Координатор проекта «Личное дело каждого» Светлана Шуранова рассказывает о своей работе, утраченной миссии российского архива и сложных взаимоотношениях архивиста и исследователя. В конце интервью – ответы на вопросы от читателей «УИ».
– Что такое архив?
– Это федеральное, ведомственное или районное учреждение, которое занимается хранением, комплектованием и выдачей документов, которые составляют архивный фонд.
Например, это организация, функционирование которой логично вписывается в политику непрозрачности госучреждений России, и политику правоприменения, которая выходит за рамки логики. То есть, это правоприменение, которое очень часто является личным индивидуальным истолкованием законодательных актов каким-то случайным…
– …сотрудником архива.
– Ну да, но мы сейчас говорим про сотрудника архива, это место принятия произвольных решений.
– Давай вернемся к непосредственно самим архивистам чуть позже, мне кажется, это довольно важная тема – лицо архивистики в России, но я бы хотел понять, как устроена инфраструктура архивов. Типология архивов в России – что это такое?
– Типология довольно простая. Это федеральные архивы, в которые попасть можно, в общем, можно с ними взаимодействовать и решать свои исследовательские задачи. Есть ведомственные архивы, куда попасть гораздо сложнее и нет возможности прийти, сделать запрос, ознакомиться с научно-справочным аппаратом, который не предоставляется, несмотря на то, что по закону должен. Есть также региональные архивы, районные архивы, которые совершенно по-своему функционируют.
– В смысле к ним сложнее пробиться?
– Сложнее прийти туда без отношения к организации и заниматься какой-то темой и получать те документы, которые ты хочешь получить. С другой стороны, наоборот, у меня был опыт работы с несколькими региональными архивами, которые поразили меня отсутствием требований ко мне как пользователю. Им было достаточно того, что я обозначила свою тему, и они были готовы мне предоставлять разные документы, позволяли фотографировать и совершенно не интересовались тем, как и кем это будет использоваться.
– Как ты оказалась в этой системе, почему ты решила в ней разобраться?
– Я волонтерила в проекте 050353.ru, который публикует интервью со свидетелями событий 5–9 марта 1953 года. Оказалось, что до сих пор не была озвучена официальная цифра, которая говорит о числе погибших в давке на похоронах Сталина. Меня поражала эта история тем, что погибшие в давке – это не жертвы политических репрессий, скрывать данные здесь не приходится. Но только одна цифра, которую я видела, была озвучена Хрущевым – 109 человек погибших. Я взяла массу интервью, многие мне рассказывали о том, что им еле удалось выжить.
Один мужчина, который был юношей, например, мне рассказывал о том, что его милиционер выхватил из толпы, поставил с собой в кузов грузовика, и в этот же момент толпа ударилась о борт. Он слышал хруст костей. Никаких документальных свидетельств о том, что произошло, сколько где погибло, и кто эти люди, где их родные и где вообще они захоронены. За ответами на эти вопросы я отправилась в архивы и работала там три месяца в разных фондах, пытаясь отыскать хоть что-нибудь.
Потом я залезла в медицинский фонд и дошла до годовых отчетов о работе моргов. И там были пометки пометки о том, что 6-го марта в морг поступило, скажем, 122 тела, вскрытие которых не производилось по указанию Управления милиции, а затем собиралась комиссия из главврача, сотрудника правления милиции и еще кого-то. Имен мне найти не удалось, но я нашла цифры, которые не совпадали с озвученными Хрущевым. Все имена и данные были, судя по всему, переданы в архив МВД, политика непрозрачности которого вполне встраивается во всю нашу государственно-бюрократическую практику.
Мне было интересно работать с архивами дальше, я ходила в архив карт для «Топографии террора», и тоже сталкивалась с интересными практиками взаимодействия пользователя и сотрудника архива и занималась полевым наблюдением.
–Это тогда тебе в голову пришла мысль, что хорошо бы создать некий проект, который станет освещать вообще жизнь человека в архиве?
– С 2010 года в Мемориале работали на пилотным проектом «Право на доступ к архивной информации». Благодаря Дмитрию Кокорину и моим коллегам проект Международного Мемориала «Личное дело каждого» стал продолжением и развитием этой работы. Я просто подхватила это направление в качестве координатора. Мне хотелось исследовать и наблюдать взаимодействие с архивом, наблюдать практику и описывать, работать с конкретными случаями нарушения прав граждан на доступ. Мы разработали большой гайд и берем глубинные интервью с пользователями архивов. Параллельно мы работаем над экспертными заключениями и предложениями, описывающими возможные варианты мер для изменения ситуации.
– Иными словами, ведёте социологическое, в общем, исследование.
– Да, совершенно социологическое, даже не более-менее.
– Кому адресовано «Личное дело каждого» как проект?
– У проекта есть несколько слоёв. Есть слой для «дилетантов», начинающих, но чем-то мотивированных, он очень понятный и простой.
Есть слой для тех, кто хочет поделиться и обменяться опытом – это интервью, тексты, комментарии и какое-то сообщество.
И есть слой для исследователей. Наш интернет-ресурс должен организовать правовое консультирование и стать наиболее полным источником по правовой информации, касающейся тематики проекта.
Это также платформа для всех, кто хочет поделиться найденными архивными документами. То есть, сейчас мы работаем над разделом «Галерея документов», где мы посмотрим на то, как трансформируется документ с годами, как он меняется, какие изменения можем отметить в нем с годами – 20-е, 30-е, 40-е, 50-е, берем один документ и описываем это.
При этом результаты социологического исследования ещё не опубликованы, и я надеюсь продолжить эту работу еще и в регионах.
– Со стороны при этом проект смотрится как такой FAQ по архивной жизни.
– Разумеется, потому что в целом проект направлен на перемещение проблемы доступа к архивам в публичную сферу, привлечение общественного внимания к теме. Но всё же первая цель для меня – создать при помощи нашего проекта некое сообщество исследователей.
Мы берем интервью у людей, которые осуществляли какой-то архивный поиск, имели исследовательскую задачу, которую они решали в архиве. Мы постоянно взаимодействуем с ними, они дают какие-то рекомендации, выходя на сайт «Личное дело каждого», задают вопросы и т. д. Это сообщество исследователей, я надеюсь, – будут представлять собой основную базу респондентов для исследования.
– Социологического исследования.
– Да, то есть, мне интересно собрать как можно больше этих практик. Интересно посмотреть все тонкости, собрать всю мозаику. То есть, я надеюсь, что получится сложить хотя бы ее кусок, она слишком велика, потому что там замешано столько личностного взаимодействия, неформальных связей и неправильно интерпретированных формальностей. Когда это всё накладывается, получается огромная мешанина, просто манная каша с комочками.
– В твоём описании архив выглядит как безумно формализованная структура, в которой никто не знает и не соблюдает правил, но все очень их боятся.
– Да, но в том-то и дело, что никогда не знаешь, какие правила здесь соблюдаются, а какие – нет. Более того, настолько, на мой взгляд, запутана законодательная база, настолько она дает повод для широких интерпретаций, что неизбежно случается коллапс. Как социологическое явление это очень интересный объект исследования, но описать его системно, на мой взгляд, невозможно, можно описать только кусочками.
– Пока в основном речь идёт об опыте «просителя». Насколько у вас на сайте картина мира «по ту сторону» – с точки зрения архивиста ?
– На сайте никак не представлена, но она есть в исследовании. У нас есть несколько интервью с сотрудниками архивов, и там есть любопытные вещи. Например, один из них говорил: «Люди бывают такие нахалы! Ты им говоришь: в день можно взять 5 документов, а они у тебя еще просят, они выходят за рамки регламента. Не понимают они, что ли?».
Мы работаем именно в этом направлении, и пробовали даже входить в архивы как независимые исследователи, но из этой инициативы ничего не получилось.
– Откуда эта стена между исследователем и архивистом?
– У нас даже в культурной среде нет понимания того, в чем, вообще говоря, миссия архива сегодня. Это не проговорено никак. А если даже и проговорено в законодательстве, то действительности не соответствует, именно поэтому возникает ощущение, что исследователь и сотрудник находятся по разные стороны реки.
Практика показывает, что всё настолько зависит от ситуации и настроения каждого, что сотрудник архива часто оказывается в разных ролях – иногда ощущает себя сторожем, главным, я не знаю, хранителем, а иногда сотрудником читального зала, открытым к тому, чтобы помогать, отдавать, содействовать.
– А как сами архивисты интерпретируют эту двойственность своей роли, как тебе кажется?
– Они считают, что дают очень много, много работают и перерабатывают. Часто считают себя открытыми и делающими всё, что в их силах. Двойственность, о которой ты говоришь… Мне кажется, у них нет никакого когнитивного диссонанса, потому что они выполняют свою работу максимально качественно.
В районных архивах, например, очень мало посетителей и другая ситуация. Если вошел в доверие к прекрасной женщине, работающей в читальном зале, если ты ей симпатичен и между вами завязался какой-то разговор, и ты там единственный посетитель за несколько месяцев, то о каких ролях дающего и просящего может идти речь? Вы просто друзья уже, вы встречаетесь там каждый день, каждую неделю, сидишь там часами, и она готова на всё, чтобы ты приходил ещё.
У меня есть ощущение полнейшей разрозненности и запутанности, недоформулированности правил, а главное – отсутствия запроса на чёткие формулировки. Сотрудник архива с кем-то более лоялен, с кем-то менее. Тот же архивист, который давал нам интервью, говорил о том, что да, есть люди, которые тебе не нравятся. Будешь разрешать ему фотографировать? Будешь помогать ему искать документ – нет. Зачем?
Иногда в качестве причины отказа дается ссылка на содержащиеся в деле сведения составляющие «личную тайну», которая строго юридически не определена, и решение о том, есть ли в действительности подобные сведения в деле принимает произвольно работник архива. Среди других причин могут быть ссылки на «ветхость дела», «отсутствие дела на месте» и т. п. Кроме того, часто в качестве обоснования отказа фигурируют различные внутриведомственные или архивные регламенты.
– Как в этой системе уживается произвол и бюррократия?
– Нет открытых прозрачных решений и нет открытой прозрачной повестки, которая бы формулировалась на уровне выше директора архива или на уровне директора архива. Есть какое-то улавливание сигналов. Например, год назад они вдруг испугались давать документы, где есть информация об иностранных гражданах, приезжавших в Союз с какой-то миссией. «А зачем это вам такие документы?» – говорят. Причем до этого примерно год назад их выдавали без дополнительных уточнений. И я уверена, никто им прямо не говорит: «не давайте».
– Привычнее слышать о такой самоцензуре в СМИ, когда речь идёт о каких-то актуальных новостях, а не об архивных древностях. Тебе доводилось сталкиваться с другими подобными случаями?
– Например, одна исследовательница хотела получить документы Мосгорсуда за 1920-е годы, и в архиве ей отказали, несмотря на то, что это не соответствовало регламенту. При этом совершенно непонятно, опять же, по какой волне пришел этот страх выдать документы Мосгорсуда за 20-е годы. Она прошла какой-то путь, получила разрешение от Мосгорсуда, довольно много времени потеряла, пришла с этим разрешением, и ей всё это отдали. Почему они не придумали какую-нибудь следующую отговорку, например, документы находятся в плохом состоянии? Мне непонятно, потому что отговорки – довольно простые причины для отказа, они очень хорошо описываются. То есть, она могла бы прийти с этим разрешением и следующим моим стратегическим шагом, если бы я была на их месте и не хотела это показывать, потому что чувствовала опасность или недоверие…
– Какая может быть опасность от документов, которым 95 лет?
– Вполне возможно, они просто боятся выдавать документы, связанные с судебной системой, любые, за начало советского периода или вообще за советский период. Боятся, что какие-нибудь персональные данные будут опубликованы, а потом родственники подадут на архив в суд. Самое главное, что из-за того, что многие ключевые аспекты советского прошлого остаются закрытыми и фактически неисследованными, политики получают широчайшие возможности для манипуляций общественным мнением.
– Есть ли у них чувство персональной ответственности из-за всей этой проблемы с личными данными? Часто ли эта тема возникает?
– Безусловно, это одна из основных сложностей, связанных с законом о личных данных. Тебе не дадут посмотреть страницу дела о твоем родственнике, если на этой странице есть информация о том, что у его соседа было 3 поросенка, например. Это личные данные, и они касаются другого лица. При этом понятие персональной тайны тоже очень свободно интерпретируется сотрудником архива.
История про Мосгорсуд была странная, потому что я стояла бы на своем и сказала бы, что документы сейчас расшиты, дело сейчас расшито, или что дело находится на руках у другого исследователя, или что дело покрылось грибком, поэтому мы не можем его выдавать.
– Ты говорила, что любишь описывать эти отговорки. Можешь привести какой-то перечень самых распространённых?
– Может быть так, что я заказываю дело по электронному каталогу, мне приносят дело с этим номером, но с другим названием, а когда просишь нужное – «не знаю, не слышали».
Далее – «дело засекречено». При этом в архивах процесс рассекречивания практически остановлен. Плановое рассекречивание материалов, срок секретности которых прошел, вообще не ведется. «Дело взял для исследования сотрудник архива»: то есть оно находится у сотрудника архива, который занимается каким-то своим исследованием. Еще – «расшито, перешивается», то есть лежит в хранилище в виде отдельных листочков и его перешивают.
Еще очень часто бывает так, что дают дело в микрофильме, а ты ничего там не можешь разобрать. Просто ничего не понятно, очень сложно прочитать. И совершенно ничего нельзя поделать!
– Ты считаешь, что это тоже еще один способ, потому что есть оригинал?
– Ну да, и тебе не дадут оригинал и скажут «смотри с микрофильма», даже если он нечитаемый. А еще бывает так, берешь дело и смотришь там: «список фамилий см. в конце, на странице такой-то», а страницы такой нет!
– Есть такое популярное коспирологического толка мнение, что, дескать, откуда мы знаем, что документы в архивах – это не подлог и не фальсификация? Что туда не приехали чекисты и все компрометирующие документы повывезли оттуда, сожгли во дворе, вымарали все свои имена и преступления. Встречаешься ли ты со следами таких правок? Потому что очевидно, что в архиве дела взаимосвязаны и такие лакуны должны зиять и бросаться в глаза.
– Скорее наоборот, ты встречаешься с какими-то вдруг случайно попавшими в какое-то дело документами. Какими-то там справочками, личными записями. В одном деле мне попались какие-то 5 страниц из блокнота в клеточку, там записи официального толка, и вдруг карандашом подписано: «Такой-то арестован такого-то числа». Часто встречаются настолько неформальные случайные вещи, которые тебя склоняют к тому, что это вполне достоверно.
– При этом бывает такое, что открываешь документ, а страницы нет.
– Можно сказать, что это признак вмешательства в документ, но произошло это вмешательство по совершенно случайным причинам. Например, их просто оттуда убрали, потому что это было в двух документах и все эти изъятые страницы лежат где-то в отдельном деле – все вообще, по всем остальным делам. Да что угодно это может быть, просто я об этом не знаю, архивный сотрудник об этом не знает, потому что это всё не описано. Но это не главное. Главное, что пока есть практики ограничения доступа, мы просто не можем анализировать, исследовать и обсуждать эти материалы.
– Страх перед архивной цензурой – это нечто надуманное?
– Цензура касается в большей степени истории государственного террора: в архивно-следственных делах в архиве ФСБ часто бывает так, что белыми конвертами закрыты листы. Ты смотришь дело, читаешь-читаешь, а потом – хоп! – белый конверт, всё. Это ты не прочтёшь никогда. Страница зашита в белый конверт.
Да, и это намеренное вмешательство. Да, этого стоит бояться и с этим сталкивается каждый третий, кому удалось прийти в читальный зал архива ФСБ и посмотреть архивно-следственное дело.
Оспорить этот белый конверт невозможно, неизвестно, что там, тебе говорят, что там личные данные, и когда ты просишь объяснить, какие конкретно личные данные или какая тайна там содержится, тебе тоже не могут объяснить.
***
– У нас есть вопросы от читателей «Уроков истории». Первый вопрос: что делать, если ты живешь в другой стране? Есть ли у тебя шанс получить какую-то информацию?
– Если ты гражданин другой страны, то тебе нужно искать поручителя в Российской федерации, гражданина РФ и сделать нотариально заверенное письмо, в котором ты утверждаешь, что даешь право такому-то такому-то право ознакомления с такими-то такими-то делами, и через это лицо всё осуществлять. Бывают ситуации, когда обращаются люди, которые уже граждане другой страны, и у них нет никаких документов, подтверждающих родство с тем, чьё дело лежит в архиве, и это уже совсем проблематично.
– Какие должны быть документы, подтверждающие родство?
– Свидетельства о рождениях и браках в первую очередь. Очень часто, на самом деле, это не соблюдается, и многим региональным архивам достаточно того, что у тебя в паспорте сходится с фамилией человека, которого ты ищешь. Очень часто люди прикладывают справки о реабилитации, которые у них есть на руках, вообще какие-либо документы, которые у них есть на руках, как подтверждающие, что ты родственник такого-то человека.
– Допустим, в открытых источниках, нет информации о том, что человек был реабилитирован, хотя сохранилось в семейной памяти представление о том, что его арестовали за какую-то безделицу и должны были реабилитировать. И есть подозрение, что справка эта была утеряна или не получена. Как, находясь за границей, решить эту проблему?
– Никак не узнать. Надо подавать запрос о предоставлении справки о реабилитации, либо, если тебе в нем отказывают – ты подал запрос, если человек не был реабилитирован, доверенному лицу придет отказ на основании того, что человек не реабилитирован. Тогда нужно подавать запрос в прокуратуру на реабилитацию. И тогда будут рассматривать дело и признавать человека реабилитированным. Так можно получить документ о реабилитации.
– Как найти «свой» архив? Как понять, в каком архиве находится интересующее тебя дело репрессированного родственника?
– Если мы говорим о таких видах репрессии как заключение в лагерь, в тюрьму или о расстреле, то нужно направлять запрос по месту жительства на момент ареста или месту проведения следствия в архив ФСБ. Если тебе приходит отказ, то следующим этапом ты пробуешь подать запрос в архив по месту рождения, если тебе приходит отказ, то тогда ты отправляешь запрос в информационный центр МВД.
– И сколько это времени занимает? Каков пульс этого документооборота?
– С архивом ФСБ мы переписываемся и ждём ответа, там еще Почта России, как ты понимаешь, всё зависит от расстояний. Из архива ФСБ во Владивостоке я жду ответов от месяца до двух.