Нишу она сама себе выбрала, «по справедливым делам». И статьи – про школу, про воспитание. Мама рассматривала газету не только как орган, в котором можно напечататься, но как орган, который можно использовать, чтобы кому-то помочь, кого-то защитить, что-то для кого-то сделать.
– А какие для этого были возможности в газете? Её должны были отправлять в командировки?..
– Да, её должны были отправлять в командировки и отправляли. До войны она только становилась как журналист, тогда ещё эта ниша не оформилась – что вот так она газету повернёт. Я думала о том, почему маме вообще удавалось так многого добиваться – просто что-то такое было неслыханное: маме все хотели помочь. Обаяние такое. Это за кадром стояло: такой человек, что зря говорить не будет, ему веришь. Она как-то заражала уверенностью, что что-то надо сделать.
***
|
 |
Воспитанник Антона Семёновича <Макаренко> Калабалин, который в «Педагогической поэме» назван Карабановым, тоже стал директором детского дома. Ей это понравилось, задело её, стало ей интересно: а как же он работает? Макаренко нет, а он есть – как он работает? И она с ним списалась, поехала к нему. Тогда (по-моему, в 1950 году) Семен Афанасьевич Калабалин жил в городе Сталинири в Грузии. И она там жила, в этом детском доме, месяца полтора, и очень с ними подружилась. Она видела, как Семен Афанасьевич и Галина Константиновна – его жена, тоже воспитатель детского дома, – как они всё это ведут, как они с детьми. Очень много с ними говорила. Может быть, она до этого решила попробовать написать книгу об их работеО работе Калабалиных Вигдорова написала трилогию: «Дорога в жизнь», «Это мой дом», «Черниговка»., но надо было поехать: познакомиться и посмотреть, захочется ли, понравятся ли эти люди, полюбит ли она их.
Полюбила на всю жизнь, и сколько ей пришлось защищать этого Семёна Афанасьевича Калабалина, на которого, конечно, каких только собак не вешали: и что детей он бьет, и что деньги, которые на детский дом приходят, он кладёт себе в карман. Какие-то все время были на него наветы и поклёпы, и работать ему просто не давали. А поди попробуй защити, если доходит кампания травли человека до того, что нужно идти в ЦК.
Это уже Семен Афанасьевич работал в селе Мотовиловка под Киевом, там, на Украине, был его детский дом (мама туда ездила, а один раз брала меня с собой – летом 1953 года). Так вот там его просто травили кошмарным образом, и дошло до того, что только через ЦК можно было чего-то добиться – чтобы оттуда кто-то помог, дал указание. И вот рассказывает писательница Любовь Рафаиловна Кабо, мамина приятельница. Идёт она по улице и встречает маму, и говорит: «Фридочка, что у вас такой озабоченный вид?» А мама говорит: «Вы понимаете, Любочка, нужно мне найти такого человека, который был бы и порядочный человек, и партийный… Любочка, да ведь это вы!»
А в ЦК нельзя было войти, если ты не член партии. Любовь Рафаиловна поехала в Киев, пошла в ЦК, добивалась. Тоже подружилась с Калабалиными, и уже мамы не было, а она продолжала с ними дружить, общаться.
***
Уже после увольнения из «Комсомольской правды» (во время «борьбы с космополитизмом») через какое-то время была опубликована её первая книга – «Мой класс»: мама стала писать. Уже никогда потом мама штатно в редакции не работала, она писала книги, но она всё-таки не была уверена, что она писательница. Никак не могла о себе сказать: «Я писатель, я писательница». Если спрашивали, говорила: «Я журналист».
– Что для неё это значило: «Я журналист»?
– Я не могу это точно сказать. Если Вы спросите меня, кого из журналистов она уважала: она уважала, например, Овечкина. Чем она занимается? Она «журналист». А «писатель» – это какое-то уж очень громкое имя. Мой папа мог позвонить, если что-то было нужно, куда-нибудь по телефону и сказать: «Здравствуйте, с вами говорит писатель Раскин». Мы над ним за это подшучивали. С мамой это было совершенно невозможно себе представить.
– Скажите, пожалуйста: Ольга Чайковская, Евгений Богат – это какой-то круг людей, одинаково представляющих себе свою газетную деятельность?
– С Богатом я не знаю, была ли мама как-то связана или нет. Скорее, он был приятелем Ольги Георгиевны Чайковской, и это всё уже позже.
Саму Ольгу Георгиевну в журналистику привела мама. Историк и литературовед, хороший наш знакомый Михаил Александрович Лифшиц попросил маму прочесть детективную повесть, которую написала Ольга Георгиевна. Ольга Георгиевна была историк, но её притягивало и писательство. Не то мама должна была с Ольгой Георгиевной поговорить и сказать ей свои замечания насчёт этого детектива, не то она должна была написать внутреннюю рецензию. И когда мама познакомилась с Ольгой Георгиевной, а потом и подружилась, мама поняла, что она может писать также статьи, что её к этому тянет, что ей интересно, что она живой человек, что из этого будет дело.
Она привела её в «Известия» и связала с сотрудником редакции Любовью Михайловной Ивановой. Вот Любовь Иванова помогала и маме, и потом, когда мамы уже не было, Ольге Георгиевне, какие-то очень сложные статьи пробивать, и была таким положительным явлением.
* * *
Может быть, вспомните истории борьбы за кого-то, за что-то, из 1940-х – 1950-х и дальше?
– Дело в том, что просто это было всегда. Либо к ней приходили, либо в газету писали письмо, либо к ней лично обращались. Был, например, такой мальчик-подросток, Борис Д., который ещё при Сталине писал ей из лагерей. Он прочёл мамину книжку «Мой класс» и просто стал ей писать. Первое письмо начал так: «Здравствуйте, Марина Николаевна». Так звали героиню «Моего класса». Книжка была написана от первого лица, и к ней многие читатели так обращались. И мама стала ему отвечать. За что попал? Он был страстный радиолюбитель, работал на заводе. И какую-то унес домой деталь. Попал в лагерь.
– И он писал из лагеря?
– Из лагеря. Понимаете, спрашивают, были ли политические дела до Бродского у мамы. Были. Но вот это дело я не могу назвать политическим. Только что вообще было страшно, наверное, что лагерь.
– И она ему отвечала?
– Отвечала, была переписка регулярная. Она списалась с каким-то его начальником: что можно сделать? Что всё-таки он был подросток, ещё совсем молодой мальчик, был так увлечён радиотехникой, это же не просто воровство на производстве (статья, по которой он сел)? Как он себя ведёт, как он там работает? Старалась добиться досрочного его освобождения. Он к нам приходил, уже, по-моему, в 1954-м. Наверное, даже чтобы не политического освободить, всё-таки Сталин должен был помереть. Может быть, амнистия.
И я помню, что мы сидели за столом, обедали, и я его спросила (а был, между прочим, 1954-й, ну, максимум, 1955-й), хотел ли бы он полететь в космос – а ещё до космоса было далеко. Он сказал: «Конечно! Боже мой, это было бы такое счастье! А вы?» (Я была еще маленькая девочка, но я помню, что он на «вы» ко мне обратился, лет двенадцать мне было.) И я сказала: «Без мамы в мировом пространстве – бр-р!»
* * *
Ну, например, был мальчик… Откуда кто взялся? Тоже не политическое дело, но про лагеря опять. Пришла московская учительница, Инна Яковлевна Кленицкая, к маме. Знала маму как журналиста и писательницу, учителя-то все её читали. И пришла, незнакомая, и рассказала, что был у неё ученик. Семнадцати лет. Хороший мальчик, думающий. Летом остался один на даче, мать и сестра куда-то уехали, и с кем-то он выпил из соседей и украл у кого-то из сарая велосипед. И дали ему пять лет лагерей строгого режима. И она говорит: был суд, и она на этом суде выступала, но не смогла его защитить, и он там пропадёт. И вот мама поехала к нему в лагерь, в какие-то богом забытые места, где-то на Урале. Первый раз в жизни летела на самолете.
– Была командировка?
– Командировка. Её спрашивала Лидия Корнеевна: «Фрида, ну, куда вы поедете? Ну, почему надо обязательно туда ехать? Вы что, не верите этой учительнице, тому, что она рассказала? Можно и без этого сесть уже и писать статью». А мама сказала: «Нет, я ничего не смогу написать, пока я его не видела, пока я с ним не поговорила. Почему семнадцать лет он был хорош, а семнадцать дней прожил один и сразу спился и украл велосипед? Пока я этого не пойму, пока я с ним не поговорю, я ничего не смогу написать». Добиралась туда на самолете, на поезде, на дрезине.
Привезла замечательные записи. В лагере она разговаривала с начальством этого Виктора. И статья называлась «Кем вы ему приходитесь?», потому что никто не мог поверить, что она приехала только из-за какого-то мальчишки, и кто он ей? Сын, племянник, кто? «Кем вы ему приходитесь?» А потом, уже мамы не было, мы целый сборник её статей назвали «Кем вы ему приходитесь?», потому что это очень такая фраза, сакраментальная… Эти записи лагерные, ещё всякие по командировкам записи – не все могли пройти в статью, оставались в блокнотах, и блокноты маме нечего было и думать напечатать. Ну, как она могла напечатать такую, например, запись разговора с каким-то лагерным начальником – он сожалел о политических, говорил: «Вот сейчас их нету у нас, тех, что по 58-ой статье осу́ждены, а 58-я – такой был вежливый народ, такой культурный. 58-я – она вежливая, 58-я – трудолюбивая, 58-я не грубит»? Причём маму он все время называл то Серафимой Абрамовной, то Фаиной Абрамовной, то ещё как-то, но отчество он точно усвоил: «58-я – не грубит, нет, это я вам верно говорю, Анфиса Абрамовна». Так кончалось. Ну, где бы мама это напечатала?Журналистские блокноты Ф. Вигдоровой опубликованы: «Вы просите в частном порядке» // Новый мир. 2005. № 11. С.117–129; Из блокнота журналиста // Тарусские страницы. Вып. II. М., 2005. С. 316–322; Из блокнота журналиста // Звезда. 2005. № 3. С. 136–143.
* * *
Всё время кого-то мама спасала, защищала, восстанавливала в институте, помогала кому-то поступить в институт. Между прочим, никогда не была напечатана мамина статья под названием «Почему?». Это тоже интересно. Году в 1954-м дочка заместителя министра сельского хозяйства Лариса М., как сейчас помню, поступала на истфак и набрала 13 баллов из 20 возможных. (Какие времена были вегетарианские: не завысили ей оценки!) Но её приняли. А дочка Михаила Александровича Лифшица (он сам историк, и дочка его замечательно была подготовлена исторически, историк от Бога) по истории получила пять, но 20 баллов не набрала, набрала 18, не была принята.
Мама написала статью насчет того, что доброе имя родителей не должно делать дорогу для детей лёгкой и без ухабов. Статья напечатана не была, но девочку с 18 баллами в конце концов приняли условно, потом она сдала сессию всю на пятёрки и была зачислена. Для мамы иногда это бывало важнее, чем чтобы статья была напечатана, – кому-то помочь. Мама эту историю вставила в «Любимую улицу»: у Поливанова есть такая статья, что кто-то принят, а кто-то не принят, и она не идёт, и даже когда другие времена настают, всё равно не идёт. Так что мама Поливанову – как и себе – эту статью не напечатала. Недаром мама говорила: «Поливанов – это я».
* * *
Теперь не всегда ведь даже и знаешь, какие у мамы могли быть дела, разговоры, кто ей звонил, кто к ней приходил, кто ей писал. Не всё до нас доходило. Читаешь что-нибудь и видишь: «Фрида Абрамовна этим делом занялась или должна была заняться». Иногда какие-то смешные вещи. Анастасия Баранович, дочь машинистки и друга Пастернака, которая смолоду его знала, пишет, что у неё подруга сошла с ума, одноклассница, но никто этого не понимал. А нашли дневник этой подруги; как водится, стали его читать, и в частности она написала, что они с Настей употребляют наркотики. (Я даже не знала вообще, что и слово-то такое было в школах, на десять лет меня старше девочки.) И собирались исключать из школы и её, и Настю заодно. И пишет Настя: уже подключили к этому делу Фриду Абрамовну Вигдорову, уже она должна была за меня заступаться, но тут, к счастью, кто-то прочёл дневник этот подальше и выяснил, что девочка эта написала, что пришла Анна Михайловна (их учительница) и украла шкафБаранович-Поливанова А.А. Оглядываясь назад. – Томск: Водолей, 2001. – С. 129.. Тогда всё-таки стало ясно, что она сумасшедшая и что ориентироваться на дневник этот нельзя. И вот таких историй, где «уже обратились к Фриде Абрамовне» или «если бы не Фрида Абрамовна» – сколько я их уже прочла, тех, которых я не знала.
* * *
Например, Алексей Симонов в своих воспоминаниях пишет о Панкратове и Харабарове. Поэты из Литературного института. Талантливые ребята были. У Панкратова была знаменитая такая вещь, в первые послесталинские годы она производила большое впечатление. Слышали про «Страну Керосинию»? Хотите, прочту?
Небо – зеленое, земля – синяя,
жёлтая надпись – «Страна Керосиния».
Ходят по улицам люди разини,
держится жизнь на одном керосине.
Лишённые права смеяться и злиться,
несут они городу жёлтые лица.
В стране рацион керосина убогий,
лишь только бы двигались руки да ноги.
За красной стеной, от людей в отдаленье,
воздвигнут центральный пульт управленья.
Там восседает, железный и гордый,
правитель страны, керосина и города.
Он волосом рыжий, он телом поджарый,
он больше всего боится пожара.
По всей стране навели инженеры
cтрожайшие антипожарные меры.
Весь год разъезжают от лета до лета
машины пожарные черного цвета.
Пропитаны въедливым запахом влаги,
повисли над городом вялые флаги.
Но вот однажды, весёлой весною,
они обгорели черной тесьмою.
Чугунные трубы, горло прорвите,
вперёд ногами поехал правитель.
Но долго потом весенние сини,
но долго потом караси и Россини,
и апельсины, и «опель» синий,
и всё остальное в стране той красивой
пахло крысами и керосином.
Я ещё забыла две строчки про правителя: «В долине грусти, у чёрного моря, родился правитель в городе горя».
Я свидетельствую, что стихотворение было интересное и по тогдашнему времени производило сильное впечатление. Видите, я не помню, где и когда мамина какая-нибудь вещь была опубликована, а стихотворение это помню.
– А год примерно какой?
– Сейчас я Вам скажу. Не раньше 1957-го, потому что они к нам приходили, эти мальчики, и читали свои стихи уже, как я помню, на новой квартире. И вот они учились в Литературном институте. Они приходили к нам, читали стихи, мама звала каких-то друзей послушать их, и я помню, что мне сказала Ирина Игнатьевна Муравьева (такая была замечательная женщина, она была женой Григория Померанца и умерла очень рано, в 39 лет, он написал о ней воспоминания). У неё было два мальчика, сына, Володя и Лёдик. Володя был литератор, филолог, писал стихи, и вот Ирина Игнатьевна сказала мне, послушав Панкратова и Харабарова: «Когда Володька пишет стихи, видно, что он читал и Пастернака, и Мандельштама, и Цветаеву, а эти – только Пастернака». [О том, как Вигдорова пришла на комсомольское собрание, где должны были исключать Панкратова и Харабарова, рассказывают Алексей Симонов, которого не пустили на это собрание, и Ирина Емельянова, которая там выступала. Сохранились записи, не превратившиеся в статью, видимо, потому, что ребят не исключили. – О.Р.].
* * *
Литературовед Анна Владимировна Тамарченко рассказывала мне уже в 1990-х годах, в США, как они с мужем не могли преподавать во время борьбы с космополитизмом в Ленинграде и уехали в Свердловск. В Свердловске можно было. И то ли до 1956-го, то ли после всё-таки XX съезда они вдруг взяли и написали статью в университетскую газету о том, какая плохая и вредная вещь антисемитизм и как надо с ним бороться. А оказалось, что это большая политическая ошибка. И каких там только не было собраний, и приехал корреспондент из «Правды» и уехал писать разгромную статью. И вот если бы была статья в «Правде», их заклеймившая, то вообще на них можно было бы поставить крест, уже никогда нигде они не смогли бы работать. И неизвестно, что бы им инкриминировали, как бы всё развернулось.
Мама пошла в «Правду» и уговорила, чтобы статью эту не печатали. Не говорила она там, что совершенно правильную статью написали литературоведы Тамарченки. Она была очень толковая, ей главное было, чтобы их не загубили. Она говорила, что уже их обсуждали, с ними разговаривали – зачем же добивать людей? Так что иногда мамина деятельность была не в том, чтобы свою статью напечатать, а в том, чтобы кто-нибудь свою не напечатал.
Тамарченко я не помню, а помню я их студентку Лилю Полонскую, которую тоже во всю эту волну захлестнуло, и её тоже исключили из комсомола, и исключили из университета в Свердловске. Вот это было, я бы сказала, политическое дело. И она к нам приезжала, и мама её в Свердловске или не смогла восстановить, или не стала <восстанавливать>, а помогла, чтобы документы Лилины взяли в ее родной город ОдессуОб этом см.: Тамарченко Г. Судьба одного семейства. (На крутых поворотах советской истории). Воспоминания. Киев, 2001. C. 180-182. .
***
Вы знаете, Григорий Свирский написал в воспоминаниях, что Вигдорова была в ладу с системой, писала статьи о воспитании комсомольцев, а вот на деле Бродского она столкнулась с системой впервыеСвирский Г. Избранное: На лобном месте. М., 2006. С. 277-279.. Но это неверно. Всегда мама была в столкновении с системой.
Ещё когда она училась в институте педагогическом, в Москве, имени Ленина, то есть где-то году в 1936-1937-м, она позвонила своей подруге Норе Гальпериной (потом – Нора Галь, знаменитая переводчица), и спросила про её мужа, Бориса Кузьмина (все они вместе учились): «Нора, скажи, пожалуйста, Борис был когда-нибудь баптистом?». Та говорит: «Ты с ума сошла! Откуда такое?» – «Мне надо знать, сейчас его пытаются на комсомольском собрании исключить из комсомола, потому что он баптист». – «Да с чего они взяли, что он баптист?» Оказалось, что Борис Кузьмин зашёл в общежитие к какому-то приятелю, не застал его и оставил ему записку, которая начиналась словами: «Досточтимый брат мой!» Шутки такие. Нашли время шутить, да? Но я помню, и Нора Яковлевна это помнила, что мама сказала: «Я всё равно буду его защищать, но я должна знать, был ли он баптистом».
* * *
Или иногда каким-то образом оказывалось, что политически не совсем хорошо то, что она делает или пишет. В 1955 году в «Литгазете» была напечатана мамина статья «Преступление и выводы из него». Про суд. Судили убийцу, Бориса Журавлёва, девятиклассника, который пришёл на выпускной вечер в свою же школу, там убил студента Политехнического института, который пришёл на этот выпускной вечер со своей девушкой, которая, по-моему, кончала школу. Револьвер он взял у своего приятеля, а тот – у своего отца, который был большой партийный начальник; и всё это была компания этого Бориса Журавлёва, компания детей каких-то очень крупных шишек.
И вот им не удалось спрятать от суда этого Бориса Журавлева, и был суд. Это был такой расцвет первой «оттепели», и прокурор позволял себе говорить крайне резко с родителями этих детей, несмотря на их высокие должности. И оттуда встает жуткая картина: и сами дети, и их родители, что они говорят, как они говорят. И статья была не просто запись этого суда, а на основе её была рассказана история, были мамины мысли, соображения, что, как. Ну и выдержки из записи, конечно, были.
Значит, статья эта была в «Литературке» напечатана. А Аджубей тогда работал в «Комсомольской правде». И вот мама рассказывала: была встреча журналистов с кем-то, на ней были и Аджубей, и мама, и Аджубей к ней подошёл и говорит: «А вы знаете, Фрида Абрамовна, что за границей заметили эту вашу статью, пересказали её и написали: вот что делается в Советском Союзе, какие там происходят дела, и совсем там всё не так гладко. Вот, между прочим, Фрида Абрамовна, какие были отклики на вашу статью». А мама ему сказала что-то в таком роде: «Я не думаю, Алексей Иванович, что нам с вами нужно заботиться о том, что сказали за границей о наших делах: нам нужно смотреть, чтоб у нас у самих все было в порядке».
Заметьте, между прочим: мама ещё до Бродского делала запись суда. Так что к суду над ним она пришла подготовленной. Во всеоружии своего ремесла. Кстати, Лидия Корнеевна считала запись суда над Журавлёвым не менее сильной, чем запись суда над Бродским.
Полностью журавлёвская запись была напечатана в «Звезде» в 2005 году.
* * *
А вот ещё про что много было разговоров, и это я помню хорошо: году в 1958–1959-ом студенты ВГИКа устроили капустник, и капустник этот записали на магнитофонную ленту. И на вечеринке своей прокрутили запись этого капустника. А в капустнике этом кто-то читал речь Ленина, да ещё повторяя его акцент, все эти «р» картавые и т. д. Издевательство над Лениным. Кто-то донёс, и началось. Большое количество народа исключили из института. Из комсомола, кажется, тоже. И я помню дочку киноработника такого, Вайсфельда: её исключили, она к нам приходила. И помню, что мама этим делом занималась.
А потом много всего было, и дело Бродского это всё заслонило, и я не помнила, чем это все кончилось. А совсем недавно я связалась с Наташей Вайсфельд (Небылицкая по мужу, сейчас она умерла). Она рассказывает, как это всё было и как это было ужасноСм.: Небылицкая (Вайсфельд) Н. Две женщины и один донос // Новая газета. 6 ноября 2013.. Как Шатуновский опубликовал лживую, отвратительноую статью в «Комсомолке»: про «золотую молодёжь» и их позорный, чуть ли не антисоветский капустник. Тогда в «Комсомолке» был редактором Аджубей. И Наташа пошла к нему – требовать, чтоб дали опровержение. Он выслушал все её доводы, а потом говорит: «Советские газеты опровержений не дают». В общем, мама прослышала про всё это, призвала Наташу, с которой, между прочим, не была знакома, только с её отцом немного: мы жили в одном доме; порасспросила её, послушала, записывала что-то в тетрадочку, как Наташа вспоминает, – и погрузилась в это дело. Через год этих ребят восстановили, да только не всех, потому что кто-то уехал, кто-то чуть ли не с собой покончил, какие-то такие были дела. Наташа вспоминает, что мама ею в этот период занималась. Она очень была подавлена, эта Наташа, она вдруг оказалась исключённой отовсюду, а она писала рассказы. Она приносила маме рассказы, мама их с ней обсуждала. Это было для нее страшно важно.
Но я спросила Наташу: «Наташа, что же конкретно сделала мама? Ведь тогда же, в тот же момент, вас не восстановили. Что она сделала, почему многие вспоминают маму в связи с этой историей?» Она говорит: «Она предала это гласности, она билась во все стены, в какие могла, и окна, и двери. Она не дала задушить нас в углу».
* * *
Прямо перед Бродским были студенты технического вуза, ленинградские. У них совсем было сурово, их исключили из комсомола и из института, армия на них обрушилась, потому что дело произошло на армейских сборах. Они все были евреи. Одного из них я помню, его звали Лазарь Ф. Его какой-то армейский начальник, капитан, скажем, как-то оскорбил по еврейской линии (возможно, просто назвал жидом), а тот его ударил по лицу. Можете себе представить, что началось. И тем не менее мама пыталась их как-то вытащить и восстановить. Казалось бы, гиблое дело. Подключила она Чуковского, и у Корнея Ивановича об этом есть в дневниках, подключила Эренбурга, и про это пишет Фрезинский. Восстановила их мама, восстановила всех четверых. Как это ей удалось, не знаю.
* * *
Очень было громкое, серьезное дело, и очень много народа было подключено к нему: это было уже про мальчика, которого не удалось спасти и восстановить, он покончил с собой. Слава Цуцков, на физфаке МГУ он учился. Он занялся биофизикой, которая тогда только начиналась. И он получился где-то посерёдке между биофаком и физфаком, и чего-то ему не разрешили досдать, и получилось, что он не сдал сессию, что он должен быть отчислен. Он был очень талантливый, за него были профессора-биофизики, помню эти фамилии: Шноль, Блюменфельд. Но он впал в депрессию и покончил с собой. И его друзья этого просто не смогли вынести.
Это был, вы понимаете, 1961 год. Студенты пошли в «Известия», чтобы были наказаны те, кто не давал этому мальчику хода, чтобы вообще про это что-то написано было. И вот мама этим занялась. У Ольги Георгиевны <Чайковской> как раз учился в это время на физфаке её сын, Юра Чайковский, он тоже был биофизик, и он был один из тех, кто пришёл… И может быть, с этого-то момента, когда Ольга Георгиевна тоже занялась этим делом, приводила этих студентов, Юру и друзей его к нам домой, и началось то, что мама Ольгу Георгиевну вовлекла в журналистику.
Мама очень много этим занималась, с кем только не разговаривала! Говорила с ректором Петровским, очень была им недовольна, потому что он заботился только о чести мундира, очень хотел, чтобы об этом не было статьи. Но мама написала статью. Называлась статья «Плохой студент». Например, Цуцкова упрекали в том, что он не ведёт общественной работы. «Как, он же ведёт кружок математический для школьников?» – «Но ведь он это любит!» Это у нас осталось просто навсегда.
Вы спрашиваете про редакторов. В конце концов, после долгих мытарств (Петровский нажимал все доступные ему кнопки), всё уладилось с этой статьей, готовы были «Известия» её печатать, но только они хотели, чтобы мама вставила цитату из какого-то выступления Хрущёва. Мама не вставляла эту цитату. Я помню, что у нас был с ней разговор. Я говорю: «Мама, но ведь статью же надо напечатать. Ну, процитируешь ты этого Хрущёва, ничего там, в этой цитате, такого подлого нету, в чём дело?» Она говорит: «Да нет, нельзя. Я же разговаривала с молодёжью, они всё это приняли очень близко к сердцу, и они будут читать эту статью, и надо же, чтобы они мне верили, а так – всё: сразу перестанут верить». Ну, добилась, что как-то всё-таки без цитаты из Хрущева вышла эта статья..
Письма Ф. Вигдоровой от читателей её статьи «Плохой студент». Из архива А. Раскиной |  |  | ||
| |
* * *
Были ли политические дела? Каждый день были какие-то. После статьи «Плохой студент» просто мешки пошли разных писем от людей, которых как-то ужасно изводили в институтах, в высших учебных заведениях, вузах. Или изводили, или придирались, или исключали, или не давали жизни – все излагали свои обиды. И написал письмо никому тогда не известный Андрей Амальрик: что он учился на истфаке университета, и его исключили, потому что он не сдал историю КПСС. Но он как-то давал понять, что не то чтобы он плохо знал историю КПСС и не доучил чего-то, а какие-то у них разные взгляды были исторические с преподавателем. И он там писал: «Я это пишу не для того, чтобы Вы меня восстановили. Вам это, конечно, не удастся, просто хочу поделиться».
Мама первый раз услышала про него, никогда его до этого не видела и не была с ним знакома. Выяснилось, что Ольга Георгиевна была знакома с его отцом, потому что он был историк. Но его отец в это время был уже очень болен, он был инвалидом. Андрей написал это письмо, и мама его сразу отметила, выделила и написала ему, чтобы он пришёл к ней в приёмную «Известий». (Может быть, раз в неделю, может быть, реже, раз в месяц, но, бывало, какие-то люди приходили в приёмную «Известий», и она дежурила, хотя штатно там не работала.) Она им заинтересовалась, было видно, что это мальчик такой особенный. Он к нам приходил домой, мы с ним общались, он был в нашей какой-то компании. Всегда, конечно, стоял особняком, но тем не менее…
Как уж она его восстановила, я не знаю. Потому что, конечно, его не только даже за то исключили, что у него разные были взгляды с преподавателем на историю Коммунистической партии Советского Союза, а потому что у него были разные взгляды с официальными историками на происхождение русского народа. Может быть, шведскость его фамилии привела его к норманнской гипотезе так называемой – что от норманнов происходит русский народ. И он написал статью на эту тему и послал её какому-то датскому специалисту. Положил её в конверт, запечатал и бросил в почтовый ящикОб этом письме см.: Амальрик А. Нежеланное путешествие в Сибирь. NY. С. 62-63.. Не знаю, каким образом это стало известно, но, вне всякого сомнения, из-за этого его исключили. Мама его восстановила. Но он поучился-поучился, а потом сам ушёл из университета, сказал, что не может этих предметов общественных сдавать.
* * *
– Про запись речи Паустовского расскажете? Иногда говорят, что это один из текстов, с которых начался Самиздат.
– Мама действительно это записала…
– Это был 1956 год, обсуждение романа «Не хлебом единым»…
– …«Не хлебом единым» Дудинцева. Тогда повсюду шли обсужденья Дудинцева. Это – было в Союзе писателей. Вот не помню, на этом собрании или каком-то другом в Союзе писателей мама сама тоже выступала, и я помню, что она говорила, что, мол, ставят Дудинцеву в вину, что у него там всё очень сгущено, всё какие-то недостатки системы, но мало положительного, должно быть больше. Но ведь если на какой-то улице пожар, мы же кричим, что на этой улице пожар, а никто от нас не требует, чтобы мы кричали, что на другой улице пожара нет. Как всегда, я маму примитивизирую, красивей было сказано, но про пожар я помню точно. А речь Паустовского – да, она записала и всем раздала и послала её многим друзьям в Ленинград.
– Куда пошла эта запись?
– Она её не давала, естественно, в печать, не для этого писалось. Писалось исключительно потому, что это вот то, что мама делала. Как говорят по-английски, that’s the thing she did. Это вот она и делала – записывала. Чтобы люди могли прочесть.
По теме:
- «Часть собрания вопит: “Голосовать! Вывести!” Проголосовали. Дважды!» / Беседа О. Розенблюм с И. Емельяновой // colta.ru
- Софья Богатырёва: Вместо «Алло» она говорила: «Здравствуйте, что случилось?» // Новая газета.
- Татьяна Долинина: «Я сидела за машинкой, мне дали эту запись и сказали: пока мы тут выпиваем, ты немножечко попечатай» // gefter.ru
- Алексей Симонов: «То, чем я обязан ей, – это понимание, что для рассуждений годится «мы», а для ответственности – только «я»» // polit.ru