Сергей Бондаренко

Спорт в холодной войне. Сокращённый перевод статьи Эрика Р. Скотта 

Холодная война

Грузия

спорт

Одно из главных исторических изданий Стэнфордского университета в уходящем году — сборник статей о роли спорта в истории Холодной войны, собранный центром Вудро Вильсона.

Грузинский футбол в мультиэтнической советской империи

Рецензия на книгу “Вратарь, не суйся за штрафную”

рецензия

книги

О процессе достижения цели в игре в футбол как-то очень удачно высказался Зепп Хербергер, тренер сборной ФРГ 1954-го года, той самой, что совершило "Бернское

О процессе достижения цели в игре в футбол как-то очень удачно высказался Зепп Хербергер, тренер сборной ФРГ 1954-го года, той самой, что совершило “Бернское чудо” и на корню зарубило великий восточноевропейский футбол, который в те годы был родом из Венгрии. Хербергер сказал так: “нужно круглое забить в квадратное”. 


Кажется, со схожей задачей столкнулось издательство НЛО, решившее издать научную книгу о футболе в год местного чемпионата мира. Книга называется “Вратарь, не суйся за штрафную (Футбол в культуре и истории Восточной Европы)” и включает в себя польскую поэзию, поэзию Евтушенко (все-таки, это отдельный жанр), семантический анализ одного фильма Шванкмайера, аккуратную статью-байопик о Льве Яшине, румынский рассказ из жизни местных фанатов и др. 


Сам принцип жанрового и тематического монтажа выглядит проблемным и немного пугающим. Не объединены ли здесь “Анна Каренина” и расписание пригородных поездов Киевского направления под общим заглавием “Проза о железной дороге”? С одной стороны — разумеется, так оно и есть. История о том, что именно сказали правые венгерские политики на похоронах Ференца “Панчо” Пушкаша в 2006-м году (ключевые слова: “Бернское чудо” и танки в 56-м) не слишком очевидно связана с фрагментом из романа на сербско-хорватском о мальчике, который не мог ходить (оба текста разделяет буквально пара десятков страниц). Другая сторона того же вопроса — а нужно ли нам вообще делать вид, что это книга о футболе? 


Да — если мы понимаем под этой игрой процесс забивания “круглого в квадратное”, и нет — если мы видим в этом процесс, включающий в себя всю прочую оставшуюся жизнь. В этой книге, как и всегда, футбол — только повод поговорить обо всем остальном, кроме футбола. Почему в игре Хидекути “трюки на носовом платке” стали жизненным принципом целых поколений восточноевропейских интеллектуалов? Как мяч, который держали игроки сборной Польши у углового флага рядом со штрафной сборной СССР в 1982-м году объясняет принцип “непротивления злу насилием” и предвидит скорый распад соцблока? Почему во всех этих героических социалистических республиках при жизни носились с Яшиным и Пушкашем и вешали на них ордена, а в конце жизни толком не помогли им, умирающим от рака и Альцгеймера? И зачем, наконец, все это нужно Шванкмайеру?


Сочетание всех этих текстов, явно склеенных вручную, с редактурой в духе кубизма составляют исключительное чтение для любителей историй о забытых командах из непопулярных футбольных лиг. И это интересно. Так же интересно, как читать об одних и тех же исторических футбольных событиях, называющихся в каждой новой статье каким-нибудь новым переводческим способом: где-то Европейской лигой, где-то Лигой мастеров — то, что на практике являлось все-навсего Кубком УЕФА (чтоб было понятно — это примерно как переводить Крестовые походы “игрой в крестики-нолики” — и наоборот). 


Неизменным остается только чувство академической свободы внутри темы, по-прежнему достаточно маргинальной для русскоязычного читателя. И скорее всего, эту свободу стоит ценить, потому что институцианализированной культурой давно никого не удивишь, а вот внезапной книгой из НЛО “о футболе” — очень даже.

Футбол и НЛО

записки о пребывании в заключении

мемуары

1930-е

1940-е

ГУЛАГ

репрессии в СССР

СССР

В этом году исполняется 75 лет «делу братьев Старостиных», одному из самых публичных и, одновременно, наименее изученных политических арестов в СССР времен войны. «Уроки Истории» публикует фрагменты

Спортивную мемуаристику, как и любую другую цеховую прозу, зачастую не принято воспринимать всерьёз. Даже если герою удаётся найти хорошего литзаписчика (а уж в том, что авторы не пишут сами, сомнений вообще ни у кого нет), у многих читателй всё равно остаются естественные колебания, так ли необходимо знакомиться с очередной архетипической историей о «трудном детстве», упорной работе над собой, и тернистой (непременно тернистой) дороге к финальному успеху. В конце концов, можно было бы согласиться, что мы имеем дело со специфической вариацией жанра success story, историей успеха (а истории спортивных неудачников, как правило, никому не интересны, а если интересны – то уже по другим, изначально непросчитываемым причинам) и у неё просто должен быть свой, специфический читатель.


Советские футбольные мемуары вполне согласуются с этим жанровым каноном. Книги Григория Федотова, Анатолия Акимова (с некоторыми любопытными политическими изменениями в более поздних переизданиях), Михаила Якушина – всё это биографические повествования, где в определённых, строго отмеренных пропорциях присутствуют авторские суждения о политике и общественной жизни. С той лишь поправкой, что книга Федотова, выпущенная в сталинское время, заметно отличается от якушинской (конец перестройки). Однако резкое сокращение количества политических отступлений с партийными заклинаниями принципиально не меняет сути дела – всё это, так или иначе, публицистика, направленная на «воспитание молодого поколения».


Воспитывать, «учить прекрасному» стремится и Андрей Старостин. Страстный поклонник Достоевского, друг Олеши, Эрдмана и Фадеева, он, с присущей ему футбольной амбициозностью, сам занимается написанием своих «футбольных» книжек. Его семейное кредо (а все четверо братьев Старостиных – футболисты, трое из них – и футбольные мемуаристы) – «упорство, упорство и упорство» соответствует генеральной линии партии, так же, как и его первого литературного бестселлера – книги «Большой футбол». Своим свободным движением сквозь нагромождение различных событий, легко ломающейся временной канвой в сочетании с динамичными эпизодами из футбольных матчей, выдержанных в репортёрском духе, Старостин напоминает одновременно Диккенса и Марка Твена, позаимствовав у последнего подкупающую манеру расписывать содержание грядущей главы в самом её начале.


Трудности, с которыми встречается главный герой его книги, как правило, связаны с частной жизнью. Так, расстроившись от непопадания в основной состав, молодой игрок заворачивает с болельщиками в пивную «Левенбрей», откуда выбирается лишь поздней ночью, в другой раз согласившись на переезд в новую квартиру днём накануне важного матча, он растрачивает все силы на перетаскивание диванов и шкафов, вместо того, чтобы сохранить свои силы для родной команды.


<img alt="" class="caption" data-entity-type="" data-entity-uuid="" src="/wp-content/uploads/sites/all/files/image/p1110539.jpg" style="width: 150px; height: 200px; float: right;" title="Андрей Старостин - игрок. Из личного архива Н.А. Старостиной"/>Свой арест, следствие и жизнь во внутренней лубянской тюрьме Андрей Старостин оставляет за скобками «воспитательного» романного цикла (книги «Повесть о футболе» и «Встречи на футбольной орбите»). В характерном пассаже, где террор увязан с войной, он говорит об этом так:


<blockquote class="wp-block-quote">«Весной 1942 года шальная „фугаска" упала не по адресу. Бывают такие случайности во время войны, когда снаряды ложатся по своим. Взрывная волна огромной силы разбросала нас кого куда: Николая в Комсомольск, Александра в Воркуту, Петра в Соликамск, меня в Норильск»<fn>Андрей Старостин. Встречи на футбольной орбите. М., С.193.</fn>.</blockquote>


Щелчок, смена декораций – и новые испытания: как залить каток на севере, как показать местным футболистам правильный способ бить по мячу «с подъёма», как обыграть в хоккей с мячом приехавшую на соревнования женскую команду своей сестры Клавдии.


Во всех своих книгах Андрей Старостин предстаёт прежде всего как игрок. Любитель преферанса (собственный юбилейный фотоальбом к 60-летию целиком расписан карточными «пульками»), бега на коньках, французской классической борьбы, театрал (сам Старостин называет себя «закулисный человек»), даже жену нашедший себе в цыганском театре. Ещё Старостин фанатично любит скачки, и уделяет им внимания лишь немногим меньше, чем другой известный писатель с ипподрома – Чарльз Буковски. Как и Буковски, Старостин очень любит лошадей и, может, чуть меньше Буковски любит выпить.


Игровая суть характера Старостина, его страсть и стремление к постоянному соревнованию, оказывают прямое влияние и на его оценку действительности, ту самую «морально-воспитательную» сторону его прозы. Герои его «Встреч на футбольной орбите» среди прочих, получают такие характеристики: «сакраментальной картой в покере для него был „стрит"» (мхатовский актёр, близкий друг Старостина, Михаил Яншин), впервые появившись на страницах книги, Юрий Олеша представляется рассказчику так: «Я играл с Богемским»<fn>Григорий Богемский – легендарный одесский футболист начала века.</fn>. Универсальная констатация общезначимости «игры», справедливого и красивого соревнования, зрелища – неожиданно предстаёт главным воспитательным уроком.


Мир игры, хёйзингианский мир, превращает всё вокруг в царство красоты и справедливости. «Я соревновался всю жизнь», – с гордостью говорит о себе Андрей Старостин. И силу этого устремления оценивают окружающие его «творческие люди», которые знают цену чистому игровому порыву, свободе, которая может проявиться не только в спортивной игре, и к которой зачастую им самим, на их поприще, дорога закрыта. Старостин пишет об этом походя, но нет сомнений, что эта линия присутствует в его дружеских взаимоотношениях:


<blockquote class="wp-block-quote">«Я рано поздравлял Яншина с большой творческой победой. Её, говоря футбольным языком, не засчитали: через несколько дней спектакль «Мольер»<fn>Спектакль М. Булгакова «Кабала Святош», 1936 г.</fn> решением какой-то комиссии был снят с репертуара»<fn>Андрей Старостин. Встречи на футбольной орбите, с.113.</fn>.</blockquote>


У декларируемой Старостиным «игровой» морали есть и обратная сторона – это ещё одна семейная черта. Так литзаписчик знаменитой книги его брата Николая, «Футбол сквозь годы», Александр Вайнштейн поражался, что все истории о лагерных начальниках так или иначе сводились у братьев к тому, кто из них как относился к футболу. У Андрея Старостина комсомольский вожак Александр Косарев – один из покровителей «Спартака», активный участник Большого террора и близкий друг Ежова (вслед за которым он затем и был расстрелян) – получает высшую похвалу за умение хорошо париться в бане. Писатель Фадеев, застрелившийся вскоре после XX-го съезда, когда из лагерей стали возвращаться посаженные с его участием люди, оказывается, был отличный пловец.


Сам Старостин лучше всего проявляет себя в экстремальных ситуациях, он герой почти джек-лондоновский (что должно немало сообщать читателю о советской действительности). Его спартаковский, гладиаторский образ сразу угадывает Владимир Маяковский, при первой встрече назвавший Андрея Старостина просто – «мускулы». Те самые мускулы, которые отчаянный игрок Старостин перед важнейшим в своей жизни матчем с басками лечит лекарством для скаковых лошадей – навикулином. Этот невероятный сюжетный ход автор неизменно приберегает к кульминации всех своих биографических книг – и это действительно момент наибольшей кристаллизации его героя – вылечиваясь от тяжелой травмы и с блеском выиграв матч, он сам становится «немножко лошадью».


Удивительный, совершенно не советский игровой кодекс чести, который воспевает в своих книгах Андрей Старостин, подспудно всегда противопоставляется им регламентированному, цензурированному ходу общественной жизни. В отличие от старшего брата, Андрей не успел написать «перестроечный» вариант своих мемуаров – с рассказом о тюрьме и лагере (где он, по воспоминаниям сидевшего с ним Льва Нетто, был одним из лидеров подпольного сопротивления). По мнению его дочери, Натальи Андреевны Старостиной, он хотел это сделать. Но, может быть, он оставил после себя нечто большее – игровую модель понимания своей, во многом тяжелой и трагической, жизненной истории. Его фирменная старостинская фраза: «Всё потеряно, кроме чести!», – которую, по воспоминаниям Николая, Андрей произнёс последним войдя в комнату, где после 12-летней ссылки впервые встретились все четыре брата, на самом деле принадлежит Юрию Олеше – в мемуарах Андрея этим восклицанием автор «Зависти» провожает не обратившую на него никакого внимания красавицу-официантку ресторана «Националь».

Андрей Старостин как писатель

Четвёртый Старостин

музей ФК «Спартак»

музей

Музей футбольного клуба «Спартак» существует между двумя историями, в которых футбольные вопросы почти полностью перекрывают собой второй план – (контр)культурную и общественную роль «народной команды». Альтернативные истории

Музей футбольного клуба «Спартак» существует между двумя историями, в которых футбольные вопросы почти полностью перекрывают собой второй план – (контр)культурную и общественную роль «народной команды».



Альтернативные истории


В недавней спортивной истории «музей футбольной команды» – это просто пыльный чулан с кубками или, может быть, прихожая с витринами старых фотографий и тех же блестящих ваз с ручками, где-нибудь на пути в раздевалку. Однако спорт, и футбол – как главный спорт – стремительно обретает собственное прошлое. Многие классические команды перешагнули столетний рубеж с момента основания, об их социальной и культурной роли пишутся научные книги, перед стадионами воздвигают статуи игроков и тренеров, и, наконец, клубные музеи становятся интерактивным собранием всего того, из чего состоит сконструированная командная идентичность.


Одновременно такого рода музеи существуют в не вполне осознанном парадоксальном пространстве. Любой болельщик, знакомый с историей своей команды с советских времен, понимает, что это – иная, альтернативная история. Голы, очки и секунды существуют в параллельной реальности к генеральному секретарю, полету в космос или зарплатам колхозников. И основа любого футбольного музея, как и музея футбольного клуба «Спартак» – в развертывании именно этой части своей истории. Лучшие игроки. Лучшие голы. Коллекция начищенных кубков. Музейные артефакты: футболка Игоря Нетто с засохшей кровью (капитан во время игры получил небольшое повреждение), перчатки и наколенники Анатолия Акимова (легендарного вратаря конца 30-х годов, внешне мало отличаются от современных огородных, «с пупырышками»). «Знаете ли вы, что первый приз чемпиону сезона 1936-го года, переходящее спортивное знамя было зеленого цвета?» итд.


<figure class="wp-block-image alignnone caption"><img class="wp-image-32332" src="https://stg.urokiistorii.nppsatek.com/wp-content/uploads/2016/12/%D1%84%D0%BE%D1%82%D0%BE-2-%D1%8D%D0%BA%D1%81%D0%BF%D0%BE%D0%BD%D0%B0%D1%82%D1%8B.jpg" /><figcaption>Экспонаты</figcaption></figure>


Музей прекрасно работает именно с этой, чисто футбольной историей. Коллекция артефактов логически выстроена во времени, цепляясь за «великих игроков», олицетворяющих собой разные эпохи в развитии команды. Это музейные клише, однако в общем интерактивном контексте они выполняют роли противовесов, реальных предметов «с историей»: за успешные результаты в одном из первых сезонов 30-х годов футболисты получили вознаграждение – личные фотоаппараты («а не „Бентли” с первой зарплаты по нынешним контрактам», – практически проговаривает экскурсовод), бутсы Фёдора Черенкова – главного и символического игрока «Спартака» 80-х – мягкого, интеллигентного и как будто вечно чем-то затюканного (его часто не брали в национальную сборную, что сделало его еще более «своим» – как талантливого коллегу-неудачника с работы). Конечно, это история для посвященных, история футбольных героев, разных типажей героического, объединённые одной общей чертой – на поле они обычно знали, куда бежать и как попасть в ворота соперника.


Вместе с тем совершенно очевидно, что история такой команды как «Спартак» – ежедневный плебисцит, перманентное существование на глазах своей публики, важное культурное действо. Стадион на играх «Спартака» – то самое хрестоматийное «место, где люди рассказывают друг другу истории о самих себе» и создают новый общий уровень социальности. В музее этот мир существует подспудно, проговаривается как бы походя, создавая внешнюю рамку для «главного»: как <a href="https://www.youtube.com/watch?v=aG_Dm74HFjg">Валерий Шмаров перекинул стенку и попал в ближнюю девятку в матче с киевским «Динамо» в 1989-м году</a>. Попутно можно услышать, что на приемных экзаменах во МХАТ в 50-60-е годы дежурным был вопрос: «За кого вы болеете?» с единственным правильным ответом, или что после победы над «Реалом» в 1998-м газеты вышли с заголовками, вроде «Пусть у нас ничего нет, зато есть „Спартак”».


Истории сталкиваются


В условиях сосуществования разных вселенных – футбола и внешней жизни – их столкновение в той или иной мере совершенно неизбежно. Одни и те же события и герои могут получать различные оценки, исходя из того, какую роль они сыграли в каждом из этих миров. Литзаписчик книги основателя «Спартака» Николая Старостина, Александр Вайнштейн еще в конце 80-х писал, что его поражает оценка его героем лагерных начальников – они ранжировались у него исключительно исходя из их отношения к футболу. Если человек «понимал и ценил игру», то по крайней мере внутри самостоятельной футбольной истории мог рассчитывать на авторскую индульгенцию. Во многом именно в этом заключается обаяние книг братьев Старостиных – Николая и Андрея – они воссоздают какой-то параллельный советскому мир игры, красоты и справедливости.


<figure class="wp-block-image alignnone caption"><img class="wp-image-32333" src="https://stg.urokiistorii.nppsatek.com/wp-content/uploads/2016/12/odg52ed253658ead_1024.jpg" /><figcaption>Александр Косарев на судебном процессе, 1931 год</figcaption></figure>


Этот же прием, в несколько измененной форме, наследует у них и спартаковский музей. Не избегая темы репрессий как таковой (Старостины были арестованы в 1942-м году и провели в лагерях и ссылках больше 10 лет, до смерти Сталина), музейный нарратив рассказывает историю на свой манер. Так, друг Ежова и важный политический функционер времен Большого террора глава ВЛКСМ Александр Косарев упоминается в музее с большим сочувствием – политический куратор «Спартака» со времен его основания, расстрелянный после падения Ежова, из логики внешней жизни он совершенно вычеркнут. Его прямая причастность к террору никак не проговаривается.


За несколькими закладками в тачскрине с фотографиями и документами спрятан совершенно новый источник – записки младшего и наименее публичного из братьев Старостиных – Петра, которые он сделал в 1989-м году, рассказав основные вехи истории своего ареста, заключения и жизни в лагере. В литературной, мифологизированной и беллетризованной семейной легенде вокруг братьев – это новое предание, внимательное изучение которого может еще раз уточнить и перестроить наши представления о сути тех событий.


<iframe frameborder="0" height="315" src="https://www.youtube.com/embed/IPJ0BNLZI4M" width="560"></iframe>


Легенда о «народной команде», канарейке в угольной шахте величиной с Советский Союз («Спартак» всегда считался «командой настроения», чутко реагирующей на общественные перемены) могла бы стать основой болельщицкого, DIY-музея. «Спартак» 70-х – 80-х годов не очень часто выигрывал чемпионаты СССР, зато породил вокруг себя мощную контркультуру, с фанатами и сочувствующей интеллигенцией, до поры до времени неплохо уживающихся друг с другом. О «Спартаке» можно было бы собирать коллекцию любительских фото, фанзинов, самодельных программок и рукописных тетрадей болельщиков и социопатов. Всего этого в официальном музее нет.


<figure class="wp-block-image alignnone caption"><img class="wp-image-32334" src="https://stg.urokiistorii.nppsatek.com/wp-content/uploads/2016/12/fratria_______90.91818.jpg" /><figcaption>Шпана в шарфах, 80-е</figcaption></figure>


Долгие десятилетия команда жила без своего стадиона, что, в конце концов, противоестественным образом, соответствовало ее общественному статусу. Подготовившие для «Спартака» в начале 2000-х проект социального развития специалисты из современного Баухауса, предложили команде слоган: «Наш стадион – город». И вот теперь, когда хозяева и спонсоры построили «Спартаку» стадион и музей, они сразу же превратились в охраняемую крепость и частную собственность, с заказом экскурсий и выходом через сувенирную лавку.


Может быть, выбирать между этими альтернативами и не нужно – в конце концов любители ударов с левой Ильи Цымбаларя и философских эссе главного советского футбольного журналиста, болельщика «Спартака» Льва Филатова зачастую одни и те же люди, однако важно помнить о сосуществовании футбола с жизнью общества, в которое он погружён. Все мы любим гол Валерия Шмарова, но всё же «футбол у нас единственное место, где каждый говорит, что думает о том, что он видит», сказал когда-то Дмитрий Шостакович, болельщик ленинградского «Зенита».

Лучшее из двух миров

История повседневности

1950-е

Материалы по истории повседневности в СССР и в других странах

протест

«После тех двух похорон я приходил на бега и выигрывал. Что-то такое в похоронах было. От них лучше разные вещи видишь. Каждый день бы похороны – глядишь, и разбогател бы». («Почтамт», Чарльз Буковски)

«После тех двух похорон я приходил на бега и выигрывал. Что-то такое в похоронах было. От них лучше разные вещи видишь. Каждый день бы похороны – глядишь, и разбогател бы». 
(«Почтамт», Чарльз Буковски)


Вернувшийся из Норильлага Андрей Старостин постепенно возвращал себе свои долагерные привычки. Одной из них был еженедельный поход на бега в компании друзей.


Вернулся на скачки и Николай Эрдман, отбывший ссылку и переживший запрет своих пьес драматург и киносценарист. Во время войны он сотрудничал с ансамблем песни и пляски НКВД, и потому носил специальную форму. Подходя к зеркалу, он жаловался: «У меня такое ощущение, будто за мной опять пришли».


В книге «Встречи на футбольной орбите» Старостин описывает бега как характерное развлечение Москвы ещё с нэпмановских времён. Полные трибуны, официальные ставки и игра на подпольном тотализаторе, пари – всё это больше вяжется с джазовыми 20-ми, чем со всё ещё очень затхлой Москвой начала 50-х, до смерти Сталина и фестиваля молодёжи и студентов. Тем не менее, это 50-е: возвышенное и печальное пьянство на трибунах (Эрдман пил армянский и грузинский коньяк, но и водку, в отсутствие первых двух, принимал осмысленно: «Не мне отрицать этот извозчичий напиток, так как каждую среду и воскресенье я на бегах»), снующие туда-сюда давно разоренные и выставленные из дома своими семьями одержимые «игроки», расписанные ставками листы, билеты на заезды. Воспитанный на Достоевском Старостин описывает одного такого игрока, известного всей Беговой «Алойшу», уже отсидевшего растратчика, против всех советских законов – безработного: «вот покрою задолженность государству и тогда с чистой совестью пойду работать». Алойша обходит трибуны в поисках игрока, который даст ему денег на совместную ставку, среди постоянных и искушенных игроков кредитора найти невозможно – никто не даст денег этому битому. Под общий дружеский смех деньги дает Эрдман. Оба проигрывают по старому, уже отыгранному билету, но что это как не моральный урок для автора «Мандата» и «Самоубийцы», еще одно утверждение того, как именно устроен мир, где проходят границы между победой и поражением?


Среди других спортивных и околоспортивных богемных развлечений скачки имеют важное отличие от футбола и даже от бильярда – на бегах практически не бывает собственно спортивных «болельщиков», никто не вешает на стену фотографии любимых лошадей и мало кто подражает своим любимым жокеям. Основа скачек – это игра на ставках, азарт и интерес, настоящая игра. Андрей Старостин чувствует эту игру как свою собственную, он играет всю жизнь, меняется только форма игры, временами меняются правила, но сущность её остаётся. Кубки и трофеи, общественное признание остаются где-то в стороне, на той, парадной стороне – так юбилейный фотоальбом Андрея Старостина «К 60-летию», с внутренней стороны весь исписан преферансными пульками.


И Эрдман, и Старостин пережили свой величайший творческий взлет в довоенной молодости: лучшими модернистскими пьесами в новом советском театре, победой над басками, загулами в цыганском театре, ночными разговорами за бильярдом – с Яншиным, Олешей, друг с другом. Скачки сохранились как старая привычка, атавизм и воспоминание, «с годами я к бегам стал остывать. Посещаю ипподром только в праздник. Совсем перестал бывать Николай Эрдман», – пишет Старостин в конце 60-х для своей будущей книги. А в 1972-м году для строительства метро «Беговая» недалеко от ипподрома снесут несколько небольших жилых домов, построенных сразу после войны пленными немцами, и Варламу Тихоновичу Шаламову будет предложено переехать в коммуналку на Васильевской.

На бегах

тоталитаризм

Занимаясь темами вроде «культурной истории советского спорта» или разбором «общественной роли футбола в СССР 30-х годов», часто приходится напоминать себе о каренинском муже, каким

Занимаясь темами вроде «культурной истории советского спорта» или разбором «общественной роли футбола в СССР 30-х годов», часто приходится напоминать себе о каренинском муже, каким его изображал Толстой в одной из ранних редакций своего романа: «Алексей Александрович не пользовался общим всем людям удобством серьезного отношения к себе ближних». В русской гуманитарной науке по-прежнему нет академического пространства для спорта (если не считать спортом неизбежное административное многоборье), да и вообще «в здоровом теле — здоровый дух (на самом деле — одно из двух)» и так далее.


Как у всякой отсутствующей традиции, у неё есть своя традиция отсутствия  —  по воспоминаниям одного из активных участников неформальных московских кружков середины 70-х годов, как только человек вставал из-за стола посреди разговора о Штирнере со словами: «там сейчас «Спартак» – «Торпедо» по ящику» – он попросту переставал существовать.  


Писать о футболе, делая вид, что говоришь о чём-то серьёзном, используя лексику разговоров о Кьеркегоре – значит обречь себя на одиночество. Убедившись в этом за несколько лет практики, около года назад я договорился с американским историком Робертом Эдельманом и издательством Oxford University Press об открытой и бесплатной публикации перевода его книги “<a href="http://urokiistorii.ru/media/book/51405">Spartak Moscow: History of the People’s Team in a Worker’s State</a>” в <a href="http://www.sports.ru/tribuna/blogs/dadanetda/">блоге</a> на большом российском спортивном сайте <a href="http://sports.ru" target="_blank">sports.ru</a>. Это был самый лучший способ борьбы с академическим одиночеством из всех, что мне удалось придумать.


Книга Эдельмана представляет собой редкую форму гуманитарной контрабанды – за красивыми игровыми фотографиями и описаниями забитых голов в давно забытых матчах, вторым дном она протаскивает в сознание читателя полемику вокруг теории тоталитаризма, эволюции советского рабочего класса и скрытую апелляцию к работам Альфа Людтке о «своеволии» как универсальной категории государственного контроля. «…история народной команды в стране рабочих» остроумно сконструирована вокруг идеи связи спортивной и общественной жизни: спорт больше, чем традиционное искусство устойчив к политической цензуре и давлению, так что даже под колпаком и за железным занавесом он зачастую обнаруживает в себе пространство для свободы и самовыражения.


«Выбор любимого клуба был одним из многих маленьких шагов, при помощи которых человек конструировал самого себя. Как это принято во всем остальном мире, советские болельщики редко меняли свои предпочтения. Еще с середины 30-х «Спартак» и его группа поддержки использовали спорт для выражения своей позиции в различной среде, в том числе и внутри партии. В начале 90-х, вскоре после развала СССР, советский антрополог Левон Абрамян объяснял сущность этого выбора британскому журналисту Саймону Куперу: «В коммунистической стране… команда, за которую ты болеешь, подразумевала сообщество, к которому ты принадлежишь… Возможно, это была единственная возможность в жизни самому выбрать себе такое сообщество, и иметь возможность вести себя в нем так, как тебе хочется. Быть болельщиком… означало быть среди других, и быть свободным»».


Перевод публикуется небольшими главками, 2-3 страницы, примерно раз в неделю уже в течение 10-ти месяцев. Сейчас у книги около 1200 подписчиков, большая часть которых, судя по статистике, ее и не открывает. Отзывы открывших легко делятся на два основных типа, условную первую: «спасибо за перевод» и «опять хотят оболгать батьку Сталина» – вторую.


<div class="wp-block-image"><figure class="alignleft"><img class="wp-image-30993" src="https://stg.urokiistorii.nppsatek.com/wp-content/uploads/2016/02/300x300.jpg" /></figure></div>


На первый взгляд второй тип не вызывает особых вопросов. Разумеется, если какой-то американский исследователь вдруг начинает учить тебя твоей собственной истории и пытается объяснить тебе твою любовь к родной команде политическими мотивами, есть множество причин быть недовольным. Но, постепенно, за однообразием стало проступать и нечто большее, повторяющаяся закономерность в соотношении текста и комментариев. «Сталин» и «порядок» как правило появлялись там не просто так, а в ответ на авторские рассуждения в духе «новых левых» – о протестном чувстве внутри рабочего класса, об особой форме сопротивления, о той альтернативе, которую давал советским людям спорт. Профессор Эдельман — ученик Герберта Маркузе, с 70-х годов находившийся под влиянием теоретиков бирмингемской школы — Стюарта Холла и других. Все они искали и находили в больших и замкнутых научных системах, больших идеологиях и идеологемах, навязанных сверху «идентичностях» возможность для личностной борьбы, сложного и неоднозначного ответа на самые общие вопросы.


Вдруг становится очевиден весь абсурд предлагаемых обстоятельств — именно то, что классифицируется Эдельманом и его академическими западными читателями как «левая» и «просоветская» риторика (футбол — это «маленький способ сказать «нет»» государственной власти, «существует много разных способов быть советским» итд.) читается его русскоязычными «левыми» читателями как упрёк в адрес советской модели социализма. Наличие протеста, даже его простая физическая возможность с этой точки зрения являются проявлением слабости. Вот опять кто-то «поет нам песни о проклятом социализме и сталинизме. Ни стыда — ни совести…», хотя мы-то знаем, что при Сталине недовольных не было. И что болельщики болели просто так, без задних мыслей. Как рассказывалось в старом анекдоте об «Одном дне Ивана Денисовича» – «Причём здесь нацисты? Мы гордимся тем, что это был наш, советский лагерь».


Не думаю, что у меня есть ответ на вопрос, почему всё происходит именно так, скорее всего это просто постановка проблемы. Продолжающийся больше полувека спор между ревизионистами и теоретиками советского тоталитаризма в научном смысле давно уже кажется выхолощенным. После открытия архивов и публикации немалого количества мемуаров, факты более ли менее стали известны, оставив историкам и социологам необходимость их философского осмысления. Но где-то по ту сторону от поблекших научных споров вдруг находится другой способ ответа, вопросом на вопрос — а с чего вы вообще взяли, что наш тоталитаризм был чем-то плох?

Качнется вправо, качнувшись влево

рецензия на фильм «Красная Армия» («Red Army») Гэйба Польски

1980-е

2010-е

документальное кино

кино

США

Хоккей наряду с балетом, шахматами, космосом и атомной бомбой входил в список самых главных достижений брежневского СССР в сравнении с оппонентами из Соединённых Штатов

Хоккей наряду с балетом, шахматами, космосом и атомной бомбой входил в список самых главных достижений брежневского СССР в сравнении с оппонентами из Соединённых Штатов Америки. Фильм Гэйба Польски «Красная Армия» вновь собирает эту пятёрку воедино, чтобы показать всем заинтересованным зрителям, как всю эту историю можно разыграть вокруг хоккейной площадки.


Живой пятёркой, состоящей из игроков Центрального Спортивного Клуба Армии, были Фетисов, Касатонов, Макаров, Крутов и Ларионов, олицетворение того, что на Западе называлось «Красной Машиной» – виртуозной, разрушительной и всепобеждающей.


Противостояние СССР и Северной Америки на хоккейных площадках было настолько точной метафорой борьбы двух систем в целом, что, кажется, в её честь войну и назвали «холодной». Тон фильму задают кадры выступления президента Рональда Рейгана, называющего советских хоккеистов «микрокосмом своего общества». Для тех, кого не убедили слова старого консерватора, есть отдельный эпизод с телефонным разговором тренера сборной США Херба Брукса с другим американским президентом.


<blockquote class="wp-block-quote">После невероятной победы американских студентов-хоккеистов на Олимпиаде в Лэйк-Плэйсиде в 80-м году Брукс, обращаясь к президенту Картеру, говорит: «Это доказывает, что мы живём правильно».</blockquote>


Фильм «Красная Армия» действительно прежде всего об этом, о том, «как жить». С хоккеем всё становится более ли менее понятно в первые две минуты фильма, когда режиссёр заполняет паузу в разговоре с Вячеславом Фетисовым (великим советским хоккеистом, впоследствии путинским министром спорта) титрами со списком его спортивных титулов. Их так много, что они не влезают в один кадр.


Советские хоккеисты в пересказе истории Фетисова существовали внутри слегка модернизированной формулы итальянского драматурга Пиранделло: или жить, или играть. Под руководством архетипического тирана, армейского тренера Виктора Тихонова, игроки тренировались в своей собственной спортивной «шарашке» — с пульсом в 220 ударов и кровью в моче, по 11 месяцев в году. Если жёсткую дисциплину его предшественника, наставника-интеллектуала Анатолия Тарасова оттеняли занятия у балетного станка, практика в шахматах и жонглировании клюшкой, то Тихонов редуцировал способ жить и играть, до идеи побеждать «во что бы то ни стало».


<blockquote class="wp-block-quote">Первый из сбежавших на Запад советских хоккеистов, Александр Могильный, объяснил разницу в способе жить по-армейски просто: «Люди здесь радуются жизни, у всех дома свои, несколько машин… Но не в этом дело. Здесь человек живёт для себя. А там я жил как бездомная собака».</blockquote>


Работающий в очень простой, но эффектной технике прямого монтажа с рифмованными сюжетами, Польски тут же сравнивает советских игроков даже не с собаками — а с цирковыми медведями, которым тоже можно дать в лапы по клюшке и выпустить на лёд.


<iframe frameborder="0" height="315" src="https://www.youtube.com/embed/a_euhvZQMaw" width="560"></iframe>


На этом можно было бы и остановиться, если бы не главное смысловое противоречие — все как на подбор одинаковые медведи-винтики красной машины вместе играют в самый творческий и искусный хоккей на свете. Их игра напоминает другое редкое экспортное достижение социалистического общества — авангард 20-х годов, с его установкой на созидательный и гуманистический потенциал машинных технологий. Ограниченные в своей свободе рамками ледовой площадки, на ней Фетисов, Ларионов, Крутов все вместе делают всё, что хотят. Логика их взаимодействия настолько шокирует североамериканских тренеров, что когда к одному из них, Скотти Боумэну, самому титулованному в американской истории, попадает целая пятёрка бывших советских игроков, он говорит им только одну фразу: «Я не знаю, как именно вас всему этому научили. Но прошу об одном: ничего не меняйте».


Предельно расширяя границы поставленного вопроса, его можно превратить практически в тотальный: может ли в хоккей играть «система», а не живые люди? Может ли быть творчество, искусство без личностной фигуры художника? В эту сторону фильм тянут его политические комментаторы — журналист Владимир Познер, разъясняющий роль идеологии и политики в советском спорте, создающей собственного «коллективного автора», и отставной агент КГБ Феликс Нечепоре, рассуждающий о всевластии своей бывшей альма-матер, контролирующий каждый шаг советских хоккеистов.


Но смысловая логика фильма, тем временем, движется по иной траектории. Основные события связаны с действиями главного героя — Вячеслава Фетисова, его воле служить системе и его же внутренней потребности ей противостоять. Если формулировать точнее (а Польски делает это очень аккуратно, в нужных местах задавая своему герою особенно провокационные или намеренно идиотские вопросы, вынуждая его реагировать) —


<blockquote class="wp-block-quote">Фетисов противостоит даже и не системе, а её конкретным исполнителям, тому же Тихонову или министру обороны Язову, брутальным советским милитаристам.</blockquote>


За игровой системой проступают характеры. Игра превращается в поле деятельности людей, а не механизмов. Фетисов и многие его товарищи уезжают играть в Америку и Канаду, там, где «каждый за себя» и существует какая-то другая жизнь, помимо хоккея.


Фетисов уезжает триумфально, после затяжной борьбы — выйдя из рядов армии, не испугавшись угроз Язова и запретов Тихонова, первым в истории советского хоккея добившись права получать целиком всю свою западную зарплату, а не относить её в советское посольство. Уехав «солженицыным», Фетисовым «солженицыным» же и возвращается — в начале 2000-х, по личному приглашению президента Путина. В зависимости от точки зрения, такой финал можно было бы назвать или открытым, или закольцованным к самому началу фильма — с Рейганом и хоккейным микрокосмом внутреннего мира советского человека.

Или жить, или играть

историческая память

Приостановка недоверия «Хотите – развлеку? Я понемножечку собираю литературу о войне, не могу от неё уйти. Тут заложены странички про одну известную операцию. Пробегите, а потом поинтересуйтесь годами издания книг.

Приостановка недоверия


«Хотите – развлеку? Я понемножечку собираю литературу о войне, не могу от неё уйти. Тут заложены странички про одну известную операцию. Пробегите, а потом поинтересуйтесь годами издания книг. Обратите внимание: и фамилии разные, и цифры, и о значении операции сказано не одинаково… Впрочем, вы же помните то время». Мы часто говорили друг другу эти слова: «Вы же помните то время». И если речь шла о футболе, память о времени помогала многое понять, всему найти место. И добру, и злу».


Оба героя – Лев Филатов, и друг, к которому он обращается, Константин Есенин – имеют все основания хорошо помнить «то время». То, когда они росли и лишились близких (у Филатова – отправили в лагерь отца и выслали мать, у Есенина – погибли и мать, и отчим). Оба друга были на фронте. Один из них (Филатов) напечатал в 1951-м году повесть о своём военном опыте – её выхолостила и сшила заново без всех проблемных и сложных частей официальная редактура. Есенин – сын Сергея Есенина, пасынок Всеволода Мейерхольда, пережил сложную посмертную историю своих отцов – от травли и забвения, до последующего признания – столь же сложного, неполного, проблемного. Константин Есенин и Лев Филатов были футбольными публицистами. Историю их взаимоотношений реконструируется в филатовской книге «Обо всём по порядку: репортаж о репортаже».


Обещанный в заголовке книги порядок соблюдается лишь отчасти. В своих мемуарах Филатов много говорит о причинах и следствиях произошедших с ним событий, часто располагая их реверсивно, против хода исторического времени. Он выпускник ИФЛИ, профессиональный литератор, автор многих книг о футболе, которыми он и оперирует, когда ему нужно перейти на следующий уровень обобщения, уже вполне постмодернистский – с точки зрения репортёра описать историю своих репортажей. Если в предыдущих его книгах основной материал для анализа – это всё же сам футбол, то здесь он скорее стремится рассказать собственную личную историю, используя футбол в качестве ведущей сюжетной линии.


Для нескольких книг перестроечных воспоминаний футбол – только повод, отправная точка. Использовать футбол как метафору в советской литературе и публицистике приходилось и братьям Старостиным (Андрею и Николаю), и <a href="http://urokiistorii.ru/blogs/sergei-bondarenko/52200">Юрию Трифонову</a>, и <a href="http://urokiistorii.ru/blogs/sergei-bondarenko/2339">Аркадию Галинскому</a>, но, пожалуй, только в конце 80-х этот способ взгляда на общественную и личную историю становится уже вполне осознанным приёмом иносказания – и для авторов, и для читателей. Воспоминания Николая Старостина называются «Футбол сквозь годы» (1989 год), те же самые годы у Филатова стремятся выстроиться «по порядку» и включиться в более широкий социальный контекст.


Одну из первых глав в книге, о взрослении и юношеском увлечении футболом до войны, Филатов называет «Островитяне». Она выстроена вокруг историй его друзья-подростков, воспринимающих довоенный футбол как «островок справедливости» в запутанном, странном и несправедливом мире конца 30-х годов. Так же называется и сатирическая повесть «из викторианской жизни» Евгения Замятина, писателя практически всё советское время остававшегося непечатным. Совпадение заглавий вряд ли случайно – футбол тоже пришелец из викторианского времени, удобный способ скоротать лишнее время.


Этого лишнего времени было немало у Филатова в 1935-м году, когда он, двигаясь вдоль уличных витрин, увидел в одной из них афишу матча «Динамо» – «Спартак»: «Я прочитал её всю &lt;…&gt; никуда не шёл, делать было нечего. Соблазнила цена на билет, самый дешёвый: такие деньги у меня водились. Зашёл в магазин и купил билет. Не зная, что меня ждёт, почувствовал облегчение: что-то замаячило, открылось впереди. Как жил в том году рассказать нелегко. Весной арестовали отца, немного погодя выслали за сто километров от Москвы мать». Отсюда история получает своё развитие – Филатов оказывается на стадионе «Динамо», где «Спартак» проигрывает и по ходу игры из-за травмы теряет своего основного вратаря. Его место в воротах занимает молодой и худенький новичок (в будущем один из лучших вратарей в спартаковской истории – Анатолий Акимов). Юный Филатов, как всякий болельщик-неофит, отождествляет себя с происходящим на поле и берёт сторону слабого, пострадавшего. Дальше мы узнаём предысторию того дня более подробно – к живущему без отца и матери Филатову периодически заходит участковый милиционер – «проконтролировать» не нарушает ли его мать запрет на приезд в Москву, а также «провести беседу» с оставшимся без родителей юнцом. Чтобы избежать встречи, он отправляется гулять и в результате оказывается на футболе, как фланёр, в бодлеровском и беньяминовском понимании, прогуливающийся в сторону от своих несчастий, и случайно обретающий новый смысл в жизни. 



<figure class="wp-block-image alignnone caption"><img class="wp-image-30287" src="https://stg.urokiistorii.nppsatek.com/wp-content/uploads/2015/07/akimov.jpg" /><figcaption>Анатолий Акимов</figcaption></figure>



Из той же главы – известное рассуждение Филатова о том, что футбол в его восприятии в то время был «театром», поле – «подмостками», а события в игре могли «особым, футбольным образом посвятить &lt;…&gt; в какую-нибудь жизненную ситуацию, которая что-то откроет». Игра включала внутри своих просвещённых зрителей тот механизм, который поэт озёрной школы Сэмюэль Кольридж называл «временной приостановкой недоверия».


Болельщики верят в существование более глубокого, скрытого игрового измерения, открывающегося им на время 90 минут матча. Если Кольридж пытался доказать, что поэзии необходимы духи, водяные и тени забытых предков – которые проявят себя, если читатель согласится хотя бы на время отдать себя в их власть («приостановит недоверие») – то Филатов декларирует схожую истину о футболе. Он представляет его разновидностью театра, способом поверить в иную, альтернативную реальность, которая, в то же самое время, выступает в роли прямой метафоры к будто бы «настоящей жизни».


В настоящей жизни Филатова и Есенина были террор и война, их личные трагедии, возможность скорбеть по которым была отобрана у них официальной политической повесткой из эвфемизмов, умолчаний и прямой лжи. Таким образом, язык футбола и язык разговора о футболе оказывается для них способом разговора о жизни – языком, на котором они рассказывают себе и другим истории о них самих.


Иммерсивные игры


Почему именно футбол? Вероятно, отчасти методом исключения, это большая часть развивающейся массовой культуры, зажатая где-то между базисом и надстройкой – то ли средство физического воспитания, то ли «отвлечение трудящихся от классовой борьбы», трудно поддающееся пропагандистскому камланию. Зато футбол, в отличие от пятилеток, никого не убивает. На футболе не нужно хлопать всем вместе, в страхе остановиться первым, как на больших партсобраниях. А иногда можно даже кричать что-то совсем немыслимое, вроде «Бей милицию!» (имея ввиду «Динамо») и оставаться безнаказанным. 


У футбола нет своего устойчивого положения внутри теории игр, где существует аналитическое разделение на нарративное (нарратология) и игровое (людология) объяснения механики их работы. Некоторые идеи Льва Филатова очень близки к антропологии Клиффорда Гирца, который считал, что во время спортивных игр «люди рассказывают друг другу истории о самих себе». В этом значении мы, очевидно, имеем ввиду нарратологию, представляющей игру в виде большой сложной полифонической истории, или текста, в конечном счёте.


Другой взгляд на проблему предлагает людология (теории в традиции Йохана Хёйзинги и его книги «Homo Ludens» об игровом характере культуры). Футбол в этой системе можно сравнить с «иммерсивными» играми – теми, что «погружают» тебя вовнутрь. Игры такого рода, по словам Джейн Макгонигл, обязательно должны настаивать на том, что всё «это не игра».


Последнее замечание возвращает нас к теме театра и приостановке недоверия. В некотором смысле футбол – спонтанная постановка, игра, которой необходимо утверждать, что игрой она не является. Она требует от зрителя и соучастника двойного остранения (и потому тем более удачно филатовское название «репортаже о репортаже») – такой просвещённый зритель помнит о том, что участвует в игре – и, одновременно, даёт себе продуктивную возможность забыть об этом. Любовь к игре рождается из противоречивого «желания верить пред лицом невозможности самой веры». 



<figure class="wp-block-image alignnone caption"><img class="wp-image-30288" src="https://stg.urokiistorii.nppsatek.com/wp-content/uploads/2015/07/khomich1.jpg" /><figcaption>Алексей Хомич</figcaption></figure>



На игру как «не-игру» ссылались братья Старостины, вполне обоснованно считавшие, что футбол спас им жизнь за долгие годы в ГУЛАГе. У будущего голкипера «Динамо», участника футбольного турне по Великобритании 1945-го, Алексея Хомича «не игра» превращается практически в новую версию «Страха и трепета» Кьеркегора: подростком мама оставляла на попечение будущего вратаря московского «Динамо» сестру-младенца, которую он, запеленатую, укладывал вместо штанги футбольных ворот, как когда-то Авраам на алтарь своего единственного сына Исаака. Авраама остановил голос с небес, а Хомич, к счастью, уже тогда был отличным вратарём и, по собственным воспоминаниям, в угол своей сестры голов не пропускал. Все они – братья Старостины, Хомич, мировой абсолют – действующие лица в филатовской книге.


В той же, «Обо всём по порядку», представлена вся совокупность филатовских знаний об игре: воспоминания, чувства, переживания – свидания с девушками на восточной трибуне стадиона «Динамо», предыгровой ужин в стадионном ресторане с друзьями, забытые и воскрешенные в памяти голы и игровые ситуации – всё это, в конечном счёте «служило &lt;…&gt; для того, чтобы увидеть футбол по-своему, включив самих себя в жизнь игры, и выразить то, что увидено, замечено, согласно собственным представлениям». Для того, чтобы лучше помнить то время. И для того, чтобы лучше объяснить самим себе окружающий мир и собственную жизнь. 


<iframe frameborder="0" height="315" src="https://www.youtube.com/embed/Uybnaf1yVd0" width="420"></iframe>