 |
|
– Готовясь к встрече с нами, вы разбирали архив мамы и сделали несколько открытий. Так, вы узнали, что Нора Галь редактировала перевод «Короля Лира» Бориса Пастернака.
– Да, я нашла письмо Бориса Леонидовича. Он был один из её любимых поэтов, она относилась к нему с безумным уважением.
– Возможно, были и другие открытия?
– Даже вот эти большие коробки писем. При маминой жизни я их, конечно, не читала. В одной коробке письма от полуграмотной медсестры из Куртамыша. Даже не знаю, на что она откликнулась – на «Слово живое» или что-то ещё. Я преклоняюсь перед мамой: она была безумно занята, работала по 14-16 часов в сутки за машинкой, она кому-то писала, что даже на переиздание «Слова», то есть, по-моему, своей главной книги, с трудом отрывалась от самой любимой работы – перевода, при этом она годами успевала читать эти письма, написанные совершенно немыслимым почерком. Я осилила только полтора письма – пожалела глаза. На этой коробке мама написала: «Много мути, но и человеческий документ. Тоже зеркало времени. Важна хронология». Эти полтора письма я читала со слезами на глазах – это такая нищая нищета, что там эта медсестра получала? Мама посылала деньги и ей, и мечтавшему о велосипеде мальчику, о чём она узнала из письма в «Комсомольской правде», и Игорю Воскресенскому, подшефному парализованному переводчику и другим. Медсестра благодарит маму за деньги, она купила на рынке пять стаканов ягод по двадцать копеек, а один передаривает кому-то ещё. А вот к ней пришла жена начальника, который умер, и она из тряпочек сплела ей коврик, и отдала обувь, которая ей маловата, и платье… Сама нищая, а ещё кому-то помогает! Другая коробка – письма от актрисы, бывшей ленинградки, которая оказалась в Иркутске, наверное, благодаря товарищу Сталину. С этой актрисой поначалу была интеллектуальная переписка – обе следили за печатными новинками, а потом та пишет: «Я чувствую, что у меня получается уже не письмо, а история болезни плюс сводка погоды». Раечка Облонская, близкая мамина подруга, хотя была на 12 лет её моложе, безумно болела и не вылезала из больниц – то в Бурденко, то в онкоцентре, то есть маме этого всего хватало выше крыши. А в одном из писем Игорю Воскресенскому она просит прощения, что иногда задерживается с ответом, потому что в этот год она из жуткой коммуналки переезжала сюда, на Красноармейскую, пока без лифта, без телефона, и тут то пожар, то залило.
– Возможно, ещё что-то интересное вы нашли в семейном архиве?
– Ещё одно открытие – это трёхслойное письмо, о котором мама мне тоже никогда не говорила. Не знаю, кто его прислал одной из маминых близких подруг – либо Фридочке, либо Раечке, потому что только они называли её Норушка, а мама его переписала. Вот оно: «У твоей Н-шки необыкновенно лицо – святое. Когда на неё смотришь, душа утешается, успокаивается и крепнет. Какое удивительное лицо! – и строгое, и всепрощающее. Кажется, что от одного только созерцания этого лица постигаешь науку жизни». И мама дальше пишет: «Проживи я ещё сорок лет – и то не додумалась бы, что обо мне кто-то может сказать такое! Да ещё, насколько знаю, умный человек». То есть, мама-то знала, кто это написал. «Да ещё в трудный для себя час! Всепрощение! А я-то всю жизнь до глубины души убеждена, что как поглядит на меня сторонний человек, так и сразу подумает: ох, и злая же! Так-то. Надо эту оценку моим друзьям занести в записные книжки для справок на всякий случай». Письмо датировано 28 августа 1953 года. Мне безумно интересно, кто это написал, но, увы, некого спросить.
Ещё одно открытие, правда, сделанное чуть раньше – это дневник, который мама начала вести почти сразу после моего рождения. Такой дневник о ней вела и её мама, а потом и я, когда у меня родился МитяДмитрий Кузьмин (р. 1968) – литературный критик, поэт, издатель, внук Норы Галь.. В мамином дневнике я боялась делать пометки, поэтому когда-то составила что-то вроде оглавления про важные сюжеты – папанинцы, Байрон и так далее. И оказалось, что у нас обеих в дневниках переклички с эпохой. Она начинает свой дневник с папанинцев, а я – с космонавтов.
– Вы не читали мамин дневник, когда стали вести свой?
– Когда я писала Митин дневник, маминого дневника я не знала. Не помню точно, когда я его открыла, наверное, тогда, когда мы с Митей уже после маминой смерти стали разбирать архивы, писать предисловия к её книгам. С 1992 года я работаю для памяти мамы.
– Имя Норы Галь связано с переводной литературой. Какие свои переводы она любила больше всего?
– После «экзюперианы» самое любимое – её «брэдбериана». Любимого было очень много, но до «Маленького принца» с работой было очень тяжело. Ведь мама начинала как поэт, писала стихи. Когда ей было 13 лет, они печаталась в «Пионерской правде», был такой журнал «Барабан», потом вместе с КабалевскимДмитрий Кабалевский (1904-1987) – композитор, дирижер и пианист, педагог. сочиняла какие-то песенки, частушки, марши… Детские стихи её печаталась, а вот юношеские, написанные под влиянием Блока…
– …не совпадали с эпохой.
– Да, и было ясно, что их не напечатают. И фактически мой папа её вытащил, чтобы она не утонула в этих стихах, совершенно чуждых эпохеБорис Кузьмин (1909-1943) – литературовед.. Когда они учились в институте, оба начинали как литературоведы, печатались в «Интерлите»Журнал «Интернациональная литература» создан в результате слияния журналов «Вестник иностранной литературы» (1928, 1929—30) и «Литература мировой революции» (1931—32). После закрытия журнала в 1943-м он стал издаваться вновь только в 1955-м под названием «Иностранная литература»., «Литературной учёбе», «Литературном обозрении»…
– Они обозревали зарубежную литературу?
– Да, мама писала о французских новинках, ещё не переведенных. В 1939 году, когда только-только вышла книжка Сент-Экзюпери Terre des Hommes, мама о ней написала рецензию, но началась война, поэтому её не напечатали, и она пропала. Вынужденно ещё в институте она начала переводить. У неё была диссертация об Артюре Рембо, которого тогда переводили очень мало, и какие-то его вещи она перевела сама. Она занималась литературной критикой – у неё был серьезный список её вышедших рецензий, от Мориака до Мюссе, но даже на этом пути она могла погореть. Она первая, кто только упомянул на русском Оруэлла – об этом написал уже в наши дни питерский литературовед БлюмАрлен Блюм (р. 1933 г.) – библиограф, историк цензуры и книги в России и СССР. – и сразу один писательский чин пишет другому, тот – третьему, одним из них был Симонов: «Не поставить ли этот вопрос на бюро?» От неё могли оставить мокрое место. А Оруэлла мама даже не хвалила, только упомянула.
Ещё в институте мама написала прозу – «Повесть о друзьях», о вхождении нестандартной личности в средний советский коллектив, и её напечатали в журнале «Молодая гвардия». И через несколько номеров – классическим способом, как потом с Пастернаком, появились «письма читателей» – и повесть разгромили с формулой «За интеллигентщину». Стало ясно, что со своим творчеством – и стихами, и прозой – безнадёжно в смысле публикации. И вот тогда, вынужденно, в общем-то, она ушла в перевод. Причём как ушла? Во время войны то, что она делала в «Интерлите», – писать о французских новинках – стало невозможным, потому что и книги доходило плохо, и была перестраховка – неизвестно, кто из писателей как поведет себя при немцах. Над ней в «Интерлите» шефствовал Борис Аронович Песис, замечательный литературовед, и он ей сказал: «Придётся заняться англичанами», об этом есть в «Слове». И дал ей на перевод повесть Невила Шюта «Крысолов». Это была, наверное, первая книга о войне, она написана в 1942 году по горячим следам, и мама в 1943 году её, ещё тепленькую, перевела.
– То есть, переводами они не собиралась заниматься? Её, как и многих в то время, выдавили в перевод?
– После войны очень трудно было с работой. Какое-то время мама вместе с Фридой Вигдоровой, её самой близкой подругой, писали статьи о педагогике, у них был общий псевдоним – В. Гальченко, иногда «учитель В. Гальченко». Переводила Рембо она вроде для себя – для диссертации, и, практически, её перевод начался с чего? Гослит очень жестко относился к молодым, и сперва ей давали редактуру. И вот ей дали на редактуру «Американскую трагедию» Драйзера в переводе Вершининой, которая умерла в 1942 году. Перевод был никудышный, с пропусками, отсебятинами, мама стала редактировать, а потом переписала его и всегда говорила: «Легче писать по белой бумаге». Само издательство (мама об этом не просила) поставило её вторым переводчиком. Мама признавалась в письмах, что перевод она столько раз переписала, что если в нем и остались какие-то «ослиные уши», то не Вершининой, а самого Драйзера, который тоже часто что-то путал. Примеры из её перевода, не называя фамилию, она включила в «Слово живое», и они служили образцом, как не надо.
К каждому переизданию мама правила и любимую свою вещь – «Маленького принца», и самую нелюбимую. В 1979 году вместо «снежный пейзаж» она придумала «февральский снег за окном», и пишет: «Надеюсь, это последняя правка». В 1980 году Гослит опять издаёт «Американскую трагедию», причём в двух изданиях, для одного мама прислала серьёзную правку, а другое переиздали по неправленому. У меня есть огромная папка маминых писем к редакторам – это просто крик души: «Штрафуйте меня как угодно, но внесите правку», и опять не вносят, и опять она должна просить и просить – сколько нервов на это уходило!..
Я считаю, что одна из самых близких ей вещей – это «Поющие в терновнике». Если помните, там есть Фиа, мама Мэгги. Так вот, это вылитый характер мамы: сдержанность, самоотрешённость какая-то… При этом мама вроде интроверт, никуда не ходила, но когда нужно было кому-то помочь, о какие стены она билась!.. Когда она хлопотала за Игоря Воскресенского, то ходила в Минздрав, к замминистра, нашла врача, специалиста по этой болезни, обеспечила ему вертолет в деревню!
И это только часть многолетнего дружеского общения с благодарными читателями со всей страны, помощи и деньгами, и посылками, и книгами, и советами.
Интервью Елены Калашниковой