе своего путешествия по Восточной Европе, глядя на парковки, пустыри и мусорные кучи на местах расстрелов и массовых захоронений, я понял, что это зрелище необходимо передавать как бы во всей полноте его банальности. Банальности, о которой говорила в своё время Ханна Арендт. Монохромные снимки часто добавляют изображению какую-то атмосферу, создают ложный контекст и как бы предлагают историческую дистанцию. С течением времени пришло интуитивное понимание, что следует передавать эту картину в цвете, и одно время я снимал исключительно на цифровой фотоаппарат. Эта поверхностность, которая свойственная цифровой фотографии, мне казалась, хорошо подходит материалу. Cегодня я снова работаю двумя камерами – одной снимаю на чёрно-белую плёнку, а другой делаю цветные цифровые снимки.
Почти все места памяти на ваших снимках – заброшенные и запущенные. В чем смысл этого подхода?
Это в первую очередь вопрос моей личной перспективы. Да, многие такие места действительно забыты, но другие находятся в хорошем состоянии. За некоторыми ухаживают своими силами местные, например. В последние годы особенно я вижу множество прекрасных инициатив в этой области. Но даже когда я снимаю мусорную свалку, я не пытаюсь ничего доказать или обвинить кого-то в беспамятстве или неуважении к жертвам. Это не репортаж, я не стремлюсь передать все детали в правильном контексте и объяснить мотив для каждого снимка. Я даже не документирую состояние этих мест как таковое, я пытаюсь зафиксировать то, как они выглядят для меня. Вообще субъективность фотографии начинается там, где заканчивается её рамка – в этом месте фотограф решает, что включать в кадр, а что нет.
Почему вы выбрали именно тему Холокоста?
Холокост действительно стал самым важным для меня сюжетом, я работаю над ним уже больше десяти лет – с 2005 года – и мне кажется, я многому научился за это время. Но в итоге меня всё равно часто мучает невозможность поверить и даже не в то, как это всё вообще могло случиться, а в то, что трава на массовых захоронениях такая же зелёная, как везде. Это в сущности и есть главная причина, по которой я делаю эти снимки и буду продолжать их делать. Осталось ещё много мест памяти, где я не успел побывать, несколько сотен массовых захоронений только на территории Украины. Я успел отснять лишь небольшую часть, и ведь я снимал почти исключительно места, связанные с Холокостом. Было исключение, когда я снимал места, связанные со сталинским террором в Грузии, – места по-настоящему забытые, лишь несколько человек знают об их историческом значении сегодня. Я был, например, в подвале одного из зданий НКВД, где на стене сохранились имена заключённых, нацарапанные ими самими. Над подвалом – обычные квартиры, где люди живут своими жизнями. Такие места вообще часто оказываются ближе, чем мы думаем.
Есть ли помимо всего сказанного какое-то ещё послание, которые вы хотите передать своими снимками?
Я предпочитаю скорее ставить вопросы, чем составлять какие-то послания. Значит ли это что-то для нас, есть ли в этом вообще смысл? Эти места важны? Почему? Люди часто реагируют на мои картинки чем-то в духе “нужно больше памятников”. А я отвечаю – памятник поставить не так сложно. А что дальше? Памятник ответит на все эти вопросы? Если вы хотите поставить памятник на каждом месте, связанном с историей Холокоста, вам придётся закатать в бетон и убрать под поминальные камни целые страны.
Если я чему-то и научился за эти годы, так это осторожности и сомнению, когда речь заходит о таких решениях. Поэтому множество мемориальных комплексов кажутся мне в чем-то подозрительными. Мы должны продолжать задавать себе эти вопросы. Кроме того, мне кажется важным понимать это соотношение времени и места. Время проходит, а места остаются, их можно посетить. Сейчас, когда уходят последние очевидцы Холокоста, значение этих мест только растёт. Они напоминают нам, что Холокост – это не метафизическая проблема и не образ массовой культуры, а часть реальности.