Автор: Инна Баланова, ученица 11 класса средней школы № 37, г. Пенза
Научный руководитель: Т. Я. Алфертьева
…Однажды в теплое августовское утро я сидела на кухне. Радио было включено. Передавали новости. Вдруг мое внимание привлекло сообщение, которое прозвучало особенно тревожно.
Диктор говорил о том, что «этой ночью на фасаде школы № 4 была разбита мемориальная доска в память о народном артисте РСФСР, художественном руководителе Государственного еврейского театра Вениамине Львовиче Зускине. Это повторный акт вандализма…» Допивая свой чай, я уже мысленно задавала вопросы: «Кто такой Зускин? Почему я о нем ничего не знаю? Почему среди огромного количества мемориальных досок именно эту уничтожили дважды?» Свое расследование я начала с того, что позвонила на радио. Там мне сообщили телефон человека, который передал на им услышанную мною информацию, и сообщили, что зовут его Абрам Исаакович Пекный.
Абрам Исаакович оказался человеком любезным, он согласился встретиться со мной и ответить на мои вопросы. Мы с ним договорились о встрече в центре еврейской культуры. Но я решила предварительно постараться кое-что разузнать о неизвестном мне Зускине и пошла в Пензенскую областную библиотеку имени М. Ю. Лермонтова. Там в отделе периодики я нашла две публикации от прошлого года.
На круги своя…
Историческая справедливость сама по себе не приходит. За нее нужно бороться. Именно благодаря борьбе и настойчивости удалось вписать в летопись пензенской истории незаслуженно забытое имя: Вениамин Зускин.
Рассказывает известный пензенский исследователь Абрам Пекный:
«Беньямин Лейтович (Вениамин Львович) Зускин родился в Литве в 1899 году. Во время первой мировой войны по царскому указу евреи были выселены из прифронтовой зоны. Часть их попала в Пензу. Сюда, к обосновавшимся родственникам, и приехал в 1915 году Беньямин. Он поступил в Пензенское реальное училище, позже продолжил обучение в 21-й Пензенской советской трудовой школе (сейчас в этом здании 4-я пензенская школа). Учился в Московском полном институте, а большая слава пришла к нему в государственном еврейском театре, где он был актером, а позже, в 1948 году, стал художественным руководителем театра. На этом посту Зускин сменил репрессированного и расстрелянного Михоэлса.
Всего несколько месяцев руководил творческим коллективом Зускин. Вскоре его постигла участь Михоэлса. Он был репрессирован и в августе 1952 года расстрелян вместе с другими членами еврейского антифашистского комитета.
На здании 4-й школы открыта мемориальная доска. На митинге, посвященном этому событию, выступили члены Пензенской еврейской национально-культурной автономии, гости из-за рубежа и соседних регионов».
Мемориальную доску в честь Вениамина Зускина украли через неделю после открытия при странных обстоятельствах.
Мы уже писали о том, что в информацию об известном творческом деятеле, жизнь которого была связана с Пензенской областью, вкралась ошибка. На мемориальной доске Вениамин Зускин был назван заслуженным артистом РСФСР, а не народным, каковым являлся на самом деле. Как сообщил президент Еврейского общества Исаак Гохман, произошло это из разночтений в энциклопедиях. История стала еще более интересной, когда через неделю после торжественного открытия мемориальной доски в центр обратились сотрудники Ленинского РОВД с сообщением о ее похищении. По мнению Исаака Гохмана, после появления доски на стенах четвертой школы еврейское общество переложило ответственность за ее сохранность на органы правопорядка. В связи с чем с Ленинским РОВД была достигнута договоренность: если в течение 25 дней после кражи доску не найдут, за счет органов милиции будет изготовлена новая мемориальная доска. Иначе о факте хищения узнает вся мировая общественность, включая Израиль и США.
Получить в РОВД комментарий о том, существует ли такая договоренность, не удалось: ответственные за предоставление такого рода информации на момент случившегося находились в отпуске. Кто прав и кто виноват, непонятно. Однако узнать об этом мы сможем уже на следующей неделе, когда истечет назначенный срок и новая мемориальная доска, возможно, появится на прежнем месте»1.
Была и новая информация о ночном событии в номере «Любимой газеты»:
«В Пензе совершены акты вандализма.
В Пензе в ночь с 23 на 24 июля неизвестные совершили два акта вандализма. Об этом «Интерфаксу» сообщили в пресс-службе УВД Пензенской области. В частности, злоумышленники разбили мраморную доску на центральном фасаде здания школы № 4 на улице Володарского, посвященную народному артисту РСФСР, художественному руководителю Государственного еврейского камерного театра Вениамину Зускину, репрессированному в 1949 году и расстрелянному в 1952 году. В 1915 – 1919 годах В.
Зускин учился в 21-й советской трудовой школе, располагавшейся в этом здании. В пресс-службе напомнили, что доска из белого мрамора была установлена на средства пензенской региональной еврейской национально-культурной автономии 12 августа 2002 года в память о 50-летии со дня расстрела В. Зускина. Спустя неделю доска бесследно исчезла, и в июне 2003 года был установлен второй экземпляр. Также была разбита памятная доска, посвященная одному из организаторов физкультурного движения в Пензенской области в 20″х годах, заслуженному мастеру спорта СССР чеху Иосифу Слабо (тоже еврей! – комментарий автора), установленная на здании бывшего физкультурного техникума на ул. Карла Маркса. При этом в пресс-службе отметили, что это здание находится в 300 метрах от школы № 4. По фактам вандализма проводится проверка»2.
Теперь меня еще больше заинтересовало, кто же был Вениамин Зускин, и я обратилась к энциклопедиям.
В «Большом энциклопедическом словаре»3 я прочла:
«Зускин Вениамин Львович (1899-1952), актер, нар. арт. России (1939). С 1921 в Гос. евр. т-ре (Москва). Среди ролей – Шут („Король Лир“ У. Шекспира). Гос. пр. СССР (1946). Репрессирован; реабилитирован посмертно».
Поскольку такая краткая информация меня не устроила, я продолжила поиски и нашла следующую информацию в Большой Советской и в Театральной энциклопедиях, а затем дополнила ее из Интернета:
«Зускин Вениамин Львович (1899–1952), еврейский артист театра и кино. Народный артист РСФСР (1939), лауреат Государственной премии СССР (1946). Родился 28 апреля (12 мая) 1899. В 1921 поступил в студию при ГОСЕТе4 и в том же году был зачислен в труппу театра… Дебютировал в спектакле «Салиене» по Шолом-Алейхему (постановка Грановского).
Первой значительной ролью Зускина стала Колдунья (роль Колдуньи в еврейском театре традиционно принадлежала мужскому репертуару) в одноименном спектакле по А. Гольдфадену. По воспоминаниям А. В. Азарх-Грановской, Зускин «был одарен таким чувством ритма, музыкальностью и легкостью, которой нельзя научить». Зускин «летал как пушинка… у него все получалось, все».
Первая же большая роль Зускина выдвинула его в ряд первых актеров Еврейского театра. Среди ролей, вошедших в золотой фонд отечественного театра, – Сендерл-Баба («Путешествие Вениамина III» М. Мойхер-Сфорима), Гоцмах («200 тысяч» по Шолом-Алейхему), Шут («Король Лир» У. Шекспира), Бадхен («Фрейлехс» З. Шнеера).
С 1935 Зускин преподавал в студии при ГОСЕТе, пользуясь большим авторитетом и любовью студийцев (воспоминания М. Котляровой). В конце 1930″х годов начал заниматься режиссурой, снимался в кино – «Человек из местечка» (1930), «Граница» (1935), «Искатели счастья» (1936), «Непокоренные» (1945). В 1948, после гибели С. М. Михоэлса, возглавил Еврейский театр и оставался на этом посту до своего ареста. После смерти Михоэлса начались репрессии против театра (в частности, был получен отказ в государственном финансировании) и аресты еврейской интеллигенции.
В декабре 1948 Зускин был арестован. Достоверных сведений о последних годах его жизни нет, известно, что на следствии он был подвергнут пыткам…»5
Нить Ариадны – ниточка родственных связей
Теперь я могла смело идти на запланированную встречу с Абрамом Исааковичем Пекным.
Когда мы встретились с Абрамом Исааковичем, он начал рассказывать не о Зускине.
«Когда собирали материал к энциклопедии „Пенза“, друзья-журналисты вспомнили веселого, общительного и доброго Гришу Генина. В городе его знали, наверное, все. Генин был режиссером на телестудии, участвовал в телепостановках, вел праздничные репортажи с главной площади города. Сегодня его нет с нами. Он умер, но остались в памяти его рассказы о великом еврейском актере Зускине. Гриша говорил, что они родственники, и очень гордился этим».
Меня буквально потрясло это сообщение: как? У нас в Пензе есть кто-то, кто не просто знал великого еврейского актера, чье имя занесено в энциклопедический словарь, но и даже был его родственником?! Это казалось просто невероятным. А Абрам Исаакович продолжал свой рассказ:
«Генин учился в студии Московского еврейского театра, но не окончил ее. Театр и студию закрыли в конце сороковых. Сталин в те годы вел борьбу с «еврейским буржуазным национализмом». Но если пензяк Гриша Генин был родственником Зускина, возможно, и жизнь известного артиста связана с Пензой?»
И Пекный начал свой поиск. Ему было много труднее, чем мне: энциклопедии советского времени многие годы не упоминали слово «еврей», «еврейский театр», «еврейская культура». Какая культура могла быть у «безродных космополитов»? И все-таки он обнаружил информацию о Зускине в «Театральной энциклопедии», вышедшей в Москве в 1963 году, которая одна из первых нарушила запрет.
В «Театральной энциклопедии» сказано много добрых слов о Вениамине Львовиче Зускине. Но о Пензе – ничего, никакого упоминания. И тогда его осеняет мысль, что можно, можно же поговорить с Гришиной сестрой – Шевой Абрамовной Рапопорт! Ее в городе хорошо знают, она здесь родилась, прожила всю свою жизнь. И она значительно старше Гриши и должна помнить события первой трети ХХ века.
Шева Абрамовна считалась одним из лучших врачей-дерматологов. Совсем недавно вышла на пенсию, значительно переработав положенное для пенсионера время. Пекный ее хорошо знал, поэтому ему было совсем не сложно прийти к ней в гости, в ее уютную квартиру в самом центре города. Абрам Исаакович назидательно, как это часто делают пожилые люди, сказал мне, что ничего нельзя откладывать «на потом»: вскоре после их разговора Шевы Абрамовны не стало.
Далее я передаю рассказ Абрама Исааковича, записанный на пленку:
«Шева Абрамовна тяжело больна, но как всегда улыбчива и деликатна. Она охотно отвечает на все мои вопросы:
– Шева Абрамовна, это правда, что известный еврейский актер Вениамин Львович Зускин ваш родственник?
– Да, я и Гриша называли его «дядя Веня». Если быть совсем точной, он двоюродный брат моей мамы. Наша семья поселилась в Пензе очень давно. Я родилась в 1919 году и до сих пор помню деревянный домик на улице Сборной под номером один, в котором мы снимали квартиру. Совсем рядом – река Сура».
Шева Абрамовна рассказала, что в первой трети ХХ века перед их домом была площадь, на которой торговали сеном, дровами и древесным углем для самоваров. В воскресные дни там собиралось много подвод. Крестьяне из близлежащих и дальних деревень привозили продавать свой товар. Потом на этом месте был стадион, зимой он превращался в каток. Сегодня нет ни этой улицы, ни площади, ни стадиона. Сегодня это один из красивейших уголков города – улица Славы, с ее многоэтажными домами, большим зеленым сквером и стелой на набережной реки. Старые дома, в том числе и домик под номером один, снесли, и на их месте построили в шестидесятые годы семиэтажное здание гостиницы «Пенза» – лучшей в городе.
А дальше Шева Абрамовна рассказала, как Зускин оказался в Пензе:
«Веню Зускина его родители привезли в Пензу в 1914 году из местечка Паневежис (Литва), где он родился 28 апреля 1899 года, закончил начальную школу и поступил в гимназию. Но началась Первая мировая война, и по указу Николая Александровича Романова всех евреев выселяли из Литвы, потому что они якобы «все подкуплены немцами». Таким образом, семья Зускиных вынуждена была бросить свой дом в прифронтовой полосе и долго скитаться в теплушках, жить с беженцами в грязных бараках, пока дорога не привела их в Пензу.
Вскоре родители оставили Веню у нас, в нашей семье, на попечение бабушки Сары, и вскоре уехали. И жил он в том самом домике № 1 на улице Сборной.
В Пензе Веня поступил в гимназию. Вот только не знаю, учащимся какой гимназии он стал. Меня тогда еще не было на свете».
Теперь, когда я хорошо знаю Абрама Исааковича, меня совсем не удивляет, что он не успокоился на этом, а продолжил поиски.
В Пензенском областном государственном архиве, куда он обратился за необходимой информацией, как всегда были очень внимательны и старались помочь. Где же все-таки учился Зускин? Вначале поиск его разочаровал. В многочисленных журналах успеваемости учащихся 1-й мужской гимназии он не значился.
Во 2-й – тоже. Не оказалось его фамилии и в списках учащихся частной гимназии С. А. Пономарева. Огорченно сообщил Пекный о неудовлетворительных результатах своих поисков Шеве Абрамовне. «Может быть, все было не так, ведь некоторые биографы пишут, что Вениамин Зускин из Паневежиса переехал на Урал, там кончил гимназию, а затем отправился в Москву?»
«Нет, учился в Пензе!» – настаивала Шева Абрамовна. И Пекный возвратился в архив. Привожу далее его рассказ:
«Стоп! Было же в Пензе еще одно „мужское“ учебное заведение. Листаю путеводитель архива.
«Пензенское реальное училище. Открыто 1 июля 1882 года. Среднее учебное заведение для лиц мужского пола».
Добавим, что образование в реальном училище отличалось от классического тем, что основу его составляли естественно-математические предметы. В гимназиях преобладали гуманитарные.
Прекрасное новое здание реального училища было построено в 1904 году на углу улиц Лекарской и Никольской (ныне Володарского и К. Маркса). Уже без первоначального поискового азарта листал Абрам Исаакович списки учеников училища.
И вдруг…
«Зускин Василий (?!). Иудей. Мещанин. Время поступления в училище 1915 год. 4 класс».
Увлеченный исследователь сразу предположил, что имя Василий было, наверное, излишне вольным переводом имени Беньямин. И он оказался прав: в других списках написано правильно – Беньямин.
Посмеиваясь, Абрам Исаакович процитировал короткий диалог из пьесы писателя Александра Борщаговского «Король и шут»:
«Михоэлс (беззвучно аплодируя). Гимназию ты, наверное, кончил с золотой медалью?
З у с к и н . На нее в Паневежисе были другие охотники…»
Именно вспомнив этот диалог, понял Пекный, в каком городе учился Зускин в гимназии. И даже какие получал отметки.
Здесь мне хотелось бы вслед за Абрамом Исааковичем обратиться к свидетельствам о более ранней поре из жизни Вениамина Зускина.
Детство в Паневежисе
До Первой Мировой войны семья Зускиных жила в Паневежисе Ковенской губернии в Литве. Отец Вениамина – Лев Зускин – был портным. Но так как он был человеком неравнодушным, он организовал общество «Помощь для бедных и больных евреев».
«Сколько я себя помню, – рассказывал Зускин, – мой отец всегда был руководителем этого общества. Отец семейства со множеством детей сам в постоянных заботах, он, понятно, не имел возможности как следует отдаться этому делу и очень от этого страдал. Когда я подрос и уже научился писать, отец усадил меня за толстые книги общества и мне приходилось каждый день по нескольку часов записывать прихожан, которые нуждаются в бесплатных лекарствах, и выдавать им талоны в аптеки и к врачам»6.
Но самое почетное место в доме занимал патриарх-дедушка.
Этот дедушка оставил глубокий след в характере внука – след, который позднее поможет ему блестяще исполнить этюд на вступительных экзаменах в ГОСЕТ и проявится почти во всем, что Вениамин создаст на сцене.
Дело в том, что этот старый потомственный портной был высокоодаренным, интересным и своеобразным человеком. Свое непростое портняжное ремесло он очень любил, и потому всегда пел за работой. Особенно, когда раскраивал одежду.
Все, кто знал старика, любили его и удивлялись его неординарности, но примешивался и оттенок боязни: хорошо знали, что если старику кто-то по душе, он за этого человека готов идти в огонь и в воду; но если все наоборот – то можно попасть ему на язык, а язык у него был острый, как лезвие бритвы. Горе было тому, кто попадал ему «на язык». Он был, как сейчас говорят, великолепным пародистом. Дедушка Вениамина Зускина передразнивал людей так, что все вокруг умирали со смеху.
Все эти достоинства – подвижность, мимику, дар пародиста, музыкальность – Зускин унаследовал от деда. Даже его песни Вениамин запомнил на всю жизнь. Когда он пел песни деда (конечно, на еврейском языке): то повторял в точности то, что делал дедушка. Мама маленького Вени жаловалась мужу, что его отец отравляет ребенка «своим шутовством и кривляньем».
Живого и смышленого Вениамина рано отдали учиться. В хедере он очень рано завоевал авторитет среди мальчишек-озорников. Он искусно изображал голосом и движениями разных зверей и птиц, своих товарищей. Но основными объектами его пародий были ребе-учитель и его жена, которые прозвали этого беспокойного ученика Немкой-шутом.
Как только ребята выходили из школы, Немка сразу начинал «выступать» перед подвернувшимися зрителями: ходил на руках, лазил по деревьям, прыгал по заборам, кувыркался и строил гримасы, подражая клоуну из цирка. Но как это часто случается, один из его «трюков» закончился травмой, и очень неприятной, довольно часто проявлявшейся впоследствии – всю его жизнь.
Однажды, когда Веня Зускин вышел с друзьями после занятий на улицу, и ему захотелось показать что-то новенькое, он залез на очень высокое дерево и оттуда спрыгнул. Он остался жив, но при ударе о землю врезался зубами в собственный язык. Кровь остановили, но мальчик долгое время не мог произнести ни одного слова – все думали, что Немка навсегда потерял речь. Через какое-то время после долгого мычания он стал произносить слова – с большими интервалами и заикаясь. Этот недостаток в какой-то степени остался у Зускина, но это случалось только в жизни, а не на сцене.
Хотя был один случай, когда и на сцене эта травма дала о себе знать.
В своей книге «Плечо Михоэлса» Мария Котлярова рассказывает:
«В 1923 году, когда Вениамина Львовича уже хорошо узнал и полюбил зритель, во время спектакля „Колдунья“ случилось следующее. Зускин на сцене вдруг стал заикаться, потерял дар речи и во время большого монолога стал бегать по сцене с широко раскрытым ртом и испуганными глазами, пробовал произнести слово и никак не мог – вместо слов и звуков было слышно только брюзжание. Все актеры, которые в это время были на сцене, растерялись, не знали, что дальше делать. Зрители же ничего не заметили, думая, что так должно быть по пьесе, и еще больше смеялись. Актеры на сцене были напряжены до предела – минута показалась вечностью. Наконец Зускин, видимо, мобилизовал последние силы, издал дикий крик по-русски: «Занавес!». Немедленно закрыли занавес, а публике объявили, что Вениамин Львович внезапно заболел и спектакль придется перенести на другой день. После этого случая прошло несколько недель, пока Зускин оправился после нервного потрясения, и тогда лишь все вспомнили историю, когда Вениамин, будучи ребенком, прикусил язык до крови, прыгнув с дерева. Больше этого, слава Богу, никогда не повторялось»7.
Но не только дедушка сыграл большую роль в формировании Зускина-актера, надо сказать, что с ребе-учителем Немке тоже повезло. Учитель и сам был весельчак, и любил шалунов-учеников. Он их никогда не бил и не наказывал, как другие учителя в хедерах. Ребе тоже (как и дедушка Вени и сам Веня) любил острить, высмеивать и «играть комедии» – так о нем говорили жители Паневежиса. А еще он частенько приходил в семью Зускиных в гости, и вместе со всеми слушал чтение рассказов Шолом-Алейхема, которые отец Немки в праздники или в свободное время читал для соседей.
И все-таки неугомонному Зускину было скучно изучать только священные книги – даже у такого веселого учителя (Немке не было еще и пяти лет, когда он начал учиться в хедере). Прошло несколько лет, и его потянуло в «кипучую жизнь»: неуемная энергия бурлила в нем, будоражила, искала выхода и требовала большой нагрузки, серьезных занятий. Но вскоре вмешалась история, и жизнь Вениамина круто переменилась: ее уже нельзя было назвать скучной.
Отрочество в Пензе
Шева Абрамовна Раппопорт рассказывала Пекному как выселенные, как и все евреи, из прифронтовой полосы, Зускины приехали в тихую Пензу и оставили Вениамина у родственников, чтобы тот мог получить образование.
Нашлось в архивных документах и «Дело ученика Беньямина Зускина»8.
В «Деле» Зускина сохранилось два документа, вот они: аттестат9 и удостоверение10.
АТТЕСТАТ
«Дан сей гражданину Беньямину Лейбовичу Зускину, иудейского исповедания, родившемуся 15/22 апреля тысяча восемьсот девяносто девятого года, в том, что, вступив в Пензенское реальное училище в августе 1915 года, при отличном поведении обучался по 25 апреля 1918 года и кончил полный курс по основному отделению».
УДОСТОВЕРЕНИЕ
«Выдано настоящее удостоверение гражданину Зускину Беньямину Лейбовичу, 20 лет, обучавшему в 21 советской школе (бывшее реальное училище) с августа 1915 по 6 мая 1919 г., в том, что он прошел полный курс школы 2-ой ступени и оказал познания по следующим предметам (далее следовал их перечень и оценки)».
Есть в деле и еще один документ: заявление на имя директора о желании продолжить свое образование в 7 классе11. Был такой порядок. Этот класс считался дополнительным и завершал среднее образование. Прошение Вениамин Зускин подал 14 августа 1918 года. Директор начертал красным карандашом на заявлении: «В 7 кл.!» В этом же году реальное училище переименовали в 21-ю единую трудовую школу 2-й ступени. В 1924 стали называть 4-ой. Так она называется и сегодня – одна из престижных школ города.
Какие же предметы изучал В. Зускин? Об этом мы узнали из журнала успеваемости12: русский язык, немецкий язык, французский язык, арифметику, алгебру, геометрию, тригонометрию, анализ бесконечно малых величин и аналитическую геометрию, историю, географию, космографию, естественную историю, физику, политическую экономику, черчение, рисование, столярное и переплетное дело.
Хотя отличником Зускин не был, закончил учебу он твердым хорошистом: по всем предметам учился ровно, особенно в старших классах. Хорошо рисовал.
Как рассказывала Шева Абрамовна со слов своей матери, Веня и здесь очень искусно пародировал учителей, чем приводил в восторг одноклассников. Бабушка переживала – не навредил бы себе! Но все обходилось.
Время было очень тяжелое, Вениамин считал, что сидеть на шее отца он не имеет права, и поступил на работу в мастерскую: рисовал вывески, плакаты, – все, что требовалось. Учился в реальном училище, работал, но его не покидала мысль о театре. Тем более, что в Пензе была достаточно сильно развита театральная культура, сюда приезжали самые знаменитые гастролеры, выходцами из Пензы были которой были такие крупные театральные художники, как братья Мозжухины (Иван – величайший актер немого кино и Александр – замечательный оперный бас, соперник Шаляпина), Всеволод Мейерхольд и другие. Зускин не пропускал ни одного гастролера, ни одного спектакля, он порой отказывал себе в самом необходимом, чтобы купить билет. Все более увлекаясь, он начинает интересоваться литературой о театре. Наконец, случай вплотную подводит его к театру.
Однажды юный Вениамин проходил мимо здания, где пел хор. Еврейский хор. Его как магнитом потянуло посмотреть, что там такое, а там было много народу – шла репетиция и случайные прохожие, которые зашли просто любопытства ради, громко между собой разговаривали и, естественно, мешали. Когда посторонних попросили освободить зал, Вениамин неожиданно для самого себя сказал, что он пришел не только посмотреть, что он очень хочет принять участие. У него, естественно, спросили, что он может приготовить, и он ответил, что прочтет рассказ Шолом-Алейхема «С призыва».
Так Зускин вступил в пензенское «Общество для культурных развлечений». Это общество организовывало еврейские вечера, спектакли, концерты в пользу бездомных евреев.
Вениамин с увлечением работал над рассказом Шолома-Алейхема и прочитал его на вечере общества. Это было первое публичное выступление Зускина, которое принесло ему первый большой успех, и Вениамин втянулся в театральную работу общества, принимал участие в нескольких спектаклях. Однако вскоре работа в самодеятельности перестала удовлетворять его, здесь не хватало культуры и серьезного отношения к работе – всего того, к чему так тянулся молодой Вениамин.
Шева Абрамовна вспоминала:
После февральской революции в Пензе организовалось еврейское молодежное культурное общество, которое основало еврейскую библиотеку и даже собиралось открыть еврейское издательство. Зускин взял на себя организацию еврейского театрального кружка, который со временем можно было бы превратить в студию. Его частые выступления обратили внимание местных театральных деятелей. После одного такого выступления к нему пришли из местного русского театра и предложили поступить к ним в труппу. Зускин отказался. Дело в том, что родители категорически не хотели, чтобы их сын стал артистом. Да и сам он считал, что прежде всего должен получить высшее образование.
Получив аттестат, Вениамин поступил в Екатеринбургский горный институт.
– Артист – это несерьезно, – говорил его отец».
Жизнь в ГОСЕТе
Но любовь к театру пересилила родительский запрет. Мечты о театре не покидали его. Тем более, что в Екатеринбурге был еврейский драматический кружок, и Зускин стал там играть. А потом он получил письмо от своего друга из Москвы. Друг писал, что в Москве есть широкие возможности для занятий театром на еврейском языке: в Москве работает более двадцати театральных студий, есть, только что в Москву переведена еще одна еврейская театр-студия – под руководством режиссера Грановского.
По совету своего друга Зускин перевелся в Московский горный институт.
«Когда учился в Москве, – рассказывала Шева Абрамовна, – приезжал на каникулы к бабушке, в Пензу. Рассказывал, что стипендии не хватает и по вечерам приходится работать грузчиком. Очень любил бабушкины картофельные оладьи, и когда ее не стало, говорил маме: «Сделай бабушкины оладьи». Бережно хранил у нас большую коллекцию минеральных камней, которые собирал. Наверное, это было его вторым увлечением после театра. Значит, и горный институт не случайность. Вениамин Зускин не проучился в горном институте и двух курсов. Вскоре он оставил институт и стал учиться в студии еврейского театра. Сблизился со своим учителем С. М. Михоэлсом, который высоко ценил его яркий актерский талант».
А произошло это просто. По Москве были расклеены объявления о том, что еврейская театральная студия под руководством Грановского объявляет новый набор студентов. Это вызвало у еврейской театральной молодежи огромный интерес. Из разных городов и местечек со всех концов страны съезжалась молодежь, чтобы попытать счастья. Прочитав такое объявление, Зускин «вихрем влетел в театральную студию и отдал свои документы.
Тут он узнал, что на экзаменах надо показать свои способности: перевоплощение, ритмичность, музыкальность, мимическую выразительность. Зускин задумался: «Мимика? Перевоплощение? С чего начать?». И сразу блеснула мысль: «Дедушка! Старый портной!».
Впечатление, которое Зускин произвел на экзаменационную комиссию своим этюдом «Старый портной», трудно описать.
Очевидцы рассказывали, что перед их глазами произошло настоящее чудо перевоплощения:
«К столу, который стоял посередине комнаты, подошел обыкновенный молодой парень в черной рубашке „а-ля Толстой“, секунду осмотрел внимательно стол, медленно стал втягивать голову в плечи, зажмурил левый глаз, закусил верхнюю губу, вытащил из внутреннего кармана очки, дыхнул на них, вытер стекла краем черной рубашки, надел очки на кончик носа – и сразу превратился в сутулого старика. Потом он широким жестом обеих рук погладил стол так, что создалось полное впечатление – на столе лежит большой кусок материала. Снял с шеи портновский сантиметр и под собственный веселый напев начал измерять длину и ширину материала. Потом он вытащил из маленького карманчика мелок, лизнул его языком и стал чертить детали, которые нужно выкроить. Вот здесь началось главное. Но где ножницы? Нету! Мелодия при этом звучит так, будто у кого-то спрашивает: „Не знаете ли вы, где мои ножницы?“. Он ищет везде ножницы, щупает материю, может, он ножницы материалом накрыл? Нет, нет ножниц! Мелодия выражает все больше удивления. Он с нетерпением начинает стучать по столу. Ага, ножницы отозвались. Он доволен, мелодия звучит веселее. Он вытаскивает ножницы, начинает раскраивать намеченные детали. Не всегда ножницы идут легко, иногда они застревают, тогда он сильно ударяет левой рукой по правой – ножницы идут легче, мелодия начинает звучать веселее и живее… Вот так, пока все детали не раскроены.
Тогда Зускин довольно улыбнулся и с облегчением вздохнул. Потом он вдел нитку в иголку, которая торчала в лацкане жилетки, сметал прикроенное, воткнул опять иголку в жилет, снял очки, выпрямил спину и стал опять прежним, немного застенчивым пареньком, который неуверенными шагами подошел к столу.
Эффект этой сцены изумил еще и тем, что ни одного предмета из перечисленных не было: ни материала, ни ножниц, ни сантиметра, ни мела, ни очков, ни иголки с ниткой… Руки Зускина так легко и пластично, с такой убедительностью и совершенством чувствовали меру, вес и форму каждого предмета, с такой уверенностью и непосредственностью он жестикулировал, что было полное впечатление, что он оперирует живыми, реальными предметами. Присутствующие, несмотря на запрет, который существует в таких случаях, стали бурно аплодировать.
Зускин был принят, а этюд со старым портным на долгие годы вошел в его репертуар для эстрады как один из лучших номеров»13.
Благодаря своему блистательному поступлению с театр-студию Вениамин Львович сразу получил роль в первом же спектакле. Грановский видел, что Зускин был еще очень молод и неопытен, что у него нет никакой театральной школы, и просто указывал ему какой сделать жест, какое движение. Зускин старался все точно повторить, не понимая что и зачем, и это мучало его, лишало веры в себя, доводило до отчаяния. Он начал задумываться о правильности выбора профессии.
Вот что рассказывает сам Зускин в своей небольшой статье «Михоэлс без грима»:
«Это было в один из зимних вечеров 1921 года. После спектакля, мрачный, замученный от бессонных ночей, я сижу в пустом фойе маленькой студии, где Государственный еврейский театр играл тогда свои первые спектакли. Мучительные сомнения – уже в который раз! – сверлили мой мозг: что делать? Может быть, мне попрощаться с мыслью об искусстве и вернуться в горный институт, который я оставил во имя театра? Уже много месяцев, как я актер, а вместо радости, удовольствия, о котором так мечтал, я чувствую только горькое разочарование, сомнения, беспокойство и тревогу. Долго я так сидел погруженный в свои тяжкие мысли.
Вдруг я чувствую – кто-то гладит нежно меня по голове. Я оглядываюсь – Михоэлс! Оказывается, он уже несколько дней следит за мной. Его очень тревожило мое подавленное состояние.
– Исключите меня из труппы, – говорю я ему.
– Что случилось? – удивленно спрашивает он.
– Так, – говорю, – я не могу понять, что от меня требуют в этой роли. Видимо, для меня в этом театре места нет.
Михоэлс посадил меня возле себя и начал подробно анализировать мою работу, указывая на мои недостатки. Мы говорили о многих проблемах, которые имели непосредственное отношение к сложной, трудной актерской профессии. Эта беседа была только началом нашей творческой и личной дружбы, которая все больше укреплялась, более того, она и определила мою дальнейшую актерскую судьбу»14
И уже через год Вениамин Львович играл одну из главных ролей в спектакле А. Гольдфадена «Колдунья», он играл Колдунью – Бабу-Ягу.
Впечатляют первые отзывы о нем: «Молодой Зускин – большой выигрыш для еврейского театра» (А. Эфрос); «Зускин – актер с необыкновенным, блестящим дарованием. Природа его бесконечно одарила; в первую очередь, она дала ему колоссальное обаяние. (С. М. Михоэлс).
После блестящего успеха «Колдуньи» Грановский стал строить репертуар театра в расчете на двух главных персонажей: Михоэлса и Зускина. Это были такие спектакли как «200000». Роль свата Соловейчика была второй крупной ролью Зускина. Он не ходил в этом образе, как все люди, он танцевал или, вернее, летал в воздухе. На сцену он спускался с потолка с открытым красным зонтиком, напоминающим парашют. Он переходил с места на место на цыпочках, вставлял русские словечки ни к селу ни к городу, лез из кожи вон, чтобы показать, что он не какой-нибудь сват, а «что-нибудь особенное», как он выражался. Над ним смеялись, и вместе с тем он вызывал сочувствие и жалость.
Марин Сорель в своих воспоминаниях, озаглавленных «Смятая жизнь»15 пишет, основываясь на воспоминаниях дочери Вениамина Львовича Анны Зускиной-Перельман:
«…уже в детстве Нема, как его тогда звали, обнаружил удивительный дар перевоплощения, которым от души забавлялись окружающие. Но сам мальчик, кажется, даже в юные годы если и не осознает, то несомненно ощущает свое предназначение. И когда он, наконец, выйдет на подмостки, исчезнет его заикание, а о способе его передвижения по сцене все очевидцы в один голос будут говорить: он летает. Не случайно дочь видит в отце сходство с персонажами картин Марка Шагала, с его легко и беззаботно летающими людьми. Жизнь гнет, тянет их к земле, а они воспаряют над ней, устремляясь в область чистого духа, но при этом оставаясь вполне плотскими и земными. Вот это удивительное сочетание бытового и бытийного, умение существовать одновременно в мире вещей и в мире идей было присуще актерской природе Зускина, как, впрочем, и вообще творческой природе ГОСЕТа».
Совершенно потрясающим оказался дуэт Михоэлса (Лир) и Зускина (шут) в «Короле Лире» Шекспира: идеальный сплав двух гениальных актеров.
Роль Шута была коронной ролью Зускина – «поистине его сценический шедевр. В образе Шута Вениамин Львович будто перемешал все краски своей богатой актерской палитры. Его Шут представлял собой удивительную смесь трагических, драматических и комических контрастов», – вспоминала Мария Котлярова.
«Ночь на старом рынке», пьеса Д. Бергельсона «Глухой», Добрушина «Суд идет». П. Маркиша «Нит Гедайгет», Шолома-Алейхема «Блуждающие звезды», М. Линькова «Леса шумят», французская комедия Лабиша «Миллионер, дантист и бедняк» … и, наконец, «Фрейлахс», который стал настоящим явлением.
Зускин играл первого бадхена. И снова зрителей потрясла необыкновенная легкость и пластичность актера. Мария Котлярова рассказывала, что: «Несмотря на свой рост и широкую комплекцию, Зускин танцевал как пушинка. Кто-то из зрителей в шутку сказал: „Прямо Уланова“.
Мне кажется удивительным, что столь замечательный актер (и такой же необыкновенный, не от мира сего, блестящий и в то же время очень скромный человек) приезжал время от времени в Пензу, а газеты и журналы не ломились от публикаций о нем.
Шева Абрамовна рассказывала, что, когда началась Великая Отечественная война, к ним приехала жить дочь Вениамина от второго брака – Аллочка. Было ей тогда лет 5-6. Ее мамой была вторая жена Вениамина Львовича – актриса Еврейского театра Эдда Самуиловна Эткина. (Сейчас Алла живет в Израиле). Когда Аллочка была в Пензе в эвакуации, отец часто навешал ее. Один раз приехал даже с С. М. Михоэлсом. Говорили, что в Пензе, в эвакуации, жил его друг детства. «Вениамин был очень добрым человеком. С особой нежностью относился ко мне и Грише».
Впоследствии писали16, что Зускин был
«подобно Санчо или Сендерлу, человеком более земным, сосредоточенным на повседневном и конкретном. А великих проблем, глобальных задач он даже немного побаивался, хотя честно исполнял обязанности члена Еврейского антифашистского комитета и депутата райсовета. На самом деле он не был человеком государственного масштаба и никогда не имел подобных притязаний…
Но он был из тех внешне скромных и тихих людей, кто «сжимался, уходил в себя», однако никогда «никому не подчинялся», потому что им владела «необыкновенная гармония». Зускин был АКТЕР. Бог благословил его таким талантом, который пересилил все остальное».
Особое место в творческой биографии Зускина занимает его педагогическая деятельность в Московской еврейской театральной студии, где он получил звание доцента на кафедре актерского мастерства. Но самая ответственная, тяжелая, хоть и почетная задача, которую судьба возложила на Зускина, было художественное руководство ГОСЕТом, которое было ему поручено после трагической гибели Михоэлса.
Чтобы руководить таким театром, требовались эрудиция, организаторские способности и значительная режиссерская одаренность, большой опыт и отвага. Зускин отдал последний год жизни этой тяжелой миссии.
В театральном мире существует признанное правило, что жить для одаренного актера – играть в театре, а игра в театре для него – жизнь. Трудно найти более подходящее определение для жизни и творчества великого мастера еврейской сцены Вениамина Зускина.
«На что Гоцмаху, скажите на милость, чистый воздух и солнце без театра, без сцены?» («Блуждающие звезды» Шолом-Алейхема)
Смерть
Историк Геннадий Костырченко замечает, что «в сталинском СССР параллельно сосуществовали две формулы решения еврейского вопроса. Одна – декларативно-пропагандистская, ритуально воспроизводимая на страницах официальных изданий и на митингах, а другая реальная, о которой власти не говорили и не писали, но зато практически каждодневно претворяли в жизнь.
Суть первой, лозунговой, сводилась к тому, что в СССР к моменту построения основ социализма, то есть к середине 1930-х годов, был впервые в мире конструктивно решен еврейский вопрос путем учреждения на Дальнем Востоке Еврейской автономной области и создания таким образом необходимых условий для формирования в соответствии со сталинским учением полноправной еврейской социалистической нации.
На самом же деле, если иметь в виду другую, потаенную, реально действовавшую модель, которая покоилась на еще дореволюционных ленинско-сталинских высказываниях о том, что ассимиляция еврейства – это объективный и прогрессивный процесс, решение еврейской проблемы было далеко от завершения.
Конечно, будучи провозглашенным отцом советских народов, Сталин на словах открещивался от ассимиляции как способа решения национального вопроса, называя с конца 20-х годов такую политику «антинародной, контрреволюционной, пагубной».
Но отнюдь не случайность и то, что, когда в 1949-м году впервые были опубликованы эти его слова, на все обороты был запущен механизм форсированной ассимиляции евреев, которая предполагала широкое применение государством насильственных, репрессивных мер.
Основную помеху в проведении этого курса Сталин видел в еврейской культуре и в ее наиболее выдающихся деятелях, что и предопределило конкретную направленность рестрикций и государственного террора. Именно тогда закрыли национальные издательства, театры, музеи, запретили всю литературу на идише; тем самым этот язык повторил судьбу иврита, заклейменного как идейное орудие сионистов еще в начале 1920-х годов. Развернулись массовые аресты выдающихся еврейских писателей, поэтов, журналистов и других представителей национально-культурной элиты.
Первой жертвой этой политики стал Михоэлс, убитый в Минске в январе 1948. Зускина назначают директором ГОСЕТа. Мария Котлярова Свидетельствует: «Руководить театром ему довелось немногим менее года. Сразу после того, как его назначили художественным руководителем, начались его страшные мытарства. Трагическая гибель Михоэлса вызвала у зрителей такой страх, что люди боялись ходить в театр. Доходы стали уменьшаться с каждым днем. По Москве ходили слухи, что все, кто посещает еврейский театр, регистрируются НКВД и рассматриваются как буржуазные националисты.
С другой стороны, Комитет по делам искусств имел претензии к Вениамину Львовичу: дескать, он плохо управляет театром, так как зрители на спектакли не ходят. Театр выпустил абонементы, которые мы старались распространять. Зускин сам побил рекорд, продав самое большое количество этих абонементов, я была на втором месте. Многие считали своим долгом помочь театру, который они так любили, но посещать его все же остерегались.
Абонементы покупали, но на спектакли не являлись. Дошло до того, что мы последнее время играли перед зрителями, которых можно было со сцены пересчитать. Студенты нашего еврейского театрального училища были обязаны каждый вечер сидеть на спектакле от начала до конца, чтобы создать впечатление, что в зале все же присутствует несколько десятков зрителей. Но эта уловка только усугубила ситуацию. Узнав о ней, Комитет по делам искусств стал доказывать, что еврейский театр вообще не имеет зрителя, что народу он не нужен и поэтому его дальнейшее существование бессмысленно».
И все же летом 1948 года театр выехал на гастроли в Ленинград. Хотя сам Зускин на эти гастроли не поехал. Многие удивлялись, почему он сказывается больным, в то время как больным совсем не выглядел. Зрители шли к «администратору, там стояла взволнованная толпа, которая кричала: „Где Зускин?“, „Почему не приехал Зускин?“.
«И никому, даже самым умным, не могло прийти в голову, что у Зускина взяли подписку о невыезде и он не имеет права сказать об этом даже самому близкому человеку – жене. Перед выездом в Ленинград (Берковская ехала с театром) Зускин был помещен в больницу», – пишет в воспоминаниях Мария Котлярова. «Его в основном лечили сном, чтобы успокоить нервы. Недолго Зускину довелось лежать в палате, где была забота добрых людей и трепетное отношение к этому обаятельному человеку и гениальному актеру. Однажды ночью к больнице подъехала машина, так называемый „черный ворон“ с железными решетками в двух крохотных окошечках. В Москве хорошо знали, что в таких машинах возят арестованных. Из нее лихо выпрыгнул офицер и приказал отвести его к главврачу – профессору. У главврача „посланник“ потребовал „именем закона“ Вениамина Зускина. Профессор сказал, что Зускин очень болен и нуждается в длительном лечении, на что офицер ответил: – Мы его там, у себя, вылечим! – Но он на ногах не может стоять, – возразил профессор.
– Ничего, мы его и лежачего довезем.
И спящего Зускина в ночном белье завернули в одеяло и увезли на Лубянку».
Что пришлось вынести Зускину в мрачно знаменитой Лубянке, можно только догадываться… Когда он понял, что больше не может вытерпеть пытки, он подписал оговоры на себя и Полину Жемчужину, но им руководила одна мысль: дожить до суда и открыть на суде правду.
Так он и сделал. Днем его смерти считается 12 августа 1952 года, он был расстрелян вместе со всеми членами Еврейского Антифашистского комитета.
Эду Соломоновну – жену Зускина, которая приезжала в Пензу – с маленькой дочерью выслали, в Среднюю Азию, где они скитались в нечеловеческих условиях. Когда после страшных мытарств Берковская с девочкой вернулась домой, им отдали только одну комнатушку из той небольшой двухкомнатной квартиры, в которой они жили счастливой семьей. Вскоре Эда Соломоновна заболела и умерла.
Мария Котлярова рассказывала и о том, как сталинские служаки, уничтожив еврейский театр, жгли во дворе ГОСЕТа еврейские книги. Зускина посадили в декабре 1948 года. Московский государственный еврейский театр, всемирно известный ГОСЕТ, без всяких предлогов закрыли, труппу разогнали, накопленная за тридцать лет богатейшая библиотека, ценнейшие эскизы известных художников были сожжены на костре во дворе театра. Костюмы, парики и все прочее имущество разбросали по подвалам и складам разных театров, как ненужный хлам».
В течение 1948-49 годов закрыли все тогда существовавшие еврейские театры, даже в столице Еврейской автономной области, в Биробиджане. 12 февраля 1950 года пробил последний час единственного оставшегося еврейского государственного театра в Советском Союзе – Киевского театра имени Шолом-Алейхема, который после войны работал в Черновцах.
Так завершился расцвет еврейской культуры, так трагически оборвалась тридцатилетняя история еврейского театра в бывшем Советском Союзе. И так же трагически оборвались судьбы многих выдающихся еврейских актеров. Одним из них был Вениамин Львович Зускин, народный артист РСФСР, лауреат Сталинской премии.
* * *
…На фасаде здания пензенской средней школы № 4 четыре мемориальные доски. Они напоминают об известных людях, учившихся в реальном училище, школе.
В 1914 г. реальное училище окончил будущий адмирал, инженер, доктор технических наук, лауреат Государственных премий А. Е. Брыкин.
С 1911 по 1915 г. учился советский писатель В. П. Ставский (Кирпичников).
В 1924-1926 гг. учился С. В. Курашов, академик, министр здравоохранения СССР.
С 1918 по 1920 гг. – профессор кинооператорского искусства, лауреат Государственных премий Л. В. Косматов.
Нет лишь памятной доски в честь народного артиста РСФСР, лауреата Государственной премии, художественного руководителя Государственного еврейского театра (ГОСЕТ) Вениамина Львовича Зускина.
Два раза открывали эту доску, но есть в Пензе люди, чьей сущностью стал нелепый и необъяснимый антисемитизм. При Сталине еврейская культура понесла невосполнимые потери. Многое в жизни можно восполнить. Можно постараться восстановить справедливость. Но жизни, отнятые по прихоти диктатора, уже не вернуть.
Я благодарю Пензенский Еврейский Культурный Центр и, в особенности, журналиста, краеведа и неравнодушного человека Абрама Исааковича Пекного за предоставленные материалы и помощь в работе.
Примечания
1 «Ежедневная газета» (Пенза-Саранск), 7 сентября 2002 2 «Любимая газета-Пенза» № 31 от 30 июля 2003.
3 Издание второе переработанное и дополненное. Москва и СПб, 2001.
4 Государственный еврейский театр.
5 Энциклопедия «Кругосвет» (Интернет).
6 Котлярова М. Плечо Михоэлса. Самара: Библиотечка газеты «Тарбут», 2002. С. 171.
7 Там же. С. 179.
8 ГАПО, ф. Р-1933, оп. 1, ед.хр.10, обложка, лл. 1, 2, 2 об., 3, 3 об.
9 ГАПО, ф. Р-1933, оп. 1, ед.хр. 10, лл. 2, 2об.
10 ГАПО, ф. Р-1933, оп. 1, ед.хр. 10, лл. 3, 3 об.
11 ГАПО, ф. Р-1933, оп. 1, ед.хр. 10, л.1.
12 ГАПО, ф. 142, оп. 1, ед.хр. 231, лл. 64 об., 65.
13 Котлярова М. Плечо Михоэлса. Самара: Библиотечка газеты «Тарбут», 2002. С.174-175.
14 Там же. С.176-177.
15 Сорель М. Смятая жизнь. М., 2002.
16 Котлярова М. Плечо Михоэлса. Самара: Библиотечка газеты «Тарбут», 2002. С.176-177.