Моя родословная
Воронежская обл.,
Аннинский р-н,
с. Новый Курлак,
11-й класс
Научный руководитель: Н.А.Макаров
Вторая премия
Английские лорды кичатся своими родословными, в Берлине, говорят, живет человек, который по документам и старинным хроникам может проследить жизнь своих предков в течение последних девятисот лет, а в Венеции и до сих пор стоят каменные дома, построенные в XIII веке предками их теперешних обитателей. У нас же, в России, фамильная память до обидного коротка. Застанем в живых деда – и то хорошо. Дальше, если твой прямой предшественник не является знаменитостью, нити теряются.
Мой прапрадед, впрочем, может даже слыть человеком необыкновенным: он – обладатель полного банта солдатских Георгиевских крестов.
Но я, наверное, я никогда бы не стала интересоваться его жизнью, если бы руководитель нашего краеведческого кружка Мария Максимовна Микляева не сказала мне в прошлом году:
– Твой прапрадед, Макаров Илья Кузьмич, отличился в Первой мировой войне. Собери материалы о нем. Поговори дома, наверняка дедушка помнит его. Попытайся отыскать документы, фотографии.
Я пообещала взяться за это расследование, но повседневная суета (школа, домашние задания, занятия в спортивной секции, да и, честно сказать, лень) отодвигала начало моих изысканий. Да и мысли были: «Кому и зачем это нужно? Ну, был когда-то дед, воевал, получил награды. Мало ли таких, как он. Ведь не генерал он, а простой полуграмотный крестьянин. Вряд ли кого заинтересует его судьба». Но через неделю Мария Максимовна спросила:
– Как дела? Узнала что-нибудь о прапрадеде?
Я покраснела, но признаваться в том, что «воз и ныне там», не хотелось.
– Куда спешить, Мария Максимовна, может, я напишу о нем целый трактат, – очень удачно, как мне думалось, отшутилась я.
Сначала я вела поиск неохотно, как бы «для галочки» – лишь бы не висело камнем на душе данное обещание. А потом втянулась. Мне помогал весь наш семейный клан: прабабушка, дедушка, бабушка, мама, крестный, другие родственники.
Неминуемо возникали вопросы, и чтобы ответить на них, необходимо было отыскивать нужные книги, наводить справки в архивах, вновь и вновь беседовать с людьми, в той или иной мере связанными с эпохой, столь для меня далекой и непонятной.
Так и появился мой «трактат».
Почему-то мне было жаль выбросить это слово из названия работы.
Корни
Макаровы были одной из семей, поселившихся в Новом Курлаке со дня его основания. А произошло это в 1740 году. Ученые-историки установили, что сюда, в Воронежские степи, приехали по монаршему указу крестьяне из тогдашнего Владимирского уезда.
Макаровы облюбовали себе для жительства место над глубоким оврагом (по-здешнему – лог), на высокой его стороне. На улице, названной Красный Лог (к цвету Октябрьской революции и советской власти прилагательное «красный» никакого отношения не имеет, просто-напросто по берегам лога обильно рос краснотал), до сих пор есть Макарова слобода, и там действительно живут Макаровы.
Передо мной лежит документ:
«Свидетельство о рождении.
Гр. Макаров Илья Кузьмич родился 17/Х – 1876 года. Семнадцатого октября тысяча восемьсот семьдесят шестого года.
Место рождения ребенка: селение Хлебородное, Анненский[1] район, Воронеж. область, республика: РСФСР, о чем в книге записей актов гражданского состояния о рождении 1876 года октября месяца 18 числа произведена соответствующая запись за № 78.
Родители:
Отец Макаров Кузьма Павлович, русский.
Мать Макарова Ксения Георгиевна, русская.
Место регистрации с. Хлебородное, Анненский р-н Воронежской обл.
Дата выдачи 10 июня 1958 г.»
Это и есть мой прапрадед. Его свидетельство о рождении, к счастью, сохранилось в семейном архиве. С ним связана история, которую я не раз слышала от прабабушки, Макаровой Екатерины Ивановны, приходящейся Илье Кузьмичу снохой, а также и от дедушки, Макарова Александра Ивановича, его внука.
…Мальчика окрестили и нарекли Лукой. На радостях новоиспеченные кум с кумой решили, как водится, «обмыть копыта». А когда малыша принесли домой и мать спросила об имени, то захмелевшая крестная вдруг поняла, что не слишком внимательно слушала батюшку, думая больше о праздничном застолье, и имя крестника напрочь вылетело у нее из головы. Но она, конечно, не хотела выказывать свою оплошность и затараторила: «Илюшкой. Илюшечкой. У-у, крестничек мой дорогой…»
Мне кажется странным, что никто тогда не распознал ошибки забывчивой кумы. Ведь в то время, по словам моей прабабушки, новорожденным давали имена святых, чьи памятные дни находились в непосредственной близости от даты появления ребенка на свет. В церковном календаре Илия пророк упоминается под 21 июля (по старому стилю), а апостол и евангелист Лука – под 19 октября. Вот почему новокурлакский священник, крестивший мальчика из семьи Макаровых 18 октября, без особых раздумий нарек его Лукой.
Мне стало понятно, почему среди мужских имен в России чаще всего встречалось имя Иван: в святцах его можно увидеть чуть ли не в каждом месяце.
И еще на один вопрос я нашла ответ. Меня заинтересовало, почему детей так спешно несли в церковь для крещения – на следующий или через день после рождения. Я опросила об этом прабабушку (она родилась в 1913 году, на ее памяти и досоветское время). Она ответила очень просто: «Дак боялись, что помрет дите. Тогда много их мерло. А как же хоронить некрещеного – Бог не примет».
Итак, Илья (видимо, это имя понравилось родителям) рос, мужал, старел. Дожил до преклонных лет, похоронил жену, потерял в войну любимого младшего сына. Он и не знал, что живет «под псевдонимом».
И все-таки не зря говорят, что все тайное когда-нибудь становится явным. В 50-е годы пенсий колхозникам не платили, а вот за погибшего сына Илье Кузьмичу было положено пособие. Но у старика не было никакого удостоверения личности – не выдавалось оно крестьянам в то дремучее сталинское время.
В райцентр «выручать» бумаги Илья Кузьмич снарядил внука (моего дедушку). Среди пыльных архивных томов нашлась церковная книга, и лишь теперь, по прошествии восьми десятков лет, выплыли наружу результаты злополучной «амнезии» подвыпившей кумы.
Дед принял такой поворот судьбы чересчур близко к сердцу. Масла в огонь подлили две его – уже пожилые – дочери. Они уселись на лавку и обращались друг к другу не иначе как «Лукинишна», с хитрой усмешкой поглядывая в сторону отца. Дед взвыл, начал рвать на себе бороду и успокоился лишь после того, как мой дедушка лезвием подчистил, идя на прямой подлог, слово «Лука» и своей рукой написал «Илья». Следы подчистки видны, конечно, и сейчас.
Впрочем, и по такому документу пособие на погибшего сына Илье Кузьмичу начислили.
А семейная история передается теперь из поколения в поколение. Безусловно, узнают о ней и мои дети.
Детство и юность Ильи Кузьмича Макарова падает на 80–90-е годы XIX века. Он был вторым ребенком в семье, кроме него, у Кузьмы Павловича и Ксении Георгиевны Макаровых родились три сына и три дочери.
Моя прабабушка описала мне, как выглядела типичная новокурлакская изба той поры. Строили обычно избы-семерики (размером 7×7 аршин), а кто побогаче – девятирики. Перед избой находились сенцы. Их делали не из бревен, а из плетня – тонких гибких прутьев. Весь дом сначала обмазывали толстым слоем глины, затем «поплавляли» (штукатурили) и белили мелом. Побелку приходилось обновлять дважды в год: перед Пасхой и осенью, в октябре (престольный праздник в Новом Курлаке – Иоанн Богослов, 9 октября по новому стилю). Кровельным материалом служили солома и камыш, редко у кого изба была покрыта железом. Опять же те, кто обладал более солидным достатком, могли себе позволить избу-связь. В этом случае к сенцам с другой стороны ставилась еще одна отапливаемая комната. В ней, как правило, жил женившийся сын со своей семьей. Однако далеко не многим это было по карману.
Внутри избы около четверти пространства занимала печь. Ее клали у задней стены. Место около печи называлось судницей. Судница редко пустовала: если окотится овца (зимой), то ее вместе с приплодом помещали сюда. Здесь же квартировал теленок первый месяц своей жизни.
Топили кизяками. Соломы, чтобы ее хватило на долгую зиму, не заготовишь, а дрова берегли (сначала лес принадлежал помещику, а потом стал «социалистической собственностью»). Вот и спасали кизяки.
По рассказам прабабушки, их делали так. Скопившийся за зиму коровий навоз оставляли «преть» до июля. Разбрасывали его в круг, поливали водой и «месили» (ногами или на лошади). После этого женщины при помощи обичайки (круглая деревянная форма) придавали кизякам надлежащий вид. Затем складывали их в штабеля, и они сохли под ярким летним солнцем.
Много тепла кизяки не давали, но на самой печи было жарко, да и на обед и корм для скота жара вполне хватало.
Напротив печи, на «втором этаже», были полати – деревянный настил. Это постель детей. Спали и на полу, на ворохе соломы, укрывшись дерюжками. Озорничая, детвора устраивала соревнования по прыжкам с печи на полати. В Новом Курлаке существует даже поговорка – «прыгать с печи на полати». Если про кого-то говорят, что он весь день прыгает с печи на полати, значит, этот человек лентяй, ничего полезного не делающий.
Под полатями стояла деревянная кровать родителей. Оставалось лишь место для стола слева от входной двери и лавок.
Я с трудом могу себе представить, как на такой мизерной площади жило столько людей. А ведь сыновья, женившись, приводили невест в отчий дом.
В конце XIX века на селе стали появляться школы. В Новом Курлаке их было даже две: одну, земскую, на собственные средства построил помещик А.В.Станкевич (родной брат известного философа и поэта H.В.Станкевича), а вторая – церковно-приходская. Правда, в школу ходило очень мало детей. Видимо, крестьяне считали учебу ненужной роскошью, ведь для того, чтобы сеять и косить, не обязательно знать таблицу умножения. Например, в 1901 году в Новом Курлаке было 90 мальчиков, родившихся в 1890 году, а училось из них только 26. В то время в селе насчитывалось 650 дворов и более 4 тысяч жителей.
Моему прапрадеду повезло: родители отправили его учиться в церковно-приходскую школу. Он окончил четыре класса и слыл потом великим грамотеем. О продолжении учебы не велось даже и разговоров.
Илья работал подпаском, три года батрачил у местных торговцев Проторчиных, где дослужился даже до «чина» младшего приказчика, а в основном, конечно, трудился с отцом и братьями в своем хозяйстве. А там были лошадь, корова, до дюжины овец, десятина с небольшим земли.
Свое гнездо
В марте этого года мне в руки попали бесценные, на мой взгляд, документы – церковные метрические книги села Новый Курлак за 1904–1917 годы (официально каждый том называется «Метрическая книга Воронежской Духовной Консистории, Богословской церкви села Нового Курлака о родившихся, браком сочетавшихся и умерших на ___ год). Правда, третья часть книги, о регистрации смерти, отсутствует – видимо, она велась обособленно.
Однообразные, на первый взгляд, записи дают возможность проследить за каждодневной жизнью моих односельчан тех лет.
Все было размеренно и извечно: осенние свадьбы, рождения, крестины. В год появлялось на свет 360–390 новых жителей села и 65–70 молодых пар вступало в первый брак. Как правило, первым браком парней женили в 18 лет, а девушек выдавали замуж в 16–17 лет. Изо дня в день трудился церковный писарь: каллиграфическим почерком он писал судьбы прихожан.
На страницах метрической книги я часто находила имя прапрадеда. За период с 1904 по 1917 год у него и его жены Евдокии Антоновны родилось четверо детей. Кроме того, Илья Кузьмич крестил племянников и племянниц у всех братьев и сестер, был свидетелем при венчании младших сестер Веры, Февронии и Ирины.
Самого Илью Кузьмича женили, как и положено было, в 18 лет, в 1894 году. Невесту взяли из семьи Веретиных соседнего села Моховое, где крестьяне всегда славились трудолюбием, поэтому и жили побогаче. Наверное, это и стало причиной выбора Макаровых: Евдокия Ивановна была на два года старше мужа, и в 20 лет, судя по всему, причислялась к перестаркам. Она страдала «пороком» — легкой хромотой и потом всю жизнь чувствовала за собой какую-то вину. Тихая, покладистая, благонравная, она мало видела хорошего на своем бабьем веку и как огня боялась «самого».
В 1895 году родился первенец – сын Александр. Всего детей у Ильи Кузьмича было семеро: четыре дочери – Евдокия, Мария, Ульяна и Екатерина и три сына – Александр, Иван (мой прадед) и Николай.
Илья Кузьмич хлебопашествовал, как и другие селяне. Долгое время, уже женатым, жил в доме отца – не хватало средств для отделения в собственное хозяйство. «Свекровь дедом моим (т.е. мужем. – Н.К.) была беременна, когда они себе избу построили», – сказала мне прабабушка Екатерина Ивановна. Мой прадед Иван Ильич родился в 1910 году и был пятым по счету ребенком в семье.
Свое гнездо прапрадед устроил недалеко от родичей – тут же, в Красном Логу, на Макаровой слободе.
Учеба в церковно-приходской школе оказала Илье Кузьмичу большую услугу. Он пользовался всеобщим уважением. Надо было проложить межи в поле – шли за ним. Знали, что он точно и по-честному разделит участки. Требовалось подсчитать доходы или написать какое-либо прошение – опять приходил на помощь Илья Кузьмич.
Размеренную жизнь моего прапрадеда изменили бурные события, перевернувшие и весь многовековой российский уклад.
Лихие годы
В 1914 году на «германскую» войну (так ее до сих пор, видимо, со слов старших, называет моя прабабушка) призвали и Макарова Илью Кузьмича. Чем больше я сейчас читаю в разных книгах о Первой мировой войне, тем чаще прихожу к мысли: то была бесцельная, бесчеловечная игра «помазанников Божьих» и прочих «первых лиц» наций в оловянные солдатики.
И все же мой прапрадед воевал до конца, до приказа «разбегаться куда глаза глядят». Получил звание фельдфебеля. Слушался и царских офицеров, и приказов военных министров Временного правительства, и большевистских комиссаров.
Зимой 1918 года его часть находилась в городе Двинске. 18 февраля, не слишком принимая во внимание условия брест-литовского «перемирия», немцы пошли в наступление. Позвонили из штаба полка: немедленно подниматься, брать запас продовольствия и двигаться на Рижский вокзал, отступать на Псков. Но пути отступления были перекрыты противником. Спасались, кто как мог.
Илья Кузьмич и трое его земляков-воронежцев добрались до станции Малиновка. Они успели к поезду Полоцк–Витебск–Смоленск. Уходили три эшелона.
В Смоленске их «встретили» гайдамаки, отобрали обмундирование и оружие и отпустили «на все четыре стороны». Каким-то чудом прапрадеду удалось скрыть от гайдамацких глаз главные свои регалии, которыми он безмерно гордился, – четыре «Георгия».
Кое-как добрался домой. Так бесславно завершился его «поход». Об этом он когда-то рассказал своему внуку, а моему дедушке.
Я же не считаю его участие в войне бесполезным и тем более бесславным. Нет его вины в том, что эта война закончилась позором и крахом России. Он честно выполнил свой ратный долг.
«Окаянные дни»
Из огня мировой войны мой прапрадед попал в полымя неразберихи и сумятицы войны гражданской. И хотя серьезных сражений в самом Новом Курлаке тогда не было, о спокойствии приходилось лишь мечтать.
Кому верить, за кем идти? Или постараться остаться в стороне? В селе к возвращению Ильи Кузьмича уже «провозгласили» советскую власть. Ему, как грамотному и имевшему богатый боевой опыт, предложили возглавить волисполком. Он не отказался. Или не посмел отказаться?
Я думаю, что доля ему выпила далеко не легкая. Быть может, его привлек престиж новой должности — все-таки ходил «в начальниках». Однако никаких материальных выгод из своего положения он не вынес. Кстати, в партию большевиков он так и не вступил.
Совсем рядом проходила линия фронта. Казаки под командованием генералов Краснова и Мамонтова то и дело прорывались с юга, с Дона. Они стремились овладеть Воронежем. Их, правда, достаточно быстро оттесняли назад красноармейцы, но легче от этого новокурлаковцам не становилось. Грабили и те, и другие.
Казацких налетов ожидали как стихийного бедствия: они беззастенчиво забирали лошадей, кур, свиней, овец, одежду.
Но и от коммунистов хорошего никто не видел. В селе не раз проходило переформирование красных частей, и обеспечивать их продовольствием вынуждены были сельчане. «Выбивала» хлеб из скудных крестьянских закромов советская власть, в том числе и мой прапрадед, ее непосредственный представитель.
Многие в селе ненавидели коммунистов, грозились сжечь их избы. Илья Кузьмич не мог не замечать косых взглядов соседей. А однажды он попал в такую передрягу, что едва остался жив. Весной 1919 года его направили из волости в сельцо Хлебородное, где необходимо было провести перевыборы председателя сельсовета. Бразды правления на сходе сразу же взяли в свои руки зажиточные крестьяне, больше всех пострадавшие от всевозможных разверсток. Илье Кузьмичу не дали и рта раскрыть. Кто-то крикнул: «Коммунистов не выбирать!» Илья Кузьмич, улучив момент, скрылся со схода. За ним побежали – где прячась за углом, а где в открытую. Спас от верной расправы друг – Вощинский Тимофей Ерофеевич. Прапрадед заскочил в его дом, а тот не впустил преследователей.
На следующий день, рано утром, Илья Кузьмич отправился назад, в Новый Курлак, откуда тут же доложил о «бунте» в уездный город Бобров. Из Боброва прибыл конный отряд в 50 человек, под присмотром которого провели в непокорном Хлебородном повторный сход. Надо полагать, в председателях сельсовета оказался «нужный товарищ».
И еще один день 1919 года остался, в чем я не сомневаюсь, навсегда в памяти Ильи Кузьмича. Это было в начале августа.
Конный корпус генерала Мамонтова ураганом пронесся по Бобровскому уезду, зацепив «крылом» и Новый Курлак. Сам командующий проехал по селу на автомобиле. Казаки сожгли мост через реку Курлак между двумя соседними селами – Новый Курлак и Старый Курлак.
Этот августовский день 1919 года внес большой переполох в жизнь села. Моя прабабушка была в то время пятилетней девчонкой и все же запомнила, что мамонтовцы расстреляли тогда «какого-то начальника» – прямо у них за огородом, около кладбища.
Видимо, кто-то указал на одного из коммунистов, хотя обычно боялись это делать. Все знали, что «беляки» умчатся прочь, а советская власть останется и выдавшему большевиков несдобровать.
В случае налетов местные руководители имели надежное убежище – густой лес по берегам реки Битюг. Илья Кузьмич вместе со старшим сыном Александром успел в тот день убежать туда. Его жена Евдокия Антоновна часто потом рассказывала внукам:
– Ох и натерпелись мы страсти. Сам-то схватил волостные документы да в сундук. Увезли на лошади в церковь и спрятали в алтаре. А потом с Лексаткой бегом в лес. Казаки к нам заскакивали. Хотели отобрать лошадь. Так Дунька на них с кулаками кинулась. Я шумлю ей: «Пускай забирают, отстань, убьют!» А она свое. И ведь отступились они, поскакали дальше.
Такие тревожные, «окаянные» дни повторялись не раз в 1918–1919 годах, и лишь с 1920 года началось относительное затишье. Относительное потому, что и после Курлак посещали то «зеленые»-антоновцы, то ничем от них по результатам опустошения не отличавшиеся красные продотряды.
Я спрашиваю себя: что бы сделал мой прапрадед, если бы Новый Курлак в те годы находился в руках белых? Стал бы, например, исполнять должность старосты, если бы ему предложили?
Думается, стал бы. Ведь и белые, и красные – все русские люди. А какой бы ни была власть, все равно ей приходится подчиняться, иначе вряд ли выживешь.
Да и трудно было разобраться тогда крестьянам, где свои, а где чужие. Ведь и мы сейчас порой не можем понять, в какое время и в каком обществе живем.
И тогда сулили золотые горы и красные, и белые. Да только народ получил одни лишь разбитые черепки.
«Великое» переселение
В 1920 году прапрадеда сместили с «высокого поста». Чем-то он, по всей видимости, не угодил новой власти. Илье Кузьмичу не дано было сделать партийной карьеры. Собственно, членом большевистской партии он никогда и не состоял.
Ему пришлось возвратиться к земле-кормилице. Вот тут перед ним открылись широкие перспективы. Помещичьи угодья отошли по второму декрету советской власти в пользование крестьян.
В 1918–1923 годы земельный фонд неоднократно подвергался переделу. Каждый «едок» получил в среднем по 1,5 десятины.
Желающим отводили залежные земли – бывшие господские пастбища. Так как они располагались на значительном расстоянии от села, то люди переезжали на жительство поближе к своим участкам. В 1921 году возникло множество степных поселков.
Решил попытать счастья и мой прапрадед Илья Кузьмич. Он переселился вместе со старшим братом Кондратом в урочище Попов Лог (окрестные земли принадлежали священникам). Поселок же вскоре приобрел народное название – Поповка.
Конечно, непросто было оставлять обжитое место. Прабабушка Екатерина Ивановна, семья которой тоже переехала из Нового Курлака на Поповку, вспоминает, что избы разбирали по бревнышку и свозили на лошадях в голую степь. Не все успели справиться с постройкой нового жилья до зимы – зимовали в наскоро обустроенных землянках.
И все же переселенцы чувствовали себя комфортно. Во-первых, их на три года освободили от налогов, а во-вторых, на новом месте им действительно жилось привольно. Старожилы Нового Курлака всегда с теплым чувством говорят о поре новой экономической политики. Пожалуй, это были лучшие годы для крестьян во всем двадцатом веке.
Хлеб извечно достается трудно, но едва я спросила прабабушку: «Когда жилось лучше – до колхозов или при них?», она без колебаний сказала: «До». В наш разговор вступил ее сын, мой дедушка:
– Мама, ты сама говорила, что работать было тяжело: вручную жать, складывать снопы, молотить.
– Пусть, – ответила прабабушка, – зато все свое было. И спокойно. А в колхозы силком загоняли.
Поповка, в отличие от других степных поселков, появившихся в начале 20-х годов, существует до сих пор. Собственно, сейчас это одна из улиц села Хлебородное.
Красиво и раздольно на Поповке. С одной стороны – чистая речушка Курлак, с другой – глубокий овраг. И кругом, до самого горизонта, – поля.
Здесь и осел на жительство мой прапрадед Илья Кузьмич Макаров.
К 1929 году Илья Кузьмич обжился на Поповке. У него была изба-связь, три амбара, две коровы, 15 овец, 3 свиньи. Но самую большую ценность составляли две лошади. Их звали Пуля Старая и Пуля Молодая.
Дедушка рассказал мне, что они отличались необычайной резвостью, мчались с быстротой пули. Однажды Илья Кузьмич отправился с урожаем подсолнечника на маслобойку в село Архангельское за 20 километров. На обратном пути решил «отметить» удачную поездку в одном из придорожных трактиров. Так Пуля Молодая скинула подвыпившего хозяина с повозки и одна с запасом масла прискакала домой. Незадачливый ездок добирался пешком.
А весной 1929 года случилась беда – пожар. От тлевшей золы загорелась изба. Главное удалось спасти, но половина дома чернела обгоревшими бревнами.
Этот пожар видится мне сейчас символом прощания поповских крестьян с вольной жизнью. Осенью на Поповке организовали колхоз имени Луначарского. Илья Кузьмич поначалу не вступил в ряды колхозников: ему жаль было расстаться с дорогими Пулями.
Очень скоро активисты пришли к нему на подворье. Искали хлеб. «Шарили» в риге, но там была лишь яма с мерзлой картошкой. Зерно лежало на виду, в амбаре, никто не додумался туда заглянуть. Потом его перепрятали; а часть Илья Кузьмич ночами перевез на лодке к дочерям Марии и Ульяне, которые жили в соседних степных поселках.
Прабабушка Екатерина Ивановна рассказывала, что ее будущий муж Иван Ильич носил на работу белый хлеб из чистого утаенного зерна, тогда как другие ели замешанный на траве. Он стыдился своего «чистого» хлеба, старался, чтобы его ненароком не застали врасплох за обедом.
Затем у Макаровых отломали обгоревшую половину избы, забрали два амбара. И Илья Кузьмич смекнул, что иного способа выжить, как вступить в колхоз, ему не остается. Коровы, овцы, свиньи и драгоценные Пули оказались на общем колхозном дворе.
А соседей кулачили, высылали из села.
Я спросила у прабабушки, помнит ли она, как проходило раскулачивание.
– Конечно, помню, – сказала она. – Как не помнить. Прямо напротив нас жил Пронин Петр Прокопьевич. У него была маленькая лавчонка – продавал всякую мелочь. Сам-то он был уже стариком. Признали кулаком — а какой он кулак? Семья большая: сыновья Ванька, Сашка, дочери Нинка да Санька.
Больше других зверствовали Калаев Иван Никитич и Калаев Федор.
Дело было зимой. Прониных прямо выгнали из избы. Мать-то их вышла, а дочери забились на печь. И.Н.Калаев схватил одну из них за косу и выволок за дверь. «Девки, видно, так надо. Пойдемте – куда деваться», – сказала мать. Жили у каких-то родственников, а отца с сыновьями выслали.
В колхозе Илья Кузьмич дослужился до почетного членства в ревизионной комиссии, а затем работал сторожем при свиноферме.
Он не сопротивлялся переменам. И вряд ли думал о том, что колхозы – это просто-напросто возвращение крепостного права, только с коммунистической «идеей».
Горькая веха
Мой дедушка Макаров Александр Иванович (1931 года рождения) на свою жизнь запомнил первый день Великой Отечественной войны. 22 июня 1941 года было теплым солнечным воскресеньем. Дедушка вместе с другими поповскими ребятишками играл на пригорке около колхозной конюшни. Пришел конюх, Попков Антон Дмитриевич, добрейший человек. Он никогда не прогонял мальчишек от конюшни, а тут строго прикрикнул: «Расходитесь по домам!»
Подростки гурьбой спустились к поселку и увидели, что люди почему-то спешат к правлению колхоза. Побежали и они. У правления уже шел митинг. Выступал председатель Алексей Кузьмич Шубин. Он сказал, что из района сообщили о нападении Германии. Уверял, что это ненадолго.
На другое утро стали разносить повестки мужикам. Отбирали лучших лошадей для кавалерийских частей. Считалось, что кавалерия одолеет танки.
В первый же месяц войны на фронт отправились сын и три зятя Ильи Кузьмича. Самого его по старости (ему шел 65-й год) не могли призвать. Потом забрали и младшего сына Николая.
Каждый день кого-то провожали. Каждый день слышался плач в притихшем поселке. А ведь приближалось время уборки хлеба. Женщины начали учиться косить. Девушки шли на курсы трактористов и комбайнеров.
Нашлась работа и Илье Кузьмичу. Он отбивал женщинам косы, учил их, как правильно метать стога.
В первые месяцы война была далеко и как бы не ощущалась. Но потом в Поповке стали появляться эвакуированные, которых привозили на подводах со станции Анна. Жить тогда на селе было невыносимо трудно. По существу, деревню ничем не обеспечивали – каждый выживал как мог. Совсем не стало спичек, керосина, мыла, соли, хлеба. Избы освещали «коптушками», керосин для которых выпрашивали по бутылочке у трактористов. У стариков пошла в ход обожженная вата. Огонь добывали при помощи камня и куска напильника. По утрам выходили во двор и смотрели, идет ли у кого из соседей дым из трубы. К тем бежали за жаром для растопки. Вместо мыла использовали «щелочь» – пропущенную через воду золу. Но никакая щелочь, никакая прожарка не спасали от вшей. Человека ведь не прокипятишь.
Все были сильно истощены. Запасов с огорода хватало только до марта, в лучшем случае до апреля. Весной пробавлялись крапивой, лебедой, а если повезет — мерзлой картошкой и свеклой с прошлогодней пашни.
Особенно тяжелым был 1942 год. Фронт находился совсем рядом: правобережную часть Воронежа заняли немцы, а оттуда до Поповки немногим более 100 километров. Поля в тот год почти не засевались. Был лозунг: «Ничего не оставлять врагу!» Технику (тракторы и комбайны) готовили к уничтожению. Насколько тракторов даже затопили в реке.
К счастью, фашистам не дали пройти дальше Воронежа. 25 января 1943 года город был освобожден нашими войсками.
Повезло жителям Поповки и с председателем колхоза. Далеко не в каждом селе можно было такого отыскать. Алексея Кузьмича Шубина по возрасту не взяли на фронт. Он отличался сметливостью, всегда старался управиться своими силами. В район сам редко ездил и не жаловал различных «уполномоченных», которые и в годы войны не прочь были поживиться за колхозный счет. Никто никогда не замечал, чтобы от него пахло спиртным. Знал он и кузнечное, и слесарное, и плотничье дело. Колхозники уважали его.
Мой прапрадед, семидесятилетний старик, место которому – уютная завалинка у избы, вынужден был работать от зари до зари. Его поставили мастером по ремонту шоссейной дороги Воронеж–Саратов. Зимой его бригада расчищала свой участок трассы от снега, летом заделывала выбоины, весной и осенью засыпала песком грязь. Наиболее важная задача стояла перед ним зимой 1943 года: в направлении Саратова двигались советские войска, чтобы завершить окружение вражеских сил под Сталинградом.
Годы Великой Отечественной войны были самой горькой вехой в жизни Ильи Кузьмича: погиб сын Николай, получили похоронки на мужей дочери Екатерина и Мария.
Одинокая старость
Очень часто мне доводится слышать, что мы сейчас живем в трудное время, когда не хватает самого необходимого. Однако в свои 16 лет я ни разу не испытала, что такое голод. Наоборот, сколько я себя помню, мне всегда говорили: «Ешь больше! Почему ты так мало ешь?»
А вот моя бабушка, Нина Григорьевна Макарова, десятилетней девочкой с радостью бы услышала такие слова в свой адрес. Но ей их никто не говорил.
1946 год выдался столь засушливым в Черноземье, что погиб почти весь урожай. А ведь с крестьян, невзирая на это, собирали, кроме денежного (хотя никаких денег за работу в колхозах не платили), и обязательный натуральный налог (чем не крепостной оброк?): 200 литров молока, 40 килограммов мяса, 100 штук яиц, шерсть, кожу.
Пережившие голод 1946–1947 годов очевидцы говорили мне, что он был еще более сильным, чем в войну. А власти вели непримиримую борьбу с «недоимщиками».
До недавней поры мне было непонятно, почему моя бабушка сажает так много картошки. Осенью нам приходится тяжко. Конечно, излишки можно продать. Но моя бабушка – человек далеко не меркантильный. Каждый раз она заверяет нас, что картофельная плантация непременно сократится, но на следующий год все повторяется.
Причины «жадности» бабушки стали мне ясны после ее рассказа о голоде 1946 года. Она была болезненной, слабой девочкой, младшей в семье, и выжила тогда только благодаря тому, что ее бабушка подкармливала любимицу картошкой, которую она украдкой вынимала из щей и прятала в глубоком кармане юбки. Старшие братья и сестра роптали, догадываясь о тайном пайке.
Видимо, где-то в подсознании у бабушки живут воспоминания о перенесенных лишениях, она боится, что картошка не уродится. Для нее это, наверное, означает неизбежный голод.
Пожалуй, этот эпизод из жизни моей бабушки не имеет никакого отношения к Макарову Илье Кузьмичу, но ведь и он жил в то время. Ему, одинокому старику, приходилось очень туго.
Да, прапрадеду выпала одинокая старость. Жена умерла еще до войны, в 1939 году. До 1945 года Илья Кузьмич жил с семьей сына Ивана, но затем их отношения не заладились. Иван Ильич перебрался в Новый Курлак, а прапрадед ушел к сожительнице, некоей Малаховой, по прозвищу Монашиха. Но и там его не жаловали. Дети Монашихи не садились вместе с ним за стол – «гребовали». Для ночевки Илье Кузьмичу отвели амбар, где он сложил маленькую печку.
Чтобы как-то сводить концы с концами, прапрадед до последних дней должен был держать и обихаживать хозяйство: корову, овец, свиней. Никаких денег от государства он не получал, кроме пособия на погибшего сына, да и то лишь с 1958 года.
Умер Илья Кузьмич «на ходу», от инсульта, в ноябре 1962 года. Похоронен на поповском кладбище.
Подвиги
В романе М.А.Шолохова «Тихий Дон» выведены два типа Георгиевских кавалеров. Один, казак по фамилии Крючков, в самом начале Первой мировой войны в случайном столкновении оказался среди группы однополчан, отразивших наскок противника. При этом был убит немецкий офицер. Крючкова, любимчика командира сотни, представили к награде, хотя в той бестолково-суматошной схватке он играл отнюдь не главную роль. Новоиспеченный герой все оставшееся время войны просидел в штабе и получил еще три креста за то, что на него, как на породистого льва в зоопарке, приезжали посмотреть влиятельные господа и их впечатлительные жены. Его фотографии украшали первые страницы газет и журналов, а однажды на него соизволил взглянуть сам государь-император.
А Григорий Мелехов «крепко берег… казачью честь, ловил случай выказать беззаветную храбрость, рисковал, сумасбродничал, ходил переодетым в тыл к австрийцам, снимал без крови заставы… и чувствовал, что ушла безвозвратно та боль по человеку, которая давила его в первые дни войны»[2].
Меня очень заинтересовало, за что так высоко оценили ратные деяния моего прапрадеда Макарова Ильи Кузьмича, что за подвиги он совершил. Кроме Георгиевских крестов всех четырех степеней его наградили еще и медалью «За храбрость».
Император Александр I, учредивший высший солдатский знак отличия, в своем повелении от 13 февраля 1807 года разъяснял, что эта награда жаловалась за «взятие в плен вражеского офицера или знамени; спасение офицера или генерала; первым во взятии крепостей или при вылазках; уничтожение вражеского орудия; потопление его корабля; первым на абордаже; за отличие при переправах. Сей знак отличия приобретается только в поле сражения, при обороне крепостей и на водах. Он дается тем из нижних чинов в сухопутных и морских войсках наших, кои действительно служа, отличаются противу неприятеля отменной храбростью»[3].
Я знаю, что фотографии Ильи Кузьмича не мелькали на страницах газет (если бы было наоборот, то в семье об этом бы говорилось, однако никто из многочисленных внуков героя, с кем мне довелось беседовать, ни упомянул об этом). Значит, награды он получил по заслугам. Мой дедушка отлично помнит кресты и медаль своего деда. Он утверждает, что «Георгии» 4-й и 3-й степени были серебряными, а 2-й и 1-й — золотыми.
Правда, я не уверена, что содержание драгоценных металлов в наградах прапрадеда было стопроцентным. Я прочитала, что уже с июня 1915 года в кресты 2-й и 1-й степени стали добавлять серебро и медь, а с октября 1916 года Георгиевские кресты изготовляли и вовсе из недрагоценных металлов.
К сожалению, дедушка почти ничего не смог рассказать о подвигах Ильи Кузьмича, потому что тот не относился к числу хвастунов и вообще был неразговорчивым, не любил вспоминать о войне: в годы «триумфального шествия советской власти» выпячивать наружу подвиги во время «империалистической» было невыгодно, а порой и небезопасно.
Известно лишь, что Илья Кузьмич служил в разведке. Достоверным является факт, что последний крест (1-й степени) прапрадеду дали за… находку остальных. Произошло это так. Илья Кузьмич отравился на очередное задание в тыл врага. И обронил драгоценные регалии, которые всегда носил с собой. А когда, уже в родной землянке, объявилась пропажа, он немедля ринулся назад, в неприятельское логово. Он, конечно, многим при этом рисковал, боевые товарищи пытались отговорить его, однако потеря наград была для него в тот момент страшнее смерти. Он нашел свои кресты и остался невредим. За храбрость начальство представило его к награждению.
Эти кресты могли бы сейчас лежать передо мной на столе, так как мои прадедушка, дедушка и крестный – прямые наследники по мужской линии. Но их здесь нет, а где они – никто не знает. Может, они хранятся в стеклянных коробочках какого-нибудь музея или до сих пор заточены на дне замшелого сундука зловредной Монашихи, которая после смерти Ильи Кузьмича ловко прибрала к рукам все нажитое им добро. Отрадно, что один из крестов (серебряный) пошел на благое дело: его прапрадед пожертвовал забредшим на Поповку погорельцам из дальнего села.
Грехи
Признаюсь, у меня был соблазн изобразить прапрадеда неким былинным богатырем, без единой червоточинки, но ведь он – обычный, простой русский мужик. И далеко не безгрешный.
Прабабушка, внуки Ильи Кузьмича говорили со мной откровенно, мне пришлось услышать от них немало нелестных отзывов о Георгиевском кавалере. В повседневной жизни он не слишком походил на рыцаря без страха и упрека.
«Грубый был и пьяница», – сразу же заявила прабабушка Екатерина Ивановна. «И бабник», – добавила стоявшая рядом внучка Ильи Кузьмича Анастасия Васильевна Кузнецова. Другая его внучка говорила мне, что прапрадед отличался угрюмым нравом – но только когда был трезвый. Под действием алкоголя мгновенно преображался: шутил, смеялся и добрел.
Пьянство стало причиной самого, наверное, неприятного момента в жизни прапрадеда. В 1920 году его по решению схода провели по селу с двумя четвертями (трехлитровая бутыль), повешенными на грудь и спину. Прабабушка сказала, что таким образом с ним кто-то свел счеты. Незадолго до этого Илья Кузьмич был председателем волисполкома, зачастую случались конфликты. Безусловно, пристрастие к «зеленому змию» за ним водилось, но все же самым горьким пьяницей он не был.
Где пьянка, там и дебош. Прапрадед был отчаянным драчуном. «Один раз – сроду не забуду, – рассказывала А.В.Кузнецова, – дрались они с дядей Ваней на суднице. А на лавке стояли горшок с квасом, квашеная капуста, ведра с водой. Все так и полетело вверх тормашками. Бабка только охала».
Частенько Илья Кузьмич бивал жену. Но она не роптала. «Мой дед – не человек, артист», – любила она повторять.
Отнюдь не просто складывались у прапрадеда отношения с детьми, особенно с сыновьями. Со старшим, Александром, разрыв произошел в начале 20-х годов. Александр был вынужден уйти из отчего дома. Лишь мать выбежала на дорогу, сунув в руки сына узелок с хлебом. За это она была потом жестоко избита. А Лексатка, как звали в семье старшего сына, лишь однажды при жизни отца приезжал в родное село – очень хотелось повидать мать. В 1962 году он не приехал на похороны отца, сославшись на то, что и сам уже смотрит в могилу. На самом деле в его душе слишком глубоко укоренилась давняя обида.
С другим сыном, Иваном, Илья Кузьмич судился из-за имущества. В итоге ему достались амбар, зерно, овцы. Избу по суду оставили Ивану Ильичу.
Таким неуживчивым был мой прапрадед. Поэтому и доживать свой век ему пришлось не у родимых деток, а в доме хитрой сожительницы.
Мне нелегко было писать о грехах прапрадеда, но все-таки я, уподобившись Гаю Светонию Транквиллу, решила осветить и его поступки, достойные похвалы, и его пороки.
Дети
Удивительно – из семерых детей Ильи Кузьмича только трое остались жить вблизи родных мест: дочь Екатерина – на Поповке, дочь Мария – в Хлебородном, сын Иван – в Новом Курлаке. Четверо разлетелись по огромной стране: Александр обосновался на Украине, в Луганске, Ульяна оказалась в казахстанском городе Караганда, Евдокия в Подмосковье. Николай, погибший на войне, тоже вряд бы вернулся в Воронежскую область, ведь до войны он учился в военно-медицинской академии в Ленинграде.
Удивительно потому, что им правдами и неправдами удалось преодолеть драконовские крепостнические уложения советской власти, по которым деревенским жителям не выдавались паспорта. Среди документов, хранящихся в архиве местной сельской администрации, я находила справки, помеченные концом 50-х годов, с такой формулировкой: «Отпущен на работу в Пугачевский совхоз». То есть сельсовет решал, кому дать «вольную», а кому нет.
Дети Ильи Кузьмича искали для себя лучшей доли, хоть и, судя по семейной переписке, не всегда ее находили. До сих пор у моей прабабушки за божницей лежат старые письма и поздравительные открытки к 1 мая, годовщинам революции, Новому году, отправленные из Ворошиловграда, Караганды, подмосковного Раменского.
Среди судеб детей Ильи Кузьмича особняком стоит короткая биография Николая, который был любимцем и главной надеждой семьи. О нем с большой нежностью отзывается прабабушка: «Колька наш дюже умственный был, дисциплинированный».
Лаконичные строки из районной Книги памяти, изданной в 1993 году к пятидесятилетию Победы, гласят: «Макаров Николай Ильич, 1918 г.р., ст. лейтенант, 19 октября 1944 г. погиб в бою, захоронен: братское воинское кладбище Ауструлен, Добельский район, Латвия»[4].
Итоги
В коробке из под утюга, куда моя прабабушка складывает различные квитанции и фотографии, отыскался всего лишь один снимок Ильи Кузьмича Макарова. С него смотрит, улыбаясь и щурясь, морщинистый седобородый старик. А когда-то у него были черные («жуковые», по выражению прабабушки) волосы и ярко-голубые глаза, поблекшие к старости.
Я не могу прийти к однозначным суждениям о моем прапрадеде. Да, он герой, собственной отвагой заслуживший почести (которыми, правда, никогда не пользовался). Но этот же герой был тираном в семье.
И все-таки еще раз хочется повторить: хорошо, что он был на свете, ведь в ином случае не было бы меня.
[1] Раньше Аннинский район назывался Анненский.
[2] Шолохов М.А. Тихий Дон. М., 1987. С. 400.
[3] Кузнецов А.А. Награды: Энциклопедический путеводитель по истории российских наград. – М., 1999. С. 452.
[4] Книга памяти о воинах-воронежцах, погибших и пропавших без вести в годы Великой Отечественной войны в 1941-1945 годах. Аннинский район. – Воронеж: Издательско-полиграфическая фирма «Воронеж», 1993. – С.206.