Четвёртый Старостин

В этом году исполняется 75 лет «делу братьев Старостиных», одному из самых публичных и, одновременно, наименее изученных политических арестов в СССР времен войны. «Уроки Истории» публикует фрагменты из нового, ранее не доступного исследователям источника – воспоминаний о «пребывании в заключении» Петра Старостина.

История Петра Старостина – «белое пятно» в семейной спартаковской легенде. Младший из футбольной династии, сыгравший за команду существенно меньше трёх своих братьев, он, в отличие от Александра, Андрея и Николая, не оставил после себя ни опубликованных книг, ни статей в газетах или журналах. Почти ничего не было известно и о его жизни в тюрьме и лагере: в 1942-м году братьев арестовали и после полуторагодичного следствия осудили на 10 лет ИТЛ.

«Потерянный четвёртый брат» он, единственный из Старостиных, вернувшись из лагерей в середине 50-х, не стал искать себе работу в футболе, а пошел инженером на завод. В книгах собственных братьев он – фигура второго плана, пусть даже и «самый талантливый из всех нас», по мнению старшего, Николая. После реабилитации и возвращения Пётр, кажется, вполне сознательно отказался от участия в общественной жизни своей команды.

Однако все Старостины жили долго – и когда в разгар перестройки вышли мемуары Николая «Футбол сквозь годы», где подробно рассказывалось в том числе и о времени в лагерях и ссылке, Пётр также решил записать свои воспоминания. Многие ждали этого от наиболее литературно одарённого из четверых Старостиных, Андрея, который выпустил несколько публицистических книг в оттепель и застой. По словам его дочери, Андрей Старостин хотел написать «откровенную книгу» уже в 80-е, однако не успел этого сделать. Нерассказанной оставалась и история Петра – пострадавшего в тюрьме и лагере больше других братьев, пережившего туберкулёз и частичную ампутацию ноги.

Итак в 1989-м году Пётр Старостин сел и записал свой рассказ – в школьную тетрадь, от руки. Судя по всему, никаких планов её официальной публикации никогда не было. В 1993-м году Петр Старостин умер, небольшие фрагменты его записок попали в изданное ЖЗЛ братьев Старостиных, а целиком впервые были представлены в открывшемся в 2016-м году музее ФК «Спартак».

С литературной точки зрения в этом тексте нет совершенно ничего выдающегося, но его и не стоит судить по книжным образцам его братьев. Записки Петра это, во многих отношениях, типичный текст для семейного пользования, домашний мемуар. Редкие и робкие попытки использовать какие-то беллетристические ходы оборачиваются забавными пассажами, вроде эпизода из очной ставки, где Николай вспоминает Рубикон, а Пётр отзывается о «библейских событиях на этой реке».

В записках Петра Старостина важно другое – это свидетельство, во многом дополняющее и объясняющее тюремные и следственные рассказы его брата Николая о «деле Старостиных», который, по литературным и политическим соображениям, во многих вопросах не вдавался в подробности. Принципиальная разница в их изначальных позициях: изданная миллионными тиражами книга основателя «Спартака» и домашние записки старого инженера, пусть и славной фамилии, диктует эту разницу. История Петра – история аутсайдерская, и потому в чём-то и более аутентичная.

Из мемуаров Николая в записки Петра перебралась главная мысль лагерной части книги – футбол спас братьям жизнь в ГУЛАГе. В «Футболе сквозь годы» этому посвящены целые страницы, Пётр говорит проще, называя свою фамилию и причастность к игре «палочкой-выручалочкой». Благодаря ей он временами получает передышку, работу в больнице, освобождение от «общих работ». Николай, Александр и Андрей в разные периоды своей лагерной и ссыльной жизни тренировали местные футбольные команды – в Норильске, Комсомольске-на-Амуре, Хабаровске.

И Андрей, и Николай в своих книгах согласны друг с другом в том, что Пётр – самый храбрый и упёртый из всей династии, безрассудный храбрец и герой. В «Футболе сквозь годы» есть эпизод из раннего матча «Спартака» и «Динамо»: в центре поля грубо фолит самый авторитетный игрок соперника, рыжий гигант Фёдор Селин. Уже после свистка к нему вдруг подбегает молодой Пётр и с размаха бьет кулаком в грудь. Пораженный Селин поворачивается к своему другу, игроку «Спартака», Николаю Старостину: «Николай, ну и волчонка вы вырастили!». «Волчонком» младшего Старостина называет и следователь по делу, эту фразу записывает в мемуарную тетрадь сам Пётр. Удивительное совпадение или, скорее, невольное заимствование из книги брата, оно ещё раз подчёркивает одновременно и связь воспоминаний братьев между собой, и их разницу.

Полностью воспоминания Петра занимают 51 тетрадный лист, мы публикуем лишь небольшую их часть. Несколько любопытных мест, имеющих перекрестную ссылку или дополнения в книгах других братьев, снабжены кратким комментарием. Записки, безусловно, заслуживают и полной публикации, после которой можно было бы представить всю старостинскую сагу единым циклом, с четырьмя братскими историями, рассказанными на четыре голоса. 

 (орфография и пунктуация сохранены)

Арест

Москва 1942 г. 21 марта 4 часа утра. Длинный звонок в квартиру. Просыпаемся удивленные и несколько испуганные от неожиданности. Открываю дверь. При входе трое мужчин. – Здесь проживает Старостин Петр Петрович? Да, это я. Вы арестованы, вот ордер на арест и обыск. Чувствую как за спиной заволновалась жена Зоя Алексеевна. Стараюсь ее успокоить. Это недоразумение, ошибка. Меня поторапливают быстрее одеваться. Жена наскоро что-то собирает в рукзак на дорогу. Пытаюсь ее убедить, что это не понадобится. При выходе проснувшийся 4-х летний сын Андрюшка спрашивает: – Пап! Ты куда? – Спи, сынок. Скоро вернусь. В коридоре наш дворник шепчет: у Николая Петровича (старшего моего брата) тоже обыск. <нрзб.> Волга привозит на Лубянку.

Лубянка

Бокс, помещение чуть больше телефонной будки. Сижу наверное несколько часов. Потом переводят в светлую комнату. Снимают верхнюю одежду, остаюсь в рубашке и брюках, ощупывают нет ли каких твердых предметов. Входит парикмахер и начинает брить наголо. Возмущаюсь, пытаюсь сопротивляться, в мыслях, как я вернусь домой с бритой головой, но он молча продолжает свое дело и доводит его до конца. Видимо к таким протестам давно привык. Замеряется рост – 178 см, вес – 71 кг и снятие отпечатков пальцев. Потом подъем по лестнице наверх и по длинным корридорам приводит в одиночную камеру – небольших размеров комнату с зарешеченным окном под потолком и наружным козырьком, отчего в комнате стоит полумрак. В этой камере мне предстоит пребывать более года, и потом, примерно в такой же, 9 месяцев в башне Бутырской тюрьмы. Итого, в общей сложности, 21 месяц одиночного тюремного заключения.

Первый допрос

С нетерпением <ожидаю?> вызова следователем, уже более недели, а обо мне как забыли. Монотонность ожидания нарушается только периодическим открыванием глазка в двери, через который надзиратель наблюдает за моим поведением. По утрам приносит суточный рацион – 400 г. хлеба и днем маленькую миску жиденького бульона супа или щей. И вот наконец появление конвоира и повелительное – На допрос! Переход по корридорам сопровождается предупреждающим позвякиванием ключей по металлической пряжке ремня охранника. При появлении встречного конвоя остановка и резкий окрик – лицом к стене! По обоим сторонам корридора располагаются кабинеты, где производятся допросы. И вдруг из одной из них доносится грубая площадная брань и стоны. Страшная догадка – кого-то избивают. Впоследствии к этому относился не так болезненно как в этот первый раз. Сижу на табуретке передо мной следователь Сергей Иванович Еломанов, полноватый блондин невысокого роста, примерно моего возраста, капитан по званию. Через год он станет уже майором. Очевидно звание получит за «заслуги» перед родиной за «разоблачение» врагов народа. Допрос начался с заполнения анкетных данных. Фамилия, имя, отчество? – Старостин Петр Петрович, возраст – 32 года. Место работы и должность – управляющий Московским производственным комбинатом «Спартак». Здесь немножко отвлекаюсь. Комбинат состоял из пяти цехов – швейного, обувного, трикотажного, деревообрабатывающего и металлических изделий, расположенных в разных местах города. Административно-служебный аппарат размещался в нескольких комнатах в ГУМе. Производил он спортивные изделия для общества и на продажу. Во время войны <…> переключился на военную продукцию. Кстати в начале войны в комбинат пришли работать мои коллеги по футбольной команде – Владимир Степанов, Василий Соколов, Анатолий Акимов, Георгий Глазков, Григорий Тучков. Имена этих выдающихся спортсменов конечно помнят все любители футбола. Отступление о комбинате сделал потому, что некоторые обвинения в дальнейшем будут связаны с моей в нем работой. Закончив спрос моих анкетных данных Еломанов сказал – Ну, а теперь рассказывайте о своей контрреволюционной деятельности. И, помолчав, добавил – и о братьях тоже. Я ответил, что никакой контрреволюционной деятельностью не занимался и просил сказать за что я арестован. Не занимались, – равнодушно сказал Еломанов – Боитесь сказать больше, чем мы о вас знаем. – Пытаетесь хитрить. Ничего у вас не выйдет. – Думайте! Думайте с чего начать! – и отвернулся. Я сидел и молчал. Часа через два он спросил – Ну, надумали? Я опять ответил, что никакой вины за собой не знаю. К вечеру он вызвал конвой и в дверях крикнул – Думайте в камере. Так окончился первый допрос, а с ним и иллюзия о ошибочности ареста и скорого возвращения домой. Потекли тягучие томительные дни, с вызовами один, два раза в неделю. Прошло несколько месяцев – сильнее стало ощущаться чувство голода, появилась неприятная ноющая боль в желудке. Как-то во время допроса, через стенку в соседнем кабинете услышал голос Андрея. Значит он тоже арестован. Часто в кабинете Еломанова появлялись другие следователи, среди них худой, долговязый Рассыпинский и стройный брюнет Коган. Первый, как я узнал позднее, вел дело Николая, второй Андрея. Третий брат Александр был арестован после нас и был привезен на Лубянку прямо из действующей армии. Памятным событием в кабинете Еломанова было появление начальства – комиссара госбезопаности Есаулова. Последовала команда – Встать! что относилось ко всем находящимся в кабинете и ко мне тоже.

Есаулов, дав какие-то приказания Еломанову, собирался уходить и, видимо, зная кто находится на допросе, зло глядя на меня сказал – Ишь каким волчонком смотрит, гнойный прыщ на чистом советском теле – и вышел. Как-то на очередном допросе вошел Рассыпинский и кивнув на меня спросил у Еломанова – молчит, тот кивнул – значит пора брать в … и назвал слово, которое по цензурным соображениям назвать нельзя. По смыслу это обозначало брать в <шоры?> или брать в обработку. В последнее время я сам чувствовал – что нажим усиливается. Обращение на Вы давно заменено на ты. Появились угрозы, грубая ругань. Как то Еломанов показал из кучи, отобранных у меня при обыске, газетных вырезок и фотографий, карточку жены с сыном и сказал – Если ты будешь продолжать молчать они тоже окажутся здесь. И дальше возмущенно добавил – Неужели не понимаешь, что своей ослиной головой не пробьешь стен этого дома. Но смотри! и он дал мне выдержку из показаний Н. М. Ежова, где перечислялись имена известные из различных областей деятельности, которых он собрался вовлечь в свою контрреволюционную организацию. Среди них была фамилия Старостиных. Я не понимал причем же здесь мы.

Обработка

И обработка началась. В тюрьме был установлен порядок – в 6 часов утра подъем и заправка коек, а в 10 – отбой и сон. Я от отбоя до подъема находился на допросе. А утром, когда приводили в камеру, разрешалось только сидеть лицом к двери с открытыми глазами. Если веки глаз начинали смыкаться в камеру врывался <…> надзиратель и приказывал встать к стене. Наблюдатели сменялись, примерно, каждый час. Допрос стал сопровождаться периодическим избиением при помощи появляющихся для этой цели двух здоровых парней. Иногда к ним присоединялся Еломанов. Первый раз я пытался оказать сопротивление, но это только ухудшило мое положение, слишком неравны были силы. Поэтому в дальнейшем я только делал жалкие попытки увернуться от ударов нацеленных в нижнюю часть лица. Принятый режим обработки стал быстро давать свои результат. Через несколько дней я с трудом передвигался, стремительно худел и слабел. Спать приспособился сидя с открытыми глазами, вернее это был не сон, а потеря ощущения действительности, прострация. На допрос конвой водил под руки. В этот период начали возникать бредовые мысли – придумать на себя абсурдные, несуразные обвинения, чтоб <…>, что это вымысел и отстали бы от меня. Созрела даже идея – я агент французской разведки, а подтверждением этого мог служить автограф Эррио, который каждый из нас четверых братьев получил на приеме в городе Лионе, где он был мэром города. Этот автограф – на карточке-меню обеда я и наметил паролем – приступить к террористическим действиям в Москве. Бог спас меня и моих братьев от смерти. Я этого не успел сказать. Тогда я не знал, что нашего одноклубника Серафима Кривоносова, находящегося в <нрзб.> моем положении, расстреляли за показания убить Сталина на стадионе «Локомотив». Сталин никогда не бывал на стадионах, а тем более на этом маленьком, находящимся на Рязанской улице близ Казанского вокзала.

Голодовка

Сколько прошло времени сказать не могу, но в одну из ночей меня приволокли в камеру сильно избитым, и я объявил голодовку. Да я не смог бы есть если даже захотел. Губы, язык, щеки изнутри всё распухло и кровоточило к концу дня в камеру с шумом вошла группа людей, во главе с начальником тюрьмы – Враг, враг!, заорал он на меня. – Только враги у нас объявляют голодовку. Но мы тебе подохнуть не дадим. Сейчас накормим, и он повернулся к стоявшим санитарам. У одного из них была в руках клизма с какой-то коричневой жидкостью. С меня содрали штаны и началась экзекуция кормления. Большего унижения и полного своего бессилия мне никогда не приходилось переживать. Несколько успокоившись начальник тюрьмы обратился к стоящему здесь же тюремному врачу – Посмотрите, что у него – и показал на моё лицо. Врач ложечкой с трудом открыл мой рот – поглядел в него и сказал – Страшного ничего нет, можно есть что-нибудь мягкенькое. Протест голодом потерпел фиаско. Однако на очередной ночной допрос меня не вызвали и в последующие дни тоже. Обработка прервалась, правда к этому времени я был полностью истощен. Кожа, да кости. Когда садился на табуретку, то раздавался звук, похожий на стук твердого предмета о дерево. Запомнились ногти на руках, они очень отросли, потрескались и загнулись к низу, стали как когти у курицы, мешали брать в руки мелкие предметы и цеплялись за одежду. Внезапно я оглох, с полной потерей слуха. Меня отвели к врачу. Отвечая на письменные вопросы пытался прочитать, что он пишет. Мне удалось прочесть одно слово – дистрофия. Перед уходом я спросил, можно ли рассчитывать на возврат слуха, он написал – Будем надеяться! Врач был другой, не тот, кто смотрел мне в рот. Прошло более двух месяцев полного затишья. Немножко стал приходить в себя. Постепенно восстановился слух.

Очная ставка

Пошел второй год пребывания в тюрьме. Вновь вызов на допрос. Вводят в просторный кабинет. За большим столом сидит Есаулов, поодаль еще люди, а в глубине у стены вижу брата Николая. С испугом всматриваюсь в его лицо, оно какое-то серое отекшее, с крупными фиолетовыми кругами под глазами. Вижу, что с таким же чувством рассматривает меня. Нас посадили рядом и Есаулов стал задавать вопросы – Знаем ли мы друг друга? Имеем ли мы какие-либо взаимные претензии? Я понял, что начинается очная ставка. В это время Николай попросил у Есаулова разрешения поговорить со мной без занесения этого разговора в протокол. – Петь! Обратился ко мне Николай, он несколько задумался, подбирая нужные слова и сказал – нам нужно наконец решиться перейти Рубикон, напоминая библейские события, происшедшие на этой реке, перестать таиться и обо всем рассказать. Иначе для нас всё кончится очень плохо. Я это решение уже принял и хочу помочь сделать это и тебе. Я напомню о твоих высказываниях, которые ты допускал в нашем кругу и думаю, что ты их не будешь отрицать. Я молча слушал Николая и отлично понимал, что им делается попытка сохранить наши жизни, потому что другого пути действительно нет. Надо в чём-то признаваться, а в чём – я не знал. Начался официальный допрос. Есаулов спросил у Николая , что он может рассказать о преступной деятельности своего брата Петра. Видимо, всё заранее обдумав, Николай говорил: – По окончании финской войны и заключения мирного договора Пётр критиковал договор считая, что в нём не компенсированы наши затраты понесенные во время войны. Финская территория перешедшая к Советскому Союзу мала и не гарантирует от возможного артиллерийского обстрела Ленинграда с финской границы и вообще, учитывая наши людские потери, договор более похож на поражение, чем на победу. По окончании института Пётр говорил, что зря потратил 5 лет для того, чтобы работать инженером за 100-110 рублей в месяц, в то время как играя в футбол зарабатывает значительно больше. Отправляя людей из комбината, где он руководил, на трудовой фронт для оборонительных работ. Пётр высказывал своё отрицательное отношение к этому, считая что люди на работе приносят больше пользы, тем более что на местах она, в большинстве своём, плохо организована. Всё, что говорил Николай он не просто выдумал, а вспомнил действительно когда-то сказанное мною. Но он так всё исказил, намеренно придал этому разговору антисоветский душок. Он как бы определил для меня состав моей антиреволюционной деятельности. Обладая большей информацией Николай первым оценил безнадёжность ситуации, в которой мы находились и её вероятные трагические последствия. Я до сих пор благодарен ему за эту очную ставку. Я конечно признался в своих антисоветских высказываниях и подписал протокол допроса. Как Николай смог припомнить эти обычные наши домашние разговоры как например: Я действительно говорил, что хотелось бы у Финляндии взять побольше территории, чтобы обезопасить Ленинград, и только. Или говорил, что пока играю в футбол, нет смысла работать инженером, и только. Выражал сожаление о зря потраченном времени когда люди посланные мной на оборонительные работы вернулись через неделю назад, не будучи использованы там, куда они направлялись, и только. Формулировки изложенные Николаем были его импровизацией во спасение душ наших, в частности моей. По окончании очной ставки Николай обратился к Есаулову и попросил разрешить мне передачу, при этом указав на меня сказал – Смотрите он какой. На это Есаулов ответил – Сам виноват, он еще до сих пор носит камень за пазухой против советской власти. В камере я почувствовал душевное облегчение, хотя поводов для них не было.

Несколько раз вызывал Еломанов. Он был уже в погонах майора. На допросе шел разговор вокруг очной ставки. Уточнялись место и время где я вел свои антисоветские высказывания и их формулировки. Фактически на этом материале сложилось и мое обвинительное заключение, которое фигурировало на суде.

Кратко оно звучало так: По финскому вопросу, критика действий правительства и партии. По вопросу института и инженерной работы – клевета на низкую оплачиваемость советской интеллигенции. По оборонительным работам – клевета на низкую организацию оборонительных работ под Москвой и отрицательное отношение к ней. Вскоре я был переведён в башню Бутырской тюрьмы и опять в одиночную камеру. Какая радость! – Передача. Видимо, Есаулов всё же разрешил. Записка от жены с перечнем продуктов и подпись. Большего писать не разрешалось. И ответ – передачу получил. Подпись.

Суд и приговор

Конец ноября 1943 года. «Черный ворон» подвозит к зданию близ площади Дзержинского. Выводят из машины. Вокруг толпа. Переход до входной двери очень короткий, но всё же успеваю заметить лица жены, сестёр, жён братьев и других родственников. Откуда же стало известно, что сегодня состоится наш суд. Странно. Большая комната с входом в судебный зал. Нас подсудимых держат на расстоянии друг от друга, вместе стоять не разрешают. Издали разглядываю всех присутствующих. Помимо братьев вижу Леуту, Архангельского, Ратнера. Судит Военная коллеги Верховного суда СССР. Суд закрытый, без обвинителя и защитников. На скамье подсудимых разговаривать между собой запрещено. Волнительно. Что то будет? Идет опрос подсудимых. Выясняют имеющиеся претензии или просьбы. Все говорят нет. Наверное каждый знает, что это пустая проформа. Я знал так же, что каждому из нас уже имеется готовый приговор и ни что его не сможет изменить. Но вот какой? Этот вопрос волнует и пугает всех. Поэтому нет претензий, протестов и жалоб. И вот кульминационный момент наступил – зачитывается приговор. С затаенным дыханием каждый ждет своей фамилии. Всем по 10 лет концентрационно-трудовых лагерей, статья 58, пункт 10 и 11 – групповая антисоветская агитация. Жизнь! Хоть и за колючей проволокой.

<лагерь в Нижнем Тагиле>

Весной заболел – попал в лазарет. Во время врачебного обхода больных начальник лазарета Дмитриев остановился рядом и узнав мою фамилию спросил – Не один ли я из четырёх братьев? Я ответил, да, младший. Далее выяснив, что я работаю на общих работах и имею навыки по массажу, он сказал – Поправляйтесь, вы нам понадобитесь. Опять сработала «палочка-выручалочка». Он оказывается когда-то сам играл в футбол.

Вскоре, я тоже облачась в белый халат, тоже принимал участие во врачебном обходе и записывал кому и что должен массировать. Кроме того я должен был ежедневно <…?> в мужском и женском корпусах оздоровительную гимнастику, или сказать проще физзарядку. Хочу подробно рассказать, как воспринималась больными эта оздоровительная процедура, особенно в женском корпусе. Прежде всего она была принудительной, так как за отказ от нее больной выписывался из лазарета. Контроль за этим возлагался на дежурных по корпусам. Освобождались только тяжело больные или лежачие с высокой температурой. Ещё на подходе к помещению я слышал нецензурную брань в мой адрес. Особенно едкой и колючей она звучала когда её произносили женщины. При входе на меня смотрели злые лица. Я делал вид, что этого не замечаю и бодрым голосом предлагал приступить к занятиям. В ответ раздавалось кашлянье, сморканье, потом сползание с коек и наконец медленное появление к месту занятий. Женщины были молодые и старые, лохматые и стриженные, но все очень худые. Большинство было одето в мужские рубашки и кальсоны. Если бы могли они наверное меня избили. Я же, стараясь быть приветливым и доброжелательным, приступаю к занятиям. Вначале прошу вдохнуть и выдохнуть, потом поднять руки на уровне плеч. Возникает первый конфуз – у некоторых кальсоны спадают вниз и они судорожно стараются удержать их на уровне хотя бы колен, а когда дело доходит до приседания большинство падает на пол и кряхтя и ругаясь едва поднимаются. В дальнейшем я это упражнение исключил и обходиться стал в основном ходьбой на месте, поворотами влево, вправо и сгибанием вперед, назад. Я сам понимал, что нагружать дополнительной физической нагрузкой больных немощных людей принесет им вред вместо помощи.
Намекал об этом Дмитриеву, но он не хотел отказаться от своего нововведения, одобренного высшим начальством. Поэтому в дальнейшем я эту «оздоровительную гимнастику» сократил до минимума. Примерно то же происходило и в мужском корпусе. Вспоминаю из моей медицинской практики еще один курьезный случай, он относится уже к лечебному массажу. У нас в лазарете находился на излечении хронический больной. Говорили, что он сделал себе «мостырку», то есть умышленно нанес себе членовредительство, чтобы не выходить на работу. Лежал он более полугода и никакое лечение ему не помогало. Ходил он на костылях, потому что опираться на одну ногу не мог. И вдруг Дмитриеву пришла в голову мысль – попробовать лечить его массажем. Это поручили мне и я направился к больному. Это был полуграмотный мужчина из какой-то мордовский деревни с хитроватым лицом, возраста около 50 лет. Когда он показал мне свою ногу я был поражен – ничего подобного в жизни не приходилось мне видеть. Вместо ступни была какая-то бесформенная продолговатая глыба, жесткая как кора дерева. Такая же палка, но более массивная, шла к тазобедренному суставу. Что же с этой мот<…>гой смогу сделать, подумалось мне. Больше месяца два раза в день я растирал и тискал своего пациента. При этом он непрерывно продолжал охать, стонать и дергаться. И вдруг стали проявляться первые признаки восстановления. Ступня и коленный сустав слегка начали поддаваться сгибанию, появилось эластичность и зачатки образования мышечной ткани. Дальше оживление пошло еще заметнее. Об этом заговорил медицинский персонал. Дмитриев с удивлением рассматривал больного и покровительственно улыбался мне. Как то, на очередном сеансе, оглядываясь по сторонам, мой мордвин стал совать мне хлеб. Я отказался от проявленной ко мне благодарности за мои старания – но он шептал – Бери! Бери! Только перестань больше массировать, а то меня на работу выпишутv. Дальнейшей судьбы его не знаю, так как внезапно наш лазарет был переведен в другое место.
<…>

***

Вновь Лубянка. Комната, в которой дожидаюсь к кому был направлен. Через стенку в коридоре слышу голос – опять появились Старостины. Как бы за делом появляются люди и бегло бросают на меня взгляды. В кабинете на столе знакомые три тома обвинительного заключения. Опрос ведет подполковник (фамилию забыл), рядом лейтенант и стенографистка. Полная метаморфоза, не допрос, а дружеская беседа. Иногда подполковник, переворачивая листы, сокрушенно мотал головой, произносил слова «мерзавцы, что делали…». Беседа длилась два полных дня. В заключение он обнадеживающе сказал – ждите извещения. Я вернулся на завод, а вскоре держал в руках бумагу, где говорилось об отсутствии состава преступления, полностью реабилитирован. Спасибо Никите Сергеевичу Хрущеву. <…> Сейчас наступил 1989 год, из шестерых нас осталось только трое. <…>

Ночами неотвязно преследует один и тот же сон – я в лагере, окончил срок, но меня всё не отпускают. Просыпаюсь облегченно вздыхаю – хорошо, что не явь.

28.02.89